Страница:
Я чувствую, что нахожусь весьма далеко от Утвержденных Туристских Маршрутов.
Надпись сообщает нам, что святилище существует триста двадцать восемь лет, и дает понять, что оно будет стоять здесь и тогда, когда неуместная современная зелень частного поля для гольфа, перекрывающего тропу хенро, снова вернется в свое природное, естественное состояние. А сторож его еще новее и еще более преходящ, чем даже поле для гольфа. Мас останавливается, присаживается на корточки, завороженный непотребным зрелищем. От его плаща разлетаются целые водопады брызг. Мелкие плотоядные животные выгрызли губы, щеки, глаза, от ушей остались крошечные обглоданные хрящи. Там, где была татуировка, кожа сохранилась, видимо, благодаря какому-то консервирующему свойству чернил. Пластиковый шлем оказался недоступен воздействию ни стихии, ни животных; пластиковая идентификационная карточка – тоже, она прячется среди юного изобилия колокольчиков, аконита и дикого чеснока. На краю поля для гольфа голова акира смотрит слепыми глазницами на клетчатые брюки, сумки с клюшками и тележки на биотяге. Интересно, аплодируют ли младшие бухгалтеры и менеджеры по продажам под своими фирменными зонтиками – голфу слишком важная вещь, чтобы пренебречь ею из-за капризов погоды, – когда господин председатель наносит лихой удар прямо в центр поля, и смущает ли их варварское зрелище всего в сотне метров от тринадцатой лунки? Каковы Приемлемые Уровни чередования признаков Древности и Прогресса?
Среди мокрых весенних цветов Мас нашел пластиковую визитку делопроизводителя. На ее лицевой стороне рельефное изображение все того же вездесущего орла-громовержца «Тоса Секьюрити».
– Господи, Мас! Брось ее! – Глупый, глупый пилигрим… Не видит знамения…
Нам всего-то нужно пройти несколько сот метров по полю, потом по дорожке и газону у тринадцатой лунки – отсюда даже виден каменный столбик на краю лесистого участка, а тропа хенро ныряет именно туда, – однако среди тележек для сумок, хаотично движущихся по травяному покрытию, находится бело-голубой багги с эмблемой орла-громовержца ToSec. С нашей позиции на краю поля просматриваются угловатости защитного панциря под адидасовским спортивным костюмом. Я что-то с трудом представляю себе боевика, который отрывает голову вторгшемуся сюда акира и при этом приветливо принимает двух хенро, оставляющих следы грязных шин на ухоженном газоне у тринадцатой лунки.
Тупик. Вперед мы идти не можем, а назад не хотим, не плестись же снова все двадцать километров по землям Клинт Иствуд до утвержденной туристской тропы. Следовательно, мы идем в обход. Поля для гольфа только кажутся бесконечными. Метров сто в обратную сторону, вот опять святилище – и мы находим тропинку, едва заметную – просто чуть-чуть притоптанная трава, – которая как будто ведет в нужном направлении. Тропинка, извиваясь и без конца поворачивая среди бурно разросшейся зелени, ожидающей летнего тепла и благополучия, утыкается в огромную плантацию сахарного тростника. Дождь лупит по растениям, которые представляются сейчас почти врагами: мы понятия не имеем, куда идем, однако полагаем, что любая тропа должна иметь свое назначение. Минут через десять – так себе плантация, ведь это же монокультура! – мы натыкаемся на дорогу и выбираемся наконец из тростника, от которого у меня уже началась клаустрофобия. А вот и сам фермер, стоит в кузовке пикапа и занимается окультуриванием своих посадок.
Ощущая и моральную, и юридическую вину за вторжение в частные владения, мы спешим пройти прежде, чем он успеет возразить. Заслышав окрик, я оборачиваюсь. Фермер машет рукой, зажав что-то в ладони, с такого расстояния подробностей мне не видно, но предмет явно имеет какой-то электронный блеск. Что он кричит? Собаки? Какие собаки?
Тем не менее мы прибавляем ходу, велосипеды трясутся, набирая скорость. Я снова оборачиваюсь, всего на мгновение. Фермер уже забрался в свой «ниссан» и несется следом за нами. Я кричу Масу, но он и сам все увидел. Выставив ногу, он тормозит и под углом в девяносто градусов сворачивает в узкую межу, где не пройдет никакой пикап. Собаки?
Нечто. Осколки движения. Бессвязные чередования света и тени среди упорядоченной массы сахарного тростника высотой в человеческий рост. Мелькание, мельтешение, высверки. Думаю, их больше пяти, но меньше двадцати. И это не люди. Слишком низкорослые, слишком быстрые и слишком неутомимые, нет, это не люди. Мас тоже ощутил их присутствие. Мы переглянулись и дружно включили самую высокую скорость. Охотники в тростнике без колебаний кинулись за нами. Я услышал, как Мас выругался, и опять оглянулся. Собаки. Охотничья свора из десяти собак, и она приближается. Опухолевидные пузыри биопроцессорных имплантатов поблескивают на их черепах. И у каждой на груди аэрозольной краской нанесен логотип «Тоса Секыорити».
А блестящий предмет, который я заметил в руке у фермера, это блок дистанционного управления.
В тот раз в Маракеше Лука водила меня на собачьи бои. В белом потоке света киловаттных ламп мы смотрели, как мощные псы кидаются друг на друга, грызут, рвут в клочья, заливая передние ряды алой артериальной кровью. Мы видели, как они умирали на пропитанном кровью песке и все равно продолжали рвать друг друга, даже в смерти порабощенные командами, идущими от пультов их вопящих, потеющих возбужденных хозяев.
Вот только на этот раз фермер не угрожал нам, он хотел предостеречь. Мас внезапно тормозит и поворачивается, я почти сшибаю его с ног. Впереди, метров за сто, мы видим вторую свору, которая несется к нам с элегантной, струящейся неумолимостью.
У меня всего несколько секунд. Несколько секунд…
– Закрой глаза, – кричу я Масу, а они уже здесь. Вожак прыгает, я встречаю его обнаженной левой рукой. Он взвизгивает, изгибается и отлетает в тростник со сломанной шеей.
Если правая длань – это истина, то что есть левая?
Ответ: разрушение. Кетер: Небытие, Уничтожение, фрактор шока. Любой разум, животный, человеческий, искусственный, любое существо, имеющее глаза, увидев его, погибнет.
Я направляю левую руку в разные стороны, и собаки спотыкаются, судорожно дергаются и валятся на землю. Они яростны и неотступны, но этого мало, мало для врага, который нападает через твое собственное зрение. Пять, десять, пятнадцать, двадцать. За двадцать же секунд. Тростниковое поле усыпано перекрученными тушами, дергающимися в окровавленной грязи. Проскользнув между стеблями, я иду от одной собаки к другой, проводя левой рукой перед каждой мордой, пока судороги не прекращаются. Милосердие. Сбоку, в канаве слабо бьет обрубком хвоста еще один пес; глаза смотрят жалобно, по-щенячьи, в них совсем не осталось нечистого огня искусственной ярости. Я чувствую ладонью его теплое дыхание. – Ну, тихо, тихо, уже все, все, – шепчу я и прижимаю левую руку к его глазам. Он судорожно дергается. Только одни раз.
Фермер, выращивающий сахарный тростник, пусть даже очень богатый, не в состоянии владеть двадцатью киберпсами. Он может оплачивать их повременно, иметь пульт управления, это – да, но реальные владельцы, настоящие хозяева – не здесь. И уж они не станут смотреть сквозь пальцы на то, что случилось с их собственностью. И на нас тоже. Интересно, почему фермер, который пытался предупредить нас о собаках, не остановил их дистанционным пультом? Скорее всего кто-то, стоящий над ним, перехватил управление, кто-то, точно знающий (или знающая), что он ищет.
Мас сидит на корточках, закрыв лицо руками – не дай бог увидеть зло! – и вздрагивает, когда я касаюсь его плеча.
– Все кончилось, Мас. Пошли.
Мне страшно хочется, чтобы эта вотчина орла-громовержца и то зло, на которое он меня толкнул, оказались как можно дальше. Ладони, вцепившиеся в толстые, обитые мягким пластиком рукоятки, горят, словно от свежего ожога. Все мастера тайных искусств согласны в одном: использование и применение своей власти приносит страшную, искусительную радость. Раньше, когда я пользовался своей силой, возникало именно это сладкое чувство. Я ощущал себя Богом, ничто на Земле не могло мне противостоять. Однако мастера никогда не говорили, что за это восхитительное чувство придется платить, ибо на все есть своя цена, и эта цена – боль. Может быть, эмоциональная; может быть, духовная; может быль, физическая. Но всегда боль. И она вас обязательно найдет. Ее нельзя умолить, откупиться, отмахнуться от нее.
Впервые мы, я и боль, встретились в огромной комнате с высокими потолками и без окон. В таких комнатах гуляет эхо, там отличный резонанс, а двери скользят по пазам у вас за спиной, сливаясь со стенами так, словно их и не было. Серая комната, вся серая. Кресло – серое, бошевский промышленный робот – серый. Единственное цветовое пятно – препараты в пластиковых трубочках. Над ними торчат иглы.
– Будет больно? – спрашивает слепая женщина в красных очках, привязывая мои руки к подлокотникам серого кресла и разгибая пальцы: один, два, три, четыре, потом большой – пятый – и тоже приматывает к ручкам.
– Очень больно, – отвечаю я.
Женщина вставляет диск в робота и закрывает за собой дверь. Видно, она относится к тому специфическому типу трусов, которые не могут вынести зрелища мук другого человека.
Физическая боль была лишь малой толикой. Боль истинная возникла от ощущения вторжения, когда поблескивающие иглы впились в ладони моих рук и цветное содержимое пластиковых флаконов устремилось по кровотоку вдоль нервных волокон, запечатлевая мою внутреннюю структуру, как портрет мог бы запечатлеть внешнюю. У Кафки есть длинный и кошмарный рассказ о машине для казней, которая иглами записывала преступления человека в его плоти. Но это – прошлые преступления, а как быть с теми, которые еще только предстоит совершить? Может ли наказание предшествовать преступлению? Если и была точка, в которой фокусируются долгая смерть и возрождение Этана Ринга, то она на кончиках этих пяти игл.
Боже, как жжет! Руки горят так сильно, что я боюсь на них взглянуть. Хочется остановиться. Хочется выть.
Хочется сунуть их в глубокую, холодную воду. Вина. Жжение. Жар. Жар – это энергия, энергия, которой я могу воспользоваться, чтобы крутить педали, крутить педали, крутить педали и оказаться наконец где-нибудь за пределами этого чувства вины. Крути педали. Крути педали. Иначе эти существа, которых ты запер в другой жизни, вломятся в тебя. В него. В меня. В него.
Сьюзи Мэгги Аннетт. Шесть лет и три четверти, Направляется через океан на Запад с матерью. Та, похоже, летит, чтобы примириться с супругом. Большую часть полета над половинкой планеты девочка рассматривает новое пластиковое гнездо размером в полтора сантиметра за правым ухом у Этана Ринга. Да и трудно на него не смотреть: ярко-красную кожу шрама окружает голый участок черепа – они выбрили ему полголовы, чтобы вставить это гнездо.
– Гляди, гляди, гляди, мам, у этого дяди в голове дырка! – говорит Сьюзи Мэгги Аннетт, не в состоянии больше сдерживаться, но в ответ получает совет не совать нос в чужие дела и скорее засыпать. Когда ему наконец кажется, что они заснули, он вынимает микрочип, вставляет его в гнездо и узнает, что агентурная сеть Европейско-тихоокеанского бюро разоблачила панисламистского крота и теперь его посылают выяснить, как много тот знает, и это знание изъять. Разумеется, он не предполагал, что Сьюзи Мэгги Аннетт окажется скверной маленькой девочкой и сквозь опущенные ресницы станет наблюдать за отвратительным, но таким захватывающим зрелищем: человек с червяком в голове!
Они держали агента в одном из последних деревянных домов на побережье Бэрбэри-кост, который пережил расовые войны. Голый человек был накрепко привязан коричневым скотчем (Этану Рингу это показалось немного чрезмерным) к поразительно красивому шейкеровскому стулу. Сам человек тоже был поразительно красив.
– Оставьте нас, – бросил Этан Ринг, почесывая шелушащуюся кожу вокруг имплантата. Он показал агенту правую руку и произнес:
– Рассказывай свои секреты.
Пока человек, привязанный к шейкеровскому стулу, тараторил, сообщая имена, адреса, информаторов и даты терактов на пленку микромагнитофона, Этан Ринг распечатал фрактор Хохмах и спрятал его в ладони левой руки, не снимая перчатки.
– Забудь все это, – проговорил он, раскрывая ладонь. И тот забыл.
– Сделано, – сообщил он остальным, вручая микрокассету.
– Прекрасно, – сказали ему. – А теперь делай остальное. Уничтожь все.
– Все? – удивился он.
– Все. Мы хотим, чтобы они нас боялись. Тряслись от ужаса перед нами.
И он вернулся к обнаженному пленнику, изъял из его памяти все числа и номера, которые могли бы его идентифицировать: водительского удостоверения, паспорта, страхового свидетельства, банковского счета, кредитных карт, электронной почты, название улицы и номер дома, код замка, личный идентификационный номер. Все ушло.
Его друзья. Ушло.
Его любовницы. Ушло.
Его враги. Ушло.
Его братья, его сестры, его тетки и дядья, кузены, отец, мать. Все ушло.
На следующий день Этан Ринг пришел снова и счистил последние десять лет его жизни, как апельсиновую корку. Годы в университете. Рассвет на мысе Забрисский. Соревнования в университетском бассейне. Тихий вечер на траве в парке. Ощущение адреналина в крови на вершине собора. Пьяная прогулка под дождем в Париже. Танцы в снегу в Новый год. Все ушло.
Тинейджерские годы, школьные страхи и прыщи, потеря девственности. Ушло.
Головокружительное осознание всех несообразностей взрослой жизни. Ушло.
Детство, пренатальный период, ливень воспоминаний, впечатлений, ощущений, о которых человек даже и сам не подозревает. Ушло.
На третий день Этан Ринг забрал все, что знал этот человек; Как водить машину. Как говорить по-испански. Как приготовить омлет, как ездить на велосипеде. Название двенадцати ближайших к Земле звезд. Ушло. Слова песен старины Элвиса Костелло. Ушло. Карта дорог между штатами и расписание северо-западного тихоокеанского пароходства. Ушло. Уолт Уитмен. Эмили Диккенсон. Квинтет «Треска». Ушло. История. География. Физика. Химия. Биология. Искусство. Музыка. Ушло. Арифметика – чтение – письмо. Ушло.
Осталось только одно.
– Назовите свое имя.
– Титус Виттер. Меня зовут Титус Виттер, – ответил голый человек, накрепко примотанный к деревянному шейкеровскому стулу. – Прошу вас, только не это, оставьте мне имя…
Ушло.
– Теперь он ваш, – сказал Этан Ринг, сел в наемный автомобиль и хотел вернуться в отель, но попал в растянувшуюся на двенадцать кварталов пробку, возникшую из-за того, что миссис Марта Радецки, шестидесяти восьми лет, сама того не ведая, возникла на пути биоэнергетического фургона Bagels'R'Us. Иначе он непременно бы проехал мимо галереи Пендеретски, не заметив, что там в этот самый вечер празднуют торжественное галаоткрытие новой работы под названием «Фантазия» очень, очень, очень популярного нового таланта – Луки Касиприадин.
Ему казалось, что в костюме он выглядит как пароходный шулер, но тот торговец в пункте проката уверял, что это «просто шик, очень стильно и так к лицу!». Она узнала его из дальнего конца набитого гостями зала – да и как не узнать эти ярко-рыжие волосы, еще более заметные оттого, что половина черепа оказалась обрита. Узнала и кинулась сквозь дебри друзей-гостей-богемы-пьяни-и-наркоты.
– Ты выглядишь как пароходный шулер. – Ее ладонь скользнула по желвакам его челюсти.
– Ты выглядишь как мечта, обретенная в канаве за час до рассвета, накачанная, наколотая и мертвая. – Его пальцы пробежали по колючей стерне вокруг хохолка ее черных волос.
– Люблю, когда ты хамишь, – отозвалась она, протаскивая его сквозь плотную завесу коктейльных стаканов, блеска губной помады и сияния бриллиантов от Картье. Ее пальцы ласково обвели отверстие в его черепе. – Должно быть, твои боссы тебя ценят, раз решились оснастить такой штукой. Идем. Хочу кое-что тебе показать. Предварительный показ грядущих аттракционов. Только для тебя. – Снаружи, на пожарной лестнице ощущалась легкая морось. Она перемахнула через перила, нырнула в неоновые тени аллеи, изогнулась, как кошка, и ловко приземлилась на ноги. Сунула в рот два пальца и по-разбойничьи засвистела: – Йо-хо-хо! Не дрейфь! Давай сюда!
Какая-то возня в полумраке, звяканье, жужжание, отблеск света на полированной поверхности, и в аллее, покачиваясь на консольных конечностях и сверкая дождевыми каплями на желтом блестящем корпусе, показался высокоточный промышленный робот Дорнье. Лука положила руку в черной перчатке на изогнутый пластиковый корпус.
– Лови! – крикнула она и бросила ему какой-то черный предмет. Хлопок безупречно чистых перчаток – вот оно! Микрочип, двадцатая модель Olivetti/IBM.
– Разницу между этой штуковиной – новым биопроцессором и старомодной нон-инвазивной ерундой надо сначала попробовать, иначе не поверишь, – сказала она. – Очевидно, тебя послал Бог. Подумать только, Этан Ринг в Сан-Франциско с сияющей новой дыркой в голове! Ты получишь широкоформатный вариант в люксовом исполнении. Но предупреждаю, не дай себя обдурить название?.. Это тебе не гребаный Уолт Дисней.
Это действительно оказался не гребаный Уолт Дисней.
– Они есть у всех, – объясняла Лука, скользя вдоль мокрых от дождя улиц среди сполохов неонового моря в лужах и над головой. Два странника в ночи – пароходный шулер и новая звезда. А сзади тащится робот. – Просто мы их боимся. Боимся, что если другие люди узнают, они подумают, что мы испорченные-дурные-извращенные или глупые-тупые-бессмысленные, тогда как их собственные головы, головы этих других людей устроены точно так же. Точно так же.
А вокруг особняки конца прошлого века и хромированные чудовища офисов извергали органическую лаву благоухающих сиренью цветов или вытягивались ввысь мощными деревьями, чьи стволы усеивало множество окон, а сами они подпирали ситцевые небеса. Шторы на окнах человеческих нор смотрели на мир мерзкими ухмылками демонов, каждый почтовый ящик выглядел словно вагина с дразнящим раздвоенным язычком, а пасущиеся вокруг велорикши, эти буколические гибриды человека и машины, будто испуганные газели, кидались врассыпную от хищников-таксомоторов, кружащих наподобие акул.
– Компьютерное оборудование находится на борту у робота – это мой Одджоб, мы связаны с ним в реальном времени через мегафлексный инфракрасный канал. Микрокамеры располагаются на головной повязке. Видишь, я далеко ушла от Умберто Бочиони.
Мост через Бухту выкорчевал из земли свои ноги (в ботинках) и отправился в пляс по Окленду, пока пятнадцатилетняя девочка нашептывала длинные, похожие на лабиринт мечтания в ухо Этана Ринга. Лука протащила его через ворота крытого рынка, превратившегося в изукрашенный идеограммами ряд зубов, в заглатывающую неоновую утробу. Внутри освещенные биогазом киоски с подвесными лотками еды и курева стали вдруг пульсирующими органами некоего посткибернетического тела; шумные толпы, кричащие на дюжине различных юго-восточных диалектов, обернулись скопищами тромбоцитов, макрофагов и антител. А сверху звучал голос человека, описывающего фантастическое путешествие под геодезическими линиями собственной кожи. Этан Ринг закричал:
– Ты больная женщина, Лука Касиприадин!
– Но ведь это же не мои фантазии, – прокричала она в ответ. – Это мечта одного несчастного идиота, жертвы СПИДа. Мечта о последнем путешествии доктора фармакологии и магистра искусств в собственное тело, чтобы излечить болезнь, которая теперь скорее всего уже спровадила его на тот свет. Понимаешь, они все живые! Реальные! Наберите 0898 FANTASY и после гудка оставьте все ваши самые темные мечты, самые яркие надежды, доверьте их Луке; абсолютная конфиденциальность гарантируется.
– Правда, ты разметываешь их над тремя городскими кварталами, и люди платят деньги, чтобы подсмотреть их сквозь маленькую дырочку у них в головах.
– Они все в курсе, что я собираюсь делать с их фантазиями. За три месяца работы открытой линии я получила пять тысяч звонков. Разбудила в населении прибрежной полосы глубокую потребность в признаниях. Ты думаешь, я сошла с ума – слышал бы ты кое-что из того, чем я не воспользовалась! Мне нравится думать, что некоторые из моих источников придут и посмотрят и поймут: их откровенность поможет другим несчастным, замученным депрессией идиотам.
– Даже для тебя это уж очень слабое оправдание.
– Но разве не справедливое?
Сморщенный, пронизанный неоном анус крытого рынка, словно фекалии, вываливает их вместе с желтым роботом Дорнье к подножию двадцатиэтажного здания Первого тихоокеанского банка, преображенного чьей-то больной фантазией в обнаженного двадцатилетнего юношу со сказочными мускулами и черными шелковистыми волосами. Пока голос женщины пятидесяти с чем-то лет шепчет сладкую сексуальную ерунду под аккомпанемент реконструированной Джулии Эндрюс, исполняющей порнографическую версию «Любимых вещей»: («Голые черные моряки, кто вас связал плетями?»), провода срываются со своих мест, извиваясь, щелкают, как бичи, и узлом обматываются вокруг напрягшегося левиафана.
– Гребаный ад! – бормочет Этан Ринг, вспоминая человека в шейкеровском кресле в деревянном домике на окраине Сан-Франциско.
Вперед: сквозь Страну чудес, Диснейленды и маленькие Аркадии размером три на два квартала, сквозь небеса и адские муки, сквозь метель долларовых купюр, от которой пальмы пригибают друг к другу пушистые верхушки и слаженно напевают старые добрые песни, а соборы взлетают, как готические ракеты, в небо, где дефилируют дамы в стиле Джорджа Мелье, наряженные в костюмы комет и метеоров. Вперед, к залитой светом Койт Тауэр, в экстазе обратившейся в кромлех-гриб-фаллос Иеронима Босха среди танцующих нимф, летающих акул и по-гусиному ступающих журавлей, где она его поцеловала. Очень жестко. В губы. И просунула ему в рот язык.
– Я могла бы связать тебя веревкой, – отдышавшись, проговорила она и вытащила микрочип из отверстия в его черепе. И все… В легком облачке карамельного цвета пропали все сны, мечты, фантазии. – Этан, прости меня. Прости мне все эти годы. Я просто трусиха. Я – как Будда. Мне нравится думать, что я живу в совершенном мире без боли и страданий, в искусственном мире искусства. Потом приходит первый болезненный сигнал, и я нажимаю клавишу «esc». Черт подери, даже для меня это очень слабое оправдание. О'кей, Этан Ринг, вот она я, если ты меня пожелаешь. – Она хлопнула по желтому панцирю Дорнье-робота. – Убирайся к чертям домой, Одджоб.
В тайском ресторане на сампане они ели что-то запеченное в фольге. На кебе-мопеде они проехали по старинному итальянскому кварталу, немного менее старому вьетнамскому, чуть более новому индонезийскому, новому северо-австралийскому и новейшему кварталу, где селился всякий сброд – белые выходцы из южных штатов, к мосту, где приказали водителю подождать, а это означало, что они не собираются дойти до половины и броситься в океан. Они пили бурбон в каком-то баре и напились, но несильно. Они вернулись в номер Этана на крыше гостиницы и насладились зрелищем евклидовой геометрии городских улиц, разрезанной мандельброцианской математикой залива.
– Наверно, здорово стоять у этого окна голышом… – говорила Лука, сидя на его кровати и возясь со своими ботинками. Этан выскользнул из пиджака пароходного шулера и парчового жилета и как раз расстегивал пуговицы на жемчужного цвета рубашке, когда она заметила:
– Дело пойдет быстрее, если снять перчатки. Пауза. Шипастый кулак летит ему в грудь и вырывает сердце.
– Этан, что ты сделал со своими руками, Этан?
И он рассказал. Его голова гудела от белого рева, пока он рассказывал ей, что сделал со своими руками, с собою, с тем человеком в шейкеровском кресле. Он стоял у окна и смотрел, как прозрачные дирижабли с голограммами холодного газа, рекламирующими диетическую колу, «Фольксваген-G.M.», и пятнадцатый канал плывут над прекрасным городом, стоял, пока не услышал, что за спиной щелкнула и захлопнулась дверь.
Настоящий огонь, горящий у меня в глотке. Я кашляю, отплевываюсь, огонь устремляется в легкие. Я изрыгаю фонтан слюны, мокроты и огня.
– Все в порядке, Эт. Успокойся. – Еще одна волна жидкого огня у меня на губах, в глотке, в трахее. Отдаленные, односложные звуки. На японском. – Старое доброе виски, Эт. От шока.
Мас. Мой голос дребезжит, как старая трещотка. Я отталкиваю стакан.
– Теперь ты в порядке. Супруги Танацаки сказали, мы можем побыть здесь, пока ты не сможешь двигаться дальше.
Шарю за своим правым ухом, пальцы натыкаются только на пластиковый диск пустого гнезда. Прикосновение уплотняет размытое цветовое поле вокруг меня, превращая его в предметы: прямоугольник света – это окно, наполненное бетонным небом; ромб вишневого и сиреневого цвета – неоновая буква, кружок в нижнем правом углу светящегося окна – этикета: «ОХРАНЯЕТСЯ КОМПАНИЕЙ «ТОСА СЕКЬЮРИТИ ИНКОРПОРЕЙТЕД»». Я пытаюсь подняться с постели; рука Маса на моей груди.
Надпись сообщает нам, что святилище существует триста двадцать восемь лет, и дает понять, что оно будет стоять здесь и тогда, когда неуместная современная зелень частного поля для гольфа, перекрывающего тропу хенро, снова вернется в свое природное, естественное состояние. А сторож его еще новее и еще более преходящ, чем даже поле для гольфа. Мас останавливается, присаживается на корточки, завороженный непотребным зрелищем. От его плаща разлетаются целые водопады брызг. Мелкие плотоядные животные выгрызли губы, щеки, глаза, от ушей остались крошечные обглоданные хрящи. Там, где была татуировка, кожа сохранилась, видимо, благодаря какому-то консервирующему свойству чернил. Пластиковый шлем оказался недоступен воздействию ни стихии, ни животных; пластиковая идентификационная карточка – тоже, она прячется среди юного изобилия колокольчиков, аконита и дикого чеснока. На краю поля для гольфа голова акира смотрит слепыми глазницами на клетчатые брюки, сумки с клюшками и тележки на биотяге. Интересно, аплодируют ли младшие бухгалтеры и менеджеры по продажам под своими фирменными зонтиками – голфу слишком важная вещь, чтобы пренебречь ею из-за капризов погоды, – когда господин председатель наносит лихой удар прямо в центр поля, и смущает ли их варварское зрелище всего в сотне метров от тринадцатой лунки? Каковы Приемлемые Уровни чередования признаков Древности и Прогресса?
Среди мокрых весенних цветов Мас нашел пластиковую визитку делопроизводителя. На ее лицевой стороне рельефное изображение все того же вездесущего орла-громовержца «Тоса Секьюрити».
– Господи, Мас! Брось ее! – Глупый, глупый пилигрим… Не видит знамения…
Нам всего-то нужно пройти несколько сот метров по полю, потом по дорожке и газону у тринадцатой лунки – отсюда даже виден каменный столбик на краю лесистого участка, а тропа хенро ныряет именно туда, – однако среди тележек для сумок, хаотично движущихся по травяному покрытию, находится бело-голубой багги с эмблемой орла-громовержца ToSec. С нашей позиции на краю поля просматриваются угловатости защитного панциря под адидасовским спортивным костюмом. Я что-то с трудом представляю себе боевика, который отрывает голову вторгшемуся сюда акира и при этом приветливо принимает двух хенро, оставляющих следы грязных шин на ухоженном газоне у тринадцатой лунки.
Тупик. Вперед мы идти не можем, а назад не хотим, не плестись же снова все двадцать километров по землям Клинт Иствуд до утвержденной туристской тропы. Следовательно, мы идем в обход. Поля для гольфа только кажутся бесконечными. Метров сто в обратную сторону, вот опять святилище – и мы находим тропинку, едва заметную – просто чуть-чуть притоптанная трава, – которая как будто ведет в нужном направлении. Тропинка, извиваясь и без конца поворачивая среди бурно разросшейся зелени, ожидающей летнего тепла и благополучия, утыкается в огромную плантацию сахарного тростника. Дождь лупит по растениям, которые представляются сейчас почти врагами: мы понятия не имеем, куда идем, однако полагаем, что любая тропа должна иметь свое назначение. Минут через десять – так себе плантация, ведь это же монокультура! – мы натыкаемся на дорогу и выбираемся наконец из тростника, от которого у меня уже началась клаустрофобия. А вот и сам фермер, стоит в кузовке пикапа и занимается окультуриванием своих посадок.
Ощущая и моральную, и юридическую вину за вторжение в частные владения, мы спешим пройти прежде, чем он успеет возразить. Заслышав окрик, я оборачиваюсь. Фермер машет рукой, зажав что-то в ладони, с такого расстояния подробностей мне не видно, но предмет явно имеет какой-то электронный блеск. Что он кричит? Собаки? Какие собаки?
Тем не менее мы прибавляем ходу, велосипеды трясутся, набирая скорость. Я снова оборачиваюсь, всего на мгновение. Фермер уже забрался в свой «ниссан» и несется следом за нами. Я кричу Масу, но он и сам все увидел. Выставив ногу, он тормозит и под углом в девяносто градусов сворачивает в узкую межу, где не пройдет никакой пикап. Собаки?
Нечто. Осколки движения. Бессвязные чередования света и тени среди упорядоченной массы сахарного тростника высотой в человеческий рост. Мелькание, мельтешение, высверки. Думаю, их больше пяти, но меньше двадцати. И это не люди. Слишком низкорослые, слишком быстрые и слишком неутомимые, нет, это не люди. Мас тоже ощутил их присутствие. Мы переглянулись и дружно включили самую высокую скорость. Охотники в тростнике без колебаний кинулись за нами. Я услышал, как Мас выругался, и опять оглянулся. Собаки. Охотничья свора из десяти собак, и она приближается. Опухолевидные пузыри биопроцессорных имплантатов поблескивают на их черепах. И у каждой на груди аэрозольной краской нанесен логотип «Тоса Секыорити».
А блестящий предмет, который я заметил в руке у фермера, это блок дистанционного управления.
В тот раз в Маракеше Лука водила меня на собачьи бои. В белом потоке света киловаттных ламп мы смотрели, как мощные псы кидаются друг на друга, грызут, рвут в клочья, заливая передние ряды алой артериальной кровью. Мы видели, как они умирали на пропитанном кровью песке и все равно продолжали рвать друг друга, даже в смерти порабощенные командами, идущими от пультов их вопящих, потеющих возбужденных хозяев.
Вот только на этот раз фермер не угрожал нам, он хотел предостеречь. Мас внезапно тормозит и поворачивается, я почти сшибаю его с ног. Впереди, метров за сто, мы видим вторую свору, которая несется к нам с элегантной, струящейся неумолимостью.
У меня всего несколько секунд. Несколько секунд…
– Закрой глаза, – кричу я Масу, а они уже здесь. Вожак прыгает, я встречаю его обнаженной левой рукой. Он взвизгивает, изгибается и отлетает в тростник со сломанной шеей.
Если правая длань – это истина, то что есть левая?
Ответ: разрушение. Кетер: Небытие, Уничтожение, фрактор шока. Любой разум, животный, человеческий, искусственный, любое существо, имеющее глаза, увидев его, погибнет.
Я направляю левую руку в разные стороны, и собаки спотыкаются, судорожно дергаются и валятся на землю. Они яростны и неотступны, но этого мало, мало для врага, который нападает через твое собственное зрение. Пять, десять, пятнадцать, двадцать. За двадцать же секунд. Тростниковое поле усыпано перекрученными тушами, дергающимися в окровавленной грязи. Проскользнув между стеблями, я иду от одной собаки к другой, проводя левой рукой перед каждой мордой, пока судороги не прекращаются. Милосердие. Сбоку, в канаве слабо бьет обрубком хвоста еще один пес; глаза смотрят жалобно, по-щенячьи, в них совсем не осталось нечистого огня искусственной ярости. Я чувствую ладонью его теплое дыхание. – Ну, тихо, тихо, уже все, все, – шепчу я и прижимаю левую руку к его глазам. Он судорожно дергается. Только одни раз.
Фермер, выращивающий сахарный тростник, пусть даже очень богатый, не в состоянии владеть двадцатью киберпсами. Он может оплачивать их повременно, иметь пульт управления, это – да, но реальные владельцы, настоящие хозяева – не здесь. И уж они не станут смотреть сквозь пальцы на то, что случилось с их собственностью. И на нас тоже. Интересно, почему фермер, который пытался предупредить нас о собаках, не остановил их дистанционным пультом? Скорее всего кто-то, стоящий над ним, перехватил управление, кто-то, точно знающий (или знающая), что он ищет.
Мас сидит на корточках, закрыв лицо руками – не дай бог увидеть зло! – и вздрагивает, когда я касаюсь его плеча.
– Все кончилось, Мас. Пошли.
Мне страшно хочется, чтобы эта вотчина орла-громовержца и то зло, на которое он меня толкнул, оказались как можно дальше. Ладони, вцепившиеся в толстые, обитые мягким пластиком рукоятки, горят, словно от свежего ожога. Все мастера тайных искусств согласны в одном: использование и применение своей власти приносит страшную, искусительную радость. Раньше, когда я пользовался своей силой, возникало именно это сладкое чувство. Я ощущал себя Богом, ничто на Земле не могло мне противостоять. Однако мастера никогда не говорили, что за это восхитительное чувство придется платить, ибо на все есть своя цена, и эта цена – боль. Может быть, эмоциональная; может быть, духовная; может быль, физическая. Но всегда боль. И она вас обязательно найдет. Ее нельзя умолить, откупиться, отмахнуться от нее.
Впервые мы, я и боль, встретились в огромной комнате с высокими потолками и без окон. В таких комнатах гуляет эхо, там отличный резонанс, а двери скользят по пазам у вас за спиной, сливаясь со стенами так, словно их и не было. Серая комната, вся серая. Кресло – серое, бошевский промышленный робот – серый. Единственное цветовое пятно – препараты в пластиковых трубочках. Над ними торчат иглы.
– Будет больно? – спрашивает слепая женщина в красных очках, привязывая мои руки к подлокотникам серого кресла и разгибая пальцы: один, два, три, четыре, потом большой – пятый – и тоже приматывает к ручкам.
– Очень больно, – отвечаю я.
Женщина вставляет диск в робота и закрывает за собой дверь. Видно, она относится к тому специфическому типу трусов, которые не могут вынести зрелища мук другого человека.
Физическая боль была лишь малой толикой. Боль истинная возникла от ощущения вторжения, когда поблескивающие иглы впились в ладони моих рук и цветное содержимое пластиковых флаконов устремилось по кровотоку вдоль нервных волокон, запечатлевая мою внутреннюю структуру, как портрет мог бы запечатлеть внешнюю. У Кафки есть длинный и кошмарный рассказ о машине для казней, которая иглами записывала преступления человека в его плоти. Но это – прошлые преступления, а как быть с теми, которые еще только предстоит совершить? Может ли наказание предшествовать преступлению? Если и была точка, в которой фокусируются долгая смерть и возрождение Этана Ринга, то она на кончиках этих пяти игл.
Боже, как жжет! Руки горят так сильно, что я боюсь на них взглянуть. Хочется остановиться. Хочется выть.
Хочется сунуть их в глубокую, холодную воду. Вина. Жжение. Жар. Жар – это энергия, энергия, которой я могу воспользоваться, чтобы крутить педали, крутить педали, крутить педали и оказаться наконец где-нибудь за пределами этого чувства вины. Крути педали. Крути педали. Иначе эти существа, которых ты запер в другой жизни, вломятся в тебя. В него. В меня. В него.
Сьюзи Мэгги Аннетт. Шесть лет и три четверти, Направляется через океан на Запад с матерью. Та, похоже, летит, чтобы примириться с супругом. Большую часть полета над половинкой планеты девочка рассматривает новое пластиковое гнездо размером в полтора сантиметра за правым ухом у Этана Ринга. Да и трудно на него не смотреть: ярко-красную кожу шрама окружает голый участок черепа – они выбрили ему полголовы, чтобы вставить это гнездо.
– Гляди, гляди, гляди, мам, у этого дяди в голове дырка! – говорит Сьюзи Мэгги Аннетт, не в состоянии больше сдерживаться, но в ответ получает совет не совать нос в чужие дела и скорее засыпать. Когда ему наконец кажется, что они заснули, он вынимает микрочип, вставляет его в гнездо и узнает, что агентурная сеть Европейско-тихоокеанского бюро разоблачила панисламистского крота и теперь его посылают выяснить, как много тот знает, и это знание изъять. Разумеется, он не предполагал, что Сьюзи Мэгги Аннетт окажется скверной маленькой девочкой и сквозь опущенные ресницы станет наблюдать за отвратительным, но таким захватывающим зрелищем: человек с червяком в голове!
Они держали агента в одном из последних деревянных домов на побережье Бэрбэри-кост, который пережил расовые войны. Голый человек был накрепко привязан коричневым скотчем (Этану Рингу это показалось немного чрезмерным) к поразительно красивому шейкеровскому стулу. Сам человек тоже был поразительно красив.
– Оставьте нас, – бросил Этан Ринг, почесывая шелушащуюся кожу вокруг имплантата. Он показал агенту правую руку и произнес:
– Рассказывай свои секреты.
Пока человек, привязанный к шейкеровскому стулу, тараторил, сообщая имена, адреса, информаторов и даты терактов на пленку микромагнитофона, Этан Ринг распечатал фрактор Хохмах и спрятал его в ладони левой руки, не снимая перчатки.
– Забудь все это, – проговорил он, раскрывая ладонь. И тот забыл.
– Сделано, – сообщил он остальным, вручая микрокассету.
– Прекрасно, – сказали ему. – А теперь делай остальное. Уничтожь все.
– Все? – удивился он.
– Все. Мы хотим, чтобы они нас боялись. Тряслись от ужаса перед нами.
И он вернулся к обнаженному пленнику, изъял из его памяти все числа и номера, которые могли бы его идентифицировать: водительского удостоверения, паспорта, страхового свидетельства, банковского счета, кредитных карт, электронной почты, название улицы и номер дома, код замка, личный идентификационный номер. Все ушло.
Его друзья. Ушло.
Его любовницы. Ушло.
Его враги. Ушло.
Его братья, его сестры, его тетки и дядья, кузены, отец, мать. Все ушло.
На следующий день Этан Ринг пришел снова и счистил последние десять лет его жизни, как апельсиновую корку. Годы в университете. Рассвет на мысе Забрисский. Соревнования в университетском бассейне. Тихий вечер на траве в парке. Ощущение адреналина в крови на вершине собора. Пьяная прогулка под дождем в Париже. Танцы в снегу в Новый год. Все ушло.
Тинейджерские годы, школьные страхи и прыщи, потеря девственности. Ушло.
Головокружительное осознание всех несообразностей взрослой жизни. Ушло.
Детство, пренатальный период, ливень воспоминаний, впечатлений, ощущений, о которых человек даже и сам не подозревает. Ушло.
На третий день Этан Ринг забрал все, что знал этот человек; Как водить машину. Как говорить по-испански. Как приготовить омлет, как ездить на велосипеде. Название двенадцати ближайших к Земле звезд. Ушло. Слова песен старины Элвиса Костелло. Ушло. Карта дорог между штатами и расписание северо-западного тихоокеанского пароходства. Ушло. Уолт Уитмен. Эмили Диккенсон. Квинтет «Треска». Ушло. История. География. Физика. Химия. Биология. Искусство. Музыка. Ушло. Арифметика – чтение – письмо. Ушло.
Осталось только одно.
– Назовите свое имя.
– Титус Виттер. Меня зовут Титус Виттер, – ответил голый человек, накрепко примотанный к деревянному шейкеровскому стулу. – Прошу вас, только не это, оставьте мне имя…
Ушло.
– Теперь он ваш, – сказал Этан Ринг, сел в наемный автомобиль и хотел вернуться в отель, но попал в растянувшуюся на двенадцать кварталов пробку, возникшую из-за того, что миссис Марта Радецки, шестидесяти восьми лет, сама того не ведая, возникла на пути биоэнергетического фургона Bagels'R'Us. Иначе он непременно бы проехал мимо галереи Пендеретски, не заметив, что там в этот самый вечер празднуют торжественное галаоткрытие новой работы под названием «Фантазия» очень, очень, очень популярного нового таланта – Луки Касиприадин.
Ему казалось, что в костюме он выглядит как пароходный шулер, но тот торговец в пункте проката уверял, что это «просто шик, очень стильно и так к лицу!». Она узнала его из дальнего конца набитого гостями зала – да и как не узнать эти ярко-рыжие волосы, еще более заметные оттого, что половина черепа оказалась обрита. Узнала и кинулась сквозь дебри друзей-гостей-богемы-пьяни-и-наркоты.
– Ты выглядишь как пароходный шулер. – Ее ладонь скользнула по желвакам его челюсти.
– Ты выглядишь как мечта, обретенная в канаве за час до рассвета, накачанная, наколотая и мертвая. – Его пальцы пробежали по колючей стерне вокруг хохолка ее черных волос.
– Люблю, когда ты хамишь, – отозвалась она, протаскивая его сквозь плотную завесу коктейльных стаканов, блеска губной помады и сияния бриллиантов от Картье. Ее пальцы ласково обвели отверстие в его черепе. – Должно быть, твои боссы тебя ценят, раз решились оснастить такой штукой. Идем. Хочу кое-что тебе показать. Предварительный показ грядущих аттракционов. Только для тебя. – Снаружи, на пожарной лестнице ощущалась легкая морось. Она перемахнула через перила, нырнула в неоновые тени аллеи, изогнулась, как кошка, и ловко приземлилась на ноги. Сунула в рот два пальца и по-разбойничьи засвистела: – Йо-хо-хо! Не дрейфь! Давай сюда!
Какая-то возня в полумраке, звяканье, жужжание, отблеск света на полированной поверхности, и в аллее, покачиваясь на консольных конечностях и сверкая дождевыми каплями на желтом блестящем корпусе, показался высокоточный промышленный робот Дорнье. Лука положила руку в черной перчатке на изогнутый пластиковый корпус.
– Лови! – крикнула она и бросила ему какой-то черный предмет. Хлопок безупречно чистых перчаток – вот оно! Микрочип, двадцатая модель Olivetti/IBM.
– Разницу между этой штуковиной – новым биопроцессором и старомодной нон-инвазивной ерундой надо сначала попробовать, иначе не поверишь, – сказала она. – Очевидно, тебя послал Бог. Подумать только, Этан Ринг в Сан-Франциско с сияющей новой дыркой в голове! Ты получишь широкоформатный вариант в люксовом исполнении. Но предупреждаю, не дай себя обдурить название?.. Это тебе не гребаный Уолт Дисней.
Это действительно оказался не гребаный Уолт Дисней.
– Они есть у всех, – объясняла Лука, скользя вдоль мокрых от дождя улиц среди сполохов неонового моря в лужах и над головой. Два странника в ночи – пароходный шулер и новая звезда. А сзади тащится робот. – Просто мы их боимся. Боимся, что если другие люди узнают, они подумают, что мы испорченные-дурные-извращенные или глупые-тупые-бессмысленные, тогда как их собственные головы, головы этих других людей устроены точно так же. Точно так же.
А вокруг особняки конца прошлого века и хромированные чудовища офисов извергали органическую лаву благоухающих сиренью цветов или вытягивались ввысь мощными деревьями, чьи стволы усеивало множество окон, а сами они подпирали ситцевые небеса. Шторы на окнах человеческих нор смотрели на мир мерзкими ухмылками демонов, каждый почтовый ящик выглядел словно вагина с дразнящим раздвоенным язычком, а пасущиеся вокруг велорикши, эти буколические гибриды человека и машины, будто испуганные газели, кидались врассыпную от хищников-таксомоторов, кружащих наподобие акул.
– Компьютерное оборудование находится на борту у робота – это мой Одджоб, мы связаны с ним в реальном времени через мегафлексный инфракрасный канал. Микрокамеры располагаются на головной повязке. Видишь, я далеко ушла от Умберто Бочиони.
Мост через Бухту выкорчевал из земли свои ноги (в ботинках) и отправился в пляс по Окленду, пока пятнадцатилетняя девочка нашептывала длинные, похожие на лабиринт мечтания в ухо Этана Ринга. Лука протащила его через ворота крытого рынка, превратившегося в изукрашенный идеограммами ряд зубов, в заглатывающую неоновую утробу. Внутри освещенные биогазом киоски с подвесными лотками еды и курева стали вдруг пульсирующими органами некоего посткибернетического тела; шумные толпы, кричащие на дюжине различных юго-восточных диалектов, обернулись скопищами тромбоцитов, макрофагов и антител. А сверху звучал голос человека, описывающего фантастическое путешествие под геодезическими линиями собственной кожи. Этан Ринг закричал:
– Ты больная женщина, Лука Касиприадин!
– Но ведь это же не мои фантазии, – прокричала она в ответ. – Это мечта одного несчастного идиота, жертвы СПИДа. Мечта о последнем путешествии доктора фармакологии и магистра искусств в собственное тело, чтобы излечить болезнь, которая теперь скорее всего уже спровадила его на тот свет. Понимаешь, они все живые! Реальные! Наберите 0898 FANTASY и после гудка оставьте все ваши самые темные мечты, самые яркие надежды, доверьте их Луке; абсолютная конфиденциальность гарантируется.
– Правда, ты разметываешь их над тремя городскими кварталами, и люди платят деньги, чтобы подсмотреть их сквозь маленькую дырочку у них в головах.
– Они все в курсе, что я собираюсь делать с их фантазиями. За три месяца работы открытой линии я получила пять тысяч звонков. Разбудила в населении прибрежной полосы глубокую потребность в признаниях. Ты думаешь, я сошла с ума – слышал бы ты кое-что из того, чем я не воспользовалась! Мне нравится думать, что некоторые из моих источников придут и посмотрят и поймут: их откровенность поможет другим несчастным, замученным депрессией идиотам.
– Даже для тебя это уж очень слабое оправдание.
– Но разве не справедливое?
Сморщенный, пронизанный неоном анус крытого рынка, словно фекалии, вываливает их вместе с желтым роботом Дорнье к подножию двадцатиэтажного здания Первого тихоокеанского банка, преображенного чьей-то больной фантазией в обнаженного двадцатилетнего юношу со сказочными мускулами и черными шелковистыми волосами. Пока голос женщины пятидесяти с чем-то лет шепчет сладкую сексуальную ерунду под аккомпанемент реконструированной Джулии Эндрюс, исполняющей порнографическую версию «Любимых вещей»: («Голые черные моряки, кто вас связал плетями?»), провода срываются со своих мест, извиваясь, щелкают, как бичи, и узлом обматываются вокруг напрягшегося левиафана.
– Гребаный ад! – бормочет Этан Ринг, вспоминая человека в шейкеровском кресле в деревянном домике на окраине Сан-Франциско.
Вперед: сквозь Страну чудес, Диснейленды и маленькие Аркадии размером три на два квартала, сквозь небеса и адские муки, сквозь метель долларовых купюр, от которой пальмы пригибают друг к другу пушистые верхушки и слаженно напевают старые добрые песни, а соборы взлетают, как готические ракеты, в небо, где дефилируют дамы в стиле Джорджа Мелье, наряженные в костюмы комет и метеоров. Вперед, к залитой светом Койт Тауэр, в экстазе обратившейся в кромлех-гриб-фаллос Иеронима Босха среди танцующих нимф, летающих акул и по-гусиному ступающих журавлей, где она его поцеловала. Очень жестко. В губы. И просунула ему в рот язык.
– Я могла бы связать тебя веревкой, – отдышавшись, проговорила она и вытащила микрочип из отверстия в его черепе. И все… В легком облачке карамельного цвета пропали все сны, мечты, фантазии. – Этан, прости меня. Прости мне все эти годы. Я просто трусиха. Я – как Будда. Мне нравится думать, что я живу в совершенном мире без боли и страданий, в искусственном мире искусства. Потом приходит первый болезненный сигнал, и я нажимаю клавишу «esc». Черт подери, даже для меня это очень слабое оправдание. О'кей, Этан Ринг, вот она я, если ты меня пожелаешь. – Она хлопнула по желтому панцирю Дорнье-робота. – Убирайся к чертям домой, Одджоб.
В тайском ресторане на сампане они ели что-то запеченное в фольге. На кебе-мопеде они проехали по старинному итальянскому кварталу, немного менее старому вьетнамскому, чуть более новому индонезийскому, новому северо-австралийскому и новейшему кварталу, где селился всякий сброд – белые выходцы из южных штатов, к мосту, где приказали водителю подождать, а это означало, что они не собираются дойти до половины и броситься в океан. Они пили бурбон в каком-то баре и напились, но несильно. Они вернулись в номер Этана на крыше гостиницы и насладились зрелищем евклидовой геометрии городских улиц, разрезанной мандельброцианской математикой залива.
– Наверно, здорово стоять у этого окна голышом… – говорила Лука, сидя на его кровати и возясь со своими ботинками. Этан выскользнул из пиджака пароходного шулера и парчового жилета и как раз расстегивал пуговицы на жемчужного цвета рубашке, когда она заметила:
– Дело пойдет быстрее, если снять перчатки. Пауза. Шипастый кулак летит ему в грудь и вырывает сердце.
– Этан, что ты сделал со своими руками, Этан?
И он рассказал. Его голова гудела от белого рева, пока он рассказывал ей, что сделал со своими руками, с собою, с тем человеком в шейкеровском кресле. Он стоял у окна и смотрел, как прозрачные дирижабли с голограммами холодного газа, рекламирующими диетическую колу, «Фольксваген-G.M.», и пятнадцатый канал плывут над прекрасным городом, стоял, пока не услышал, что за спиной щелкнула и захлопнулась дверь.
Настоящий огонь, горящий у меня в глотке. Я кашляю, отплевываюсь, огонь устремляется в легкие. Я изрыгаю фонтан слюны, мокроты и огня.
– Все в порядке, Эт. Успокойся. – Еще одна волна жидкого огня у меня на губах, в глотке, в трахее. Отдаленные, односложные звуки. На японском. – Старое доброе виски, Эт. От шока.
Мас. Мой голос дребезжит, как старая трещотка. Я отталкиваю стакан.
– Теперь ты в порядке. Супруги Танацаки сказали, мы можем побыть здесь, пока ты не сможешь двигаться дальше.
Шарю за своим правым ухом, пальцы натыкаются только на пластиковый диск пустого гнезда. Прикосновение уплотняет размытое цветовое поле вокруг меня, превращая его в предметы: прямоугольник света – это окно, наполненное бетонным небом; ромб вишневого и сиреневого цвета – неоновая буква, кружок в нижнем правом углу светящегося окна – этикета: «ОХРАНЯЕТСЯ КОМПАНИЕЙ «ТОСА СЕКЬЮРИТИ ИНКОРПОРЕЙТЕД»». Я пытаюсь подняться с постели; рука Маса на моей груди.