Страница:
– Тихо, тихо, Эт. У тебя был настоящий шок.
– Мас…
– Ты упал с велосипеда. Ударился о колею. Ты несся, как… Как будто одержимый демонами. Чудо, что тростник не проткнул тебя насквозь.
Собаки. Поле сахарного тростника. Теперь я вспомнил. Молодая женщина – восемнадцать, около двадцати – входит с чайным подносом.
– Фермер положил тебя в кузов пикапа и доставил сюда. Тебя всего трясло. Как от удара. Или как при эпилепсии.
Таковы условия сделки. Вы используете его, оно использует вас, и с каждым разом все больше. Я беру чашку чая в ладони, вдыхаю его чистый, здоровый аромат.
– Я вызвал ее, Эт. Она наймет машину и к утру будет здесь. Она поможет тебе.
Она? Я хочу спросить: она? Но у моей постели появляется пожилая женщина и начинает приклеивать к акупунктурным точкам моего тела кусочки пластыря с успокоительными пилюлями. Она?
Библейские рассказы для буддистов. Добрый самаритянин нашел у дороги изможденного путника и привел его на постоялый двор. За триста двенадцать лет со времени, когда Руидзы Танацаки Первый узрел лик Дайцы, явившийся ему в чайных листьях на дне чашки, и открыл чайный домик для поддержания сил усталых хенро, множество поколений пристраивали, увеличивали и расширяли его, и теперь эта «танацакия» является великолепным образчиком мотеля-закусочной-гаража-сувенирной лавки-газозаправочной станции-аптеки-бани-парикмахер-ской-караоке-бара-борделя-дома свиданий, то есть истинным, настоящим вкладом в архитектуру придорожных строений. Его бы целиком, ничего не меняя, поместить в музей, вместе со всем пестрым, многоязычным семейством Танацаки – представителями десятого – двенадцатого поколений, для отрады и просвещения их будущих, наверняка менее совершенных потомков. Разыскивая Маса в послешоковом тумане среди закоулков, пристроек, тупичков и коридоров, я чувствую себя каким-то призрачным животным, покачивающимся в сюрреалистическом ковчеге на волнах истории. Я то и дело попадаю все в тот же бар, где группа коммивояжеров, сняв пиджаки, произносит бесконечные тосты во здравие друг друга и подтягивает модным песенкам включенного поп-канала. С каждым разом они выглядят чуть более пьяными и чуть больше фальшивят.
Столовая не освещена, если не считать неоновых сполохов над стойкой бара самообслуживания и свечения телеэкрана в углу, где Мас разговаривает с девушкой, которая приносила мне чай. Они здесь – единственные посетители. Меламиновый пластик столешниц усыпан страницами комиксов и раздавленными банками из-под пива. Я чувствую себя нежелательной персоной, вторгшейся в самый неподходящий момент. Мас представляет девушку: Марико. Настоящая хозяйка, она вежливо кланяется и приносит из кладовой пиво, очень холодное и очень вкусное.
– Мас, сколько времени Лука уже здесь? Он предлагает мне чипсы из своего пакета.
– Она задержалась в Токио. Здесь она появилась позавчера. Мы встретили ее в Йаватахаме.
Я вдыхаю дым каньябариллос, чтобы чуть-чуть остудить голову, чтобы выскочить из сужающейся вокруг меня ловушки. Если ты, хенро, собираешься грешить, то уж греши по-крупному, чтобы милость оказалась сильнее.
– Значит, это с ней ты говорил по международному телефону, то-то ты выключал изображение.
По телевизору борцы сумо в молчании ломали друг друга в священной глине арены.
– Мы задумали это задолго до Первого храма. Еще когда вы встретились в Кейптауне и ты сказал ей, что серьезно подумываешь принять мое приглашение о паломничестве.
– Боже мой! Да тут целый заговор. Когда вы все это придумали? В постели с бутылочкой саке, разглядывая порнографические комиксы?
Мне приходилось познать глубины гнева, на которые способен Мас, однако внезапная вспышка этой сверхновой устрашила и меня.
– Никогда, никогда, никогда не смей о ней так говорить! Никогда, слышишь, подонок! Мы встретились в Саппоро на Ледовом фестивале. Компания «Майер Ми-койан» поручила ей заказ на виртуальный аттракцион. Она считает, что паломничество может позволить тебе вырваться. Спастись, спасти свою душу.
– Ну, что ж. Аллилуйя! Честь ей и хвала, маленькой мисс Армия Спасения. Значит, ты про меня все знал с самого начала… И что, все это представление в Мурото предназначалось специально для меня?
Секунду я был уверен, абсолютно, абсолютно уверен, что если бы под рукой было что-нибудь хоть чуть-чуть более острое, чем палочка для риса, Мас воткнул бы мне его в глотку.
– Не знаю, что она в тебе нашла. Ты эгоистичное, неблагодарное, порочное и трусливое существо. Ты – как ребенок, Эт. Она не выдала ни одного твоего гребаного секрета. Ты сам это сделал. Тебе нельзя доверить даже безопасность твоей собственной страны. Она просто сказала, что у тебя беда. Страшная беда. И паломничество может дать тебе время, силы и пространство, чтобы вырваться из пут. И все. По некоторым причинам я согласился ей помочь. Она тебя любит. Кроме тебя она никогда никого не любила и не будет любить, а ты ее ранил. Ранил, ранишь сейчас и дальше будешь ранить.
– Боже мой, Мас!
Голоса в холле. Мистера Танацаки и кого-то еще. Громкие голоса, сильные. Опасные голоса. Я приподнимаюсь и оборачиваюсь в кресле, и тут они вламываются в дверь. Тяжелые. Мясистые. Акира. Их двое. Камуфляжные куртки тошнотворного неонового и черного полуночного цвета. Волосы зачесаны назад и сплетены в тощие сальные косички. На лицах маски, усеянные цифрами. Растерные линии сходятся на моем лице.
Я вскакиваю. Руки инстинктивно сжимаются в кулаки. Лазерный луч отмечает красные точки прицела у меня на лбу и в области сердца. Висящие в воздухе пылинки прочерчивают путь к его источнику – автоматическим пистолетам Fiuzzi.
– Ты. И ты. – Красная нить, танцуя, смещается на переносицу Маса. – С нами.
Мистер Танацаки протестует, что-то кричит, пытается вырвать оружие из рук бандитов. Красный луч мечется по нишам со столиками, по полу и потолку, но тут акира с пугающей, явно химически усиленной мощью швыряет его об угол холодильника, бьет рукоятью пистолета, бьет, бьет, бьет… В холле визжат.
И тогда я открываю свою левую ладонь.
Кетер вдавливает акира, извивающегося, дрожащего, скрученного судорогой, в стену комнаты. В приступе бешенства я бросаюсь к нему. Единственное, что я ощущаю, что знаю, – это гнев. Целые годы гнева горят в моих руках, сплетаются в белый раскаленный узел в правой ладони. Я представляю, как левая ладонь вдавливается в его глаза, и в душе возникает греховное ликование.
– Этан! Оставь его! – Мас. Второй акира направляет на меня прицельный луч лазера, я откатываюсь в сторону, потом ползу, держа наготове левую ладонь.
– Нет, Этан, не таким способом.
Нет. Не таким способом. Это способ Этана Ринга. Не твой. Мой способ. Моя ладонь открывается, как цветок лотоса. Правая ладонь.
– Брось оружие! – Голосу, в котором звучит абсолютная власть, не нужно кричать. Звяканье керамики и металла на досках пола. Лазерный луч чертит строгую красную прямую по отполированному дереву. – Сядь! На корточки. Руки на голову! Так и сиди, пока я не разрешу шевельнуться.
Он подчиняется. Хотел бы иначе, да не может. Камуфляжная куртка становится синей, как неоновый свет.
– Кто вас послал?
– Управляющий отделением Аки из «Тоса Секьюрити» по приказу шефа-директора по безопасности. Наша бригада работает по субконтракту.
Классическая тактика: разделяй, а потом используй своих врагов. Если даже акира служат и не считают такое позором, значит, эта земля значительно крепче зажата в твердом кулаке «Тоса Секьюрити», чем я думал. Здесь нельзя оставаться, даже на час. Миссис Танацаки, Марико и старший сын, стоя на коленях, окружили мистера Танацаки. Очень много крови, и он не шевелится. Миссис Танацаки раскачивается туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. На столе в холле есть телефон, и младший сын звонит.
– Нет! – кричу я. – Стой! – Его пальцы замирают над кнопками, потом решаются. – Смотри на меня, – приказываю я, подняв правую руку. В темноте холла его зрачки расширяются. – Остановись. – Трубка опускается на место.
– Я только хотел вызвать «скорую помощь», – объясняет он. Марико смотрит на меня с ненавистью. Словно холодное железо ударяет мне в грудь. Фракторы Выздоровления и Спокойствия могли бы помочь мистеру Танацаки еще до нашего ухода, так что ничего страшного, если вызвать «скорую помощь», но Марико не приняла бы моего дара, и я все равно не могу потратить даже несколько минут, чтобы их напечатать.
Паломничество закончено. Разрушено. Оно было разрушено в тот миг, когда я впервые напечатал слова: что я повторю трижды, есть истина, – в той темной комнате на ферме миссис Морикава.
– Мас, надо уходить.
– Нет, Этан. – Отказ пронзает меня, словно пуля. – У нас всегда так: нагадили – и дальше, в путь, правда? Крутим педали, въезжаем в чужие жизни, выполняем свои трюки – и дальше, знай крути педали. А эти люди остаются. Все, что у них есть, – здесь. Им некуда идти, если начнется заваруха. Ты пришел в их мир, в один вечер разрушил его, а наутро, когда сюда явятся сыщики из «Тоса Секьюрити» разобраться, что случилось с их акира, ты уже будешь стоять на коленях в каком-нибудь храме и молить Дайцы отпустить тебе грехи и просветить. Ты не понимаешь, вы, европейцы, не понимаете: здесь не существует высших принципов, нет неотъемлемых прав человека, к которым они могут взывать. Нет благородного западного представления о правде и справедливости, нет понятия невиновности, пока не доказана вина. Здесь закон – это «Тоса Секьюрити».
Пуля. Медленно убивающая пуля вгрызается в кости и плоть, впивается в самое сердце холодным, пронзительным пониманием, что та нерушимость закона и неподкупность его стражей, на котором зиждется наше общество, здесь в буквальном смысле не существует. Большую часть человеческой истории, и вот теперь, в эпоху увядания Западной Промышленной Демократии, – снова, закон был, и опять является, территорией силы.
Как-то раз мама Эмма – императрица сандвичей – показала мне, как ловить в бутылку землероек. Соблазняемые приманкой (такой жирной, такой вкусной), они сами лезли в ловушку – горлышко, а потом и дальше – в емкость (такую просторную, такую удобную). Вот только наевшись вдоволь «Вискас» из печени и почек, они с изумлением понимают, что не могут взобраться по гладкой и скользкой стенке к горлышку. Попав в капкан, я считал себя свободным, но это была просто иллюзия – гладкие прозрачные стены. История. Моя собственная и история этих краев, по которым я скитаюсь в поисках озарения, тащат меня вперед, вверх, вниз, к неизбежной игре с демонами, из которой нет возвращения. Капкан. Мои кулаки колотят по меламиновой столешнице. – Мас, неужели ты не понимаешь, с этим необходимо покончить! Надо найти способ жить так, чтобы насилие не было решением любой проблемы. Я знаю, чего ты просишь. Но это жизнь. Это не фильм Куросавы. Это не анима. Я говорил об этом на черепашьем пляже и говорю опять. Я не какой-нибудь гребаный актер кабуки. Здесь нет грима и декораций, или что там вы еще используете… Мы живые, из крови и плоти, и мы умрем.
Я говорю и вижу семейство Танацаки, а за спиной у них, в холле, невидимые и дармовые постояльцы: мистер Морикава, убитый своей наивной верой в непоколебимость власти. Лишенные своей Токушимы, своей Японии, жертвы ложной веры в хаотических богов экономики, акира, дети, не продавшие себя врагам, потому что они все еще верят в мифическое, совершенное прошлое. Безымянная, изъеденная ветром голова на колу у придорожного святилища Косю. Возлюбленная Маса в наколенниках, налокотниках, в узеньких волейбольных шортах, убитая мечтой о Калифорнии. Другие. Сотни и тысячи других. Безымянные и безликие, пришедшие ниоткуда, выплачивающие налоги и взносы, и пошлины, и поборы, покупающие визы, лицензии и разрешения, те, кто мечтает лишь об одном: чтобы закон их защищал.
Я вижу: святой подает мне чашу искупления, шанс использовать мою мощь не против абстрактных, утилитарных псевдодемонов планетарной экономики и мировой политической целесообразности, но против реальной, ощутимой, прагматичной и приземленной тирании. Против Зла. Простого. Прямого. Неприкрытого и несомненного. К тому же это шанс превратить мир в нечто чуть-чуть иное, нечто лучшее, чем до вмешательства. Вот так всегда, Лука, только ангелы и герои. Я отвожу глаза. Отвожу глаза и в зеркальном заднике бара вижу его. В зеркалах множится смерть. С каждым взглядом и каждым днем она все сильнее. Смерть, перемены, время. Смерть – это высокий мужчина, чуть за тридцать, с буйными рыжими волосами, убранными назад. Из серебряной глубины зеркала, куда я его запер, чтобы он не мог больше причинять боль, мне кивает Этан Ринг. Он – это я. Я должен его обнять. Конечно, он. Как же может быть иначе. Догио Нинин. Мы, двое. Пилигримы. Товарищи в Пути.
Щелкают ножницы, чик-чик. Рыжие волосы длинными прядями падают на каменные плиты внутреннего садика. Я поднимаю локон, яркие, блестящие ножницы щелкают, он падает. Подготовка к битве. Средневековые рыцари проводили ночь перед испытанием у алтаря, в молитве.
Я велел отнести мистера Танацаки в спальню. В голове и ногах расположились ангелы Излечения и Спокойствия, они присмотрят за ним. Сон Нобио занимается акирой, пребывающим в коматозном состоянии в комнате для гостей нежилого крыла. В соседнем помещении лежит второй акира; на внутренней стороне двери я расположил ангела Бинаха, это фрактор, уничтожающий временную зависимость, теперь акира застыл во времени.
Каждый демон когда-то был ангелом. Период полураспада, встроенный в нестабильную суть бумаги, защитит мир от демонов. Или ангелов.
Встроенный распад. Ну и дела.
Щелк! Упал еще один кусочек меня. Пусть этот садик – всего несколько квадратных метров площадки между двумя обитаемыми крыльями дома, но сейчас в нем весь мир. Крохотный бассейн – это океан; обломки скалы над мелким, аккуратно выровненным гравием – горы в пустыне; лес из бамбука; каменный фонарь с биолюминесцентами – это луна; а алтарь в память многочисленных поколений Танацаки – духовный центр. Аромат раннего жасмина и поздней магнолии наполняет воздух, дождь прекратился, ночь невероятно теплая и тихая. Масахико спрашивает: «Если тебя убьют, что я скажу Луке?» Увидимся в следующей жизни, Лука! Я пробегаю пальцами по клочковатой стерне своего черепа. Мои приготовления почти закончены. Все, что мне нужно, – это одно завершающее воспоминание, один, последний, краеугольный камень. Уложить его на место, и мост между мной прошлым и тем, что я есть сейчас, будет переброшен.
Теория гласила, что в каждый определенный момент в политической истории имеется только два, два – и не больше, блока политической мощи. НАТО против советского блока, коротко говоря – Америка против Сферы влияния Японии; позже, во времена, когда колоколообразная кривая экономического развития империи находилась в своем пике длиною в сорок лет – Европа, ее государства-сателлиты старого восточного блока и хилая демократия Южной Африки против внезапно возникшей яростной культуры панисламизма, которая сплотила Аравию и Северную Африку от Дарданелл до Шри-Ланки и теперь делала политические реверансы в сторону Сахарской Африки и Конфедерации черных штатов Америки. Противостояние сарацин и крестоносцев по берегам Гибралтарского пролива.
– И я в роли привязанного к лошади Карлтона Хестона.
Как обычно, мои кинематографические аллюзии пропали впустую. Слепая женщина из Гента то ли пропускала их мимо ушей, то ли просто не понимала.
– С идеологической точки зрения, у нас нет конфликтов с панисламизмом, – заметила она. – Это наш самый крупный торговый партнер. Новая буржуазия Северной Африки дает работу большей части Франции и Испании. Сейчас мы даже не можем их обвинять в фундаментализме. Сиди али в Рияде производит, пожалуй, лучшее в мире пиво. Это чистейшей воды старый добрый империализм. Им нужно наше добро, нам – их, и помоги Господь неприсоединившимся.
Результат: был установлен организатор яростных выступлений гастарбайтеров в Испании, Португалии и на юге Франции – группа «Аль Хак» исламистов-социалистов. Панисламисты, стремящиеся к сближению с соседями, предложили в качестве жеста доброй воли его уничтожить. А так как страсбургские стратеги от политики полагали, что разрядка может бросить неприсоединившиеся государства сферы Бенина в объятия Каира, то расправиться с «Аль Хак» полагалось европейцам, усугубив тем самым дипломатическое напряжение и вернув таким образом государства Бенина, а с ними и большую часть стран Черной тропической Африки в зону влияния Европы. И вот я, отуманенный дармовой выпивкой и теорией хаотической социальной динамики, падаю по суборбитальной параболе к Маракешу – самому сердцу культуры нового ислама.
Красный город между пустыней и снегами всегда привлекал людей с Запада. Теперь же, в эпоху блестящей и суррогатной реставрации доброго утерянного имперского духа, он встал в один ряд с мекками новой богемы: Парижем, Берлином, кайфующим Лондоном, Гринвич-Вилладж, Катманду. И нечего удивляться, что на стене древнего города, помнящего еще времена Сида, красуется имя и лицо несгибаемой и гибкой Луки Касиприадин. Картель европейских промышленных компаний, озабоченный проблемами снижения налогов и завоевания североафриканского рынка, отправил ее по линии культурного обмена через Панисламский художественный директорат и снял для нее помещение в некоем уголке старого города. Она снимала здесь дом. Справочная служба сообщила адрес-телефон-факс-e-mail и предложила подходящее место встречи: кафе «Наяда» – забегаловка для экспатриантов из Европы, то есть, по моим понятиям, для младшего персонала разведывательных служб. Она появилась в «Наяде», когда деревья наполнились щебетом перелетных птиц, а улицы Маракеша – громкоголосыми, уверенными, очень красивыми молодыми людьми. Одетая в черное с серебром.
– Этан, ты сумасшедший, ты что, не знаешь, это местечко – такая неприличная дыра, мимо нее пройти – и то стыдно.
Казалось, полутора лет между кафе «Наяда» и служебным номером в отеле Сан-Франциско просто не было. Микрочип у нее за ухом, переводя на арабский, позволил получить бутылку вина.
– Гребаная дыра, но надо признать – у них лучший в городе музыкальный автомат. Особенно если собираешься окунуться в мазохистскую ностальгию по былым временам.
Мы оба собирались. Она решала за нас обоих. Мы танцевали на таком расстоянии, что расширялись зрачки. Танцевали, пока в кафе не набились абсолютно пьяные финны, которые изо всех сил орали «Су-о-ми-и-и!».
– Видишь, я была права, Эт, – промурлыкала она и потащила меня по лабиринту старого города сквозь водопад неоновых и лазерных бликов. – У меня в продолговатый мозг встроена карта, иначе я ночью никогда бы не нашла дорогу домой. – Мы пробирались среди бродяжек, ночующих на улице, среди юнцов в итальянской коже и на флуоресцентных биомопедах Vespa. – Я всегда завидовала матери, ее прыщавая юность пришлась на свинг шестидесятых. Глядя на весь этот монохром, я представляю, как оно было. – И дальше, сквозь путаницу коридоров, еще не остывших от баталий между политическими / теологическими / артистическими / философскими / научными группами. – Здесь главное – юность, Эт. Они действительно верят, что имеют силы изменить мир, сделать его лучше, справедливее, цивилизованнее, прекраснее, естественнее. – И дальше, мимо киосков с «быстрой едой», ларьков с пиратскими дисками, голландскими шмотками, драгоценностями «от Картье – лучше, чем настоящие» и ароматами Шанель. – Знаешь, что здесь привлекает и волнует европейского стегозавра вроде меня, – то, что среда самовыражения еще не узурпирована редакторами. Экю Всемогущий здесь еще не стал началом и концом любого дела. Какими бы ни были твой голос, музыка, поэзия, трехмерка или традиционная живопись, визуалистика, артнарктика, стиль изложения или сценические представления, тебя все равно услышат. – И дальше, сквозь жару и пот, к площади Душ. – Это один большой андеграунд, Эт. Здесь все свободны. Скорее, я покажу тебе одного сумасшедшего проповедника. Он что-то вроде суфия. Он может заглянуть человеку в душу и убить его дух. Человек просто валится на спину, как мешок. Ужасно забавно. Когда ты видел такое в Центре Помпиду или в гребаном Ковент-Гардене? – И горели огни, и фокусничали фокусники, и проповедовали сумасшедшие проповедники и убивали людские души прямо в живом теле, вот только она со мной не стала спать.
Утром я отправился уничтожать «Аль Хак». Моим контактом был студент факультета политических наук Исламского университета, в котором, по имеющейся информации, действовала структура «Аль Хак». В качестве экспатрианта доктор Праваль обязан был каждый день вкушать ленч в одном и том же бангладешском ресторане. Тут я его и ждал, за самым дальним и самым темным столиком. Смотрел, как он изящно ест горошек и лобио из бобов и отстукивает ногой такт политически безупречной дхангра. Я позволил ему добраться до кофе и лишь потом послал записку, напечатанную в кабинке мужского туалета. Там стояло: «Подойдите к рыжеволосому мужчине в шелковом галстуке с рисунком из самолетиков». Разумеется, напечатано было шрифтом Малкхут.
– Извините, мы знакомы? – Они никогда не могут понять, почему делают то, что велит им Малкхут. Просто какой-то странный импульс.
– Не совсем, – отвечаю я и протягиваю ему через стол вторую записку. Арабская версия Малкхута приказывает: «Расскажите мне все, что знаете об «Аль Хак». Когда он закончил, я вежливо его поблагодарил и с помощью Хохмаха, ангела Забвения, изъял из его памяти все события сегодняшнего дня после ухода с семинара по политической социологии. Затем я отправился в «Наяду» пить плохое вино, слушать блюзы и ждать Луку. Как раз в эту ночь она повела меня на собачьи бои, и в крови, изуродованной плоти, дерьме и смерти я отказывался видеть аналогию того, что сам сделал во имя политической целесообразности примерно с пятьюдесятью людьми примерно в пятидесяти же странах.
Теперь, узнав Мохаммеда Бедави, основателя и лидера «Аль Хак», по имени и в лицо, я мог изучать его настолько пристально, насколько это вообще возможно для рыжеволосого европейца в городе, где преобладает оливковый цвет лица. В пятницу он уехал из города в красном «альбенице», а я следовал за ним в наемном «пежо» по пыльным дорогам, окаймленным щитами с лозунгами во славу исламского единения и рекламой французских сигар – каньябариллос. Мимо хорошо орошаемых ферм мы добрались к подножию Атласских гор. Дорога петляла и круто извивалась по склонам. Он остановился в горной деревушке, не менявшейся последнюю тысячу лет, если, конечно, не считать спутниковых антенн, солнечных генераторов и вездесущих «тойот». Шумно и прочувствованно поздоровавшись с семьей, он отправился с мужчинами на молитву, а женщины принялись готовить еду. Голограмма местного СД, в прозрачном горном воздухе выглядящая слишком бледно, парила над квадратной башней деревенской мечети. Я расспросил фермера, и он объяснил мне, что Бедави приезжает каждую пятницу, чтобы помолиться вместе с семьей. Я поблагодарил его и удалил у него все воспоминания, что он когда-либо встречал рыжего европейца.
Лука ждала меня в «Наяде».
– Покажу тебе кое-что, – сказала она и, взяв меня за руку (в перчатке, и ее рука – тоже в перчатке), потащила по лабиринтам старого города, который так неистово любила. – Узри, это чистилище, – объявила она и протолкнула меня в низкую деревянную дверь комнаты, которую она сотворила. Чистилище… где неудача, неадекватность, вина сгорает и становится прахом. Это было поразительно. Это был экстаз. Долгое, упоительное погружение в самое сердце тьмы. Секс с ангелами. Удивительно, ужасающе, прекрасно, чудовищно, и отвратительно, и грустно, и шокирующе, и забавно, и тошнотворно, и… это меня не задело. Не могло задеть. Некоторые поражения и комплексы вины лежат слишком глубоко, чтобы их можно было вычистить из закоулков души.
Всю следующую неделю, готовясь к акции уничтожения, я не мог избавиться от мысли, что Лука изготовила этот ад размерами с комнату специально для меня.
– Если бы ты мог до меня дотронуться… – с грустью проговорила она как-то вечером, когда мы сидели на кованых металлических стульях в ее заросшем папоротником саду. На ней было черное платье без рукавов, она курила «блэк кэтс» и пускала фигурные ароматные кольца. – Я хочу почувствовать твои руки, хочу, чтобы твои руки чувствовали меня. Сними перчатки!
– Ты же знаешь, я не могу. – Я вынул из ее пальцев сигару и пару раз потянул дым из тонкой коричневой каньябариллос. – Это опасно.
– Не могу. Не буду. Ты всегда носил перчатки. Эмоциональные перчатки. Никого не касайся, и тебя не коснутся. Чего ты так боишься, Эт?
– Я не боюсь.
Вдруг она схватила мои кисти.
– Боишься. Видишь, ты испуган, ты весь холодный. – И тут она заплакала. Навзрыд. По-настоящему. Слезы так и катились. – Я люблю тебя. Как больно! Но что я могу сделать? Ничего. Я ничего не могу сделать. Мне больше никто не нужен, Этан! Если хочешь, я всегда буду здесь. Ты всегда сможешь меня найти. Но тебе придется выбирать.
Неужели она так плохо меня знала, что забыла: для меня не бывает или/или, только и/и.
Наступила пятница. Визит к местному дилеру автомобильной компании подтвердил, что полная офисная система, встроенная в шестиместный «марк-альбениц», на котором ездит Бедави, является стандартной. Справочная служба Маракеша любезно предоставила код e-mail в его машине. Подготовившись таким образом, я отправился на наемном «пежо» в одно хорошенькое местечко на склоне долины. Присмотрел его еще на прошлой неделе, когда тащился по особенно неприятному витку горного серпантина. И стал ждать. Слушал «Новую волну», съел пакет соленых орешков. Заметив шестиместный «марк-альбениц» – в тот момент просто красное пятно на охряном фоне атласского пейзажа, я вынул переносной факс-фон. Когда красный «альбениц» стал карабкаться по крутому склону, я подсоединил карманный биопроцессор Olivetti\ICL Mark 88 к модему. Из-за поворота показался с натугой ползущий вниз трейлер-бензовоз. Когда красный «альбениц» оставил позади киоск с моими солеными орешками, я загрузил сефирот-диск и набрал на панели код инициирования фрактора. Когда автомобиль обогнул поворот перед очень уж специфическим уклоном, я вызвал номер, который получил от справочной службы, нажал кнопку «transmit» – передача – и впустил Кетера – ангела Разрушения – на дисплей передней панели «альбеница». С моего места было прекрасно видно, как шестиместный красный «марк-альбениц» выруливает прямо навстречу наползающему трейлеру с цистерной, разворачивается задом поперек дороги, пробивает невысокое ограждение из песчаника и с поразительной, балетной медлительностью летит вниз, чтобы в бешеных цветах пламени взорваться среди скал и кустарников тенистого днища долины. Я видел, как застыл на месте бензовоз, как высунулся из кабины шофер и целую минуту тупо смотрел вниз и лишь потом выскочил и, нелепо размахивая руками, побежал по дороге к киоску с орешками.
– Мас…
– Ты упал с велосипеда. Ударился о колею. Ты несся, как… Как будто одержимый демонами. Чудо, что тростник не проткнул тебя насквозь.
Собаки. Поле сахарного тростника. Теперь я вспомнил. Молодая женщина – восемнадцать, около двадцати – входит с чайным подносом.
– Фермер положил тебя в кузов пикапа и доставил сюда. Тебя всего трясло. Как от удара. Или как при эпилепсии.
Таковы условия сделки. Вы используете его, оно использует вас, и с каждым разом все больше. Я беру чашку чая в ладони, вдыхаю его чистый, здоровый аромат.
– Я вызвал ее, Эт. Она наймет машину и к утру будет здесь. Она поможет тебе.
Она? Я хочу спросить: она? Но у моей постели появляется пожилая женщина и начинает приклеивать к акупунктурным точкам моего тела кусочки пластыря с успокоительными пилюлями. Она?
Библейские рассказы для буддистов. Добрый самаритянин нашел у дороги изможденного путника и привел его на постоялый двор. За триста двенадцать лет со времени, когда Руидзы Танацаки Первый узрел лик Дайцы, явившийся ему в чайных листьях на дне чашки, и открыл чайный домик для поддержания сил усталых хенро, множество поколений пристраивали, увеличивали и расширяли его, и теперь эта «танацакия» является великолепным образчиком мотеля-закусочной-гаража-сувенирной лавки-газозаправочной станции-аптеки-бани-парикмахер-ской-караоке-бара-борделя-дома свиданий, то есть истинным, настоящим вкладом в архитектуру придорожных строений. Его бы целиком, ничего не меняя, поместить в музей, вместе со всем пестрым, многоязычным семейством Танацаки – представителями десятого – двенадцатого поколений, для отрады и просвещения их будущих, наверняка менее совершенных потомков. Разыскивая Маса в послешоковом тумане среди закоулков, пристроек, тупичков и коридоров, я чувствую себя каким-то призрачным животным, покачивающимся в сюрреалистическом ковчеге на волнах истории. Я то и дело попадаю все в тот же бар, где группа коммивояжеров, сняв пиджаки, произносит бесконечные тосты во здравие друг друга и подтягивает модным песенкам включенного поп-канала. С каждым разом они выглядят чуть более пьяными и чуть больше фальшивят.
Столовая не освещена, если не считать неоновых сполохов над стойкой бара самообслуживания и свечения телеэкрана в углу, где Мас разговаривает с девушкой, которая приносила мне чай. Они здесь – единственные посетители. Меламиновый пластик столешниц усыпан страницами комиксов и раздавленными банками из-под пива. Я чувствую себя нежелательной персоной, вторгшейся в самый неподходящий момент. Мас представляет девушку: Марико. Настоящая хозяйка, она вежливо кланяется и приносит из кладовой пиво, очень холодное и очень вкусное.
– Мас, сколько времени Лука уже здесь? Он предлагает мне чипсы из своего пакета.
– Она задержалась в Токио. Здесь она появилась позавчера. Мы встретили ее в Йаватахаме.
Я вдыхаю дым каньябариллос, чтобы чуть-чуть остудить голову, чтобы выскочить из сужающейся вокруг меня ловушки. Если ты, хенро, собираешься грешить, то уж греши по-крупному, чтобы милость оказалась сильнее.
– Значит, это с ней ты говорил по международному телефону, то-то ты выключал изображение.
По телевизору борцы сумо в молчании ломали друг друга в священной глине арены.
– Мы задумали это задолго до Первого храма. Еще когда вы встретились в Кейптауне и ты сказал ей, что серьезно подумываешь принять мое приглашение о паломничестве.
– Боже мой! Да тут целый заговор. Когда вы все это придумали? В постели с бутылочкой саке, разглядывая порнографические комиксы?
Мне приходилось познать глубины гнева, на которые способен Мас, однако внезапная вспышка этой сверхновой устрашила и меня.
– Никогда, никогда, никогда не смей о ней так говорить! Никогда, слышишь, подонок! Мы встретились в Саппоро на Ледовом фестивале. Компания «Майер Ми-койан» поручила ей заказ на виртуальный аттракцион. Она считает, что паломничество может позволить тебе вырваться. Спастись, спасти свою душу.
– Ну, что ж. Аллилуйя! Честь ей и хвала, маленькой мисс Армия Спасения. Значит, ты про меня все знал с самого начала… И что, все это представление в Мурото предназначалось специально для меня?
Секунду я был уверен, абсолютно, абсолютно уверен, что если бы под рукой было что-нибудь хоть чуть-чуть более острое, чем палочка для риса, Мас воткнул бы мне его в глотку.
– Не знаю, что она в тебе нашла. Ты эгоистичное, неблагодарное, порочное и трусливое существо. Ты – как ребенок, Эт. Она не выдала ни одного твоего гребаного секрета. Ты сам это сделал. Тебе нельзя доверить даже безопасность твоей собственной страны. Она просто сказала, что у тебя беда. Страшная беда. И паломничество может дать тебе время, силы и пространство, чтобы вырваться из пут. И все. По некоторым причинам я согласился ей помочь. Она тебя любит. Кроме тебя она никогда никого не любила и не будет любить, а ты ее ранил. Ранил, ранишь сейчас и дальше будешь ранить.
– Боже мой, Мас!
Голоса в холле. Мистера Танацаки и кого-то еще. Громкие голоса, сильные. Опасные голоса. Я приподнимаюсь и оборачиваюсь в кресле, и тут они вламываются в дверь. Тяжелые. Мясистые. Акира. Их двое. Камуфляжные куртки тошнотворного неонового и черного полуночного цвета. Волосы зачесаны назад и сплетены в тощие сальные косички. На лицах маски, усеянные цифрами. Растерные линии сходятся на моем лице.
Я вскакиваю. Руки инстинктивно сжимаются в кулаки. Лазерный луч отмечает красные точки прицела у меня на лбу и в области сердца. Висящие в воздухе пылинки прочерчивают путь к его источнику – автоматическим пистолетам Fiuzzi.
– Ты. И ты. – Красная нить, танцуя, смещается на переносицу Маса. – С нами.
Мистер Танацаки протестует, что-то кричит, пытается вырвать оружие из рук бандитов. Красный луч мечется по нишам со столиками, по полу и потолку, но тут акира с пугающей, явно химически усиленной мощью швыряет его об угол холодильника, бьет рукоятью пистолета, бьет, бьет, бьет… В холле визжат.
И тогда я открываю свою левую ладонь.
Кетер вдавливает акира, извивающегося, дрожащего, скрученного судорогой, в стену комнаты. В приступе бешенства я бросаюсь к нему. Единственное, что я ощущаю, что знаю, – это гнев. Целые годы гнева горят в моих руках, сплетаются в белый раскаленный узел в правой ладони. Я представляю, как левая ладонь вдавливается в его глаза, и в душе возникает греховное ликование.
– Этан! Оставь его! – Мас. Второй акира направляет на меня прицельный луч лазера, я откатываюсь в сторону, потом ползу, держа наготове левую ладонь.
– Нет, Этан, не таким способом.
Нет. Не таким способом. Это способ Этана Ринга. Не твой. Мой способ. Моя ладонь открывается, как цветок лотоса. Правая ладонь.
– Брось оружие! – Голосу, в котором звучит абсолютная власть, не нужно кричать. Звяканье керамики и металла на досках пола. Лазерный луч чертит строгую красную прямую по отполированному дереву. – Сядь! На корточки. Руки на голову! Так и сиди, пока я не разрешу шевельнуться.
Он подчиняется. Хотел бы иначе, да не может. Камуфляжная куртка становится синей, как неоновый свет.
– Кто вас послал?
– Управляющий отделением Аки из «Тоса Секьюрити» по приказу шефа-директора по безопасности. Наша бригада работает по субконтракту.
Классическая тактика: разделяй, а потом используй своих врагов. Если даже акира служат и не считают такое позором, значит, эта земля значительно крепче зажата в твердом кулаке «Тоса Секьюрити», чем я думал. Здесь нельзя оставаться, даже на час. Миссис Танацаки, Марико и старший сын, стоя на коленях, окружили мистера Танацаки. Очень много крови, и он не шевелится. Миссис Танацаки раскачивается туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. На столе в холле есть телефон, и младший сын звонит.
– Нет! – кричу я. – Стой! – Его пальцы замирают над кнопками, потом решаются. – Смотри на меня, – приказываю я, подняв правую руку. В темноте холла его зрачки расширяются. – Остановись. – Трубка опускается на место.
– Я только хотел вызвать «скорую помощь», – объясняет он. Марико смотрит на меня с ненавистью. Словно холодное железо ударяет мне в грудь. Фракторы Выздоровления и Спокойствия могли бы помочь мистеру Танацаки еще до нашего ухода, так что ничего страшного, если вызвать «скорую помощь», но Марико не приняла бы моего дара, и я все равно не могу потратить даже несколько минут, чтобы их напечатать.
Паломничество закончено. Разрушено. Оно было разрушено в тот миг, когда я впервые напечатал слова: что я повторю трижды, есть истина, – в той темной комнате на ферме миссис Морикава.
– Мас, надо уходить.
– Нет, Этан. – Отказ пронзает меня, словно пуля. – У нас всегда так: нагадили – и дальше, в путь, правда? Крутим педали, въезжаем в чужие жизни, выполняем свои трюки – и дальше, знай крути педали. А эти люди остаются. Все, что у них есть, – здесь. Им некуда идти, если начнется заваруха. Ты пришел в их мир, в один вечер разрушил его, а наутро, когда сюда явятся сыщики из «Тоса Секьюрити» разобраться, что случилось с их акира, ты уже будешь стоять на коленях в каком-нибудь храме и молить Дайцы отпустить тебе грехи и просветить. Ты не понимаешь, вы, европейцы, не понимаете: здесь не существует высших принципов, нет неотъемлемых прав человека, к которым они могут взывать. Нет благородного западного представления о правде и справедливости, нет понятия невиновности, пока не доказана вина. Здесь закон – это «Тоса Секьюрити».
Пуля. Медленно убивающая пуля вгрызается в кости и плоть, впивается в самое сердце холодным, пронзительным пониманием, что та нерушимость закона и неподкупность его стражей, на котором зиждется наше общество, здесь в буквальном смысле не существует. Большую часть человеческой истории, и вот теперь, в эпоху увядания Западной Промышленной Демократии, – снова, закон был, и опять является, территорией силы.
Как-то раз мама Эмма – императрица сандвичей – показала мне, как ловить в бутылку землероек. Соблазняемые приманкой (такой жирной, такой вкусной), они сами лезли в ловушку – горлышко, а потом и дальше – в емкость (такую просторную, такую удобную). Вот только наевшись вдоволь «Вискас» из печени и почек, они с изумлением понимают, что не могут взобраться по гладкой и скользкой стенке к горлышку. Попав в капкан, я считал себя свободным, но это была просто иллюзия – гладкие прозрачные стены. История. Моя собственная и история этих краев, по которым я скитаюсь в поисках озарения, тащат меня вперед, вверх, вниз, к неизбежной игре с демонами, из которой нет возвращения. Капкан. Мои кулаки колотят по меламиновой столешнице. – Мас, неужели ты не понимаешь, с этим необходимо покончить! Надо найти способ жить так, чтобы насилие не было решением любой проблемы. Я знаю, чего ты просишь. Но это жизнь. Это не фильм Куросавы. Это не анима. Я говорил об этом на черепашьем пляже и говорю опять. Я не какой-нибудь гребаный актер кабуки. Здесь нет грима и декораций, или что там вы еще используете… Мы живые, из крови и плоти, и мы умрем.
Я говорю и вижу семейство Танацаки, а за спиной у них, в холле, невидимые и дармовые постояльцы: мистер Морикава, убитый своей наивной верой в непоколебимость власти. Лишенные своей Токушимы, своей Японии, жертвы ложной веры в хаотических богов экономики, акира, дети, не продавшие себя врагам, потому что они все еще верят в мифическое, совершенное прошлое. Безымянная, изъеденная ветром голова на колу у придорожного святилища Косю. Возлюбленная Маса в наколенниках, налокотниках, в узеньких волейбольных шортах, убитая мечтой о Калифорнии. Другие. Сотни и тысячи других. Безымянные и безликие, пришедшие ниоткуда, выплачивающие налоги и взносы, и пошлины, и поборы, покупающие визы, лицензии и разрешения, те, кто мечтает лишь об одном: чтобы закон их защищал.
Я вижу: святой подает мне чашу искупления, шанс использовать мою мощь не против абстрактных, утилитарных псевдодемонов планетарной экономики и мировой политической целесообразности, но против реальной, ощутимой, прагматичной и приземленной тирании. Против Зла. Простого. Прямого. Неприкрытого и несомненного. К тому же это шанс превратить мир в нечто чуть-чуть иное, нечто лучшее, чем до вмешательства. Вот так всегда, Лука, только ангелы и герои. Я отвожу глаза. Отвожу глаза и в зеркальном заднике бара вижу его. В зеркалах множится смерть. С каждым взглядом и каждым днем она все сильнее. Смерть, перемены, время. Смерть – это высокий мужчина, чуть за тридцать, с буйными рыжими волосами, убранными назад. Из серебряной глубины зеркала, куда я его запер, чтобы он не мог больше причинять боль, мне кивает Этан Ринг. Он – это я. Я должен его обнять. Конечно, он. Как же может быть иначе. Догио Нинин. Мы, двое. Пилигримы. Товарищи в Пути.
Щелкают ножницы, чик-чик. Рыжие волосы длинными прядями падают на каменные плиты внутреннего садика. Я поднимаю локон, яркие, блестящие ножницы щелкают, он падает. Подготовка к битве. Средневековые рыцари проводили ночь перед испытанием у алтаря, в молитве.
Я велел отнести мистера Танацаки в спальню. В голове и ногах расположились ангелы Излечения и Спокойствия, они присмотрят за ним. Сон Нобио занимается акирой, пребывающим в коматозном состоянии в комнате для гостей нежилого крыла. В соседнем помещении лежит второй акира; на внутренней стороне двери я расположил ангела Бинаха, это фрактор, уничтожающий временную зависимость, теперь акира застыл во времени.
Каждый демон когда-то был ангелом. Период полураспада, встроенный в нестабильную суть бумаги, защитит мир от демонов. Или ангелов.
Встроенный распад. Ну и дела.
Щелк! Упал еще один кусочек меня. Пусть этот садик – всего несколько квадратных метров площадки между двумя обитаемыми крыльями дома, но сейчас в нем весь мир. Крохотный бассейн – это океан; обломки скалы над мелким, аккуратно выровненным гравием – горы в пустыне; лес из бамбука; каменный фонарь с биолюминесцентами – это луна; а алтарь в память многочисленных поколений Танацаки – духовный центр. Аромат раннего жасмина и поздней магнолии наполняет воздух, дождь прекратился, ночь невероятно теплая и тихая. Масахико спрашивает: «Если тебя убьют, что я скажу Луке?» Увидимся в следующей жизни, Лука! Я пробегаю пальцами по клочковатой стерне своего черепа. Мои приготовления почти закончены. Все, что мне нужно, – это одно завершающее воспоминание, один, последний, краеугольный камень. Уложить его на место, и мост между мной прошлым и тем, что я есть сейчас, будет переброшен.
Теория гласила, что в каждый определенный момент в политической истории имеется только два, два – и не больше, блока политической мощи. НАТО против советского блока, коротко говоря – Америка против Сферы влияния Японии; позже, во времена, когда колоколообразная кривая экономического развития империи находилась в своем пике длиною в сорок лет – Европа, ее государства-сателлиты старого восточного блока и хилая демократия Южной Африки против внезапно возникшей яростной культуры панисламизма, которая сплотила Аравию и Северную Африку от Дарданелл до Шри-Ланки и теперь делала политические реверансы в сторону Сахарской Африки и Конфедерации черных штатов Америки. Противостояние сарацин и крестоносцев по берегам Гибралтарского пролива.
– И я в роли привязанного к лошади Карлтона Хестона.
Как обычно, мои кинематографические аллюзии пропали впустую. Слепая женщина из Гента то ли пропускала их мимо ушей, то ли просто не понимала.
– С идеологической точки зрения, у нас нет конфликтов с панисламизмом, – заметила она. – Это наш самый крупный торговый партнер. Новая буржуазия Северной Африки дает работу большей части Франции и Испании. Сейчас мы даже не можем их обвинять в фундаментализме. Сиди али в Рияде производит, пожалуй, лучшее в мире пиво. Это чистейшей воды старый добрый империализм. Им нужно наше добро, нам – их, и помоги Господь неприсоединившимся.
Результат: был установлен организатор яростных выступлений гастарбайтеров в Испании, Португалии и на юге Франции – группа «Аль Хак» исламистов-социалистов. Панисламисты, стремящиеся к сближению с соседями, предложили в качестве жеста доброй воли его уничтожить. А так как страсбургские стратеги от политики полагали, что разрядка может бросить неприсоединившиеся государства сферы Бенина в объятия Каира, то расправиться с «Аль Хак» полагалось европейцам, усугубив тем самым дипломатическое напряжение и вернув таким образом государства Бенина, а с ними и большую часть стран Черной тропической Африки в зону влияния Европы. И вот я, отуманенный дармовой выпивкой и теорией хаотической социальной динамики, падаю по суборбитальной параболе к Маракешу – самому сердцу культуры нового ислама.
Красный город между пустыней и снегами всегда привлекал людей с Запада. Теперь же, в эпоху блестящей и суррогатной реставрации доброго утерянного имперского духа, он встал в один ряд с мекками новой богемы: Парижем, Берлином, кайфующим Лондоном, Гринвич-Вилладж, Катманду. И нечего удивляться, что на стене древнего города, помнящего еще времена Сида, красуется имя и лицо несгибаемой и гибкой Луки Касиприадин. Картель европейских промышленных компаний, озабоченный проблемами снижения налогов и завоевания североафриканского рынка, отправил ее по линии культурного обмена через Панисламский художественный директорат и снял для нее помещение в некоем уголке старого города. Она снимала здесь дом. Справочная служба сообщила адрес-телефон-факс-e-mail и предложила подходящее место встречи: кафе «Наяда» – забегаловка для экспатриантов из Европы, то есть, по моим понятиям, для младшего персонала разведывательных служб. Она появилась в «Наяде», когда деревья наполнились щебетом перелетных птиц, а улицы Маракеша – громкоголосыми, уверенными, очень красивыми молодыми людьми. Одетая в черное с серебром.
– Этан, ты сумасшедший, ты что, не знаешь, это местечко – такая неприличная дыра, мимо нее пройти – и то стыдно.
Казалось, полутора лет между кафе «Наяда» и служебным номером в отеле Сан-Франциско просто не было. Микрочип у нее за ухом, переводя на арабский, позволил получить бутылку вина.
– Гребаная дыра, но надо признать – у них лучший в городе музыкальный автомат. Особенно если собираешься окунуться в мазохистскую ностальгию по былым временам.
Мы оба собирались. Она решала за нас обоих. Мы танцевали на таком расстоянии, что расширялись зрачки. Танцевали, пока в кафе не набились абсолютно пьяные финны, которые изо всех сил орали «Су-о-ми-и-и!».
– Видишь, я была права, Эт, – промурлыкала она и потащила меня по лабиринту старого города сквозь водопад неоновых и лазерных бликов. – У меня в продолговатый мозг встроена карта, иначе я ночью никогда бы не нашла дорогу домой. – Мы пробирались среди бродяжек, ночующих на улице, среди юнцов в итальянской коже и на флуоресцентных биомопедах Vespa. – Я всегда завидовала матери, ее прыщавая юность пришлась на свинг шестидесятых. Глядя на весь этот монохром, я представляю, как оно было. – И дальше, сквозь путаницу коридоров, еще не остывших от баталий между политическими / теологическими / артистическими / философскими / научными группами. – Здесь главное – юность, Эт. Они действительно верят, что имеют силы изменить мир, сделать его лучше, справедливее, цивилизованнее, прекраснее, естественнее. – И дальше, мимо киосков с «быстрой едой», ларьков с пиратскими дисками, голландскими шмотками, драгоценностями «от Картье – лучше, чем настоящие» и ароматами Шанель. – Знаешь, что здесь привлекает и волнует европейского стегозавра вроде меня, – то, что среда самовыражения еще не узурпирована редакторами. Экю Всемогущий здесь еще не стал началом и концом любого дела. Какими бы ни были твой голос, музыка, поэзия, трехмерка или традиционная живопись, визуалистика, артнарктика, стиль изложения или сценические представления, тебя все равно услышат. – И дальше, сквозь жару и пот, к площади Душ. – Это один большой андеграунд, Эт. Здесь все свободны. Скорее, я покажу тебе одного сумасшедшего проповедника. Он что-то вроде суфия. Он может заглянуть человеку в душу и убить его дух. Человек просто валится на спину, как мешок. Ужасно забавно. Когда ты видел такое в Центре Помпиду или в гребаном Ковент-Гардене? – И горели огни, и фокусничали фокусники, и проповедовали сумасшедшие проповедники и убивали людские души прямо в живом теле, вот только она со мной не стала спать.
Утром я отправился уничтожать «Аль Хак». Моим контактом был студент факультета политических наук Исламского университета, в котором, по имеющейся информации, действовала структура «Аль Хак». В качестве экспатрианта доктор Праваль обязан был каждый день вкушать ленч в одном и том же бангладешском ресторане. Тут я его и ждал, за самым дальним и самым темным столиком. Смотрел, как он изящно ест горошек и лобио из бобов и отстукивает ногой такт политически безупречной дхангра. Я позволил ему добраться до кофе и лишь потом послал записку, напечатанную в кабинке мужского туалета. Там стояло: «Подойдите к рыжеволосому мужчине в шелковом галстуке с рисунком из самолетиков». Разумеется, напечатано было шрифтом Малкхут.
– Извините, мы знакомы? – Они никогда не могут понять, почему делают то, что велит им Малкхут. Просто какой-то странный импульс.
– Не совсем, – отвечаю я и протягиваю ему через стол вторую записку. Арабская версия Малкхута приказывает: «Расскажите мне все, что знаете об «Аль Хак». Когда он закончил, я вежливо его поблагодарил и с помощью Хохмаха, ангела Забвения, изъял из его памяти все события сегодняшнего дня после ухода с семинара по политической социологии. Затем я отправился в «Наяду» пить плохое вино, слушать блюзы и ждать Луку. Как раз в эту ночь она повела меня на собачьи бои, и в крови, изуродованной плоти, дерьме и смерти я отказывался видеть аналогию того, что сам сделал во имя политической целесообразности примерно с пятьюдесятью людьми примерно в пятидесяти же странах.
Теперь, узнав Мохаммеда Бедави, основателя и лидера «Аль Хак», по имени и в лицо, я мог изучать его настолько пристально, насколько это вообще возможно для рыжеволосого европейца в городе, где преобладает оливковый цвет лица. В пятницу он уехал из города в красном «альбенице», а я следовал за ним в наемном «пежо» по пыльным дорогам, окаймленным щитами с лозунгами во славу исламского единения и рекламой французских сигар – каньябариллос. Мимо хорошо орошаемых ферм мы добрались к подножию Атласских гор. Дорога петляла и круто извивалась по склонам. Он остановился в горной деревушке, не менявшейся последнюю тысячу лет, если, конечно, не считать спутниковых антенн, солнечных генераторов и вездесущих «тойот». Шумно и прочувствованно поздоровавшись с семьей, он отправился с мужчинами на молитву, а женщины принялись готовить еду. Голограмма местного СД, в прозрачном горном воздухе выглядящая слишком бледно, парила над квадратной башней деревенской мечети. Я расспросил фермера, и он объяснил мне, что Бедави приезжает каждую пятницу, чтобы помолиться вместе с семьей. Я поблагодарил его и удалил у него все воспоминания, что он когда-либо встречал рыжего европейца.
Лука ждала меня в «Наяде».
– Покажу тебе кое-что, – сказала она и, взяв меня за руку (в перчатке, и ее рука – тоже в перчатке), потащила по лабиринтам старого города, который так неистово любила. – Узри, это чистилище, – объявила она и протолкнула меня в низкую деревянную дверь комнаты, которую она сотворила. Чистилище… где неудача, неадекватность, вина сгорает и становится прахом. Это было поразительно. Это был экстаз. Долгое, упоительное погружение в самое сердце тьмы. Секс с ангелами. Удивительно, ужасающе, прекрасно, чудовищно, и отвратительно, и грустно, и шокирующе, и забавно, и тошнотворно, и… это меня не задело. Не могло задеть. Некоторые поражения и комплексы вины лежат слишком глубоко, чтобы их можно было вычистить из закоулков души.
Всю следующую неделю, готовясь к акции уничтожения, я не мог избавиться от мысли, что Лука изготовила этот ад размерами с комнату специально для меня.
– Если бы ты мог до меня дотронуться… – с грустью проговорила она как-то вечером, когда мы сидели на кованых металлических стульях в ее заросшем папоротником саду. На ней было черное платье без рукавов, она курила «блэк кэтс» и пускала фигурные ароматные кольца. – Я хочу почувствовать твои руки, хочу, чтобы твои руки чувствовали меня. Сними перчатки!
– Ты же знаешь, я не могу. – Я вынул из ее пальцев сигару и пару раз потянул дым из тонкой коричневой каньябариллос. – Это опасно.
– Не могу. Не буду. Ты всегда носил перчатки. Эмоциональные перчатки. Никого не касайся, и тебя не коснутся. Чего ты так боишься, Эт?
– Я не боюсь.
Вдруг она схватила мои кисти.
– Боишься. Видишь, ты испуган, ты весь холодный. – И тут она заплакала. Навзрыд. По-настоящему. Слезы так и катились. – Я люблю тебя. Как больно! Но что я могу сделать? Ничего. Я ничего не могу сделать. Мне больше никто не нужен, Этан! Если хочешь, я всегда буду здесь. Ты всегда сможешь меня найти. Но тебе придется выбирать.
Неужели она так плохо меня знала, что забыла: для меня не бывает или/или, только и/и.
Наступила пятница. Визит к местному дилеру автомобильной компании подтвердил, что полная офисная система, встроенная в шестиместный «марк-альбениц», на котором ездит Бедави, является стандартной. Справочная служба Маракеша любезно предоставила код e-mail в его машине. Подготовившись таким образом, я отправился на наемном «пежо» в одно хорошенькое местечко на склоне долины. Присмотрел его еще на прошлой неделе, когда тащился по особенно неприятному витку горного серпантина. И стал ждать. Слушал «Новую волну», съел пакет соленых орешков. Заметив шестиместный «марк-альбениц» – в тот момент просто красное пятно на охряном фоне атласского пейзажа, я вынул переносной факс-фон. Когда красный «альбениц» стал карабкаться по крутому склону, я подсоединил карманный биопроцессор Olivetti\ICL Mark 88 к модему. Из-за поворота показался с натугой ползущий вниз трейлер-бензовоз. Когда красный «альбениц» оставил позади киоск с моими солеными орешками, я загрузил сефирот-диск и набрал на панели код инициирования фрактора. Когда автомобиль обогнул поворот перед очень уж специфическим уклоном, я вызвал номер, который получил от справочной службы, нажал кнопку «transmit» – передача – и впустил Кетера – ангела Разрушения – на дисплей передней панели «альбеница». С моего места было прекрасно видно, как шестиместный красный «марк-альбениц» выруливает прямо навстречу наползающему трейлеру с цистерной, разворачивается задом поперек дороги, пробивает невысокое ограждение из песчаника и с поразительной, балетной медлительностью летит вниз, чтобы в бешеных цветах пламени взорваться среди скал и кустарников тенистого днища долины. Я видел, как застыл на месте бензовоз, как высунулся из кабины шофер и целую минуту тупо смотрел вниз и лишь потом выскочил и, нелепо размахивая руками, побежал по дороге к киоску с орешками.