Весь коллаж слева направо пересекали начертанные детской рукой красные буквы: РЕПЕТИЦИЯ.
Бухер тяжело и разом выдохнул воздух из легких, отхлебнул изрядный глоток коньяка и с облегчением покинул спальню.
Он прошел в глубь особняка, свернул в другой коридор и почуял собаку раньше, чем заметил ее. Осторожно приблизился к ней, уставившись в желтые горящие глаза, неотступно следившие за ним из глубины коридора. Пес поднял свою массивную, черную голову, медленно встал на лапищи и, тяжело ступая, устремился навстречу Бухеру — чудовищный зверь с тяжелыми клыками, мощной шеей и огромным туловищем. От его дыхания за версту несло зловонием.
Собака остановилась, вперив взгляд в Бухера, ее морда оказалась на уровне его живота. Какое-то время застывшие на месте зверь и человек словно гипнотизировали друг друга. Собака принюхивалась, и морда ее слегка покачивалась при этом. Затем пес тихонько зарычал, но отошел в сторону, будто часовой, милостиво разрешивший пройти.
Бухер проскользнул мимо собаки в коридор, подошел к последней двери и поднял было руку, чтобы постучать, но передумал и просто толкнул дверь.
Комната представляла собой круглый, окрашенный в черный цвет зал, потолок поддерживали шесть колонн.
Здесь не было ни единого окна, освещалось помещение единственной черной свечой, прикрепленной к плинтусу.
Колеблющееся пламя выхватывало из мрака деревянное распятие в человеческий рост: скорченная в муках фигура Христа с обращенным к стойке ликом, в ноги и распростертые вдоль перекладины руки были вбиты черные гвозди.
Фигура была обнажена. Из позвоночника торчал кинжал, вонзенный по самую рукоятку, вырезанную в виде Христа, распятого на кресте. В шести футах от распятия Бухер разглядел мужское обнаженное тело. Оно было забальзамировано и находилось в вертикальном положении. Казалось, будто этот забальзамированный труп ничем не поддерживался и стоял сам по себе, распростерши руки ладонями вверх. В остекленевших глазах отражалось мерцающее пламя, и чудилось, что они живые. Рот застыл в сардонической улыбке. Труп как будто на веки вечные уставился ненавидящим взглядом в сведенный агонией лик Христа.
У ног трупа склонился юноша в черной сутане. Он так крепко вцепился в мертвые ладони, что его запястья побелели.
Бухер напрягся, пытаясь вслушаться в монотонное бормотание молодого человека.
— Отец, даруй мне силы, и пусть твой дух взрастет во мне. Отец, придай мне силы…
Молитве не виделось конца. Лишенная страсти, она звучала безжизненно, и казалось, что юноша сам едва дышит.
Бухер пристально смотрел на него, затем взглянул в мертвое лицо Дэмьена Торна. Заторможенно, скорее инстинктивно, осенил себя искаженным крестным знамением, и, пятясь, добрался до двери, тихонько прикрыв ее за собой.
Собака не спускала с Бухера горящих глаз до тех пор, пока он не скрылся из виду, затем снова улеглась, навострив уши, будто вслушивалась в безжизненное бормотание юноши.
Бухер ожидал юношу в столовой. Старик потягивал коньяк и невидящим взглядом скользил по экрану телевизора, а когда вновь оторвал от него глаза, заметил на пороге молодого человека. Тот уже успел переодеться в обычную рубашку и джинсы. Бухер отметил про себя, что вошедший, как и уверяли ученики, действительно повзрослел.
Ростом он был уже почти с отца, а сходство между ними просто поражало.
— Ты выглядишь измотанным, — начал юноша, и Бухер обратил внимание на то, что и голос у него стал более низким.
— Ничего. Это старость, — отозвался Бухер.
— Может, тебе лучше завязать с сексом. Бухер улыбнулся.
— В старые, добрые времена замечали, что это только на пользу. А сейчас я стал просто как сонная муха.
Юноша сел за стол. В это время дворецкий вкатил в столовую сервировочный столик.
— Ты ведь ко мне с каким-то делом? — поинтересовался юноша, совершенно игнорируя присутствие дворецкого.
Бухер кивнул и полез в карман за отчетом. Не мигая, юноша пробежал его глазами, затем бросил на Бухера острый взгляд.
— А не совершат ливийцы ошибку, как ты думаешь?
Бухер отрицательно покачал головой:
— Мы им здорово защемили хвосты, и им теперь от нас не отвертеться.
Юноша одобрительно кивнул, сложил лист с отчетом и вернул его Бухеру.
— Ладно. Значит, все идет как надо, по намеченному курсу?
Бухер нахмурился. Что-то в этом вопросе настораживало его.
— Ну, я имел в виду, что все хорошо, — улыбаясь, поправился юноша.
— Англичане пытаются устроить в Иерусалиме свой собственный миниатюрный Кэмп-Дэвид, однако это им никак не удается.
— Отлично, — проронил юноша, заправляя салфетку за ворот рубашки. Он обернулся к дворецкому, поблагодарил того за обед и накинулся на еду. Во время обеда оба едва обменивались фразами. Молодой человек с аппетитом уплетал блюдо за блюдом, сдабривая все это изрядным количеством вина и лишь изредка задавая Бухеру вопросы:
«Я слышал, что у Саймона в Кнессете какие-то неприятности…», «Как Бредли управляется в Белом Доме?», «Когда же, наконец, в Зимбабве произойдет переворот?».
Бухер терпеливо отвечал. За это время он уже успел позабыть, насколько умен этот юнец, как на лету хватал он мельчайшие подробности. Он так похож на своего отца. Правда, ему немного недостает очарования Дэмьена, но со временем придет и оно.
Они уже пили кофе, когда в столовую опять вошел дворецкий. Глядя на юношу, он протянул Бухеру записку:
— Боюсь, что это опять та женщина, сэр. Юноша зевнул, пока Бухер пробегал взглядом текст записки.
— Она пишет, что присутствовала при твоем рождении, — повернулся к собеседнику Бухер. Джордж пожал плечами.
— Она торчит здесь уже целую неделю, сэр. Это начинает утомлять.
Бухер вновь взглянул на юношу:
— Она, видимо, жаждет получить от тебя последнее благословение?
Тот снова зевнул. Бухер скомкал записку и швырнул ее в огонь.
— Приведите ее. Только убедитесь сначала, что она действительно та, за кого себя выдает.
— Хорошо, сэр.
Дворецкий вышел, а юноша обратился к Бухеру:
— А ты уверен насчет Бредли?
Бухер вздохнул. Юноша был просто одержим. Похоже, ничего, кроме дел, не занимало его. Никакие события, что могли взволновать любого другого отрока, не касались холодного ума этого человека. Однако это говорило только в его пользу.
Дверь снова открылась, и перед ними появилась старуха. Лицо ее избороздили глубокие морщины. Старуха сидела в инвалидной коляске, ноги ее были укутаны каким-то грубым пледом, а на худых согбенных плечах болтались остатки шали. Суставы на руках были такими разбухшими, что казалось, будто пальцы срослись. Ни шаль, ни плед не могли скрыть ее хрупкости. Бухер вдруг подумал, что старуха весит, наверное, никак не больше восьмидесяти фунтов. Старуха коснулась кнопки на подлокотнике, и коляска, заскрипев, подъехала поближе и остановилась у стола. Старуха вперила в юношу взгляд. Потом ухватилась за пару костылей, прикрепленных к коляске, и с трудом поднялась. Бухер двинулся было ей навстречу, чтобы помочь, но она только отмахнулась от него. Кости у нее затрещали при попытке распрямиться, и когда она встала, наконец, в полный рост, лицо ее оказалось вровень с лицом юноши.
— Я Мэри Ламонт, — представилась старуха. — Я была медсестрой и присутствовала при твоем рождении. Юноша молчал.
— В тот момент, когда ты появился, у меня начался приступ артрита, и с тех самых пор боль не отпускает меня. Я принимаю лекарства, но от них мне еще хуже. Во сне мне кажется, что это Бог наказывает меня.
— Он может, — промолвил юноша.
— Я не в силах дольше терпеть эти муки и скоро сведу счеты с жизнью. Но прежде, чем умереть, я хотела видеть тебя. Хоть раз глянуть на то, чему я помогла появиться на свет.
Юноша широко распростер руки и повернулся в профиль.
— Надеюсь, ты довольна.
Старуха двинулась, и вновь раздался скрип ее костей.
— Не благословишь ли ты меня?
Юноша поднялся со стула и в упор взглянул на скрюченную фигуру у старой женщины. Он опустил на ее лоб руки, и она прикрыла глаза. И вдруг, вздрогнув, посмотрела на него:
— Я всю жизнь служила ему. Я помогла и при твоем рождении, и ради твоего отца убила младенца.
Пальцы юноши впились в ее кожу, и лицо его исказилось гримасой негодования.
— Я присутствовала на том сборе, когда отец твой приказал перебить всех младенцев, родившихся в один день с Сыном Божьим. Я выполнила свой долг и всегда надеялась…
— И на что же ты надеялась? — резко перебил юноша ледяным тоном.
— Я надеялась, что именно мне удастся уничтожить Божье Дитя.
— Так вот, твоя надежда умрет с тобой вместе, — яростно отрезал юноша и сделал шаг назад, брезгливо вытирая о рубашку руки, будто они касались яда.
— Вы предали его. Вы все предали его. Сын Божий до сих пор жив. День за днем изливает он на человечество свое снисходительное внимание, свою добренькую, лишенную плотских радостей любовь. И влияние его час от часу возрастает. Он всегда настороже и ожидает меня.
Сын Дэмьена отступил назад, брызжа слюной прямо в лицо старой женщине.
— Вы предали его, и вы предаете меня.
Старуха беззвучно разрыдалась, слезы струились по глубоким морщинам, собираясь в уголках рта. Она подняла скрюченную руку, чтобы отереть их. Тут юноша снова в упор глянул на нее.
— И ты полагаешь, будто твоя боль — это проделки Бога? — Он покачал головой. — Нет. Бог наказывает человечество за многие грехи. Мой же отец ни за что не карал. Только за предательство. Только этого он не прощал. Не простил и тебе.
Старуха с мольбой глядела на юношу.
— Но я все исполнила, что от меня требовали. Я больше ничего не могла сделать. Что же еще?.. Юноша отвернулся от нее:
— Убирайся отсюда.
Старуха сделала шаг назад и рухнула в кресло-коляску. Ничто более не сдерживало ее слез.
— Пожалуйста, прости меня, — рыдая, просила она.
— Вы предали его. — Он повернулся спиной к старухе. — И пусть душа твоя навеки погрузится в мертвое море лицемерия.
Стон вырвался из старческой груди, и Бухер бросился было к коляске.
— Оставь ее, — сухо приказал юноша. — Пусть катится отсюда.
Бухер застыл на месте, раздираемый желанием хоть как-то успокоить старую женщину и страхом перед силой этого юноши.
Старуха развернула коляску и медленно направилась к двери. В напряженной тишине раздавалось поскрипывание колес и старушечье всхлипывание. Затем дверь захлопнулась.
Поль взглянул на юношу:
— Тебе не кажется?..
Оборвав Бухера на полуслове, сын Дэмьена стремительно прошел мимо него и покинул столовую. Внутри у него клокотала ненависть.
Глава 3
Глава 4
Бухер тяжело и разом выдохнул воздух из легких, отхлебнул изрядный глоток коньяка и с облегчением покинул спальню.
Он прошел в глубь особняка, свернул в другой коридор и почуял собаку раньше, чем заметил ее. Осторожно приблизился к ней, уставившись в желтые горящие глаза, неотступно следившие за ним из глубины коридора. Пес поднял свою массивную, черную голову, медленно встал на лапищи и, тяжело ступая, устремился навстречу Бухеру — чудовищный зверь с тяжелыми клыками, мощной шеей и огромным туловищем. От его дыхания за версту несло зловонием.
Собака остановилась, вперив взгляд в Бухера, ее морда оказалась на уровне его живота. Какое-то время застывшие на месте зверь и человек словно гипнотизировали друг друга. Собака принюхивалась, и морда ее слегка покачивалась при этом. Затем пес тихонько зарычал, но отошел в сторону, будто часовой, милостиво разрешивший пройти.
Бухер проскользнул мимо собаки в коридор, подошел к последней двери и поднял было руку, чтобы постучать, но передумал и просто толкнул дверь.
Комната представляла собой круглый, окрашенный в черный цвет зал, потолок поддерживали шесть колонн.
Здесь не было ни единого окна, освещалось помещение единственной черной свечой, прикрепленной к плинтусу.
Колеблющееся пламя выхватывало из мрака деревянное распятие в человеческий рост: скорченная в муках фигура Христа с обращенным к стойке ликом, в ноги и распростертые вдоль перекладины руки были вбиты черные гвозди.
Фигура была обнажена. Из позвоночника торчал кинжал, вонзенный по самую рукоятку, вырезанную в виде Христа, распятого на кресте. В шести футах от распятия Бухер разглядел мужское обнаженное тело. Оно было забальзамировано и находилось в вертикальном положении. Казалось, будто этот забальзамированный труп ничем не поддерживался и стоял сам по себе, распростерши руки ладонями вверх. В остекленевших глазах отражалось мерцающее пламя, и чудилось, что они живые. Рот застыл в сардонической улыбке. Труп как будто на веки вечные уставился ненавидящим взглядом в сведенный агонией лик Христа.
У ног трупа склонился юноша в черной сутане. Он так крепко вцепился в мертвые ладони, что его запястья побелели.
Бухер напрягся, пытаясь вслушаться в монотонное бормотание молодого человека.
— Отец, даруй мне силы, и пусть твой дух взрастет во мне. Отец, придай мне силы…
Молитве не виделось конца. Лишенная страсти, она звучала безжизненно, и казалось, что юноша сам едва дышит.
Бухер пристально смотрел на него, затем взглянул в мертвое лицо Дэмьена Торна. Заторможенно, скорее инстинктивно, осенил себя искаженным крестным знамением, и, пятясь, добрался до двери, тихонько прикрыв ее за собой.
Собака не спускала с Бухера горящих глаз до тех пор, пока он не скрылся из виду, затем снова улеглась, навострив уши, будто вслушивалась в безжизненное бормотание юноши.
Бухер ожидал юношу в столовой. Старик потягивал коньяк и невидящим взглядом скользил по экрану телевизора, а когда вновь оторвал от него глаза, заметил на пороге молодого человека. Тот уже успел переодеться в обычную рубашку и джинсы. Бухер отметил про себя, что вошедший, как и уверяли ученики, действительно повзрослел.
Ростом он был уже почти с отца, а сходство между ними просто поражало.
— Ты выглядишь измотанным, — начал юноша, и Бухер обратил внимание на то, что и голос у него стал более низким.
— Ничего. Это старость, — отозвался Бухер.
— Может, тебе лучше завязать с сексом. Бухер улыбнулся.
— В старые, добрые времена замечали, что это только на пользу. А сейчас я стал просто как сонная муха.
Юноша сел за стол. В это время дворецкий вкатил в столовую сервировочный столик.
— Ты ведь ко мне с каким-то делом? — поинтересовался юноша, совершенно игнорируя присутствие дворецкого.
Бухер кивнул и полез в карман за отчетом. Не мигая, юноша пробежал его глазами, затем бросил на Бухера острый взгляд.
— А не совершат ливийцы ошибку, как ты думаешь?
Бухер отрицательно покачал головой:
— Мы им здорово защемили хвосты, и им теперь от нас не отвертеться.
Юноша одобрительно кивнул, сложил лист с отчетом и вернул его Бухеру.
— Ладно. Значит, все идет как надо, по намеченному курсу?
Бухер нахмурился. Что-то в этом вопросе настораживало его.
— Ну, я имел в виду, что все хорошо, — улыбаясь, поправился юноша.
— Англичане пытаются устроить в Иерусалиме свой собственный миниатюрный Кэмп-Дэвид, однако это им никак не удается.
— Отлично, — проронил юноша, заправляя салфетку за ворот рубашки. Он обернулся к дворецкому, поблагодарил того за обед и накинулся на еду. Во время обеда оба едва обменивались фразами. Молодой человек с аппетитом уплетал блюдо за блюдом, сдабривая все это изрядным количеством вина и лишь изредка задавая Бухеру вопросы:
«Я слышал, что у Саймона в Кнессете какие-то неприятности…», «Как Бредли управляется в Белом Доме?», «Когда же, наконец, в Зимбабве произойдет переворот?».
Бухер терпеливо отвечал. За это время он уже успел позабыть, насколько умен этот юнец, как на лету хватал он мельчайшие подробности. Он так похож на своего отца. Правда, ему немного недостает очарования Дэмьена, но со временем придет и оно.
Они уже пили кофе, когда в столовую опять вошел дворецкий. Глядя на юношу, он протянул Бухеру записку:
— Боюсь, что это опять та женщина, сэр. Юноша зевнул, пока Бухер пробегал взглядом текст записки.
— Она пишет, что присутствовала при твоем рождении, — повернулся к собеседнику Бухер. Джордж пожал плечами.
— Она торчит здесь уже целую неделю, сэр. Это начинает утомлять.
Бухер вновь взглянул на юношу:
— Она, видимо, жаждет получить от тебя последнее благословение?
Тот снова зевнул. Бухер скомкал записку и швырнул ее в огонь.
— Приведите ее. Только убедитесь сначала, что она действительно та, за кого себя выдает.
— Хорошо, сэр.
Дворецкий вышел, а юноша обратился к Бухеру:
— А ты уверен насчет Бредли?
Бухер вздохнул. Юноша был просто одержим. Похоже, ничего, кроме дел, не занимало его. Никакие события, что могли взволновать любого другого отрока, не касались холодного ума этого человека. Однако это говорило только в его пользу.
Дверь снова открылась, и перед ними появилась старуха. Лицо ее избороздили глубокие морщины. Старуха сидела в инвалидной коляске, ноги ее были укутаны каким-то грубым пледом, а на худых согбенных плечах болтались остатки шали. Суставы на руках были такими разбухшими, что казалось, будто пальцы срослись. Ни шаль, ни плед не могли скрыть ее хрупкости. Бухер вдруг подумал, что старуха весит, наверное, никак не больше восьмидесяти фунтов. Старуха коснулась кнопки на подлокотнике, и коляска, заскрипев, подъехала поближе и остановилась у стола. Старуха вперила в юношу взгляд. Потом ухватилась за пару костылей, прикрепленных к коляске, и с трудом поднялась. Бухер двинулся было ей навстречу, чтобы помочь, но она только отмахнулась от него. Кости у нее затрещали при попытке распрямиться, и когда она встала, наконец, в полный рост, лицо ее оказалось вровень с лицом юноши.
— Я Мэри Ламонт, — представилась старуха. — Я была медсестрой и присутствовала при твоем рождении. Юноша молчал.
— В тот момент, когда ты появился, у меня начался приступ артрита, и с тех самых пор боль не отпускает меня. Я принимаю лекарства, но от них мне еще хуже. Во сне мне кажется, что это Бог наказывает меня.
— Он может, — промолвил юноша.
— Я не в силах дольше терпеть эти муки и скоро сведу счеты с жизнью. Но прежде, чем умереть, я хотела видеть тебя. Хоть раз глянуть на то, чему я помогла появиться на свет.
Юноша широко распростер руки и повернулся в профиль.
— Надеюсь, ты довольна.
Старуха двинулась, и вновь раздался скрип ее костей.
— Не благословишь ли ты меня?
Юноша поднялся со стула и в упор взглянул на скрюченную фигуру у старой женщины. Он опустил на ее лоб руки, и она прикрыла глаза. И вдруг, вздрогнув, посмотрела на него:
— Я всю жизнь служила ему. Я помогла и при твоем рождении, и ради твоего отца убила младенца.
Пальцы юноши впились в ее кожу, и лицо его исказилось гримасой негодования.
— Я присутствовала на том сборе, когда отец твой приказал перебить всех младенцев, родившихся в один день с Сыном Божьим. Я выполнила свой долг и всегда надеялась…
— И на что же ты надеялась? — резко перебил юноша ледяным тоном.
— Я надеялась, что именно мне удастся уничтожить Божье Дитя.
— Так вот, твоя надежда умрет с тобой вместе, — яростно отрезал юноша и сделал шаг назад, брезгливо вытирая о рубашку руки, будто они касались яда.
— Вы предали его. Вы все предали его. Сын Божий до сих пор жив. День за днем изливает он на человечество свое снисходительное внимание, свою добренькую, лишенную плотских радостей любовь. И влияние его час от часу возрастает. Он всегда настороже и ожидает меня.
Сын Дэмьена отступил назад, брызжа слюной прямо в лицо старой женщине.
— Вы предали его, и вы предаете меня.
Старуха беззвучно разрыдалась, слезы струились по глубоким морщинам, собираясь в уголках рта. Она подняла скрюченную руку, чтобы отереть их. Тут юноша снова в упор глянул на нее.
— И ты полагаешь, будто твоя боль — это проделки Бога? — Он покачал головой. — Нет. Бог наказывает человечество за многие грехи. Мой же отец ни за что не карал. Только за предательство. Только этого он не прощал. Не простил и тебе.
Старуха с мольбой глядела на юношу.
— Но я все исполнила, что от меня требовали. Я больше ничего не могла сделать. Что же еще?.. Юноша отвернулся от нее:
— Убирайся отсюда.
Старуха сделала шаг назад и рухнула в кресло-коляску. Ничто более не сдерживало ее слез.
— Пожалуйста, прости меня, — рыдая, просила она.
— Вы предали его. — Он повернулся спиной к старухе. — И пусть душа твоя навеки погрузится в мертвое море лицемерия.
Стон вырвался из старческой груди, и Бухер бросился было к коляске.
— Оставь ее, — сухо приказал юноша. — Пусть катится отсюда.
Бухер застыл на месте, раздираемый желанием хоть как-то успокоить старую женщину и страхом перед силой этого юноши.
Старуха развернула коляску и медленно направилась к двери. В напряженной тишине раздавалось поскрипывание колес и старушечье всхлипывание. Затем дверь захлопнулась.
Поль взглянул на юношу:
— Тебе не кажется?..
Оборвав Бухера на полуслове, сын Дэмьена стремительно прошел мимо него и покинул столовую. Внутри у него клокотала ненависть.
Глава 3
Добравшись до такси, она уже вполне овладела собой. Старуха даже улыбнулась пару раз шоферу и всю дорогу болтала с ним о каких-то мелочах. Машина притормозила у ее дома. Старуха очутилась, наконец, в своей квартире. Она пересекла гостиную и направила свое кресло-качалку в святая святых — в спальню, куда вход был строжайше заказан кому бы то ни было.
Все в спальне: и стены, и потолок, и пол — было выкрашено в черный цвет. На стене висели два портрета:
Дэмьена Торна и молодой женщины. Из мебели здесь находились только кровать, письменный стол и стул. И еще две книжные полки. На первой стояли библейские справочники и словари, на другой — порнография. Старуха протянула руку и коснулась корешков книг, затем внезапно схватила со стола пресс-папье и запустила им в фотографию Дэмьена Торна. Но силы покинули ее. Пресс-папье ударилось об пол, даже не задев портрета. Старуха чуть не задохнулась от отчаянья. Медленно и с трудом она выпрямилась в кресле, встала, сняла со стены другую фотографию и, как пришибленное насекомое, заковыляла к кровати. Старуха прилегла на постель, не отрывая глаз от портрета, что держала в руках. На нем была запечатлена сама Мэри Ламонт всего за пару месяцев до того, как она покинула отчий дом. Девушку сфотографировал тогда отец. Мэри являла в тот момент классический образчик идеальной девушки: скромная, наивная, недоступная. До тех пор, пока не встретила парня, который сам себя называл «искусителем». И покатилось. А потом наступил хаос.
На первых порах Мэри пыталась противостоять искушениям, однако, единожды переступив черту, она предалась соблазнам со всей страстью обращенной. В обществе ее приняли безоговорочно, ибо она работала медсестрой и имела доступ к самым сильным наркотикам.
Оргии длились месяцами, дни и Ночи сливались воедино. Однажды утром Ламонт очнулась от ночного кошмара, но оказалось, что это был не сон, а действительность. Ее заставили сношаться с огромным псом. Когда Мэри смывала со спины засохшую собачью слюну, она вдруг обнаружила на своем теле маленький шрам — три крошечных шестерки в виде клеверного листочка. А на стене в изголовье кто-то нацарапал слова из «Откровения»:
Охваченная паникой, Мэри бросилась к родителям, умоляя простить ее. Она рассказала им лишь часть всей правды, но и этого оказалось достаточно, чтобы родители отвернулись от нее. И тогда на прощанье ожесточенная Мэри выложила им всю грязную и страшную правду.
Когда Ламонт вернулась в общество к своему «искусителю», ее восторженно приняли, ибо теперь знали наверняка, что она принадлежит им со всеми потрохами.
Старуха прикрыла глаза и глубоко вздохнула. Она вспомнила, как, следуя указаниям Дэмьена, убила в инкубаторе младенца. Как это оказалось просто! Мэри всего лишь на несколько секунд отключила кислород. Она даже помнила имя этого ребенка: Майкл Томас. Крошечное существо, помещенное в палату интенсивной терапии. Младенец только-только начал набирать вес, когда она отключила кислород.
Старуха опять вздохнула и вновь закрыла глаза… Расплывшись в белозубой улыбке, над ней склонился невысокий мужчина в сутане. Рядом с ним застыла собака. От ее ошейника пахло почему-то мятой. Мэри взглянула на руки священника и заметила в них спичечный коробок. Мужчина вытянул спичку и зажег ее. Мэри была тогда совсем ребенком, едва-едва на пороге зрелости. Она наблюдала, как священник придвигается к ней все ближе и ближе. Мэри доверяла ему, ведь родители учили ее подчиняться священникам, ибо все они суть Божьи посланцы. Вспыхнувшее пламя ослепило девочку, и, все еще чувствуя запах мяты, она вдруг услышала прямо над ухом: «Ты только вкуси это, если грешна…» Мэри завизжала, когда пламя спички обожгло ей руку.
— Не отступай от пути Господнего, или душа твоя сгорит…
Мэри опять вскрикнула от боли и открыла глаза. Лицо священника нависало над ней, губы его впились ей в щеку. Рука священника вцепилась в грудь Мэри.
— И вечная мука. И плоть сгорает, но земля не принимает ее…
Мэри ощутила на своем теле эти шарящие мужские руки, она вдруг закричала и зажмурила от ужаса глаза, а когда их снова открыла, то увидела перед собой красивого юношу. Мэри поняла, что это Майкл Томас. Юноша был прекрасен, его чудесная улыбка словно прощала Мэри. Рядом с юношей стоял еще кто-то: зыбкий силуэт, надвигающийся на девушку. Этот кто-то касается ее обожженной руки, и его успокаивающий голос велит Мэри довериться Богу, он нашептывает ей: что в Царстве Божьем еще найдется место для нее…
Мэри Ламонт очнулась и тупо уставилась на фотографию Дэмьена Торна, но вместо его портрета, она различала лишь смутные очертания того неясного молодого лица. Слова из только что пережитого видения еще долетали до нее: «Покайся. Еще есть время».
Старуха поднялась с кровати и заковыляла к письменному столу. Достала ручку и бумагу. Крепко зажав в кулаке ручку, она с трудом выводила буквы. Старуха почти вертикально держала ручку, и каждая давалась ей ценой огромных усилий, то и дело заставляя морщиться от боли:
«Простите меня, святой отец, ибо я согрешила…» Старуха писала два часа подряд, и перо, будто само по себе, медленно скользило по бумаге. Закончив, Мэри Ламонт достала конверт и адресный справочник. «Отцу де Карло, — пометила она на конверте, — монастырь Сан-Бенедетто, Субиако, Италия».
На всей земле не осталось другого существа, кому Мэри Ламонт могла бы признаться и покаяться. Де Карло был единственным человеком, который, возможно, понял бы ее и поверил всей этой страшной правде. Старая женщина оглянулась. В комнату пробивались первые лучи рассвета.
Мэри Ламонт дотянулась до телефонной трубки и вызвала такси.
Машина мчалась на восток. Возвращаясь в памяти к своему детству, Мэри Ламонт размышляла, простит ли ее де Карло. А вдруг он решит, что ее раскаяние — это всего лишь отчаянная попытка застраховать себя от вечного адского огня. Старуха сжала под шалью письмо и почувствовала, как по щекам опять заструились слезы. Она молча оплакивала себя, свою попусту растраченную, проклятую жизнь и того младенца, которого убила. Мэри Ламонт раскаивалась в том, что помогла когда-то появлению на свет ублюдка…
— Приехали, — прервал ее мысли водитель. Старуха с трудом вернулась к действительности и тупо уставилась из окна на какую-то контору. Заметив почтовый ящик, она облегченно вздохнула.
— Я опущу, опущу, — с готовностью предложил шофер, но старуха уже выбиралась на костылях из такси.
— Ну сама, так сама, — согласился таксист, терпеливо ожидая ее.
— Вот теперь все отлично, — сообщила старуха, возвратившись в машину. — Второй поворот налево, пожалуйста.
Церковь все еще возвышалась на прежнем месте. Хотя от нее уже оставались одни руины: полуразрушенные стены с покосившейся табличкой «Церковь Святого Луки». Храм, где когда-то крестили Мэри Ламонт, а еще раньше ее отца и деда.
Кое-как выбравшись из такси, старуха несколько минут постояла на тротуаре, который вибрировал под многочисленными отбойными молотками. На одной из церковных стен висела табличка «На снос».
— Неужели на этой земле не останется ничего святого? — еле слышно прошептала старуха, с трудом пробираясь к главному входу. Кости ее разламывались. Мэри Ламонт вдруг резко обернулась. Таксист захлопнул автомобильную дверцу и теперь сидел, прикрыв глаза и, очевидно, решив подремать до ее прихода.
Старуха с трудом ковыляла по тропинке. Массивные дубовые ворота куда-то исчезли. Мэри Ламонт вошла внутрь и подняла голову, разглядывая обвалившийся во многих местах потолок. Она зажала уши, пытаясь избавиться от оглушительного грохота отбойных молотков. Но теперь ногами она еще более отчетливо ощутила их вибрацию. Скамеек не было и в помине, сохранились лишь алтарь и кафедра. Старуха медленно ступала, пряча глаза от всепроникающей пыли. Часто моргая, она добрела до постамента рядом с кафедрой и подняла глаза на большую каменную статую, которую помнила еще с детских лет. Мэри Ламонт застыла, вглядываясь в лицо Христа.
От статуи так и веяло спокойствием. Взгляд Христа, казалось, был устремлен на воображаемую паству, руки Спаситель скрестил в молитве на груди.
Старуха склонилась перед фигурой и начала бормотать молитву, слова которой едва помнила. Внезапно память прояснилась, и она запела псалом. Ее пение словно подхватили отбойные молотки, с новой силой вгрызающиеся в церковное чрево.
Статуя покачнулась, лик Христа чуть не заволокло клубами пыли, поднявшимися с каменных плит. Старуха еле поднялась с колен и коснулась своей шеи. Знак — три крохотные шестерки — исчез.
Мэри Ламонт зарыдала. Но это уже были слезы счастья.
— Я прощена, — прошептала она.
Стена позади нее задрожала, и статуя зашаталась на постаменте. Старуха распрямилась и простерла руки к фигуре Христа:
— Прими меня, Господи, в Царство Твое. Последнее, что она увидела, было лицо статьи, обрушившейся на нее. Подбородок изваяния расколол череп Мэри Ламонт, а каменные персты пронзили ее изможденную грудь. Старуха успела крикнуть, вложив в этот предсмертный вопль всю самозабвенную радость.
Спустя несколько минут рабочий нашел ее. Ему почудилось, будто он слышал чей-то крик, тогда он взобрался на стену и разглядел оттуда погребенную под статуей старушку, как в прощальном любовном порыве обвившую руками и ногами каменную фигуру Христа. Одна нога старушки еще подергивалась в предсмертных судорогах, из глаз струилась кровь, и этими кровавыми очами она через каменное плечо Христа взирала на остолбеневшего рабочего. И тут ему, уже теряющему сознание, вдруг показалась, что старушка улыбается.
Все в спальне: и стены, и потолок, и пол — было выкрашено в черный цвет. На стене висели два портрета:
Дэмьена Торна и молодой женщины. Из мебели здесь находились только кровать, письменный стол и стул. И еще две книжные полки. На первой стояли библейские справочники и словари, на другой — порнография. Старуха протянула руку и коснулась корешков книг, затем внезапно схватила со стола пресс-папье и запустила им в фотографию Дэмьена Торна. Но силы покинули ее. Пресс-папье ударилось об пол, даже не задев портрета. Старуха чуть не задохнулась от отчаянья. Медленно и с трудом она выпрямилась в кресле, встала, сняла со стены другую фотографию и, как пришибленное насекомое, заковыляла к кровати. Старуха прилегла на постель, не отрывая глаз от портрета, что держала в руках. На нем была запечатлена сама Мэри Ламонт всего за пару месяцев до того, как она покинула отчий дом. Девушку сфотографировал тогда отец. Мэри являла в тот момент классический образчик идеальной девушки: скромная, наивная, недоступная. До тех пор, пока не встретила парня, который сам себя называл «искусителем». И покатилось. А потом наступил хаос.
На первых порах Мэри пыталась противостоять искушениям, однако, единожды переступив черту, она предалась соблазнам со всей страстью обращенной. В обществе ее приняли безоговорочно, ибо она работала медсестрой и имела доступ к самым сильным наркотикам.
Оргии длились месяцами, дни и Ночи сливались воедино. Однажды утром Ламонт очнулась от ночного кошмара, но оказалось, что это был не сон, а действительность. Ее заставили сношаться с огромным псом. Когда Мэри смывала со спины засохшую собачью слюну, она вдруг обнаружила на своем теле маленький шрам — три крошечных шестерки в виде клеверного листочка. А на стене в изголовье кто-то нацарапал слова из «Откровения»:
Кто имеет ум, тот сочти число зверя:
ибо это число человеческое. Число
его шесть сот шестьдесят шесть.
Охваченная паникой, Мэри бросилась к родителям, умоляя простить ее. Она рассказала им лишь часть всей правды, но и этого оказалось достаточно, чтобы родители отвернулись от нее. И тогда на прощанье ожесточенная Мэри выложила им всю грязную и страшную правду.
Когда Ламонт вернулась в общество к своему «искусителю», ее восторженно приняли, ибо теперь знали наверняка, что она принадлежит им со всеми потрохами.
Старуха прикрыла глаза и глубоко вздохнула. Она вспомнила, как, следуя указаниям Дэмьена, убила в инкубаторе младенца. Как это оказалось просто! Мэри всего лишь на несколько секунд отключила кислород. Она даже помнила имя этого ребенка: Майкл Томас. Крошечное существо, помещенное в палату интенсивной терапии. Младенец только-только начал набирать вес, когда она отключила кислород.
Старуха опять вздохнула и вновь закрыла глаза… Расплывшись в белозубой улыбке, над ней склонился невысокий мужчина в сутане. Рядом с ним застыла собака. От ее ошейника пахло почему-то мятой. Мэри взглянула на руки священника и заметила в них спичечный коробок. Мужчина вытянул спичку и зажег ее. Мэри была тогда совсем ребенком, едва-едва на пороге зрелости. Она наблюдала, как священник придвигается к ней все ближе и ближе. Мэри доверяла ему, ведь родители учили ее подчиняться священникам, ибо все они суть Божьи посланцы. Вспыхнувшее пламя ослепило девочку, и, все еще чувствуя запах мяты, она вдруг услышала прямо над ухом: «Ты только вкуси это, если грешна…» Мэри завизжала, когда пламя спички обожгло ей руку.
— Не отступай от пути Господнего, или душа твоя сгорит…
Мэри опять вскрикнула от боли и открыла глаза. Лицо священника нависало над ней, губы его впились ей в щеку. Рука священника вцепилась в грудь Мэри.
— И вечная мука. И плоть сгорает, но земля не принимает ее…
Мэри ощутила на своем теле эти шарящие мужские руки, она вдруг закричала и зажмурила от ужаса глаза, а когда их снова открыла, то увидела перед собой красивого юношу. Мэри поняла, что это Майкл Томас. Юноша был прекрасен, его чудесная улыбка словно прощала Мэри. Рядом с юношей стоял еще кто-то: зыбкий силуэт, надвигающийся на девушку. Этот кто-то касается ее обожженной руки, и его успокаивающий голос велит Мэри довериться Богу, он нашептывает ей: что в Царстве Божьем еще найдется место для нее…
Мэри Ламонт очнулась и тупо уставилась на фотографию Дэмьена Торна, но вместо его портрета, она различала лишь смутные очертания того неясного молодого лица. Слова из только что пережитого видения еще долетали до нее: «Покайся. Еще есть время».
Старуха поднялась с кровати и заковыляла к письменному столу. Достала ручку и бумагу. Крепко зажав в кулаке ручку, она с трудом выводила буквы. Старуха почти вертикально держала ручку, и каждая давалась ей ценой огромных усилий, то и дело заставляя морщиться от боли:
«Простите меня, святой отец, ибо я согрешила…» Старуха писала два часа подряд, и перо, будто само по себе, медленно скользило по бумаге. Закончив, Мэри Ламонт достала конверт и адресный справочник. «Отцу де Карло, — пометила она на конверте, — монастырь Сан-Бенедетто, Субиако, Италия».
На всей земле не осталось другого существа, кому Мэри Ламонт могла бы признаться и покаяться. Де Карло был единственным человеком, который, возможно, понял бы ее и поверил всей этой страшной правде. Старая женщина оглянулась. В комнату пробивались первые лучи рассвета.
Мэри Ламонт дотянулась до телефонной трубки и вызвала такси.
Машина мчалась на восток. Возвращаясь в памяти к своему детству, Мэри Ламонт размышляла, простит ли ее де Карло. А вдруг он решит, что ее раскаяние — это всего лишь отчаянная попытка застраховать себя от вечного адского огня. Старуха сжала под шалью письмо и почувствовала, как по щекам опять заструились слезы. Она молча оплакивала себя, свою попусту растраченную, проклятую жизнь и того младенца, которого убила. Мэри Ламонт раскаивалась в том, что помогла когда-то появлению на свет ублюдка…
— Приехали, — прервал ее мысли водитель. Старуха с трудом вернулась к действительности и тупо уставилась из окна на какую-то контору. Заметив почтовый ящик, она облегченно вздохнула.
— Я опущу, опущу, — с готовностью предложил шофер, но старуха уже выбиралась на костылях из такси.
— Ну сама, так сама, — согласился таксист, терпеливо ожидая ее.
— Вот теперь все отлично, — сообщила старуха, возвратившись в машину. — Второй поворот налево, пожалуйста.
Церковь все еще возвышалась на прежнем месте. Хотя от нее уже оставались одни руины: полуразрушенные стены с покосившейся табличкой «Церковь Святого Луки». Храм, где когда-то крестили Мэри Ламонт, а еще раньше ее отца и деда.
Кое-как выбравшись из такси, старуха несколько минут постояла на тротуаре, который вибрировал под многочисленными отбойными молотками. На одной из церковных стен висела табличка «На снос».
— Неужели на этой земле не останется ничего святого? — еле слышно прошептала старуха, с трудом пробираясь к главному входу. Кости ее разламывались. Мэри Ламонт вдруг резко обернулась. Таксист захлопнул автомобильную дверцу и теперь сидел, прикрыв глаза и, очевидно, решив подремать до ее прихода.
Старуха с трудом ковыляла по тропинке. Массивные дубовые ворота куда-то исчезли. Мэри Ламонт вошла внутрь и подняла голову, разглядывая обвалившийся во многих местах потолок. Она зажала уши, пытаясь избавиться от оглушительного грохота отбойных молотков. Но теперь ногами она еще более отчетливо ощутила их вибрацию. Скамеек не было и в помине, сохранились лишь алтарь и кафедра. Старуха медленно ступала, пряча глаза от всепроникающей пыли. Часто моргая, она добрела до постамента рядом с кафедрой и подняла глаза на большую каменную статую, которую помнила еще с детских лет. Мэри Ламонт застыла, вглядываясь в лицо Христа.
От статуи так и веяло спокойствием. Взгляд Христа, казалось, был устремлен на воображаемую паству, руки Спаситель скрестил в молитве на груди.
Старуха склонилась перед фигурой и начала бормотать молитву, слова которой едва помнила. Внезапно память прояснилась, и она запела псалом. Ее пение словно подхватили отбойные молотки, с новой силой вгрызающиеся в церковное чрево.
Статуя покачнулась, лик Христа чуть не заволокло клубами пыли, поднявшимися с каменных плит. Старуха еле поднялась с колен и коснулась своей шеи. Знак — три крохотные шестерки — исчез.
Мэри Ламонт зарыдала. Но это уже были слезы счастья.
— Я прощена, — прошептала она.
Стена позади нее задрожала, и статуя зашаталась на постаменте. Старуха распрямилась и простерла руки к фигуре Христа:
— Прими меня, Господи, в Царство Твое. Последнее, что она увидела, было лицо статьи, обрушившейся на нее. Подбородок изваяния расколол череп Мэри Ламонт, а каменные персты пронзили ее изможденную грудь. Старуха успела крикнуть, вложив в этот предсмертный вопль всю самозабвенную радость.
Спустя несколько минут рабочий нашел ее. Ему почудилось, будто он слышал чей-то крик, тогда он взобрался на стену и разглядел оттуда погребенную под статуей старушку, как в прощальном любовном порыве обвившую руками и ногами каменную фигуру Христа. Одна нога старушки еще подергивалась в предсмертных судорогах, из глаз струилась кровь, и этими кровавыми очами она через каменное плечо Христа взирала на остолбеневшего рабочего. И тут ему, уже теряющему сознание, вдруг показалась, что старушка улыбается.
Глава 4
В одном из номеров римского отеля раздался телефонный звонок. Филипп Бреннан, зевая, отстранился от жены, потянулся к телефонной трубке и снял ее. Звонил его секретарь.
— За ночь что-то изменилось в повестке? — спросил у него Бреннан. — О'кей, пришлите депешу с утренним кофе, а я через полчаса спущусь.
Бреннан положил трубку и выскользнул из постели. Маргарет даже не пошевелилась. Эта ночь вымотала их: за последнее время любовь превратилась для супругов просто в грубый, необузданный секс. Маргарет это все более и более нравилось, да и его, пожалуй, возбуждало не меньше, однако иногда все-таки хотелось нормальной человеческой теплоты и нежности. Под душем Филипп сморщился от боли, когда струя воды коснулась царапины на спине. Намыливая губку, он вдруг заметил следы укусов на своей груди. Супруги, конечно, мечтали, что все в Риме будет романтично, однако эта сторона их отношений обернулась просто какой-то ненасытной страстью Маргарет.
Когда Бреннан оделся, пакет с документами уже ожидал его. Филипп медленно потягивал кофе и пробегал глазами последние сообщения разведки из Тель-Авива о передвижениях войск на Голанских высотах. Весь текст информационных бюллетеней, все это словоблудие он постиг еще с детства. Мало что изменилось с тех пор. Те же штампы, те же интонации. Пожалуй, значительно возросла только интенсивность событий. Мир словно наполнился страхом и напряжением с тех пор, как у ливийцев появилась бомба.
Бреннана радовало, что во время его нынешней поездки в Рим он выступал в роли наблюдателя; очередной его визит завершался, как правило, заключением какого-либо контракта. Пресса заинтересовалась его приездом, предполагая, что нацелен он на нечто большее, нежели обычная посольская рутина. Журналисты уже впрямую пытались выудить у него информацию о цели посещения. На все вопросы давался стандартный ответ: «никаких комментариев». Пусть думают, что хотят. С него достаточно и собственных планов, что они там припасли для него, интересовало Бреннана постольку поскольку.
Покончив с кофе, Филипп чмокнул спящую жену и покинул номер в прекрасном настроении. Он был готов во всеоружии встретить новый день.
Несколько позже основные стороны, принимавшие участие в переговорах, подписали совместное коммюнике о том, что дискуссии, проходившие в конструктивной обстановке, явились на редкость плодотворными. Представители прессы держали нос по ветру и умели прекрасно читать между строк. Таким образом они очень скоро пришли к собственному выводу: никаких мало-мальски значимых результатов достигнуто не было. По-прежнему оставался нетронутым целый ворох проблем, не намечалось и проблесков надежды в том, что когда-нибудь воюющие стороны сядут, наконец, за стол переговоров. Движение Палестинского Фронта Освобождения сплошь и рядом состояло из дюжих молодцов, ветеранов сирийской и ливийской компаний, и для них слово «компромисс» означало ругательство, да и Кнессет с первой же бомбардировки перестал поддаваться давлению извне.
Сложилась очередная тупиковая ситуация, и Бреннан, слушая одну заумную речь за другой, размышлял, сможет ли он сам, заняв пост Госсекретаря, принести хоть какую-нибудь пользу. Выхода из сложившегося положения не было видно. Стоило очередному политику выйти с предложением, тут же находился его противник, отвергавший это самое предложение до того, как его начинали обсуждать.
Погруженный в собственные мысли после утренней встречи, Бреннан пересек фойе. Кто-то окликнул его, затем тронул за плечо. Филипп резко обернулся. Плотный, невысокий мужчина смотрел на него. В руках он сжимал большой кожаный кошель.
— Синьор Бреннан, моя фамилия Фасетти, я из службы безопасности при отеле. — Бреннан кивнул. — Извините за беспокойство, сэр, но вас тут дожидается один человек. Он говорит, что ему необходимо вас видеть.
— А не пошлете ли вы его…
— Он утверждает, будто он монах, сэр, — возразил Фасетти. — Но какой-то он уж больно светский монах. — С этими словами Фасетти вручил Бреннану кошель. — Он принес вот это.
Филипп принял кошель и вытащил из него кинжал. У него перехватило дыхание при виде треугольного лезвия и рукоятки в виде распятия.
— При входе в отель монах поинтересовался, есть ли здесь охрана, — добавил Фасетти. — И когда один из сотрудников службы безопасности вышел к нему, тот заявил, что хотел бы видеть вас. А затем передал моему человеку этот кинжал. Он объяснил, что если бы этот кинжал нашли у него, то могли бы сделать совершенно неверные выводы.
— За ночь что-то изменилось в повестке? — спросил у него Бреннан. — О'кей, пришлите депешу с утренним кофе, а я через полчаса спущусь.
Бреннан положил трубку и выскользнул из постели. Маргарет даже не пошевелилась. Эта ночь вымотала их: за последнее время любовь превратилась для супругов просто в грубый, необузданный секс. Маргарет это все более и более нравилось, да и его, пожалуй, возбуждало не меньше, однако иногда все-таки хотелось нормальной человеческой теплоты и нежности. Под душем Филипп сморщился от боли, когда струя воды коснулась царапины на спине. Намыливая губку, он вдруг заметил следы укусов на своей груди. Супруги, конечно, мечтали, что все в Риме будет романтично, однако эта сторона их отношений обернулась просто какой-то ненасытной страстью Маргарет.
Когда Бреннан оделся, пакет с документами уже ожидал его. Филипп медленно потягивал кофе и пробегал глазами последние сообщения разведки из Тель-Авива о передвижениях войск на Голанских высотах. Весь текст информационных бюллетеней, все это словоблудие он постиг еще с детства. Мало что изменилось с тех пор. Те же штампы, те же интонации. Пожалуй, значительно возросла только интенсивность событий. Мир словно наполнился страхом и напряжением с тех пор, как у ливийцев появилась бомба.
Бреннана радовало, что во время его нынешней поездки в Рим он выступал в роли наблюдателя; очередной его визит завершался, как правило, заключением какого-либо контракта. Пресса заинтересовалась его приездом, предполагая, что нацелен он на нечто большее, нежели обычная посольская рутина. Журналисты уже впрямую пытались выудить у него информацию о цели посещения. На все вопросы давался стандартный ответ: «никаких комментариев». Пусть думают, что хотят. С него достаточно и собственных планов, что они там припасли для него, интересовало Бреннана постольку поскольку.
Покончив с кофе, Филипп чмокнул спящую жену и покинул номер в прекрасном настроении. Он был готов во всеоружии встретить новый день.
Несколько позже основные стороны, принимавшие участие в переговорах, подписали совместное коммюнике о том, что дискуссии, проходившие в конструктивной обстановке, явились на редкость плодотворными. Представители прессы держали нос по ветру и умели прекрасно читать между строк. Таким образом они очень скоро пришли к собственному выводу: никаких мало-мальски значимых результатов достигнуто не было. По-прежнему оставался нетронутым целый ворох проблем, не намечалось и проблесков надежды в том, что когда-нибудь воюющие стороны сядут, наконец, за стол переговоров. Движение Палестинского Фронта Освобождения сплошь и рядом состояло из дюжих молодцов, ветеранов сирийской и ливийской компаний, и для них слово «компромисс» означало ругательство, да и Кнессет с первой же бомбардировки перестал поддаваться давлению извне.
Сложилась очередная тупиковая ситуация, и Бреннан, слушая одну заумную речь за другой, размышлял, сможет ли он сам, заняв пост Госсекретаря, принести хоть какую-нибудь пользу. Выхода из сложившегося положения не было видно. Стоило очередному политику выйти с предложением, тут же находился его противник, отвергавший это самое предложение до того, как его начинали обсуждать.
Погруженный в собственные мысли после утренней встречи, Бреннан пересек фойе. Кто-то окликнул его, затем тронул за плечо. Филипп резко обернулся. Плотный, невысокий мужчина смотрел на него. В руках он сжимал большой кожаный кошель.
— Синьор Бреннан, моя фамилия Фасетти, я из службы безопасности при отеле. — Бреннан кивнул. — Извините за беспокойство, сэр, но вас тут дожидается один человек. Он говорит, что ему необходимо вас видеть.
— А не пошлете ли вы его…
— Он утверждает, будто он монах, сэр, — возразил Фасетти. — Но какой-то он уж больно светский монах. — С этими словами Фасетти вручил Бреннану кошель. — Он принес вот это.
Филипп принял кошель и вытащил из него кинжал. У него перехватило дыхание при виде треугольного лезвия и рукоятки в виде распятия.
— При входе в отель монах поинтересовался, есть ли здесь охрана, — добавил Фасетти. — И когда один из сотрудников службы безопасности вышел к нему, тот заявил, что хотел бы видеть вас. А затем передал моему человеку этот кинжал. Он объяснил, что если бы этот кинжал нашли у него, то могли бы сделать совершенно неверные выводы.