Макхью Морин. Дитя миссионера

Морин Ф. Макхью
 
Дитя миссионера

   - Ты слепой? - спрашивает женщина.
   Я смотрю прямо на нее.
   - Нет, - отвечаю я. - Я иностранец.
   Она выпрямляется, шокированная, вихрем розового платья и аромата нули, вцепившись руками в вуаль. Здесь на островах редко встречаются белокурые голубоглазые варвары, и меня часто спрашивают, нормально ли я вижу и у всех ли северян глаза голубые. Но такой вопрос мне задали впервые. Наверное, она думает, что у меня на глазах бельма, как молочные пленки у старика.
   Она решила, что я прошу подаяния- наверное, я сильно обтрепан. Надо было сказать «да», а тогда можно было бы попить чего-нибудь и убраться с солнцепека. У меня ни гроша, я давно ничего не ел, мне все безразлично, и я поглупел малость от жары и недоедания. Чувствую себя на все пятьдесят в свои тридцать один.
   Надо бы мне пойти туда, где нанимают людей, и ждать с парой других громил, не найдется ли какая-нибудь грязная работа. Меч надо бы протереть маслом. Но это зряшная потеря времени: наемники здесь никому не нужны, Небесный Принц в свою армию иностранцев не берет.
   Но я не хочу возвращаться. Там, на рыночной площади, какой-то скандалист тараторил в прошлый раз насчет наших Двоюродных со звезд. Двоюродные на этих островах еще не появлялись в таком числе, чтобы стоило замечать, и я ручаюсь, что этот тип ни одного сам не видел. От трескотни этого балабола у меня голова стала раскалываться. Знал бы он, что Двоюродные обо всех нас думают так, как обо мне - та тетка, что спросила, не слепой ли я. Варварами они нес считают. И дураками, потому что мы называем магией то, что они делают, а на самом деле это называется наука. А еще они, бывает, нас жалеют.
   Нет толку из-за этого переживать. Пора идти на рынок, посмотреть, не даст ли кто-нибудь работу проклятому иностранцу - канавы чистить, быть может.
   Но я сижу, и голова раскалывается от жары и голода, и поглупела эта голова до того, что ничего не способна придумать. И еще дайн проходит, я сижу на месте, и солнце высоко стоит в небе, выгоревшем до цвета селедона, Не то сон, не то явь.
   Кажется, придется начать распродавать снаряжение - стать на путь к голодной смерти.
   Я открываю глаза и вижу корабль, идущий ко мне по глубокому зеленому морю. У него красные глаза с фиолетовыми ободками и паруса фиолетовые; издали виден там человек, одетый в черную одежду из одного куска ткани. Кто-то из Двоюродных, на носу стоит. В рубке горит свет, звездная магия, будто третий глаз, слепой и белый. Здесь, на островах, когда увидишь Двоюродных, они с богатыми и сильными.
   А что этот Двоюродный подумает, если я заговорю на его языке? Я только несколько фраз помню. «Привет», «Меня зовут», и еще запомнилось от уроков их языка: «У мужа и жены Ларкиных трое детей, мальчик и две девочки». Хватит ли у Двоюродного любопытства, чтобы взять меня на борт? Вспомнить долг, которым обязаны Двоюродные моему роду и помочь мне вернуться на материк?
   Корабль причаливает, трое гильдейцев и Двоюродный сходят на берег и идут по набережной. Южане всегда пялятся на иностранцев, но на Двоюродного пялятся вдвойне, и кто их может за это осудить? Этот Двоюродный - женщина, волосы у нее непокрыты, одета она как мужчина, но выглядит совсем не как мужчина, и близко нет. Меня это развлекает. Южанки прикрывают рты вуалями и останавливаются поглазеть.
   Она идет по набережной, тщательно сохраняя безразличие. Это я могу понять: что еще делать, если день за днем на тебя все пялятся? Притворись, что не замечаешь.
   Она высокая, выше меня,, но Двоюродные всегда высокие, а у меня рост маловат для мужчины. Она глядит прямо на меня, а я в этот момент случайно улыбнулся. И расстояние между нами примерно в человеческий рост. У нее светлые глаза.
   - Привет! - говорю я на торговом языке Двоюродных. Слово просто выскочило само.
   Она останавливается, как теленок стабоса от захлестнувшего аркана.
   - Привет, - говорит она на том же языке. Гильдейцы цепенеют от ужаса, двое в красном, один в зеленом, все со щетиной на бритых головах. - Ты знаешь лингву?
   - Чуть-чуть, - отвечаю я.
   Тут она что-то тарахтит, спрашивает: «Где та-та та-та та».
   Я пожимаю плечами, роюсь в памяти. Уроки по лингве были жизнь тому назад, я почти ничего не помню. Приходят на память слова, которые я на тех уроках часто говорил:
   - Не понимаю. Я очень плохо говорю на лингве,
   - Где ты учился? - спрашивает она на сухри, языке южан. - В космопорте?
   - Северней.
   Не слишком четкий ответ. Я уже жалею, что заговорил. Быть проклятым иностранцем само по себе противно, еще противнее быть зрелищем. И голова болит, и усталость от трехдневного недоедания.
   - Ты в порту работал? - спрашивает она, нащупывая почву.
   - Нет, - отвечаю я и ничего не добавляю.
   Она хмурится. И как лодка перед шквалом, меняет галс. Она говорит на моем языке, языке моей родины.
   - Как тебя зовут? - Эту фразу она произносит осторожно и неуверенно.
   - Яхан, - отвечаю я наиболее распространенным мужским именем у северян. - А тебя? - спрашиваю я, не обращая внимания на ее любезность.
   - Сулия, - говорит она. - Яхан - из какого рода?
   - Мой род весь мертв. Яхан без рода.
   Но она качает головой и говорит на сухри:
   - Прости, я не понимаю, Я очень мало знаю крерианский. Как ты назвал свое имя?
   - Яхан Скарлин, - говорю я и на своем языке добавляю: - Пошла вон.
   Я устал от нее, от всего, от голода.
   Она не слушает, а слушала бы, так не поняла бы.
   - Скарлин, - говорит она. - Я думала, из Скарлина все…
   - . Мертвы, - говорю я. - Спасибо тебе, Двоюродная. Мне приятно, что ты сохранила имя моего рода.
   Это на сухри получается неуклюже. Язык южан не приспособлен для иронии.
   - Сулия Двоюродная, - говорит почтительно один из гильдейцев, - нас ждут.
   Она отмахивается.
   - Я знаю о том поселке в Скарлине, - говорит она. - Ты мальчик из миссии. У тебя есть образование. Почему ты не работаешь в порту?
   - И не живу в гетто? - Вернулось слово из ее торговой лингвы. - С прочими туземцами?
   - Разве вот такая жизнь лучше, чем работа с техникой? - спрашивает она.
   Лучше бидонвиля, думаю я, где хижины теснятся друг к другу, а над головой ревут звездолеты, так что зубы болят, а тарелки стучат на полках.
   Я смотрю на нее, она на меня. Я ищу слова лингвы, но это было очень давно» и я плохо соображаю.
   - Уходи, -.говорю я на сухри. - Тебя ждут.
   Она колеблется, но гильдеец не задумывается ни на секунду. Он делает шаг вперед и бьет меня по голове наотмашь - за неуважение. Я ученый, знаю, что сдачи давать нельзя. О Хет, бедная моя голова! Сволочной народ - южане, понятие гражданского достоинства у них и не ночевало.
   Сбитый с ног, я лежу тихо, почти уткнувшись носом в камни, гадая, будет ли он еще меня бить, нюхая пыль, морскую соль и собственный запах - из всего этого самый противный.
   Он наклоняется, и я жду нового удара; все мысли отлетели далеко. Но это не он, это она. ' 1- Что ты тут делаешь? - спрашивает она. Наверное, она хочет спросить, как я сюда попал, но я действительно начинаю думать: а что я тут делаю? Ищу работу. Пытаюсь выбраться домой. Но дома давно нет, и вообще не было.
   Что делает человек всю свою жизнь? Ответ приходит из «Притч».
   - Отбиваюсь от смерти, - говорю я. - Уходи, потому что ты усложняешь мне задачу - вы и без того много мне сделали.
   У нее несчастный вид. Двоюродные все такие - сентиментальный народ.
   - Если бы могла тебе помочь, я бы это сделала.
   - Знаю, - отвечаю я, - но после твоей помощи ты стала бы мне нужна. И оказался бы я еще одним туземцем в еще одном захолустном мире.
   Всюду, где с неба появляются Двоюродные, всегда одно и то же. Вандзи нам рассказывала о своем народе, о Двоюродных. И о мирах, таких же, как наш. Когда встречаются две культуры, говорила она, одна обычно уступает.
   Двоюродная роется в карманах, кладет в пыль монету - серебряный прямоугольник. Я жду, не шевелясь, пока они уйдут.
   И поднимаю монету. Человек гордый бросил бы монету ей вслед. Я не гордый, я голодный. Я монету беру.
   На рынке сегодня день уток и кроликов - ребятишки гонят стада уток длинными хворостинами, тащат кроликов в клетках, болтаются возле главных дешевых рядов, где сушится мясо ящериц-текла. Я иду мимо шестов из стеблей гигантской травы, на которых болтаются крашенные яркой краке-новой краской желтые ткани, протискиваюсь между двумя овощными лотками. Рядом с местом, где собираются наемники, жарят мясо стабосов на вертелах и продают ломтики ананасов, вымоченных в соленой воде для сладости.
   На серебряную монету Двоюродной я покупаю суп с лапшой и гороховую кашу с пряностями и медленно ем. В брюхе пусто уже три дня, и если есть быстро, стошнит. Насчет того, как оно без еды, я узнал еще в первую свою кампанию, на долгом марше к Баштою. Все разные виды голода мне знакомы: первые резкие уколы аппетита, потом сильный голод, когда живот долго болит, потом ты забываешь, а потом голод возвращается, как боль в распухших старческих суставах. Он изматывает, ты становишься усталым и глупым, и наконец он оставляет тебя, и кости челюстей размягчаются так, что зубы качаются в деснах, и ты уже столько времени голоден, что забываешь, что значит это слово.
   Тот нытик сейчас на другой стороне площади, и распространяется насчет того, как гильдии монополизируют Двоюродных. Гильдии, которые десять лет назад были ноль; плюнуть и растереть, а потом пришли Двоюродные и привезли волшебство, и теперь даже торговать никто не может без позволения гильдии. Я закрываю глаза, после еды потянуло в сон, и вижу места, где я вырос. Я родился в Скарлине, в волшебном городе; Я помню белые дома, электростанцию, где Айюдеш учил ребят варить навоз стабосов и получать из него болотный газ, а потом превращать его в силу, которая поет в меди и дает свет. Ночью у настыл свет еще три-четыре дайна после заката. На лингве', на которой говорят Дююродные; это называется «Соответствующая Технология».
   Я потерялся в Скарлине, ища мать и родичей. Я вижу Тревина и иду за ним. Он далеко, в облегающих штанах, на плечах у него мех. Но ведет он меня куда-то не туда - дома сгоревшие, только торчат перекрестья стропил, а он ведет меня вперед…
   - Мне нужен музыкант.
   Я резко просыпаюсь.
   Плосколицый южанин, ждущий нанимателя, говорит:
   - Музыканты вон там.
   Люди, ждущие здесь, как я, ищущие хоть чего-нибудь. Грузный мужчина в балахоне винного цвета говорит:
   - Мне нужен музыкант, который в мечах разбирается.
   - А на чем играть? - спрашиваю я. Я всегда говорю тихо, а это недостаток. Толстяк меня не слышит. Он наклоняет голову.
   - На чем играть? - повторяет плосколицый.
   - Без разницы. - Жирный пожимает плечами, отхаркивает так громко, будто голову прочищает, и сплевывает в пыль.
   Южане проклятые. Они все время плюются, и это меня бесит. Когда я слышу, как они прочищают глотку, я съеживаюсь и смотрю, куда отпрыгнуть. Видит Хет, я не привередлив, но они все плюются - мужчины, женщины, дети.
   - На сикхе, - предлагает жирный. Сикха - это у южан вроде лютни, только струны перебирают еще и на грифе.
   - А флейта? - предлагаю я.
   - Флейта? - переспрашивает толстяк. Одежда у него отличной ткани, но вся в пятнах, запущенная. Она распахивается сверху до подпоясанного пуза, открывая гладкую кожу и мягкие обвисшие груди. - Ты умеешь играть на флейте, северянин?
   Нет, хочу я ответить, просто решил помочь вам вспомнить еще какие-нибудь инструменты. Терпение.
   - Да, - отвечаю я, - на флейте умею.
   - Давай послушаем.
   Ладно. Я достаю свою деревянную флейту и извлекаю сладкие звуки. Он машет руками и спрашивает:
   - А мечом ты хорошо работаешь?
   Я лезу в сумку и достаю со дна плащ. Он помят, сморщен - на юге плащ не очень-то поносишь, но я его разворачиваю, и видна медаль на груди: белая гора на красном фоне. Это выдали тем, кто остался жив после похода на Баштой: медаль, да еще шестьдесят золотых монет. Их уже года два как нет, но медаль - вот она, на плаще.
   Говор по толпе. Толстяк в медалях не разбирается, он не воин, но плосколицый понимает, что это такое - и все вопросы о моем умении фехтовать снимаются. И хорошо, потому что я, с медалью или без нее, фехтую очень средне. У меня просто не хватает ни роста, ни веса.
   Остаться в живых после кампании - это не меньше вопрос везения и благоразумия, чем умения махать мечом.
   Вот так вот Барок меня и нанял играть на флейте у него на званом ужине.
   Он мне предлагает двадцать серебром - слишком много. Пять платит вперед. Наверное, он хочет нанять меня телохранителем - значит, думает, что ему телохранитель понадобится. Работа телохранителя мне нравится, а еще лучше бы - матросом. Но я, пока не прыгнул на плывущий сюда корабль, понятия не имел, что здесь, на островах, не каждый может быть матросом. Не надо бы мне браться за эту работу - она пахнет бедой, но что-то же надо делать?
   Все лодки, кроме местных рыбацких, подчиняются четырем Навигационным орденам, а все волшебство Двоюродных- двум Метафизическим орденам. На волшебство мне, в общем, наплевать: я - свистун, наемный солдат. У меня у самого есть три заклинания (только простеньких), которые Айюдеш Инженер, старый Двоюродный, впаял мне в череп, когда узнал, что Верхний Скаталос собирается напасть на Скарлин. Сильно нам помогли эти заклинания, Когда было только две двадцатки скарлинов да четверо Двоюродных - все, кто мог драться, - против всей армии Верхнего Скаталоса, вождя рода.
   Мне полагалось бь! доложить о своих заклинаниях Метафизическим орденам, но не настолько же я глуп. Глупости мне хватило, только чтобы сюда попасть.
   У человека, который нанимает меч в качестве музыканта, и, пир должен быть необычный, и я готов услышать, что он от меня хочет.
   - Тебе нужна одежда получше, - говорит он. - И ванна не помешала бы.
   Я договариваюсь встретиться, с ним на рынке дайна в три. И перебираю медяки, оставшиеся от монетки Двоюродной, и еще пять серебряных, которые он мне дал. Сначала сходить в бани и заплатить за отдельный номер. Терпеть не могу бань. Дело не в том, что северяне не любят мыться, как эти южане думают, Мне там просто… неуютно. Даже в отдельном номере я раздеваюсь скрытно, спиной к двери. Но Хет свидетель, до чего же хорошо быть чистым, когда нигде не чешется! Я даже одежду стираю и выжимаю насколько могу. Вода с нее бежит черная _vи приходится надевать мокрое, но я утешаюсь тем, что она быстро высохнет.
   На рынке я иду туда, где торгуют поношенной одеждой. Перебираю груды тряпья, пока не нахожу черную куртку с высоким воротом, более или менее чистую. И стригусь.
   На все это уходит почти все три дайна и половина серебряной монеты Двоюродной, но, когда настает время, я уже стою на рыночной площади чистый и опрятный, в кармане у меня пять серебряных от Барока, и я готов заработать еще пятнадцать. И мне не приходится долго его ждать. Он оглядывает меня и сплевывает, показывая, что осмотр его удовлетворил.
   По его щедрости с серебром и по манерам я думал, что мы пойдем в один из лучших кварталов города. В конце концов немало серебра отправилось в это гладкое брюхо в виде еды. Но мы идем вниз, туда, где река впадает в океан. Река широкая, укрощенная, в каменных стенах, перекрещенная дугами четырнадцати - как они хвастаются - мостов. Однако мы уходим далеко, глубоко в кварталы бедноты. Чем ближе мы подходим к реке, тем сильнее она воняет. По каменным ступеням мы спускаемся к воде, мимо женщин, стирающих одежду, в небольшой городок лодок, не отходящих от причала.
   У выгоревших на солнце лодок на носу краской нарисованы глаза, хоть эти лодки никогда никуда не ходят. Это дома, где живут целые семьи на расстоянии вытянутой руки друг от друга, вместе с коричневыми пыльными курами. Сушится на веревках белье, коричневые детишки бегают с лодки на лодку, из одежды у них только желтая тыква, привязанная к поясу (если ребенок упадет в воду, тыква держит его на поверхности, пока взрослые не вытащат).
   Я здесь никогда не бывал. Это лабиринт, и войди я сюда один, живым бы не вышел. Даже следуя за Бароком, я Чувствую на себе тяжелые взгляды мужчин. Мы идем с лодки на лодку, они проседают и поднимаются у нас под ногами. Лодки покачиваются, зеленая река воняет мусором и гниющей рыбой, и у меня в голове мутится. Я здесь уже два с половиной года, я говорю на местном языке, но никогда не смог бы жить так, как эти южане - на головах друг у друга.
   Поближе к середине, где оставлен проход для судов, мы забираемся по трапу на лодку побольше, длиной примерно в пять человеческих ростов - дом Барока. Крохотная коричневая женщина, завернутая в синюю ткань, ворошит уголь в тамписе - это такой кувшин, где возле дна есть место для закладки углей, чтобы варить пищу. Тампис большой. Я чую запах мяса, рядом в белой с синим миске стоит желтоватая простокваша. Мне снова хочется есть. Она поднимает глаза и тут же их опускает. Барок не обращает на нее внимания и переступает через аккуратную пирамиду лавандовых фруктов-коробочек; один расколот до лиловой мякоти. Я переступаю вслед за ним, нагибаюсь и подбираю одну коробочку.
   - Эй! - кричит женщина. - Это не про тебя!
   Барок даже не оглядывается, потому я ей подмигиваю и иду дальше.
   - Желтоволосый собака-дьявол! - визжит она.
   Я иду за Бароком в трюм, превращенный й просторное жилье, хотя и слишком теплое, и здесь меня ждет первый сюрприз. За столом сидит юная девушка, с обнаженными плечами и длинными волосами, и рисует кистью на бумаге.
   - Паль-цы! - рычит на нее Барок.
   Она так увлеклась своим рисованием, что .его не сразу замечает, и мне представляется случай посмотреть, что она рисует - длинную волнистую линию, и она так ее выводит, будто каждая волна и изгиб что-то значат. Это, конечно, не так, потому что линия ползет по всему листу.
   - Пальцы, тащи это к себе!
   - Там слишком жарко, - хмуро возражает она и тут поднимает глаза. Я блондинистый и загорелый - потрясающее зрелище для южной девушки, которая вряд ли видела в жизни человека не с темными волосами. Она пялится на меня, собирая бумаги, потом уходит на заднюю половину, сдвинув брови в темную полосу и тяжело топая ногами, как человек, у которого чуть-чуть не все дома,
   Барок смотрит ей вслед с таким видом, будто попробовал на вкус что-то, что ему не понравилось.
   - Мои гости будут позже, - говорит он. - Жди на палубе.
   - Что я должен буду делать? - спрашиваю я.
   - Играть на флейте и смотреть за гостями.
   - И это все? - спрашиваю я. - Ты мне двадцать серебряков платишь только за то, чтобы я смотрел? - Он собирается резко ответить, и я добавляю: - Если ты мне скажешь, за чем смотреть, может, я лучше справлюсь.
   - Смотри, чтобы беды не было, - говорит он. - Этого тебе достаточно.
   Плохо дело, брюхом чую. Наниматель, который не доверяет своим гостям или работникам,.- это как собака с заскоком: покусаны будут все. Я мог бы уйти: вернуть ему пять серебряных, ухватить еще один фрукт-коробочку - и назад. У меня чуть меньше половины осталось от серебряка Двоюродной, неделю можно прожить вполне сносно, если спать на причалах.
   - На корме есть еда. Угощайся, а если баба будет шуметь, не обращай внимания.
   Я остаюсь на этой работе. Решение принимал желудок. Хет в «Притчах» говорит, что наша жизнь держится на мелочах. Насчет меня это, точно, верно.
   Я ем медленной осторожно. Я знаю, что, если съесть слишком много, в сон потянет. Но зато я набиваю сумку фруктами-коробочками, клецками из голубиных яиц и красным арахисом. Особенно арахисом - человек на нем долго может прожить. Пока я ем, приходит Пальцы и садится на меня смотреть. Я уже говорил, что я невысок, обычно мужчины выше меня, а она почти моего роста. На ней школьная форма, темно-красные цвета одного из орденов, а густые волосы перехвачены сзади красным шнуром. На молодой девушке эта форма была бы хороша, а у этой только подчеркивает, что она не ребенок. Слишком она уже взрослая для обнаженных рук, для непокрытых волос, для шнура, подпоясывающего платье под самыми грудками. Она, наверное, только что после месячных.
   Поев, я споласкиваю лицо и руки в ведре. Она спрашивает, помолчав:
   -  А почему ты рубашку не снимаешь, когда умываешься?
   - Ты нахальный ребенок, - говорю я.
   У нее хватает такта покраснеть, но все равно на лице написано ожидание. Она хочет посмотреть, насколько у меня волосатая грудь. У южан волос на теле почти нет.
   - Я сегодня уже купался, - говорю я. Когда южане хотят посмотреть, не похож ли я на мохнатого термита, мне не по себе. - А откуда у тебя такое необычное имя? - спрашиваю я.
   - Это не имя, это прозвище. - Она смотрит на свои босые ноги и подворачивает их смущенно. Я думал, она слегка не в своем уме, но без Барока она довольно быстра и летка на ногу.
   Может быть, это его наложница. Южане обычно сначала заводят себе первую жену, а потом уже красотку.
   - Пальцы. Почему тебя так называют?
   - Да не «Пальцы», - говорит она раздраженно. - Хальци. Что это еще за имя такое - «Пальцы»? Мое имя - Халцедон. Спорим, ты не знаешь, что оно значит?
   - Это драгоценный камень, - говорю я. … - Откуда ты знаешь?
   - Я бывал в храме Хета в Телакре, - говорю я, - и глаза Шескета-льва там сделаны из двух больших халцедонов.
   Я мою миску в ведре, потом выплескиваю воду за борт, и мыло расплывается на воде масляными разводами. Я много где бывал, стараясь найти место, где живут как надо. Острова оказались ничуть не лучше города Лада на побережье. А Лада - не лучше Гиббуна, где должно было быть полно работы, но вся работа была на новый космопорт, который строили Двоюродные. Мой народ забыл род свой и жил в трущобах. А Гиббун был не лучше Телакра.
   - А почему у тебя нет бороды? - спрашивает она. У южан бороды не растут до самой старости, да и тогда Отрастают отдельными длинными белыми волосками. Они думают, что у всех северян бороды до пояса.
   - Потому что нету, - отвечаю я, раздражаясь. - Почему ты живешь с Бароком?
    - Он мой дядя.
   Мы замолкаем, глядя на корабль, идущий вниз по реке к бухте. Как у того, на котором приехала Двоюродная, у него тоже красные глаза с фиолетовыми ободками и фиолетовые паруса.
   - «Воздержание», - читаю я на борту. Хальци скашивает на меня глаза.
   - Ага, - улыбаюсь я. - Некоторые северяне даже читать умеют.
   - Это корабль Братьев Суккора, - говорит она. - А я хожу в школу Сестер Ясности.
   - А кто это - Сестры Ясности? - спрашиваю я.
   - Я думала, ты все знаешь, - едко отвечает она. Я не реагирую, и она говорит: - Сестры Ясности - это сестричество Ордена Небесной Гармонии.,
   - Понимаю, - говорю я, глядя как корабль скользит вниз по реке.
   Она все так же едко добавляет:
   - Небесная Гармония - первый из Навигационных орденов.
   - А они ходят к материку?
   - Конечно, - отвечает она покровительственно.
   - А сколько стоит проезд пассажиром? И нанимают ли они грузчиков, или бухгалтеров, или еще кого-нибудь?
   Я знаю ответ заранее, но от вопроса удержаться не могу. Она пожимает плечами:
   - Я не знаю, я только учусь. - И снова,с хитрецой: - Я учусь чертить.
   - Это чудесно, - бурчу я себе под нос.
   Проезд отсюда - моя главная забота. Но никто не имеет права работать на судне, если он не член Навигационного ордена, а ни один орден «е собирается нанимать белобрысого северянина ни с того ни с сего. Проезд пассажиром дорог.
   И даже еда не спасает меня от подавленности.
   Гости начинают прибывать сразу после заката, пока небо еще индиговое на западе. Я вместе с двумя женщинами, прислуживающими за столом, нахожусь в трюме. Я парюсь в своей куртке, женщины блаженствуют в синих платьях. Я играю простенькие мелодии. Барок подходит и говорит:
   - Спой северную песню.
   - Я не пою, - отвечаю я.
   Он смотрит сердито, но я не собираюсь петь, а заменить меня он теперь не может, так что так оно и будет. Но я чувствую себя виноватым, и потому очень стараюсь, выдавая трели и некоторые песни, которые, как я полагаю, будут им незнакомы.
   Ужин небольшой, людей всего семеро. Важных, впрочем, людей* потому что к нашей лодке причалены еще пять. Или людей богатых. Южан мне Понять трудно: у них свои обычаи, и я не понимаю их поведения. Например, южане никогда не говорят «нет». Поначалу я думал, что они просто скользкие типы, но наконец я, научился различать «да», которое «да», и «да», которое «нет». Это нетрудно: если спрашиваешь у лавочника, есть ли у него огородный проякапити, а он говорит «да», значит, есть. Если он начинает нервно хихикать, потирать руки, значит, он не хочет, чтобы ты знал, что у него этого самого проякапити нет, и ты улыбаешься и говоришь, что зайдешь позже. Он знает, что ты врешь, и ты знаешь, что он знает,и вы оба испытываете колоссальное облегчение.
   Но эти люди улыбаются и лоснятся маслом, и Барок улыбается и лоснится маслом, и я не знаю, в чем дело, но если бы напряжение было едой, я бы его мог резать ломтями из воздуха и обжираться.
   Женщин нет, кроме служанок. Я не знаю, бывают ли женщины за столом на торжествах у южан, потому что сам на нем впервые. Если южанин пьет за здоровье другого южанина, тот не может не выпить, потому что иначе уважения к нему будет как к холощенному стабосу. Поэтому вина льется много. У меня постепенно складывается впечатление, что человек в зеленом, тощий, как хорек, и тот, что в желтом, на пару стараются напоить Барока. Если один пьет за здоровье Барока, через несколько минут то же делает второй. Барок пил бы вдвое больше их, но он и сам неоднократно пьет за своих гостей, особенно за хорька, так что трудно сказать. Кроме того, Барок толст и вина Может вместить много.
   Но вот служанки прекратили подавать на стол и убирать, и Барок уже почти багровый, и тут он стучит по столу, прося тишины. Я перестаю играть и нащупываю рукоять обнаженного меча у себя за спиной под столиком - так просто, проверить, что он здесь.