Маккалерс Карсон. Кто увидел ветер

   - В службе погоды сказали, что температура к ночи понизится до нуля, сказала Мариан.
   - Меня можно высадить здесь, - сказал Хауардс таксисту. - Спасибо, что довезли, - прибавил он с улыбкой, открыв бумажник и передавая Мариан деньги. Это за меня. Было очень приятно снова повидать вас. Давайте как-нибудь на этих днях встретимся за ланчем, и мужа берите с собой, если будет не против. - Он выбрался из такси и бросил напоследок Кену: - Так жду от вас новой книги, Харрис.
   - Кретин, - оказал Кен, когда машина тронулась дальше. - Я завезу тебя домой и на минутку заеду к Джиму Джонсону.
   - Кто это - и зачем тебе к нему?
   - Один знакомый художник. Затем, что меня пригласили.
   - Ты в последнее время все заводишь новые знакомства! Прибьешься к одной компании, потом переходишь в другую.
   Кен знал, что замечание справедливо, но ничего не мог поделать. Он в последние годы общался с той или иной компанией - у них с Мариан давно был разный круг знакомых, - покуда не напивался, не устраивал скандал, после чего проникался к этому окружению неприязнью, злился, чувствовал себя лишним. Тогда он менял компанию, и окружение с каждой переменой делалось все ненадежнее, квартиры - более убогими, выпивка - дешевле. Теперь он рад был идти куда бы ни позвали, к чужим, где чей-нибудь голос, может статься, укажет ему путь и неумеренные возлияния подарят взвинченным нервам обманчивое успокоенье.
   - Кен, почему ты не обратишься к врачу? Я больше так не могу.
   - А в чем дело?
   - Ты знаешь. - Он чувствовал, как она напряжена, скована на своем сиденье. - Неужели тебе обязательно идти еще куда-то? Ты что, не видишь, что губишь себя? Зачем тебе понадобилось опираться на этот парапет там, на террасе? Разве тебе не ясно, что ты - болен? Едем домой.
   Ее слова вызывали в нем тревогу, но о том, чтобы поехать сейчас домой с Мариан, он и подумать не мог. У него было предчувствие, что, окажись они вдвоем в квартире, может стрястись что-то ужасное, нервы кричали ему об этом, предостерегая от неведомой беды.
   Раньше, бывало, после такой вечеринки с коктейлями приятно было вернуться вместе домой, посудачить мирно за рюмкой о прошедшем вечере, обследовать холодильник и лечь спать, надежно укрывшись от внешнего мира. Но как-то раз по возвращении с такого вечера что-то произошло - он отключился и не помнил, что говорил и делал, и не хотел вспоминать; остались только разбитая пишущая машинка, проблески чего-то постыдного в сознании, от чего он инстинктивно отгораживался, - и память о ее испуганных глазах. Мариан бросила пить и уговаривала его вступить в группу анонимных алкоголиков. На одну их встречу он пошел вместе с ней и даже пять дней, следуя ее примеру, не притрагивался к спиртному, покуда ужас той беспамятной ночи не отступил чуть-чуть. После, когда пить приходилось в одиночку, его бесило ее молоко и нескончаемые чашки кофе, а ее - то, что он продолжает пить. В создании этой напряженной обстановки был неким образом, считал он, повинен психиатр; он допускал даже, что Мариан загипнотизирована. Так или иначе, их вечера были теперь испорчены, томительны. Сейчас, чувствуя, как неподвижно и прямо она сидит в машине, он потянулся поцеловать ее, как бывало, когда они ехали с вечеринки домой. Но ее тело оставалось таким же скованным в его объятии.
   - Киска, давай пусть будет как прежде. Поедем домой, клюкнем, потихонечку поболтаем о том, как прошел вечер. Ты ведь это любила! Любила тихо посидеть вдвоем и пропустить по маленькой. Составь мне компанию и расслабься, как когда-то. Хочешь, никуда я больше не пойду. Пожалуйста, киска. Никакая ты не алкоголичка. А я, оттого что ты не пьешь, чувствую себя распоследним пьянчугой - неестественно себя чувствую. И я не алкоголик, а уж ты подавно.
   - Налью тебе тарелку супа, и отправляйся спать. - Но в ее голосе звучала безнадежность, а Кену послышалось в нем самодовольство. Она сказала еще: - Я так старалась сохранить наш брак, помочь тебе. Но это все равно что вытаскивать кого-то, стоя на болоте. Столько всего за этим пьянством, и я так устала:
   - Я только на минутку загляну туда - пойдем со мной.
   - Я больше не могу.
   Такси остановилось, и Мариан заплатила водителю. Вылезая из машины, спросила:
   - У тебя хватит денег доехать - если тебе вообще надо ехать?
   - Естественно.
   Джим Джонсон жил на дальнем конце Вест-сайда, в пуэрториканском районе. На краю тротуара стояли открытые помойные баки, ветер гнал по заснеженной мостовой бумажный мусор. Машина остановилась, но Кен до такой степени забылся, что водителю понадобилось окликнуть его. Он посмотрел на счетчик и открыл кошелек - в нем не оказалось ни единой бумажки, только пятьдесят центов, и этого было недостаточно.
   - У меня кончились деньги, вот осталось пятьдесят центов, - сказал Кен, отдавая таксисту монеты. - Что будем делать?
   Таксист оглянулся на него.
   - Ничего, просто выходите. Что можно сделать.
   Кен вышел.
   - Пятнадцати центов не хватает, и ничего на чай - виноват:
   - Надо было взять деньги у дамы.
   Сборище происходило на верхнем этаже без лифта, в квартире без особых удобств, сложные запахи стряпни застоялись на каждой площадке. В комнате было тесно, холодно, на газовой плите голубыми язычками горели конфорки, духовку открыли для тепла. Мебели, помимо дивана-кровати, практически не было, и гости, в основном, сидели на полу. Холсты были расставлены вдоль стены, картина на мольберте изображала лиловую свалку под двумя зелеными солнцами. Кен сел на пол рядом с розовощеким молодым человеком в коричневой кожаной куртке.
   - Как-то всегда отрадно сидеть в мастерской у художника. Художники не знают проблем, которые стоят перед писателем. Кто слышал, чтобы у художника застопорилась работа? У них есть чем занять себя - грунтовать холст, отмывать кисти и так далее. Другое дело - пустая страница. Художнику, в отличие от многих писателей, не грозит опасность стать неврастеником.
   - Не знаю, - сказал молодой человек. - Разве Ван Гог не отрезал себе ухо?
   - И все же запах краски, цвет, физическая активность благотворно влияют на нервы. Это вам не пустая страница в тишине вашей комнаты. Художник может насвистывать за работой, может даже разговаривать с людьми.
   - Я как-то знал художника, который убил свою жену.
   Кену предложили ромовый пунш и херес, он взял херес с металлическим привкусом, словно в нем вымачивали медяки.
   - Вы художник?
   - Нет, - сказал молодой человек. - Писатель - то есть, вернее, пишу.
   - Как ваша фамилия?
   - Она вам ничего не скажет. Я еще не опубликовал свою книгу. - Он запнулся. - В "Прямой речи" - есть такой тонкий журнал - у меня выходил рассказ, может быть слышали?
   - Давно пишете?
   - Восемь: десять лет. Часть времени, понятно, должен работать на стороне, зарабатывать на еду и жилье.
   - И какая это работа?
   - Всякая. Один раз проработал год в морге. Платили замечательно, и часов пять в день оставалось на себя. Но к концу года почувствовал, что дело от этого страдает. Когда трупы кругом: Словом, ушел жарить сосиски на Кони-Айленде. Теперь служу ночным портье в зачуханной гостиничке, на самом дне. Зато могу до вечера работать дома, а по ночам обдумывать книгу, и потом богатая возможность наблюдать людские типы. Материал, так сказать, для будущих рассказов.
   - А с чего вы решили, что вы писатель?
   Воодушевление на лице молодого человека погасло, он прижал пальцы к пылающей щеке и когда отнял их, остались белые следы.
   - Потому что просто знаю. Я столько работал и верю в свой талант. Конечно, - продолжал он, помолчав, - один рассказ в журнальчике за целых десять лет не назовешь блистательным началом. Но вспомните, с каким трудом каждый писатель пробивает себе дорогу - пусть даже он великий гений. Времени и упорства мне не занимать, и, когда мой последний роман появится в печати, талант найдет свое признание.
   Нескрываемый пыл молодого человека вызывал у Кена неприязнь, напоминая нечто, давно утраченное им самим .
   - Талант, - проговорил он едко. - Скромный талантик мощностью в один рассказ - коварнейшая штука, не дай бог. Работай и работай, надейся, верь, пока не ухлопаешь всю молодость, - видали мы такое. Скромный талант - это наказанье господне.
   - Откуда вам известно, что у меня скромный талант - а вдруг большой, почем вы знаете? Не знаете - вы же ни одного слова не читали из того, что я написал! - возмущенно сказал молодой человек.
   - Я не лично вас имел в виду. Я рассуждал абстрактно. - В комнате сильно пахло газом, под низким потолком слоями стелился табачный дым. От пола несло холодом, Кен подвинул к себе подушку, лежащую рядом, и сел на нее. - Так какого рода вещи вы пишете?
   - Последняя книга - история мужчины по фамилии Браун, нарочито обычная фамилия подчеркивает, что это собирательный образ, человек в широком смысле слова. Он любит свою жену, но принужден убить ее, так как:
   - Дальше не надо. Писатель не должен рассказывать заранее содержание своей книги. К тому же я все это уже слышал.
   - Как это может быть? Я же не досказал, не кончил...
   - Конец всегда один и тот же, - сказал Кен. - Слышал я эту историю здесь, в этой самой комнате, лет семь-восемь тому назад.
   С пылающего лица внезапно схлынула краска.
   - Мистер Харрис, вы хоть и автор двух изданных книг, но человек, по-моему, скверный. - Он поднял голос. - И отвяжитесь от меня!
   Молодой человек встал, застегнул молнию на своей кожаной куртке и, насупясь, отошел в угол комнаты.
   Через несколько минут Кен уже спрашивал себя, зачем он здесь. Никого из окружающих, кроме хозяина, он не знал, вид помойки под двумя солнцами раздражал его. В комнате, полной чужих людей, не прозвучит для него путеводный голос, а от хереса оставалась оскомина в пересохшем рту. Ни с кем не простясь, Кен вышел из комнаты и спустился по лестнице вниз.
   Он вспомнил, что у него нет денег и домой придется идти пешком. На улице все еще шел снег, ветер завывал на перекрестках, температура приближалась к нулю. За много кварталов от дома он увидел аптеку-закусочную на знакомом углу и подумал о горячем кофе. Выпить бы чашку обжигающего кофе, крепко обхватив ее ладонями, и в голове прояснится, и хватит сил, добежав до дому, выдержать взгляд жены и то, чему назначено случиться по его возвращении. А дальше было то, что виделось ему вначале как нечто рядовое и даже естественное. Прохожий в фетровой шляпе догнал его на пустынной улице, и, когда они поравнялись, Кен сказал:
   - Температура, похоже, нулевая, вам не кажется?
   Мужчина задержался на миг.
   - Одну минуту, - продолжал Кен. - Такая приключилась глупость. Я потерял все деньги - не важно как. Скажите, не найдется у вас мелочи на чашку кофе?
   Едва слова были сказаны, Кен понял, что это не рядовая ситуация, и они с незнакомцем посмотрели друг на друга тем пристыженным недоверчивым взглядом, каким обмениваются попрошайка и тот, у кого клянчат подаянье. Кен стоял, держа руки в карманах - он где-то забыл перчатки, - и прохожий, взглянув на него в последний раз, поспешил прочь.
   - Постойте! - крикнул Кен. - Вы думаете, я жулик - нет! Я - писатель, я вас не собирался обокрасть!
   Незнакомец торопливо перешел на другую сторону улицы, поддавая на ходу коленями свой портфель. Кен добрался до дому после полуночи.
   Мариан уже легла, поставив на ночной столик стакан молока. Он налил себе виски с содовой и пошел с ним в спальню, хотя обычно в последнее время старался проглотить спиртное наспех, тайком.
   - Где часы?
   - В бельевой корзине.
   Он нашарил будильник и поставил его на столик возле стакана с молоком. Мариан следила за ним странным взглядом.
   - Как было в гостях?
   - Ужасно. - Он помолчал. - Окаянное место этот город. Чужие люди, сборища, подозрительные незнакомцы.
   - Тебе же всегда нравились эти сборища.
   - Нет. Больше не нравятся. - Он сел на кровать к Мариан, и внезапно у него навернулись слезы. - Киска, что сталось с яблоневой фермой?
   - Фермой?
   - Нашей яблоневой фермой - не помнишь?
   - Это было так давно, столько всякого произошло с тех пор.
   Но мечта, хоть и давно уже забытая, вновь заиграла живыми красками. Он видел цветущие яблони под весенним дождем, фермерский дом, серый от времени. Доил на зорьке коров, потом копался в огороде, где курчавился зеленый салат, бурели на летнем солнце початки кукурузы, где рядом с баклажанами искрилась каплями росы лиловая капуста. Завтрак был деревенский: оладьи, колбаса из собственной свинины. Покончив с утренними делами и завтраком, четыре часа работать над романом, а ближе к вечеру - чинить заборы, колоть дрова. Он видел эту ферму при любой погоде: затяжные снежные заносы, когда он за один присест закончит целую повесть; теплые, благодатные дни ясного мая; подернутый зеленью пруд в летнюю пору, где он станет удить форель к их столу; октябрьскую синь над спелыми яблоками. Не тронутая порчей действительности, мечта была яркой, достоверной.
   - А по вечерам, - сказал он, видя, как от огня в камине то вырастают, то опадают в их доме тени на стене, - будем всерьез штудировать Шекспира, всю Библию прочтем насквозь.
   На мгновенье мечта захватила и Мариан.
   - Это было в первый год, как мы поженились, - сказала она с оттенком то ли обиды, то ли удивления в голосе. - А когда наладили бы дело на ферме, думали завести ребенка.
   - Я помню, - сказал он рассеянно, хотя как раз эту деталь начисто забыл. Он увидел неясную фигурку мальчика лет шести в синих джинсах... Потом ребенок исчез, и он отчетливо увидел себя верхом на лошади - или, верней, на муле - по дороге в соседнюю деревню, откуда он отправит издателю законченную рукопись великого романа. - Могли бы жить практически на гроши - и жить безбедно. Всю работу я делал бы своими руками - сегодня если что и окупается, так это ручной труд, - выращивал бы все, что мы едим. Будем свиней держать, корову, кур. - Он помолчал и прибавил: - Даже на выпивку не станем тратиться. Сам буду делать сидр и яблочную водку. Давильней обзаведусь и так далее.
   - Я устала, - сказала Мариан и тронула пальцами лоб.
   - Не будет больше нью-йоркских сборищ, вечерами всю Библию прочтем от корки до корки. Я так и не читал ее насквозь, а ты?
   - Я тоже, - сказала она. - Но чтобы прочесть Библию, не обязательно иметь яблоневую ферму.
   - Возможно, мне, чтобы прочесть Библию - и, кстати, хорошо писать, обязательно иметь яблоневую ферму.
   - Ну, tant pis .
   Французская реплика привела его в ярость: до замужества Мариан год преподавала французский в школе и при случае, раздражаясь или досадуя на него, могла ввернуть французскую фразу, смысла которой он часто не понимал.
   Он ощущал, как между ними нарастает напряжение, которое хотел рассеять любой ценой. Поникший и несчастный, он сидел на кровати, упершись взглядом в ситцевый узор на стенке спальни.
   - Ты понимаешь, с моей целевой установкой случилось что-то не то. В молодости я был уверен, что стану большим писателем. Потом шли годы, и я смирился с тем, что я - крепкий середняк. Чувствуешь всю убийственность этого падения?
   - Нет, - сказала она не сразу, - я страшно устала. Ко мне тоже в последний год приходила мысль о Библии. Одна из первых заповедей - это "Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим". А ты и такие, как ты, сотворили себе божество из этой... химеры. Ни с какими другими обязательствами - семья, материальное благополучие, даже чувство собственного достоинства - вы не считаетесь. Ни с чем не считаетесь, что может встать между вами и вашим странным божеством. Золотой телец - ничто по сравнению с ним.
   - А смирился с тем, что средний писатель, - и пришлось опускать планку еще ниже. Начал писать телесценарии, пытался стать поденщиком высокой квалификации. Но даже здесь не преуспел. Можешь себе представить этот ужас? Измельчал душевно, сделался завистлив - раньше за мной такого не водилось. Я был совсем неплохим человеком, когда был счастлив. Последний, финальный шаг покориться судьбе и подрядиться сочинять рекламу. Ты понимаешь, что это за кошмар?
   - Я часто думала, что это, может быть, выход из положения. Все что угодно, милый, лишь бы вернуть тебе самоуважение.
   - Да, - сказал он. - Только, по мне, уж лучше наняться в морг или пойти жарить сосиски.
   В ее глазах блеснула тревога.
   - Поздно. Ложись-ка спать.
   - Как я работал бы на яблоневой ферме - и физически, и за письменным столом! Там было бы покойно и - надежно. Что нам мешает это сделать, девочка?
   Она срезала заусеницу на пальце и даже не взглянула в его сторону.
   - Деньги, возможно, я мог бы занять у твоей тети Розы - оформить все строго по закону, через банк. Под закладные на ферму и урожай. И первую книгу ей посвятил бы.
   - У моей тети Розы - нет уж. - Мариан положила ножницы на столик. - Все, я сплю.
   - Почему ты не веришь в меня - и в яблоневую ферму? Почему не хочешь? Там было бы так покойно - надежно! Мы были бы одни, вдали от всех. Почему ты не хочешь?
   Черные глаза ее были широко открыты, и он увидел в них выражение, которое видел до сих пор лишь однажды.
   - Потому, - сказала она с расстановкой, - что ни за какие блага на свете не хотела бы оказаться с тобой одна на этой бредовой ферме - без врачей, без знакомых, без помощи.
   Тревога переросла в испуг, теперь ее глаза светились страхом. Пальцы нервно теребили простыню.
   Кен сказал ошарашенно:
   - Детка, ты что, боишься меня? Да я реснички твоей не трону! Ветру дунуть не позволю на тебя... чтобы я мог обидеть...
   Мариан поправила подушку и улеглась спиной к нему.
   - Хорошо. Спокойной ночи.
   Он посидел, оглушенный, потом опустился на колени у кровати Мариан и ладонь его легко легла на ее ягодицы. Прикосновение пробудило в нем глухой пульс желания.
   - Постой! Я только разденусь. Давай поуютничаем.
   Он подождал, но она не шелохнулась, не отозвалась.
   - Давай, девочка.
   - Нет, - сказала она.
   Но пульс любви нарастал, и он не обратил внимания на ее ответ - дрожь передалась его руке, ногти выделялись неопрятным пятном на фоне белого одеяла.
   - Никогда, - сказала она. - Довольно.
   - Ну пожалуйста, милая. А потом мирно заснем. Дорогая, родная моя, ты единственное, что у меня есть. Ты - золото в моей жизни.
   Мариан оттолкнула его руку и резким движением села. Испуг сменился приливом злости, синяя жилка вздулась у нее на виске.
   - Золото в твоей жизни: - Предполагалось, что это прозвучит иронически, но вышло по-другому. - Во всяком случае, я - твой хлеб с маслом.
   Оскорбительный смысл этих слов дошел до него не сразу, но ответная вспышка гнева была мгновенной.
   - Я ... я...
   - Думаешь, одного тебя постигло разочарование? Я выходила за писателя, которого ждет большое будущее. Рада была тебя содержать - верила, что это окупится. Я корпела на службе, пока ты здесь сидел и - опускал свои планки. Господи, что с нами сталось?!
   - Я... я... - Но от бешенства слова не шли ему на язык.
   - Возможно, тебе могли бы помочь. Если б ты обратился к врачу, когда началась эта пробуксовка. Мы давно оба знаем, что ты:нездоров.
   Он вновь увидел уже знакомое выражение - собственно, только оно и осталось в памяти от того пугающего провала, - черные глаза, блестящие от страха, и выпуклая жилка на виске. Перехваченное, то же выражение отразилось и на его лице, взгляды их, горящие ужасом, на короткий миг скрестились.
   Не в силах это выдержать, Кен схватил с ночного столика ножницы и поднял над головой, глядя на ее височную жилку.
   - Нездоров! - проговорил он наконец. - Ты хочешь сказать - ненормальный. Я тебе покажу, какой я ненормальный! Ты у меня поговоришь про хлеб с маслом! Увидишь, как считать меня ненормальным!
   В глазах Мариан мелькнуло смятение, она сделала слабую попытку отодвинуться. Жилка билась у нее на виске.
   - Не двигаться! - С огромным усилием он разжал руку, и ножницы упали на ковер. - Виноват, - сказал он. - Прости меня.
   Он обвел бессмысленным взглядом комнату и, увидев пишущую машинку, торопливо подошел к ней.
   - Я заберу машинку в гостиную. Не кончил сегодняшнюю норму - в таких делах надо держать себя в струне.
   В гостиной он сел за машинку и застучал ради стука попеременно по "К" и "Р". Настучав таким образом несколько строчек, остановился и сказал деревянным голосом:
   - Наконец-то вытанцовывается эта вещь.
   И застучал дальше: "Как лукавая лиса удрала от злого пса". Повторил это много раз и откинулся на спинку стула.
   - Солнышко мое, - сказал он проникновенно. - Разве ты не знаешь, как я тебя люблю? Ты для меня - единственная. Ты жизнь моя. Как ты не понимаешь, солнышко мое милое?
   Она не отвечала; лишь урчание батарей нарушало тишину в квартире.
   - Прости меня, - сказал он. - Я так жалею, что взял эти ножницы! Ты же знаешь, я даже ущипнуть тебя больно не способен. Скажи, что ты меня прощаешь. Пожалуйста, ну пожалуйста, скажи.
   Ответа по-прежнему не было.
   - Я буду хорошим мужем. Даже в рекламное агентство пойду работать. Стану воскресным поэтом - из тех, кто пишет по праздникам и выходным. Так и сделаю, милая, вот увидишь! - сказал он отчаянно. - Хотя, по мне, куда лучше наняться жарить сосиски в морге.
   Что это, не от снегопада ли стало так тихо в комнатах? Под стук собственного сердца он напечатал:
   Почему мне так страшно
   Почему мне так страшно
   Почему мне так страшно???
   Он встал и открыл холодильник на кухне.
   - Киска, я сейчас приготовлю тебе что-нибудь вкусненькое. Что у нас тут в углу темнеет на блюдечке? Ага, печенка от воскресного обеда - ты ведь любительница куриной печенки, - или лучше съешь что-нибудь горячее, супчику, например? Что скажешь, киска?
   Ни звука в ответ.
   - Ручаюсь, ты ни крошки не проглотила на ужин. Еще бы тебе не устать, эти тошнотворные сборища, эта выпивка, дорога пешком - и ни маковой росинки во рту! Я должен о тебе позаботиться. Вот перекусим с тобой, а после и поуютничаем.
   Он постоял, прислушиваясь. Затем, с куриной печенкой, подернутой остекленелым жиром, пошел на цыпочках в спальню. В комнате и в ванной никого не было. Он бережно поставил печенку на комод, накрытый белой дорожкой. На несколько мгновений задержался на пороге, занеся ногу для первого шага. Потом он открывал стенные шкафы, не обошел даже шкафчик при кухне, где хранилась половая щетка, оглядел всю мебель, заглянул под кровать. Мариан нигде не было. Наконец хватился, что нет ее леопардового пальто и сумочки. Задыхаясь, сел к телефону.
   - Доктор, вы слушаете? Это Кен Харрис. Моя жена пропала. Взяла и ушла, пока я печатал на машинке. Она не у вас? Может, звонила? - Он чертил на блокноте квадратики и волнистые линии. - Да, проклятье, поссорились! Я взял ножницы - нет, я не трогал ее! Я ноготок у нее на мизинце не трону. Ничего она не пострадала - вы что? - Кен выслушал ответ. - Я только вот что вам хочу сказать. Я знаю, вы загипнотизировали мою жену - настроили ее против меня. Если между женой и мною что-нибудь произойдет, я вас убью. Приду в вашу вонючую приемную на Парк авеню и дух вышибу!
   Одиночество в тишине опустевших комнат нагоняло на него, подобно привидениям в раннем детстве, безотчетный страх. Он сел на кровать, так и не сняв ботинки, и обхватил обеими руками колени. Слова сложились в стихотворную строчку: "Зачем же ты, любовь моя, покинула меня?" С рыданием он укусил себя за обтянутое брючиной колено.
   Спустя немного он стал обзванивать тех, у кого она могла, по его мнению, находиться, обвинял знакомых, что они вторгаются в его семейную жизнь или что укрывают от него Мариан... Пока дошел до Мейбл Гудли, успел забыть, что было раньше в тот вечер, и сказал, что хочет к ней зайти. Когда она сказала, что время - три часа ночи, а утром ей рано вставать, спросил, на что же и нужны друзья, как не на такой случай. И обвинил ее, что прячет от него Мариан, вторгается в их семейную жизнь и сговорилась против него с негодяем психиатром:
   К исходу ночи снег перестал. Жемчужно-серый рассвет обещал днем ясную, студеную погоду. Когда взошло солнце, Кен надел пальто и спустился вниз. На улице в этот час было пустынно. Солнце бросало на чистый снег золотые блики, от сизых теней тянуло холодом. Всеми чувствами он вбирал в себя морозное сияние этого утра и думал: вот о чем нужно писать - о таком дне; об этом он, в сущности, и собирался писать.
   Кен медленно тащился к метро - сгорбленная, потерянная фигура с блеском в затравленных глазах. Он думал о колесах поезда, гонящих с грохотом пыльный ветер. Правда ли, что в последний, смертный миг в мозгу вспыхивают все образы прошлого - каждая яблоня, каждая любовь, каденция умолкших голосов, - все воскресают, сливаясь воедино в умирающем мозгу? Он ступал очень медленно, глядя на свои одинокие следы и на нетронутый снег впереди.
   Рядом вдоль тротуара двигался конный полицейский. Видно было, как от конского дыхания в неподвижный морозный воздух вырывается пар, лиловый глаз коня был подернут влагой.
   - Эй, начальник. Я хочу сделать заявление. Моя жена замахнулась на меня ножницами - метила в голубую жилку, знаете? А потом ушла из квартиры. Она у меня серьезно больна - ненормальная. Нужна помощь, пока не стряслось что-нибудь ужасное. Ни крошки не проглотила на ужин.
   Кен тяжело побрел дальше; полицейский проводил его взглядом. Цель впереди была неподвластна воле, как невидимый ветер, и думал Кен лишь о собственных следах и о нехоженом пути, лежащем перед ним.
   Книга "Сердце в закладе", откуда взят публикуемый рассказ, вышла в 1971 году посмертно: Карсон Маккалерс скончалась четырьмя годами раньше, ей было всего пятьдесят лет. Болезнь, мучившая ее с юности, под конец приняла такой характер, что каждый выход из дома становился страданием. Но, в отличие от писателя Кена Харриса, которого изводит ощущение творческой несостоятельности, для самой Маккалерс "дни пустых страниц" не наступили. С упорством, достойным преклонения, она продолжала работать и одну из своих самых известных книг, роман "Часы без стрелок" (1961), существующий и в русском переводе, завершила, когда врачи уже были практически бессильны.
   "Часы без стрелок" - роман, по которому можно составить писательский портрет Маккалерс, даже не зная других ее книг: так все в нем типично для этой писательницы. Тут и сразу узнаваемый "местный колорит" - провинция, захолустье, Юг, места вроде тех, откуда до Харриса, случалось, доносился в заснеженном Нью-Йорке "палящий ветер его техасского детства", - и люди, которые, мучаясь одиночеством, пытаются жалкими иллюзиями заглушить свой страх перед смертью. Тут целая россыпь персонажей с сильной дозой эксцентричности, за которой чувствуется душевный надлом, и оцепеневшее время - метафора, вынесенная в заглавие, - и герои-подростки, порой слишком доверчивые, порой не по годам огрубевшие, но все равно еще не смирившиеся с тем, что так безжалостно, так нелепо устроен мир.
   Все самые устойчивые мотивы прозы Маккалерс навеяны впечатлениями детства и юности писательницы, которая была родом с Юга, из Джорджии. "Сгусток прошлого в панораме памяти" у нее совмещался с настоящим без усилий, органично - не то что у Харриса, которому все не удается поймать счастливый миг, когда происходит это слияние.
   Много раз в книгах Маккалерс пытались найти что-то родственное Фолкнеру, Уоррену, Стайрону - корифеям "южной традиции" с ее долгой исторической памятью и виртуозно переброшенными мостами из минувшего в сегодняшнее, с ее нередкой эмоциональной исступленностью, почти непременным элементом особой стилистической сложности или странности, которая вызывает ассоциации то с готикой, то с барокко. И у читателей новеллы, публикуемой в этом номере "ИЛ", возможно, появятся схожие литературные ассоциации, но интересно в ней другое: новелла отражает реальную драму, пережитую Маккалерс; это, наверное, самое автобиографичное из всех ее произведений.
   Рассказ относится к тому времени, когда после нескольких мучительных лет распался брак Маккалерс. Мужу, который тоже считал себя писателем, была уготована судьба литературного неудачника; он пил, вынашивал мысли о самоубийстве и в конце концов действительно покончил с собой, наглотавшись снотворного. Так закончилась попытка восстановить распавшийся союз, сопровождавшаяся жестокими сценами и настойчивыми призывами Ривза уйти из жизни вместе. Готика? Пожалуй, таких сюжетов не отыскать даже у Анны Радклиф и других авторов XVIII века, которые обожали описывать невероятные и пугающие происшествия под мрачными сводами старинных замков.
   В тех произведениях Маккалерс, которые всего лучше известны у нас, часто отмеченных эмоциональной сдержанностью и лиризмом, тоже не редкость травмирующие эпизоды, когда взаимная отчужденность людей, эта неотступная тема американской писательницы, приобретает трагические формы. Видевшие в старом "Современнике" пьесу Эдварда Олби "Баллада о невеселом кабачке", сделанную по повести Маккалерс (1951), вероятно, помнят, каким запутанным клубком представали отношения трех на вид достаточно заурядных людей и как действие все время балансировало на грани эмоционального срыва, когда вовлеченные в конфликт уже не отдают себе отчета в собственных непоправимых поступках.
   Последние страницы новеллы "Кто увидел ветер" в этом отношении не менее выразительны. И вся она - по подбору персонажей, по логике движения конфликта - характерна для Маккалерс: в начале - щемящие ноты, легкий отзвук Фицджеральда с его историями несостоявшихся жизней и пристрастием к изображению богемы, в конце - драматический накал и гротеск, который напомнит скорее о Фолкнере. Впрочем, сопоставлениями не стоит увлекаться: в написанном о Маккалерс их и без того предостаточно. Чаще всего они только мешают увидеть то, что делает ее творчество явлением, обладающим приметами уникальности.