Страница:
Брут не находил ничего странного в том, что после женитьбы Порция поинтересовалась, не может ли с ними жить и Статилл. Она не сказала, что хочет тем самым избавить молодого Луция Бибула от старика, вовлекающего его в пьянство, ибо Брут в пояснениях не нуждался. Статилл – друг Катона, и Брут был рад видеть его у себя. А сейчас он был рад ему еще больше.
– Можно я посплю у тебя? – спросил он, стуча зубами от холода.
– Конечно можно, – ответил Статилл.
– Я не могу видеть Порцию.
– Боги!
– У нее истерика.
– Неужели? Ложись, я поищу одеяла.
Ни один из троих домашних философов не знал о готовящемся убийстве, хотя они чувствовали, что что-то идет не так. И дружно решили, что Порция сходит с ума. Но как же не пожалеть дочь Катона, столь нервную и чувствительную, когда у нее такая свекровь? Сервилия набрасывалась на Порцию всякий раз, как только Брут покидал дом. Но Статилл видел, как росла Порция, а двое других философов – нет. Сообразив, что она влюбляется в Брута, он попытался помешать этому, не дать вызреть плоду. Отчасти из ревности, но в основном из страха, что она изведет Брута неровностью своих настроений. Но возможно, все бы и выправилось, если бы не Сервилия, которой был ненавистен Катон! И теперь вот он, бедный Брут, слишком напуганный, чтобы видеть жену. Поэтому Статилл засуетился над ним, что-то напевая под нос, укладывая несчастного мальчика на кушетку. Потом сел с лампой сторожить его сон.
Во сне Брут стонал и ворочался. И вдруг проснулся. Ему приснилось, как в грудь Цезаря вонзается окровавленный нож. Просидевший всю ночь в кресле Статилл дремал, но очнулся, как только Брут спустил ноги с кушетки.
– Отдохни еще, – предложил маленький философ.
– Нет, сегодня заседает сенат. Я уже слышу пение петухов, значит, через час рассветет, – сказал Брут, вставая. – Спасибо, Статилл, мне нужно было где-то укрыться.
Он вздохнул, взял свою лампу.
– Надо посмотреть, как там Порция.
На пороге он остановился, как-то странно засмеялся.
– Слава всем богам, что моя мать в Тускуле. Если вернется, то только к вечеру, а?
Порция тоже спала. Она лежала на спине, закинув руки за голову, со следами слез на лице. Ванна для Брута была уже готова, и он ненадолго опустился в теплую воду. Невозмутимый слуга стоял рядом, готовый накинуть на него мягкое льняное полотенце. Чувствуя себя лучше, Брут надел чистую тунику и курульные туфли и прошел в кабинет – почитать Платона.
– Брут, Брут! – с криком ворвалась к нему Порция. Волосы спутаны, глаза вот-вот вылезут из орбит, рубашка падает с плеч. – Брут, сегодня?! Сегодня, да?
– Дорогая моя, тебе нехорошо, – сказал он, не вставая. – Вернись в кровать, а я пошлю за Атилием Стилоном.
– Мне не нужен врач! Со мной все в порядке!
Не сознавая, что ее жесты и выражение лица противоречат этому утверждению, она сунулась в – увы! – пустую корзину для свитков, потом выхватила перо из стакана, стоящего на письменном столе, и стала рубить им воздух как кинжалом.
– Вот тебе, чудовище! Вот тебе, убийца Республики!
– Дит! – крикнул Брут. – Дит!
Тут же появился управляющий.
– Дит, найди служанок госпожи Порции и пришли их сюда. Она плохо себя чувствует. Пошли за Атилием Стилоном.
– Я не больна! Вот тебе! Умри, Цезарь! Умри!
Эпафродит испуганно взглянул на нее и убежал. Вернулся он подозрительно быстро в сопровождении четырех служанок.
– Пойдем, госпожа, – сказала Сильвия, знавшая Порцию с детства. – Полежи, пока не придет Атилий.
Порция ушла, но не без борьбы. Она сопротивлялась так яростно, что пришлось кликнуть еще двоих слуг.
– Запри ее в комнате, Дит, – велел Брут, – но проследи, чтобы там не было ножниц и ножей для бумаги. Я боюсь за ее рассудок, правда боюсь.
– Это очень печально, – сказал Эпафродит, больше беспокоясь о состоянии Брута. Он казался испуганным. – Подавать завтрак?
– Уже рассвело?
– Да, господин, только что. Но солнце еще не взошло.
– Тогда я поем немного хлеба с медом и выпью того травяного чая, который заваривает себе повар. У меня что-то с животом, – признался Брут.
Атилий Стилон, один из самых модных медиков Рима, уже стоял в холле. Брут вышел к нему, закутанный в тогу с пурпурной каймой. В правой руке он сжимал свиток с заранее подготовленной речью.
– Помимо всех процедур, Стилон, дай Порции успокоительного, – сказал Брут и вышел на улицу, где его ждали шесть ликторов с фасциями на плече.
Солнечные лучи коснулись золоченых статуй на храме Великой Матери. Брут спустился по лестнице Кака на Бычий форум и повернул к Флументанским воротам в Сервиевой стене, которые вели к Овощному форуму. Там продавцы овощей и фруктов уже раскладывали свой товар. Это был самый короткий путь с Палатина к Марсову полю – не более пятнадцати минут ходьбы.
Захлестнутый потоком путаных мыслей, Брут с каждым шагом чувствовал, как кинжал, прикрепленный к поясу, концом зачехленного лезвия ударяет его по бедру. Видимо, он слишком длинный. Брут никогда в жизни не прятал кинжала под тогой. Он знал, что должно случиться, но не относил это к реальности, как и все остальное. Единственной реальностью был кинжал. Пробираясь между тележками, нагруженными кочанной и листовой капустой, пастернаком и турнепсом, сельдереем и луком и вообще всем, что могло сейчас произрастать на огородах Марсова поля и Ватиканской долины, Брут с удивлением оглядывал мокрую мостовую. Лужи, грязь. Разве ночью шел дождь?
– Ужасная была гроза! – услышал он реплику огородника, бросившего своей помощнице пучки редиски.
– Я думала, что пришел конец света, – ловко поймав их, ответила та.
Гроза? Значит, была гроза? Он ничего не слышал, ни грома, ни ливня. Не видел молний. Неужели гроза, разыгравшаяся в его сердце, заглушила реальную бурю?
За Фламиниевым цирком на Марсовом поле виднелся гигантский мраморный театральный комплекс Помпея Великого. Полукруг самого театра смотрел на запад, а с востока к нему примыкал перистиль с роскошным садом, обрамленным величественной колоннадой из доброй сотни рифленых колонн, щедро позолоченных, с коринфскими синими капителями, особенно выделявшимися на фоне алой стены с фресками по всему ее полю. Это была стена театра, тыльная и глухая, а на другой стороне сада широкие низкие ступени вели к курии, специально освященной для того, чтобы там мог собираться сенат. Она носила имя Помпея, как и все, что было им построено.
Подойдя к саду с юга, Брут прошел на колоннаду и остановился, осматриваясь. Освободители должны быть где-то тут. Освободители. Только это слово и помогло ему прийти сюда, иначе он бы сбежал. Но умерщвление угнетателя – не убийство. Освободители. Вон они, там, в залитом солнцем саду, защищенном от ветра, возле великолепного фонтана, работавшего даже зимой, ибо подающие воду трубы подогревались. Кассий махнул ему рукой, отошел от группы, пошел навстречу.
– Как Порция? – спросил он.
– Совсем плохо. Я послал за Атилием Стилоном.
– Хорошо. Пойдем послушаем Гая Требония. Он ждал, когда ты придешь.
3
– Можно я посплю у тебя? – спросил он, стуча зубами от холода.
– Конечно можно, – ответил Статилл.
– Я не могу видеть Порцию.
– Боги!
– У нее истерика.
– Неужели? Ложись, я поищу одеяла.
Ни один из троих домашних философов не знал о готовящемся убийстве, хотя они чувствовали, что что-то идет не так. И дружно решили, что Порция сходит с ума. Но как же не пожалеть дочь Катона, столь нервную и чувствительную, когда у нее такая свекровь? Сервилия набрасывалась на Порцию всякий раз, как только Брут покидал дом. Но Статилл видел, как росла Порция, а двое других философов – нет. Сообразив, что она влюбляется в Брута, он попытался помешать этому, не дать вызреть плоду. Отчасти из ревности, но в основном из страха, что она изведет Брута неровностью своих настроений. Но возможно, все бы и выправилось, если бы не Сервилия, которой был ненавистен Катон! И теперь вот он, бедный Брут, слишком напуганный, чтобы видеть жену. Поэтому Статилл засуетился над ним, что-то напевая под нос, укладывая несчастного мальчика на кушетку. Потом сел с лампой сторожить его сон.
Во сне Брут стонал и ворочался. И вдруг проснулся. Ему приснилось, как в грудь Цезаря вонзается окровавленный нож. Просидевший всю ночь в кресле Статилл дремал, но очнулся, как только Брут спустил ноги с кушетки.
– Отдохни еще, – предложил маленький философ.
– Нет, сегодня заседает сенат. Я уже слышу пение петухов, значит, через час рассветет, – сказал Брут, вставая. – Спасибо, Статилл, мне нужно было где-то укрыться.
Он вздохнул, взял свою лампу.
– Надо посмотреть, как там Порция.
На пороге он остановился, как-то странно засмеялся.
– Слава всем богам, что моя мать в Тускуле. Если вернется, то только к вечеру, а?
Порция тоже спала. Она лежала на спине, закинув руки за голову, со следами слез на лице. Ванна для Брута была уже готова, и он ненадолго опустился в теплую воду. Невозмутимый слуга стоял рядом, готовый накинуть на него мягкое льняное полотенце. Чувствуя себя лучше, Брут надел чистую тунику и курульные туфли и прошел в кабинет – почитать Платона.
– Брут, Брут! – с криком ворвалась к нему Порция. Волосы спутаны, глаза вот-вот вылезут из орбит, рубашка падает с плеч. – Брут, сегодня?! Сегодня, да?
– Дорогая моя, тебе нехорошо, – сказал он, не вставая. – Вернись в кровать, а я пошлю за Атилием Стилоном.
– Мне не нужен врач! Со мной все в порядке!
Не сознавая, что ее жесты и выражение лица противоречат этому утверждению, она сунулась в – увы! – пустую корзину для свитков, потом выхватила перо из стакана, стоящего на письменном столе, и стала рубить им воздух как кинжалом.
– Вот тебе, чудовище! Вот тебе, убийца Республики!
– Дит! – крикнул Брут. – Дит!
Тут же появился управляющий.
– Дит, найди служанок госпожи Порции и пришли их сюда. Она плохо себя чувствует. Пошли за Атилием Стилоном.
– Я не больна! Вот тебе! Умри, Цезарь! Умри!
Эпафродит испуганно взглянул на нее и убежал. Вернулся он подозрительно быстро в сопровождении четырех служанок.
– Пойдем, госпожа, – сказала Сильвия, знавшая Порцию с детства. – Полежи, пока не придет Атилий.
Порция ушла, но не без борьбы. Она сопротивлялась так яростно, что пришлось кликнуть еще двоих слуг.
– Запри ее в комнате, Дит, – велел Брут, – но проследи, чтобы там не было ножниц и ножей для бумаги. Я боюсь за ее рассудок, правда боюсь.
– Это очень печально, – сказал Эпафродит, больше беспокоясь о состоянии Брута. Он казался испуганным. – Подавать завтрак?
– Уже рассвело?
– Да, господин, только что. Но солнце еще не взошло.
– Тогда я поем немного хлеба с медом и выпью того травяного чая, который заваривает себе повар. У меня что-то с животом, – признался Брут.
Атилий Стилон, один из самых модных медиков Рима, уже стоял в холле. Брут вышел к нему, закутанный в тогу с пурпурной каймой. В правой руке он сжимал свиток с заранее подготовленной речью.
– Помимо всех процедур, Стилон, дай Порции успокоительного, – сказал Брут и вышел на улицу, где его ждали шесть ликторов с фасциями на плече.
Солнечные лучи коснулись золоченых статуй на храме Великой Матери. Брут спустился по лестнице Кака на Бычий форум и повернул к Флументанским воротам в Сервиевой стене, которые вели к Овощному форуму. Там продавцы овощей и фруктов уже раскладывали свой товар. Это был самый короткий путь с Палатина к Марсову полю – не более пятнадцати минут ходьбы.
Захлестнутый потоком путаных мыслей, Брут с каждым шагом чувствовал, как кинжал, прикрепленный к поясу, концом зачехленного лезвия ударяет его по бедру. Видимо, он слишком длинный. Брут никогда в жизни не прятал кинжала под тогой. Он знал, что должно случиться, но не относил это к реальности, как и все остальное. Единственной реальностью был кинжал. Пробираясь между тележками, нагруженными кочанной и листовой капустой, пастернаком и турнепсом, сельдереем и луком и вообще всем, что могло сейчас произрастать на огородах Марсова поля и Ватиканской долины, Брут с удивлением оглядывал мокрую мостовую. Лужи, грязь. Разве ночью шел дождь?
– Ужасная была гроза! – услышал он реплику огородника, бросившего своей помощнице пучки редиски.
– Я думала, что пришел конец света, – ловко поймав их, ответила та.
Гроза? Значит, была гроза? Он ничего не слышал, ни грома, ни ливня. Не видел молний. Неужели гроза, разыгравшаяся в его сердце, заглушила реальную бурю?
За Фламиниевым цирком на Марсовом поле виднелся гигантский мраморный театральный комплекс Помпея Великого. Полукруг самого театра смотрел на запад, а с востока к нему примыкал перистиль с роскошным садом, обрамленным величественной колоннадой из доброй сотни рифленых колонн, щедро позолоченных, с коринфскими синими капителями, особенно выделявшимися на фоне алой стены с фресками по всему ее полю. Это была стена театра, тыльная и глухая, а на другой стороне сада широкие низкие ступени вели к курии, специально освященной для того, чтобы там мог собираться сенат. Она носила имя Помпея, как и все, что было им построено.
Подойдя к саду с юга, Брут прошел на колоннаду и остановился, осматриваясь. Освободители должны быть где-то тут. Освободители. Только это слово и помогло ему прийти сюда, иначе он бы сбежал. Но умерщвление угнетателя – не убийство. Освободители. Вон они, там, в залитом солнцем саду, защищенном от ветра, возле великолепного фонтана, работавшего даже зимой, ибо подающие воду трубы подогревались. Кассий махнул ему рукой, отошел от группы, пошел навстречу.
– Как Порция? – спросил он.
– Совсем плохо. Я послал за Атилием Стилоном.
– Хорошо. Пойдем послушаем Гая Требония. Он ждал, когда ты придешь.
3
Цезарь слышал грозу, первую в этом сезоне экваториальных штормов с его сильными ветрами и отвратительной погодой. Он вышел в главный перистиль посмотреть, как вспышки молний плетут фантастические кружева в просветах между тучами, и послушать трескучие раскаты грома, потому что гроза проходила прямо над Римом. Когда дождь полил как из ведра, он вернулся в спальню, лег и на четыре часа погрузился в глубокий сон без сновидений. За два часа до рассвета, когда гроза прекратилась, он уже был на ногах, и первая смена секретарей и писарей доложила о прибытии. На рассвете Трог принес ему свежеиспеченный хлеб с хрустящей корочкой, оливковое масло и обычное горячее питье – сок лимона. В это время года он был не едко-кислым, а очень приятным на вкус, особенно теперь, когда Хапд-эфане велел подслащивать его медом.
Цезарь чувствовал себя отдохнувшим и радовался, что время его пребывания в Риме подходит к концу.
Кальпурния вошла, когда он заканчивал завтракать. У нее опухли веки, под глазами появились круги. Он сразу встал, подошел к ней, поцеловал, потом взял ее за подбородок и с тревогой посмотрел ей в лицо.
– Дорогая моя, в чем дело? Тебя напугала гроза?
– Нет, Цезарь, это мой сон напугал меня, – сказала она, схватив его за руку.
– Плохой сон?
Она вздрогнула.
– Ужасный! Я видела, как какие-то люди окружили тебя и закололи.
– Edepol! – воскликнул он, чувствуя себя беспомощным. Как успокаивают испуганных жен? – Это просто сон, Кальпурния.
– Но очень реальный! – воскликнула она. – Все случилось в сенате, но не в курии Гостилия, нет. В курии Помпея, кажется… там была его статуя. Пожалуйста, Цезарь, не ходи сегодня туда!
Он высвободился, взял ее руки в свои и стал растирать их.
– Я должен идти, дорогая. Сегодня я слагаю с себя полномочия консула. Это конец моей официальной деятельности в Риме.
– Не ходи! Пожалуйста, не ходи! Сон был таким реальным!
– Спасибо за предупреждение, я постараюсь, чтобы меня не закололи в курии Помпея, – сказал он тихо, но твердо.
Вошел Трог с его toga trabea. Уже одетый в полосатую алопурпурную тунику, в высоких красных сапогах, Цезарь стоял, пока Трог навешивал на него это массивное облачение, укладывая складки на левом плече так, чтобы они с него не соскальзывали.
«Как великолепно он выглядит! – подумала Кальпурния. – Пурпурный и красный цвета идут ему больше, чем белый».
– Но ты ведь еще и великий понтифик. У тебя есть обязанности. Вот предлог не ходить! Не ходи.
– Нет, не могу, – ответил он с легким раздражением. – Сегодня иды, жертвоприношение будет коротким.
И он ушел, ибо его уже ждали на Священной дороге. Беглый осмотр овец, и процессия двинулась к Нижнему Форуму, а затем поднялась на Капитолий.
Через час Цезарь вернулся, чтобы переодеться, и вздохнул с сожалением, увидев, что приемная комната забита клиентами. Хочешь не хочешь, а многих придется принять. В кабинете он нашел Децима Брута, тот развлекал Кальпурнию болтовней.
– Я надеюсь, – сказал Цезарь, переодетый в тогу с пурпурной каймой, – тебе удалось убедить мою жену, что сегодня меня не убьют?
– Я пытался, но не уверен, что мне это удалось, – сказал Децим.
Небрежно положив ногу на ногу, он полусидел на малахитовой крышке письменного стола, для верности опираясь на нее руками.
– Мне еще нужно принять человек пятьдесят клиентов. Ничего личного, так что, если хочешь, останься. Что привело тебя, такого веселого и в столь ранний час?
– Я подумал, что, может быть, тебе захочется навестить Кальвина по пути на собрание. Я тоже хотел бы его повидать, – спокойно ответил Децим. – Но если я появлюсь там один, меня могут и не пустить, а с тобой не откажут.
– Умно, – усмехнулся Цезарь.
Он вопросительно посмотрел на Кальпурнию.
– Благодарю, дорогая. Меня ждет работа.
– Децим, позаботься о нем! – попросила она с порога.
Децим широко улыбнулся. Такая успокаивающая улыбка!
– Не беспокойся, Кальпурния, я о нем позабочусь.
Два часа спустя они в сопровождении толпы клиентов покинули Общественный дом, чтобы по лестнице Весталок подняться на Палатин. Повернув за угол к святилищу Весты, они прошли мимо старого Спуринны, сидящего на корточках на своем обычном месте, рядом с дверью, за которой производился прием завещаний.
– Цезарь! Берегись мартовских ид! – крикнул он.
– Мартовские иды уже наступили, Спуринна, и, как видишь, я жив и здоров, – засмеялся Цезарь.
– Да, мартовские иды наступили, но они еще не кончились.
– Глупый старик, – пробормотал Децим.
– Какой угодно, но только не глупый, Децим, – сказал ему Цезарь.
У подножия лестницы Весталок их окружила толпа. Чья-то рука протянула Цезарю записку. Децим перехватил ее и сунул за пазуху.
– Пойдем, – сказал он. – Я отдам ее тебе позже.
Дверь дома Гнея Домиция Кальвина распахнулась, их впустили и провели прямиком в кабинет. Кальвин лежал на кушетке.
– Твой египетский врач просто чудо, Цезарь, – сказал он, когда визитеры вошли. – Децим, какая приятная неожиданность!
– Ты выглядишь намного лучше, чем вчера вечером, – сказал Цезарь.
– Я и чувствую себя намного лучше.
– Мы ненадолго, но я хотел убедиться, что ты жив-здоров, старина. Луций с Пизоном вскоре придут и побудут с тобой, ради такого случая пропуская сегодняшнее собрание. Нашли предлог, а? Но если они утомят тебя, прогони их. Что с тобой было?
– Сердечный спазм. Хапд-эфане влил в меня экстракт наперстянки, и почти сразу же все прошло. Он сказал, что мое сердце «затрепетало». Запоминается, да! Там вроде скопилась какая-то жидкость.
– Поправляйся скорей, тебя ждет мое кресло. Лепид сегодня уезжает в Нарбонскую Галлию, так что в палате его тоже не будет. И Филиппа не будет, он объелся амброзией! Боюсь, в переднем ряду не останется никого. Ну, почти никого. А ведь сегодня я прощаюсь с сенатом.
Цезарь умолк. Неожиданно он наклонился и поцеловал Кальвина в щеку.
– Береги себя, старина.
Кальвин нахмурился. Веки его опустились. Он задремал.
Когда, обходя лужи, они подошли к Фламиниеву цирку, Децим спросил:
– Цезарь, позволь, я пошлю кого-нибудь предупредить, что мы скоро придем?
– Конечно.
Один из слуг Децима поспешно ушел.
Миновав колоннаду, они увидели, что в саду собралось около четырехсот сенаторов. Кто-то читал, кто-то диктовал писарям, кто-то растянулся на травке. Желающие поболтать сбились в группы. Говорили, наверное, о чем-то веселом, потому что слышался смех.
Марк Антоний подошел к ним, пожал Цезарю руку.
– Ave, Цезарь. Мы уже отчаялись тебя дождаться, но прибежал малый Децима и всех успокоил.
Цезарь, отняв руку, кинул на него взгляд, недвусмысленно говоривший, что никого не касается, насколько опаздывает диктатор, и поднялся по ступеням к курии в сопровождении двух слуг: один нес его курульное кресло и складной стол, другой – восковые таблицы и мешок со свитками. Рабы установили кресло и стол у края курульного возвышения, он кивком отпустил их, и они ушли. Довольный тем, что все расположено правильно, Цезарь опорожнил мешок, аккуратно сложил свитки вдоль противоположного края стола и сел. Слева от него лежали таблицы, рядом лежал стиль на случай, если ему захочется что-либо записать.
– Он уже работает, – сказал Децим, подходя к двадцати двум членам клуба, собравшимся у ступеней. – Внутри около сорока заднескамеечников. Требоний, пришло время действовать.
Требоний немедленно подошел к Антонию, который решил, что лучший способ удержать Долабеллу на улице – это остаться с ним и постараться быть вежливым. Их ликторы (у каждого по двенадцать) стояли в стороне, воткнув фасции (принадлежавшие старшему, Долабелле, поскольку шел месяц март) в землю. Хотя собрание происходило за пределами померия, Рим лежал всего в миле от них, поэтому эти бравые парни были в тогах и без топориков в пучках прутьев.
Ночью Требонию пришла в голову одна идея, которую он поспешил осуществить, как только пришел Брут. А именно предложил всем преторам и двум курульным эдилам отпустить свой эскорт из уважения к Цезарю, который уже несколько рыночных интервалов обходился без ликторов. Никто не возразил ни ему, ни Кассию, обошедшему с этим же предложением других курульных магистратов. Радуясь неожиданному отдыху, освобожденные ликторы поспешили в свою коллегию, расположенную на холме Орбия прямо возле очень приличной таверны, всегда открытой для мучимых жаждой соседей.
– Постой со мной немного, – весело сказал Требоний Антонию, – я хочу с тобой кое-что обсудить.
Долабелла, увидев своего приятеля, игравшего с двумя сенаторами в кости, кивком велел своим ликторам расслабиться и присоединился к играющим. Сегодня у него было отличное настроение.
Пока Антоний и Требоний вели неспешный и вдумчивый разговор, Децим повел отряд освободителей в курию. Если бы кто-нибудь из находящих в саду сенаторов удосужился взглянуть на них, его весьма поразили бы мрачность их лиц и бессознательная вороватость в повадках. Но никто не посмотрел, никто ничего не заметил.
Замыкавший группу Брут почувствовал, как кто-то дернул его за тогу. Он повернулся и увидел домашнего челядинца, раскрасневшегося и запыхавшегося.
– В чем дело? – спросил он, бесконечно счастливый, что что-то задерживает его на пути к тираноубийству.
– Господин, госпожа Порция!
– Что с ней?
– Она умерла!
Мир не качнулся, не вздыбился, не завертелся. Брут в полном недоумении уставился на раба.
– Чепуха, – пробормотал он.
– Господин, она мертва, я клянусь, она мертва!
– Рассказывай по порядку, – спокойно велел Брут.
– Она была в ужасном состоянии. Бегала как сумасшедшая по дому, кричала, что Цезарь мертв.
– Разве Атилий Стилон не смотрел ее?
– Да, господин, но он рассердился и ушел, когда она отказалась выпить микстуру.
– И?
– Она упала на спину… замертво. Эпафродит не смог найти в ней ни одного признака жизни. Ничего! Она мертва! Мертва! Пойдем домой, пожалуйста, пойдем домой, господин!
– Скажи Эпафродиту, что я приду, когда смогу, – сказал Брут, ставя ногу на первую ступень. – Она не мертва, уверяю тебя. Я знаю ее. Это обморок.
И он ступил на следующую ступень. Раб с открытым ртом уставился ему в спину.
Зал, способный вместить шестьсот человек, выглядел совсем пустым, несмотря на некоторое число сенаторов-заднескамеечников, занявших свои места. Это все были книгочеи, пользовавшиеся каждой возможностью почитать. На курульное возвышение, освещенное лучше всего, никто из них, естественно, не претендовал, но свет шел от дверей и из верхних, забранных решетками окон, а потому любители тихого чтения равномерно распределились по правой и левой сторонам верхнего яруса. Очень хорошо, подумал Децим, шедший теперь позади всех. Он обернулся и увидел, что Брут все еще стоит на улице – никак струсил?
Цезарь сидел, склонив голову над развернутым свитком, ничего не видя, не слыша. Вдруг он пошевелился, но не для того, чтобы посмотреть, кто вошел. Левой рукой он нащупал верхнюю таблицу и придвинул к себе, а правой взял стиль и принялся быстро писать.
В десяти футах от возвышения группа сконфуженно остановилась. Казалось неправильным, что Цезарь не замечает своих убийц. Децим посмотрел на статую Помпея, естественного размера, но казавшуюся очень высокой благодаря четырехфутовому постаменту. Она стояла в конце курульного возвышения, довольно обширного, потому что на нем должны были помещаться от шестнадцати до двадцати человек. Децим нащупал свой кинжал – пальцы вдруг стали непослушными, – вынул его из ножен и прижал к боку. Он понял, что то же проделали и остальные, уголком глаза увидел появившегося в дверях Брута – и решился. В конце концов, чего ждать?
Но Луций Тиллий Кимбр с обнаженным кинжалом в руке уже поднимался по ступеням, на которых обычно сидели ликторы.
– Подожди, нетерпеливый болван, не сейчас! – не поднимая головы, раздраженно крикнул Цезарь.
Стальной стиль его продолжал покрывать воск мелкими буквами.
Зло поджав губы, Кимбр посмотрел на освободителей. «Вот, полюбуйтесь, каков наш диктатор!» – говорил его взгляд. Затем он подался вперед, чтобы сорвать тогу с левого плеча сидящего за столом человека. Но Гай Сервилий Каска опередил его и, заскочив сзади, всадил кинжал в склоненную шею. Удар только слегка задел ключицу и рассек кожу в верхней части груди. Цезарь молниеносно вскочил и инстинктивно нанес удар стилем. Острая сталь воткнулась в руку Каски. Остальные освободители, осмелев и вскинув кинжалы, бросились на него.
Цезарь отчаянно сопротивлялся, но ни разу не вскрикнул, не произнес ни слова. Свитки посыпались со стола, таблицы разлетелись по сторонам, со стуком упало кресло. Полилась кровь. Сенаторы верхнего яруса с ужасом наблюдали за бойней, но никто не двинулся, чтобы прийти на помощь. Медленно пятясь, Цезарь наткнулся на постамент, и тогда Кассий кинулся к нему, вонзил лезвие прямо в лицо и, повернув его, вырвал глаз. В каком-то диком экстазе освободители насели на Цезаря, нанося удары. Кровь била ручьем из всех ран. Внезапно Цезарь прекратил сопротивление, смирившись с неизбежным. Его уникальный ум направил слабеющую энергию на то, чтобы умереть, не уронив достоинства. Он поднял левую руку, закрывая лицо складкой тоги, а правой стиснул ткань над коленями, чтобы при падении она не задралась и никто не увидел его больные ноги. Никому из мерзавцев не удастся прочесть в последний момент его мысли. Ни один из них не сможет глумиться, вспоминая его наготу.
Цецилий Буциолан ударил его в спину, Цезенний Лентон – в плечо. Истекая кровью, Цезарь все еще стоял, все не падал. Предпоследний убийца был хладнокровнее всех. Децим Брут вложил всю свою силу в первый удар, глубоко всадив кинжал в левую половину груди Цезаря. Когда сталь дошла до сердца, Цезарь рухнул. Децим наклонился над ним и нанес второй удар – за Требония. А Брут, обливаясь потом, парализованный страхом, все завершил. Он опустился на колени и вонзил свой кинжал в гениталии, которые так обожала его мать. Лезвие с трудом прошло сквозь многочисленные складки тоги, потому что Брут не колол, а давил, поставив клинок вертикально. Потом металл с хрустом вошел в кость, Брут ощутил позыв к рвоте и с трудом поднялся, чувствуя жгучую боль в руке. Кто-то порезал его.
Дело сделано. Все двадцать два человека нанесли по удару, Децим Брут ударил дважды. Прикрывая лицо и ноги, Цезарь лежал у подножия статуи. Кремово-белая тога была рассечена на полоски, вокруг по белому мрамору расплывалась красная лужа. Казалось, в нем не осталось ни капли крови, так много ее разом вылилось из многочисленных ран. Кто-то отскочил, чтобы не запачкаться, но Децим не замечал ничего, пока внутри его туфель не сделалось мокро. Он понял, в чем дело, и заскулил, как собака. Эта кровь жгла его.
Тяжело дыша, освободители смотрели друг на друга. Глаза у них были дикими. Брут пытался остановить кровь, текущую по руке. Вдруг, словно по молчаливой мгновенной договоренности, они повернулись и помчались к дверям. Децим тоже, охваченный общим порывом. Заднескамеечники, свидетели убийства, уже выбежали на улицу, крича, что Цезарь мертв. Паника стала всеобщей, когда в саду появились освободители в тогах, запачканных кровью, с крепко зажатыми в руках кинжалами.
Люди бежали кто куда, только не в курию. Сенаторы, ликторы и рабы – все убегали, крича: «Цезарь мертв, Цезарь мертв, Цезарь мертв!» Забыв о своих грандиозных планах, о громоподобных речах, освободители тоже бежали. Кто бы мог подумать, что реальность окажется так далека от мечты и что один вид мертвого Цезаря с ужасающей бесповоротностью положит конец всем их идеям, философствованиям и стремлениям? Только после того, как убийство было совершено, все, даже Децим Брут, по-настоящему поняли, что оно значит. Титан пал, но мир в мгновение ока так изменился, что Республике никогда уже не подняться. Смерть Цезаря была освобождением, но то, что она высвободила, имело одно название – хаос.
Инстинктивно они побежали искать укрытия в храме Юпитера Наилучшего Величайшего. Их ноги стригли воздух, как крылья мельниц на сильном ветру. Через Марсово поле и вверх по задней лестнице Капитолия к первому прибежищу Ромула, и опять вверх, вверх по склону, по многочисленным ступеням к желанному храму. Там, внутри, задыхаясь от бега, с трясущимися коленями, двадцать два человека попадали на пол. Над ними уходили в недосягаемую вышину пятьдесят ног Великого бога, сияло золото, обрамляя слоновую кость, а ярко-красное терракотовое лицо улыбалось бездумной улыбкой от уха до уха, но с крепко сомкнутыми губами.
Как только первый заднескамеечник выскочил из курии Помпея с криком, что Цезарь убит, Марк Антоний вскрикнул и тоже побежал к городу! Требоний, пораженный этой совершенно нелепой реакцией, побежал за ним, крича, чтобы он остановился, вернулся и созвал сенат. Но было поздно. Бежали все. Бежал Долабелла, бежали его ликторы, бежали сенаторы, бежали рабы, прижимая стулья к груди. Улепетывали и освободители. Единственное, что мог сделать Требоний, – это догнать Антония, и он наддал.
А внутри курии царила абсолютная тишина. Не имея возможности наклониться, чтобы осмотреть то, что лежало у ног, Помпей смотрел в открытые двери. Его зрачки напоминали булавочные головки, как зрачки человека, вышедшего на яркий свет, потому что художник считал, что голубого в глазах изваяния должно быть больше. Цезарь лежал, чуть навалившись на правый бок, с лицом, закрытым тяжелой складкой тоги. Поток крови наконец иссяк, она тонкой струйкой лилась с возвышения. Иногда в курию залетала птичка и тщетно махала крылышками возле роз, вставленных в потолочные соты, пока свет опять не выманивал ее на свободу. Проходили часы, но никто, ни мужчины, ни женщины, не осмеливался войти внутрь. Цезарь и Помпей были недвижны.
Было уже далеко за полдень, когда управляющий Кальвина вошел в кабинет, где его почти оправившийся хозяин беседовал с Луцием Цезарем и Луцием Пизоном. Следом за управляющим вошел и египетский врач Хапд-эфане.
Цезарь чувствовал себя отдохнувшим и радовался, что время его пребывания в Риме подходит к концу.
Кальпурния вошла, когда он заканчивал завтракать. У нее опухли веки, под глазами появились круги. Он сразу встал, подошел к ней, поцеловал, потом взял ее за подбородок и с тревогой посмотрел ей в лицо.
– Дорогая моя, в чем дело? Тебя напугала гроза?
– Нет, Цезарь, это мой сон напугал меня, – сказала она, схватив его за руку.
– Плохой сон?
Она вздрогнула.
– Ужасный! Я видела, как какие-то люди окружили тебя и закололи.
– Edepol! – воскликнул он, чувствуя себя беспомощным. Как успокаивают испуганных жен? – Это просто сон, Кальпурния.
– Но очень реальный! – воскликнула она. – Все случилось в сенате, но не в курии Гостилия, нет. В курии Помпея, кажется… там была его статуя. Пожалуйста, Цезарь, не ходи сегодня туда!
Он высвободился, взял ее руки в свои и стал растирать их.
– Я должен идти, дорогая. Сегодня я слагаю с себя полномочия консула. Это конец моей официальной деятельности в Риме.
– Не ходи! Пожалуйста, не ходи! Сон был таким реальным!
– Спасибо за предупреждение, я постараюсь, чтобы меня не закололи в курии Помпея, – сказал он тихо, но твердо.
Вошел Трог с его toga trabea. Уже одетый в полосатую алопурпурную тунику, в высоких красных сапогах, Цезарь стоял, пока Трог навешивал на него это массивное облачение, укладывая складки на левом плече так, чтобы они с него не соскальзывали.
«Как великолепно он выглядит! – подумала Кальпурния. – Пурпурный и красный цвета идут ему больше, чем белый».
– Но ты ведь еще и великий понтифик. У тебя есть обязанности. Вот предлог не ходить! Не ходи.
– Нет, не могу, – ответил он с легким раздражением. – Сегодня иды, жертвоприношение будет коротким.
И он ушел, ибо его уже ждали на Священной дороге. Беглый осмотр овец, и процессия двинулась к Нижнему Форуму, а затем поднялась на Капитолий.
Через час Цезарь вернулся, чтобы переодеться, и вздохнул с сожалением, увидев, что приемная комната забита клиентами. Хочешь не хочешь, а многих придется принять. В кабинете он нашел Децима Брута, тот развлекал Кальпурнию болтовней.
– Я надеюсь, – сказал Цезарь, переодетый в тогу с пурпурной каймой, – тебе удалось убедить мою жену, что сегодня меня не убьют?
– Я пытался, но не уверен, что мне это удалось, – сказал Децим.
Небрежно положив ногу на ногу, он полусидел на малахитовой крышке письменного стола, для верности опираясь на нее руками.
– Мне еще нужно принять человек пятьдесят клиентов. Ничего личного, так что, если хочешь, останься. Что привело тебя, такого веселого и в столь ранний час?
– Я подумал, что, может быть, тебе захочется навестить Кальвина по пути на собрание. Я тоже хотел бы его повидать, – спокойно ответил Децим. – Но если я появлюсь там один, меня могут и не пустить, а с тобой не откажут.
– Умно, – усмехнулся Цезарь.
Он вопросительно посмотрел на Кальпурнию.
– Благодарю, дорогая. Меня ждет работа.
– Децим, позаботься о нем! – попросила она с порога.
Децим широко улыбнулся. Такая успокаивающая улыбка!
– Не беспокойся, Кальпурния, я о нем позабочусь.
Два часа спустя они в сопровождении толпы клиентов покинули Общественный дом, чтобы по лестнице Весталок подняться на Палатин. Повернув за угол к святилищу Весты, они прошли мимо старого Спуринны, сидящего на корточках на своем обычном месте, рядом с дверью, за которой производился прием завещаний.
– Цезарь! Берегись мартовских ид! – крикнул он.
– Мартовские иды уже наступили, Спуринна, и, как видишь, я жив и здоров, – засмеялся Цезарь.
– Да, мартовские иды наступили, но они еще не кончились.
– Глупый старик, – пробормотал Децим.
– Какой угодно, но только не глупый, Децим, – сказал ему Цезарь.
У подножия лестницы Весталок их окружила толпа. Чья-то рука протянула Цезарю записку. Децим перехватил ее и сунул за пазуху.
– Пойдем, – сказал он. – Я отдам ее тебе позже.
Дверь дома Гнея Домиция Кальвина распахнулась, их впустили и провели прямиком в кабинет. Кальвин лежал на кушетке.
– Твой египетский врач просто чудо, Цезарь, – сказал он, когда визитеры вошли. – Децим, какая приятная неожиданность!
– Ты выглядишь намного лучше, чем вчера вечером, – сказал Цезарь.
– Я и чувствую себя намного лучше.
– Мы ненадолго, но я хотел убедиться, что ты жив-здоров, старина. Луций с Пизоном вскоре придут и побудут с тобой, ради такого случая пропуская сегодняшнее собрание. Нашли предлог, а? Но если они утомят тебя, прогони их. Что с тобой было?
– Сердечный спазм. Хапд-эфане влил в меня экстракт наперстянки, и почти сразу же все прошло. Он сказал, что мое сердце «затрепетало». Запоминается, да! Там вроде скопилась какая-то жидкость.
– Поправляйся скорей, тебя ждет мое кресло. Лепид сегодня уезжает в Нарбонскую Галлию, так что в палате его тоже не будет. И Филиппа не будет, он объелся амброзией! Боюсь, в переднем ряду не останется никого. Ну, почти никого. А ведь сегодня я прощаюсь с сенатом.
Цезарь умолк. Неожиданно он наклонился и поцеловал Кальвина в щеку.
– Береги себя, старина.
Кальвин нахмурился. Веки его опустились. Он задремал.
Когда, обходя лужи, они подошли к Фламиниеву цирку, Децим спросил:
– Цезарь, позволь, я пошлю кого-нибудь предупредить, что мы скоро придем?
– Конечно.
Один из слуг Децима поспешно ушел.
Миновав колоннаду, они увидели, что в саду собралось около четырехсот сенаторов. Кто-то читал, кто-то диктовал писарям, кто-то растянулся на травке. Желающие поболтать сбились в группы. Говорили, наверное, о чем-то веселом, потому что слышался смех.
Марк Антоний подошел к ним, пожал Цезарю руку.
– Ave, Цезарь. Мы уже отчаялись тебя дождаться, но прибежал малый Децима и всех успокоил.
Цезарь, отняв руку, кинул на него взгляд, недвусмысленно говоривший, что никого не касается, насколько опаздывает диктатор, и поднялся по ступеням к курии в сопровождении двух слуг: один нес его курульное кресло и складной стол, другой – восковые таблицы и мешок со свитками. Рабы установили кресло и стол у края курульного возвышения, он кивком отпустил их, и они ушли. Довольный тем, что все расположено правильно, Цезарь опорожнил мешок, аккуратно сложил свитки вдоль противоположного края стола и сел. Слева от него лежали таблицы, рядом лежал стиль на случай, если ему захочется что-либо записать.
– Он уже работает, – сказал Децим, подходя к двадцати двум членам клуба, собравшимся у ступеней. – Внутри около сорока заднескамеечников. Требоний, пришло время действовать.
Требоний немедленно подошел к Антонию, который решил, что лучший способ удержать Долабеллу на улице – это остаться с ним и постараться быть вежливым. Их ликторы (у каждого по двенадцать) стояли в стороне, воткнув фасции (принадлежавшие старшему, Долабелле, поскольку шел месяц март) в землю. Хотя собрание происходило за пределами померия, Рим лежал всего в миле от них, поэтому эти бравые парни были в тогах и без топориков в пучках прутьев.
Ночью Требонию пришла в голову одна идея, которую он поспешил осуществить, как только пришел Брут. А именно предложил всем преторам и двум курульным эдилам отпустить свой эскорт из уважения к Цезарю, который уже несколько рыночных интервалов обходился без ликторов. Никто не возразил ни ему, ни Кассию, обошедшему с этим же предложением других курульных магистратов. Радуясь неожиданному отдыху, освобожденные ликторы поспешили в свою коллегию, расположенную на холме Орбия прямо возле очень приличной таверны, всегда открытой для мучимых жаждой соседей.
– Постой со мной немного, – весело сказал Требоний Антонию, – я хочу с тобой кое-что обсудить.
Долабелла, увидев своего приятеля, игравшего с двумя сенаторами в кости, кивком велел своим ликторам расслабиться и присоединился к играющим. Сегодня у него было отличное настроение.
Пока Антоний и Требоний вели неспешный и вдумчивый разговор, Децим повел отряд освободителей в курию. Если бы кто-нибудь из находящих в саду сенаторов удосужился взглянуть на них, его весьма поразили бы мрачность их лиц и бессознательная вороватость в повадках. Но никто не посмотрел, никто ничего не заметил.
Замыкавший группу Брут почувствовал, как кто-то дернул его за тогу. Он повернулся и увидел домашнего челядинца, раскрасневшегося и запыхавшегося.
– В чем дело? – спросил он, бесконечно счастливый, что что-то задерживает его на пути к тираноубийству.
– Господин, госпожа Порция!
– Что с ней?
– Она умерла!
Мир не качнулся, не вздыбился, не завертелся. Брут в полном недоумении уставился на раба.
– Чепуха, – пробормотал он.
– Господин, она мертва, я клянусь, она мертва!
– Рассказывай по порядку, – спокойно велел Брут.
– Она была в ужасном состоянии. Бегала как сумасшедшая по дому, кричала, что Цезарь мертв.
– Разве Атилий Стилон не смотрел ее?
– Да, господин, но он рассердился и ушел, когда она отказалась выпить микстуру.
– И?
– Она упала на спину… замертво. Эпафродит не смог найти в ней ни одного признака жизни. Ничего! Она мертва! Мертва! Пойдем домой, пожалуйста, пойдем домой, господин!
– Скажи Эпафродиту, что я приду, когда смогу, – сказал Брут, ставя ногу на первую ступень. – Она не мертва, уверяю тебя. Я знаю ее. Это обморок.
И он ступил на следующую ступень. Раб с открытым ртом уставился ему в спину.
Зал, способный вместить шестьсот человек, выглядел совсем пустым, несмотря на некоторое число сенаторов-заднескамеечников, занявших свои места. Это все были книгочеи, пользовавшиеся каждой возможностью почитать. На курульное возвышение, освещенное лучше всего, никто из них, естественно, не претендовал, но свет шел от дверей и из верхних, забранных решетками окон, а потому любители тихого чтения равномерно распределились по правой и левой сторонам верхнего яруса. Очень хорошо, подумал Децим, шедший теперь позади всех. Он обернулся и увидел, что Брут все еще стоит на улице – никак струсил?
Цезарь сидел, склонив голову над развернутым свитком, ничего не видя, не слыша. Вдруг он пошевелился, но не для того, чтобы посмотреть, кто вошел. Левой рукой он нащупал верхнюю таблицу и придвинул к себе, а правой взял стиль и принялся быстро писать.
В десяти футах от возвышения группа сконфуженно остановилась. Казалось неправильным, что Цезарь не замечает своих убийц. Децим посмотрел на статую Помпея, естественного размера, но казавшуюся очень высокой благодаря четырехфутовому постаменту. Она стояла в конце курульного возвышения, довольно обширного, потому что на нем должны были помещаться от шестнадцати до двадцати человек. Децим нащупал свой кинжал – пальцы вдруг стали непослушными, – вынул его из ножен и прижал к боку. Он понял, что то же проделали и остальные, уголком глаза увидел появившегося в дверях Брута – и решился. В конце концов, чего ждать?
Но Луций Тиллий Кимбр с обнаженным кинжалом в руке уже поднимался по ступеням, на которых обычно сидели ликторы.
– Подожди, нетерпеливый болван, не сейчас! – не поднимая головы, раздраженно крикнул Цезарь.
Стальной стиль его продолжал покрывать воск мелкими буквами.
Зло поджав губы, Кимбр посмотрел на освободителей. «Вот, полюбуйтесь, каков наш диктатор!» – говорил его взгляд. Затем он подался вперед, чтобы сорвать тогу с левого плеча сидящего за столом человека. Но Гай Сервилий Каска опередил его и, заскочив сзади, всадил кинжал в склоненную шею. Удар только слегка задел ключицу и рассек кожу в верхней части груди. Цезарь молниеносно вскочил и инстинктивно нанес удар стилем. Острая сталь воткнулась в руку Каски. Остальные освободители, осмелев и вскинув кинжалы, бросились на него.
Цезарь отчаянно сопротивлялся, но ни разу не вскрикнул, не произнес ни слова. Свитки посыпались со стола, таблицы разлетелись по сторонам, со стуком упало кресло. Полилась кровь. Сенаторы верхнего яруса с ужасом наблюдали за бойней, но никто не двинулся, чтобы прийти на помощь. Медленно пятясь, Цезарь наткнулся на постамент, и тогда Кассий кинулся к нему, вонзил лезвие прямо в лицо и, повернув его, вырвал глаз. В каком-то диком экстазе освободители насели на Цезаря, нанося удары. Кровь била ручьем из всех ран. Внезапно Цезарь прекратил сопротивление, смирившись с неизбежным. Его уникальный ум направил слабеющую энергию на то, чтобы умереть, не уронив достоинства. Он поднял левую руку, закрывая лицо складкой тоги, а правой стиснул ткань над коленями, чтобы при падении она не задралась и никто не увидел его больные ноги. Никому из мерзавцев не удастся прочесть в последний момент его мысли. Ни один из них не сможет глумиться, вспоминая его наготу.
Цецилий Буциолан ударил его в спину, Цезенний Лентон – в плечо. Истекая кровью, Цезарь все еще стоял, все не падал. Предпоследний убийца был хладнокровнее всех. Децим Брут вложил всю свою силу в первый удар, глубоко всадив кинжал в левую половину груди Цезаря. Когда сталь дошла до сердца, Цезарь рухнул. Децим наклонился над ним и нанес второй удар – за Требония. А Брут, обливаясь потом, парализованный страхом, все завершил. Он опустился на колени и вонзил свой кинжал в гениталии, которые так обожала его мать. Лезвие с трудом прошло сквозь многочисленные складки тоги, потому что Брут не колол, а давил, поставив клинок вертикально. Потом металл с хрустом вошел в кость, Брут ощутил позыв к рвоте и с трудом поднялся, чувствуя жгучую боль в руке. Кто-то порезал его.
Дело сделано. Все двадцать два человека нанесли по удару, Децим Брут ударил дважды. Прикрывая лицо и ноги, Цезарь лежал у подножия статуи. Кремово-белая тога была рассечена на полоски, вокруг по белому мрамору расплывалась красная лужа. Казалось, в нем не осталось ни капли крови, так много ее разом вылилось из многочисленных ран. Кто-то отскочил, чтобы не запачкаться, но Децим не замечал ничего, пока внутри его туфель не сделалось мокро. Он понял, в чем дело, и заскулил, как собака. Эта кровь жгла его.
Тяжело дыша, освободители смотрели друг на друга. Глаза у них были дикими. Брут пытался остановить кровь, текущую по руке. Вдруг, словно по молчаливой мгновенной договоренности, они повернулись и помчались к дверям. Децим тоже, охваченный общим порывом. Заднескамеечники, свидетели убийства, уже выбежали на улицу, крича, что Цезарь мертв. Паника стала всеобщей, когда в саду появились освободители в тогах, запачканных кровью, с крепко зажатыми в руках кинжалами.
Люди бежали кто куда, только не в курию. Сенаторы, ликторы и рабы – все убегали, крича: «Цезарь мертв, Цезарь мертв, Цезарь мертв!» Забыв о своих грандиозных планах, о громоподобных речах, освободители тоже бежали. Кто бы мог подумать, что реальность окажется так далека от мечты и что один вид мертвого Цезаря с ужасающей бесповоротностью положит конец всем их идеям, философствованиям и стремлениям? Только после того, как убийство было совершено, все, даже Децим Брут, по-настоящему поняли, что оно значит. Титан пал, но мир в мгновение ока так изменился, что Республике никогда уже не подняться. Смерть Цезаря была освобождением, но то, что она высвободила, имело одно название – хаос.
Инстинктивно они побежали искать укрытия в храме Юпитера Наилучшего Величайшего. Их ноги стригли воздух, как крылья мельниц на сильном ветру. Через Марсово поле и вверх по задней лестнице Капитолия к первому прибежищу Ромула, и опять вверх, вверх по склону, по многочисленным ступеням к желанному храму. Там, внутри, задыхаясь от бега, с трясущимися коленями, двадцать два человека попадали на пол. Над ними уходили в недосягаемую вышину пятьдесят ног Великого бога, сияло золото, обрамляя слоновую кость, а ярко-красное терракотовое лицо улыбалось бездумной улыбкой от уха до уха, но с крепко сомкнутыми губами.
Как только первый заднескамеечник выскочил из курии Помпея с криком, что Цезарь убит, Марк Антоний вскрикнул и тоже побежал к городу! Требоний, пораженный этой совершенно нелепой реакцией, побежал за ним, крича, чтобы он остановился, вернулся и созвал сенат. Но было поздно. Бежали все. Бежал Долабелла, бежали его ликторы, бежали сенаторы, бежали рабы, прижимая стулья к груди. Улепетывали и освободители. Единственное, что мог сделать Требоний, – это догнать Антония, и он наддал.
А внутри курии царила абсолютная тишина. Не имея возможности наклониться, чтобы осмотреть то, что лежало у ног, Помпей смотрел в открытые двери. Его зрачки напоминали булавочные головки, как зрачки человека, вышедшего на яркий свет, потому что художник считал, что голубого в глазах изваяния должно быть больше. Цезарь лежал, чуть навалившись на правый бок, с лицом, закрытым тяжелой складкой тоги. Поток крови наконец иссяк, она тонкой струйкой лилась с возвышения. Иногда в курию залетала птичка и тщетно махала крылышками возле роз, вставленных в потолочные соты, пока свет опять не выманивал ее на свободу. Проходили часы, но никто, ни мужчины, ни женщины, не осмеливался войти внутрь. Цезарь и Помпей были недвижны.
Было уже далеко за полдень, когда управляющий Кальвина вошел в кабинет, где его почти оправившийся хозяин беседовал с Луцием Цезарем и Луцием Пизоном. Следом за управляющим вошел и египетский врач Хапд-эфане.