Страница:
Она затихла, ресницы веером опустились на мертвенно-бледные щеки. Пришли сладкие мысли. Она стала придумывать, какими способами убьет Порцию. О, какой это будет день! Потом резко открыла глаза. Взгляд стал яростным и тяжелым. Нет. В первую очередь надо решить намного более важный вопрос – как выручить Брута, чтобы эта безумная катастрофа не погребла его бесповоротно, чтобы род Сервилия Цепиона и род Юния Брута вышел из нее, не потеряв ни состояния, ни репутации. Цезарь мертв, но крах семейства его не вернет.
– Уже два часа, как стемнело, – сказал Антоний. – Теперь, пожалуй, можно.
– Можно что? – спросила Фульвия. Взгляд ее фиолетово-синих глаз потемнел. – Марк, что ты задумал?
– Пойду в Общественный дом.
– Зачем?
– Чтобы убедиться, что он действительно мертв.
– Конечно, он мертв! Если бы это было не так, кто-нибудь тебя известил бы. Останься дома, пожалуйста! Не оставляй меня одну!
– С тобой ничего не случится.
И он ушел, накинув на плечи зимний плащ.
Карины, один из самых богатых кварталов Рима, ответвляясь от Эсквилинского холма, почти примыкали к Форуму. А от квартала публичных домов их отделяли несколько храмов и дубовая роща. Идти было недалеко. Лампы отбрасывали колеблющийся свет на Священную дорогу, очень людную в этот поздний час, ибо все шли к центру Рима в ожидании хоть каких-нибудь новостей. Закрыв лицо плащом, Антоний пробился через толпу, двигавшуюся к Нижнему Форуму, и продолжил путь. Пространство вокруг Общественного дома было заполнено. Он опять пробился сквозь толчею и на глазах у всех, чего совсем не хотел, постучал в дверь. В ту, что вела в покои великого понтифика, являвшиеся резиденцией Цезаря. Никто его не остановил. Многие безутешно плакали. Все это были простые римляне. Ни одного сенатора. Ни одного.
Узнав Антония, Трог открыл дверь настолько, чтобы он смог протиснуться внутрь, и быстро закрыл ее. За Трогом стоял Луций Пизон, его смуглое лицо было мрачным.
– Он здесь? – спросил Антоний, бросив плащ Трогу.
– Да, в храме. Пойдем, – ответил Пизон.
– А Кальпурния?
– Моя дочь в постели. Этот странный египтянин дал ей снотворное.
Храм располагался между двумя половинами Общественного дома. Это было огромное помещение без какой-либо статуй, ибо оно принадлежало numina, призрачным римским богам, бесформенным и безликим, чей культ на несколько столетий предвосхитил зачатки греческих религиозных представлений и служил основной составляющей религии Рима. Эти незримые силы управляли разнообразными функциями, действиями и вещами. Им, например, были подвластны кладовые, зернохранилища, колодцы и перекрестки. Зал был залит ярким светом, идущим от множества канделябров. Большие двойные бронзовые двери распахнуты в обе стороны: одни – на колоннаду, обегающую перистиль, другие – в мистическую обитель царей с двумя миндальными деревцами и тремя мозаичными дорожками, ведущими к дальним дверям. Вдоль каждой из стен этого помещения располагались восковые маски старших весталок со времен первой весталки Эмилии, встроенные в миниатюрные подобия храмов, каждый на дорогом пьедестале.
Цезарь сидел на черных похоронных дрогах в центре зала и словно бы спал. Только Хапд-эфане знал, что верхняя часть левой стороны его лица тщательно смоделирована из нанесенного на кисею воска. Глаза и рот закрыты. Шокированный и испуганный намного сильнее, чем ожидалось, Антоний медленно подошел к дрогам и заглянул в лицо спящему. Великий понтифик был облачен в соответствующие одежды. Тога с туникой в алую и пурпурную полосы, на голове дубовый венок. Не было, правда, кольца с печаткой, которое он обычно носил. Длинные тонкие пальцы сложены на коленях, ногти подстрижены и отполированы.
Внезапно Антоний понял, что больше не может этого выносить. Он повернулся, вышел из храма и направился в кабинет Цезаря. Пизон шел за ним.
– Здесь есть какие-нибудь деньги? – спросил Антоний.
Пизон удивился.
– Почем я знаю? – довольно грубо ответил он.
– Кальпурния знает. Разбуди ее.
– Что?
– Разбуди Кальпурнию! Она знает, где он держит деньги.
Говоря это, Антоний открыл ящик письменного стола и стал шарить в нем.
– Антоний, прекрати!
– Я наследник Цезаря, все равно все это будет моим. Какая разница, сейчас или позже я возьму отсюда немного? Меня преследуют кредиторы, я должен найти хоть какие-то деньги, чтобы завтра же заткнуть им рты.
В гневе Пизон был ужасен. Лицо его от природы имело зверское выражение, а оскал дополнительно обнажал ломаные и гнилые клыки. Он схватил Антония за руку, выдернул ее из ящика и задвинул его.
– Я сказал, прекрати! И я не собираюсь будить мою бедную дочь!
– Говорю же тебе, я его наследник!
– А я – душеприказчик! И ты ничего здесь не сделаешь и ничего не возьмешь, пока я не увижу его завещание! – объявил Пизон.
– Хорошо, это можно организовать.
Антоний быстро вернулся в храм, где Квинктилия, старшая весталка, проводила ночное бдение возле тела главного жреца Рима.
– Ты! – рявкнул Антоний, грубо сдернув ее со стула. – Принеси завещание Цезаря!
– Но…
– Я сказал, принеси мне завещание Цезаря, и сейчас же!
– Не смей беспокоить сон Цезаря! – прорычал Пизон.
– На это мне нужно время, – пролепетала испуганная Квинктилия.
– Тогда не трать его понапрасну! Найди завещание и принеси в кабинет. Шевелись, толстая, глупая свинья!
– Антоний! – рявкнул Пизон.
– Он мертв. Ему все равно! – Антоний махнул рукой в сторону Цезаря. – Где его печатка?
– У меня, – просипел Пизон.
Его душил гнев, не давая кричать.
– Отдай мне ее! Я его наследник!
– Нет, пока я не буду в этом уверен.
– У него должны быть ценные бумаги, купчие и все такое, – пробормотал Антоний, роясь в бюро.
– Есть, но не здесь, алчный и глупый осел! Все у банкиров. Он ведь не Брут, чтобы заводить в доме комнаты-сейфы.
Опередив Антония, Пизон сел за стол.
– Молю богов, – холодно сказал он, – чтобы смерть твоя была медленной и ужасной.
Появилась Квинктилия со свитком в руке. Антоний двинулся к ней, но она ловко обогнула его и с удивительным проворством передала свиток Пизону. Пизон взял свиток и поднес его к лампе, проверяя, цела ли печать.
– Спасибо, Квинктилия, – сказал он. – Пожалуйста, попроси Корнелию и Юнию прийти сюда в качестве свидетельниц. Этот неблагодарный настаивает, чтобы завещание Цезаря было вскрыто сейчас.
Три весталки, с головы до ног в белом, встали возле стола. На головах семь накрытых вуалью кругов витой шерсти. Пизон сломал печать и развернул документ.
Он и так умел бегло читать, а тут ему еще помогло обыкновение Цезаря ставить точку над первой буквой каждого слова. Прикрывая рукой текст от пары горящих нетерпением глаз, Пизон быстро просмотрел его. Не говоря ничего, он запрокинул голову и захохотал.
– Что? Что?!
– Ты никакой не наследник Цезаря, дорогой мой Антоний! На самом деле ты тут даже не упомянут! – еле выговорил Пизон, суетясь в поисках носового платка, чтобы вытереть слезы. – Молодец, Цезарь! Ай, молодец!
– Я не верю тебе! Дай сюда!
– Антоний, здесь три весталки, – предупредил Пизон, передавая Антонию свиток. – Не пытайся порвать завещание.
Ухвативший документ дрожащими пальцами Антоний практически ничего не смог в нем прочесть. В глаза сразу бросилось ненавистное имя.
– Гай Октавий? Этот жеманный, чопорный маленький педик? Или это розыгрыш, или Цезарь был не в своем уме. Конечно розыгрыш! Я… я буду протестовать!
– Пожалуйста, попытайся, – сказал Пизон, выхватывая у него завещание.
Он улыбнулся весталкам, тоже весьма довольным тем, что возмездие не заставило себя ждать.
– Это неопровержимо, Антоний, и ты это знаешь. Семь восьмых Гаю Октавию, одну восьмую поделить между… хм… Квинтом Педием, Луцием Пинарием, Децимом Брутом… это не выйдет, он один из убийц… и моей дочерью Кальпурнией.
Пизон откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Антоний стремглав кинулся к выходу, но Пизон предпочел этого не заметить. Он, улыбаясь, подсчитывал: «У Цезаря должно быть по меньшей мере пятьдесят тысяч талантов. Одна восьмая – это шесть тысяч двести пятьдесят талантов. Если вычеркнуть Децима Брута, который ничего не может наследовать в результате совершенного преступления, это дает моей Кальпурнии свыше двух тысяч талантов. Ну, ну, ну! Он и ее не забыл, как порядочный муж. Я, разумеется, к этим деньгам не притронусь… без ее согласия, во всяком случае».
Он открыл глаза и обнаружил, что остался один. Весталки ушли, чтобы принять участие в ночном бдении. Положив завещание в складку тоги, он поднялся. Две тысячи талантов! Это делает Кальпурнию богатой наследницей. Как только ее официальный траур закончится (десять месяцев пробегут незаметно), он сможет выдать ее замуж за какого-нибудь достойного человека. Достаточно влиятельного, чтобы помочь его младшему сыну. Рутилия будет очень довольна!
Интересно, однако, что Цезарь не обеспечил будущее своего возможного отпрыска от Кальпурнии. Это значит, либо он знал, что ребенка не будет, либо считал, что если он будет, то не от него. Он слишком много времени проводил за рекой с Клеопатрой. А Гай Октавий теперь – первый в Риме богач.
Лепид услышал об убийстве Цезаря в городе Вейи, неподалеку от Рима, чуть севернее его. На рассвете он уже был у Антония. Серый от потрясения и усталости, он выпил кубок вина и посмотрел на хозяина дома.
– Ты выглядишь хуже, чем я себя чувствую.
– А я чувствую себя хуже, чем выгляжу.
– Странно, но я не думал, что смерть Цезаря так сильно подействует на тебя, Антоний. Если подумать обо всех деньгах, которые ты унаследуешь, то…
При этих словах Антоний дико захохотал и забегал по комнате, хлопая себя по бедрам и круша огромными ножищами пол.
– Я не наследник Цезаря! – завопил он.
Лепид, разинув рот, уставился на него.
– Ты шутишь!
– Я не шучу!
– Да кому же их еще оставлять?
– Подумай о самом невероятном.
Лепид чуть было не подавился.
– Гай Октавий? – прошептал он.
– Гай Cunnus Октавий. Все это отойдет девочке в тоге мужчины.
– Юпитер!
Антоний тяжело опустился в кресло.
– А я был так уверен, – пробормотал он.
– Но Гай Октавий? Здесь нет никакого смысла, Антоний! Сколько ему? Восемнадцать или девятнадцать?
– Восемнадцать. Он сидит по ту сторону Адриатики, в Аполлонии. Интересно, говорил ли ему Цезарь об этом? В Испании они очень сдружились. Я не прочел завещание до конца, но, без сомнения, он его усыновляет.
– Много важней, – сказал Лепид, подаваясь вперед, – что теперь будет. Разве ты не должен поговорить с Долабеллой? Он старший консул.
– Еще поглядим, – мрачно сказал Антоний. – Ты привел с собой войска?
– Да, две тысячи человек. Они на Марсовом поле.
– Тогда первое, что надо сделать, – это занять Форум.
– Я согласен, – сказал Лепид.
В этот момент вошел Долабелла.
– Мир, мир! – крикнул он, подняв руки вверх и как бы отгораживаясь ладонями от Антония. – Я пришел сказать, что, по-моему, ты должен быть старшим консулом. Теперь, когда Цезарь мертв. Это все меняет, Антоний. Если мы не выступим единым фронтом, одни боги знают, что может произойти.
– Это первая хорошая новость, которую я сегодня услышал!
– Решайся, ты же наследник Цезаря!
– Quin taces! – рявкнул Антоний, наливаясь гневом.
– Он не наследник Цезаря, – объяснил Лепид. – Наследник – Гай Октавий. Ты его знаешь, внучатый племянник. Красивый гомик.
– Юпитер! – воскликнул Долабелла. – И что же ты будешь делать?
– Разберусь с кровопийцами, выжав денежки у сената. Теперь, когда Цезарь мертв, его список имеющих доступ к казне автоматически становится недействительным. Ты, Долабелла, согласен, я надеюсь?
– Определенно, – весело хохотнул Долабелла. – У меня тоже есть долги.
– А как же я? – недовольно спросил Лепид.
– Для начала будешь великим понтификом, – пообещал Антоний.
– О, Юнилле это понравится! Я смогу продать мой дом.
– А как мы поступим с убийцами? Известно, сколько их было? – спросил Долабелла.
– Двадцать три, если считать Требония, – ответил Антоний.
– Требония? Но ведь он…
– Он остался на улице, чтобы задержать меня, а значит, и тебя, Долабелла. Ликторов внутри не было. Они превратили старика в решето. А почему ты об этом не знаешь? Вот Лепид приехал из Вейи, а знает.
– Потому что я заперся в своем доме!
– И я тоже, но я все же знаю!
– Перестаньте! – крикнул Лепид. – Зная Цицерона, я полагаю, он уже побывал здесь. Я прав?
– Прав. Вот кто счастлив по-настоящему! Он хочет амнистии, – сказал Антоний.
– Нет, тысячу раз нет! – крикнул Долабелла. – Я не дам им уйти от наказания, ведь Цезарь убит!
– Успокойся, Публий, – сказал Лепид. – Поработай мозгами! Если мы не уладим все это тихо-мирно, определенно начнется еще одна гражданская война. А это – последнее, чего все хотят. К тому же нам надо срочно решить вопрос с похоронами Цезаря, для чего следует созвать сенат, чтобы провести эти похороны за государственный счет. Ты видел толпы на Форуме? Они пока не ярятся, но число людей все растет. – Он встал. – Я лучше пойду на Марсово поле и подготовлю своих ребят. Когда соберется сенат? Где?
– Завтра на рассвете, в храме богини Теллус. Там безопасно, – сказал Антоний.
– Я – великий понтифик! – радостно воскликнул Лепид. – Странно, правда? – спросил он с порога. – Когда мы заговорили у меня о том, кто какую смерть предпочел бы, Цезарь ответил «внезапную». Я рад, что его желание исполнилось. Вы можете вообразить его дряхлеющим?
– Он сам закололся бы, – сказал Долабелла угрюмо и сморгнул слезы. – Мне будет его не хватать.
– Цицерон сообщил мне, что убийцы – кстати, они называют себя освободителями – сейчас не в себе, – сказал Антоний. – Поэтому надо бы обходиться с ними помягче. Нажмем на них – они могут и рассердиться. Особенно такие бравые парни, как Децим Брут. Он может поднять войска. Понежней, понежней, Долабелла.
– Лишь на какое-то время, – отрезал Долабелла, готовясь уйти. – Но когда у меня появится хоть малейший шанс, Антоний, они мне заплатят!
Цицерон был доволен всем, кроме убогого красноречия освободителей. Дважды в тот день он убеждал Брута сказать что-нибудь: первый раз на ростре, второй раз на ступенях храма – и слышал унылые, меланхоличные, бесплодные, глупые речи! Когда Брут не ходил кругами вокруг чужих земель, отданных ветеранам, которых он очень любил, он бубнил о том, что освободители не нарушили своих клятв охранять Цезаря, потому что клятвы были уже недействительны. О Брут, Брут! У Цицерона язык чесался выступить самому, прервать дурака, но инстинкт самосохранения брал верх и заставлял его молчать. Сказать по правде, он был также зол, что ему не доверились раньше. Если бы он знал обо всем, то шок и паника никого бы не охватили и большинство обитателей Палатина не запиралось бы в своих домах, боясь переворота и репрессий.
Он много времени провел в разговорах с Антонием, Долабеллой и Лепидом, осторожно добиваясь от них, чтобы они признали, что, в конце концов, убийство диктатора Цезаря не худшее из когда-либо совершенных преступлений.
Когда сенат утром второго дня после смерти Цезаря собрался в храме Теллус на Каринах, освободители не пришли. Они все еще прятались в храме Юпитера Наилучшего Величайшего, по-прежнему отказываясь выходить. Остальные сенаторы были там почти все, кроме Луция Цезаря, Кальвина и Филиппа. Тиберий Клавдий Нерон открыл заседание просьбой воздать особые почести освободителям за то, что они избавили Рим от тирана. Это вызвало гнев у верхних ярусов.
– Сядь, Нерон, никто не просил тебя высказывать свое мнение по поводу чего-либо, – сказал Антоний.
И начал очень разумную, умело построенную речь, которая познакомила почтенных отцов с тем, куда с курульного возвышения станет дуть теперь ветер. Убийство произошло, сделанного не воротишь, и да, поступок, конечно, неправильный, но, без сомнения, люди, убившие Цезаря, руководствовались благими намерениями, и они, разумеется, патриоты. Но самое важное – вдалбливал он в головы сенаторов – не оставить Рим без правительства. Оно должно продолжать действовать во главе со старшим консулом Марком Антонием. Когда некоторые в недоумении посмотрели на Долабеллу, тот просто кивнул в знак согласия.
– Вот чего я хочу и на чем настаиваю, – решительно сказал Антоний. – Очень важно также, чтобы палата подтвердила действенность всех законов и указов Цезаря, включая те, которые он хотел провести, но не успел.
Многие распрекрасно поняли тайный смысл его слов. Когда Антонию нужно будет что-нибудь провернуть, он сделает вид, что этого желал Цезарь. О, как Цицерон хотел ему возразить! Но он не мог, он должен был посвятить свою речь защите освободителей, каковым за благие намерения и благородные помыслы следовало простить излишнее усердие при убийстве. Главное – добиться амнистии! А в конце можно упомянуть и о проектах Цезаря, не проведенных им в жизнь. Поскольку Цезарь по разным причинам не сумел или не счел нужным обсудить их на заседаниях, значит, тут не о чем и говорить.
Собрание выработало резолюцию: правительство должно продолжить свою деятельность под руководством Марка Антония, Публия Корнелия Долабеллы и преторов. Приняли также senatus consultum: освободителей считать патриотами и никаким гонениям не подвергать.
Из храма Теллус старшие магистраты вместе с Авлом Гиртием, Цицероном и тридцатью другими сенаторами пошли в храм Юпитера Наилучшего Величайшего. Там Антоний сообщил грязным, небритым освободителям, что сенат амнистировал их, что они теперь в безопасности и никакие кары им не грозят. О, какое облегчение! Затем все, кто был в храме, поднялись на ростру и публично пожали друг другу руки под угрюмыми взглядами огромной толпы, молчаливой и, похоже, пассивной. Никто не был ни против, ни за.
– Чтобы скрепить наш союз, – сказал Антоний, покидая ростру, – я предлагаю каждому из нас пригласить к себе на обед одного из освободителей. Кассий, ты согласен быть моим гостем сегодня?
Лепид пригласил Брута, Авл Гиртий – Децима Брута, Цицерон – Требония, и так далее, пока всех патриотов не разобрали.
– Я не могу поверить этому! – кричал Кассий Бруту, поднимаясь по лестнице Весталок. – Мы свободны и идем домой!
– Да, – машинально ответил Брут.
Он в этот момент как раз вспомнил, что Порция, возможно, мертва. Вспомнил впервые с тех пор, как вошел в курию Помпея, прогнав от себя раба. Нет, конечно, она жива. Если бы она умерла, Цицерон ему сообщил бы.
Сервилия встретила его возле конторки привратника. Она стояла, как Клитемнестра, убившая Агамемнона. Только топора при ней не было. Клитемнестра! Вот кто его мать.
– Я заперла твою жену, – приветствовала она его.
– Мама, ты не имеешь права! Это мой дом, – проблеял он.
– Это мой дом, Брут, и будет моим, пока я не умру. А твоя жена – чудовище, и она здесь чужая, хотя закон дозволяет ей жить при тебе. Она заставила тебя убить Цезаря.
– Я освободил Рим от тирана, – сказал он, страстно желая хотя бы на этот раз взять над ней верх. Желай, Брут, желай, ибо этому не бывать никогда. – Сенат объявил амнистию освободителям, поэтому я все еще городской претор. И у меня не отняли ни состояния, ни поместий.
Она засмеялась.
– Не говори мне, что ты в это веришь!
– Это факт, мама.
– Убийство Цезаря – вот факт, сын мой. А сенаторские декреты не стоят бумаги, на которой их пишут.
Ум Децима Брута пребывал в таком смятении, что он беспокоился за свой рассудок. Он все еще паниковал! Конечно, одно это указывало, что его мыслительные процессы дают сбой. Паника! Он, Децим Брут, паникует? Он, ветеран многих сражений, не страшившийся самых пиковых ситуаций, глянул на тело Цезаря и испугался. Он, Децим Брут, убежал.
Теперь он собирался обедать у другого ветерана галльской войны, Авла Гиртия, хорошо владевшего и пером, и мечом, и несомненно являвшегося самым преданным сторонником Цезаря. «В следующем году Гиртий стал бы консулом с Вибием Пансой, а может, и станет, если указ Цезаря останется в силе. Но Гиртий – крестьянин, он никто. А я – потомок Юниев Брутов и Семпрониев Тудитанов. Верность – да. Но прежде всего самому себе. Ну и Риму, конечно. Это бесспорно. Я убил Цезаря, потому что он разрушал Рим. Рим моих предков. Никто из нас не хотел видеть, как гибнет Рим. Децим, не лги! Ты сходишь с ума! Ты убил Цезаря, потому что рядом с ним ты был никем. Потому что ты понял: единственный способ заставить людей не забыть твое имя – это убить того, кто всех затмевает. Истина в этом. Радуйся, твое имя теперь внесут во все исторические труды».
Трудно было встретить взгляд серо-сине-зеленых глаз Гиртия. Взгляд очень мирный, но твердый. Твердость преобладала. Однако Гиртий приветливо протянул руку и повел Децима в свой очень милый дом, купленный, как и дом Децима, на долю в галльских трофеях. Они обедали одни – большое облегчение для Децима, который до ужаса боялся присутствия кого-то еще.
Наконец последнее блюдо – и слуги ушли. Остались вино и вода. Гиртий повернулся на своем конце ложа, чтобы удобнее было смотреть на гостя.
– Ну и в ситуацию ты вляпался, – сказал он, наполняя чаши чистым вином, без воды.
– Зачем ты так, Авл? Освободителям объявлена полная амнистия, все пойдет по-старому.
– Боюсь, уже нет. Настоящая диспозиция вещей такова, что прежний порядок не вернется. Все будет по-новому.
От удивления Децим дернулся, окропив пол вином.
– Я тебя не понимаю.
– Пойдем со мной. Я тебе покажу.
Гиртий спустил ноги с ложа, сунул в шлепанцы.
Ничего не понимая, Децим побрел за ним. Они прошли через атрий и вышли на лоджию, откуда был хорошо виден Нижний Форум. Солнце еще не зашло, внизу, насколько хватал глаз, разливалось людское море. Люди просто стояли, молча и почти не двигаясь.
– Ну и что? – спросил Децим.
– Там очень много женщин, но посмотри на мужчин. Посмотри на них внимательно! Что ты видишь?
– Что это мужчины, – ответил Децим, удивляясь все больше.
– Децим, неужели прошло так много времени? Посмотри же на них! Половина мужчин в толпе – старые ветераны, старые соратники Цезаря! Старые по срокам выслуги, но молодые по возрасту. Двадцать пять, тридцать, тридцать пять лет, не старше. Старые, но молодые. По всей Италии разнесся слух, что Цезарь мертв, убит, и они идут в Рим на его похороны. Тысячи ветеранов. Палата даже еще не назначила дату, а посмотри, сколько их там. К тому времени, как Цезаря сожгут, люди Лепида растворятся в этом количестве, как капля в море. – Гиртий вздрогнул и повернулся. – Холодно. Пойдем в дом.
Вернувшись на ложе, Децим приложился к чаше, потом спокойно поднял глаза.
– Ты хочешь моей крови, Авл?
– Для меня потеря Цезаря – большое горе, – ответил Гиртий. – Он был моим другом и благодетелем. Но сделанного уже не вернешь. Мир не закрутится в другом направлении. Тем, кто остался, следует подбиваться друг к другу, иначе начнутся новые гражданские распри, а этого Рим не перенесет. Но, – продолжал Гиртий, вздохнув, – мы образованны, богаты, имеем привилегии и стараемся их удержать. Поэтому, Децим, вас должны беспокоить не такие, как я или Панса, хотя мы и любили Цезаря, а те, что внизу. Я не хочу твоей крови, а вот ветераны – не знаю. Они могут захотеть вашей крови, и если они захотят, то те, в чьих руках власть, вынуждены будут им подыграть. Как только ветераны начнут требовать вашей крови, к ним присоединится и Марк Антоний.
Децима прошиб холодный пот.
– Ты преувеличиваешь!
– Ничуть. Ты служил у Цезаря. Ты знаешь, как солдаты любили его. Это была истинная любовь, чистая и бесхитростная. Она проявлялась во всем, даже в мятежах. Как только Цезаря похоронят, они станут опасны. И Антоний тоже сделается опасным. Или если не он, то кто-либо еще обладающий властью. Долабелла. Скользкий угорь Лепид. Или кто-то, кого мы пока не видим, потому что он скрывается за кулисами.
Еще вина, но лучше не стало.
– Я останусь в Риме, – пробормотал еле слышно Децим.
– Я сомневаюсь, что это хороший выбор. Сенат отменит амнистию, потому что народ и ветераны будут настаивать на этом. Простые люди очень любили его – он был частью их. Поднявшись высоко, он никогда о них не забывал, всегда находил для них теплое слово, всегда останавливался и выслушивал жалобы. Децим, скажи мне, что значит для жителя или для жительницы Субуры абстрактное понятие «политическая свобода»? Их голоса даже не считают на выборах центурий, народных или плебса. А Цезарь жил там, он свой среди них. Никто из нас никогда не был своим среди них и никогда не будет.
– Покинув Рим, я признаю свою вину.
– Это так.
– Антоний сильный. И добр к нам.
– Децим, не доверяй Марку Антонию!
– Уверен, что на него можно положиться, – возразил Децим, зная то, чего не знал Гиртий: Марк Антоний тоже вложил свою лепту в убийство Цезаря, у него тоже рыльце в пушку.
– Я верю, что он хочет защитить тебя. Но народ и ветераны ему не позволят. Кроме того, Антоний жаждет власти. Такой же, какая была сосредоточена в руках Цезаря, а любого, кто стремится к этому, может постигнуть та же судьба. Это убийство создало прецедент. Антоний станет бояться, что он будет следующей жертвой. – Гиртий прочистил горло. – Я не знаю, что он сделает, но что бы ни сделал, поверь мне, освободителям это на пользу не пойдет.
– Уже два часа, как стемнело, – сказал Антоний. – Теперь, пожалуй, можно.
– Можно что? – спросила Фульвия. Взгляд ее фиолетово-синих глаз потемнел. – Марк, что ты задумал?
– Пойду в Общественный дом.
– Зачем?
– Чтобы убедиться, что он действительно мертв.
– Конечно, он мертв! Если бы это было не так, кто-нибудь тебя известил бы. Останься дома, пожалуйста! Не оставляй меня одну!
– С тобой ничего не случится.
И он ушел, накинув на плечи зимний плащ.
Карины, один из самых богатых кварталов Рима, ответвляясь от Эсквилинского холма, почти примыкали к Форуму. А от квартала публичных домов их отделяли несколько храмов и дубовая роща. Идти было недалеко. Лампы отбрасывали колеблющийся свет на Священную дорогу, очень людную в этот поздний час, ибо все шли к центру Рима в ожидании хоть каких-нибудь новостей. Закрыв лицо плащом, Антоний пробился через толпу, двигавшуюся к Нижнему Форуму, и продолжил путь. Пространство вокруг Общественного дома было заполнено. Он опять пробился сквозь толчею и на глазах у всех, чего совсем не хотел, постучал в дверь. В ту, что вела в покои великого понтифика, являвшиеся резиденцией Цезаря. Никто его не остановил. Многие безутешно плакали. Все это были простые римляне. Ни одного сенатора. Ни одного.
Узнав Антония, Трог открыл дверь настолько, чтобы он смог протиснуться внутрь, и быстро закрыл ее. За Трогом стоял Луций Пизон, его смуглое лицо было мрачным.
– Он здесь? – спросил Антоний, бросив плащ Трогу.
– Да, в храме. Пойдем, – ответил Пизон.
– А Кальпурния?
– Моя дочь в постели. Этот странный египтянин дал ей снотворное.
Храм располагался между двумя половинами Общественного дома. Это было огромное помещение без какой-либо статуй, ибо оно принадлежало numina, призрачным римским богам, бесформенным и безликим, чей культ на несколько столетий предвосхитил зачатки греческих религиозных представлений и служил основной составляющей религии Рима. Эти незримые силы управляли разнообразными функциями, действиями и вещами. Им, например, были подвластны кладовые, зернохранилища, колодцы и перекрестки. Зал был залит ярким светом, идущим от множества канделябров. Большие двойные бронзовые двери распахнуты в обе стороны: одни – на колоннаду, обегающую перистиль, другие – в мистическую обитель царей с двумя миндальными деревцами и тремя мозаичными дорожками, ведущими к дальним дверям. Вдоль каждой из стен этого помещения располагались восковые маски старших весталок со времен первой весталки Эмилии, встроенные в миниатюрные подобия храмов, каждый на дорогом пьедестале.
Цезарь сидел на черных похоронных дрогах в центре зала и словно бы спал. Только Хапд-эфане знал, что верхняя часть левой стороны его лица тщательно смоделирована из нанесенного на кисею воска. Глаза и рот закрыты. Шокированный и испуганный намного сильнее, чем ожидалось, Антоний медленно подошел к дрогам и заглянул в лицо спящему. Великий понтифик был облачен в соответствующие одежды. Тога с туникой в алую и пурпурную полосы, на голове дубовый венок. Не было, правда, кольца с печаткой, которое он обычно носил. Длинные тонкие пальцы сложены на коленях, ногти подстрижены и отполированы.
Внезапно Антоний понял, что больше не может этого выносить. Он повернулся, вышел из храма и направился в кабинет Цезаря. Пизон шел за ним.
– Здесь есть какие-нибудь деньги? – спросил Антоний.
Пизон удивился.
– Почем я знаю? – довольно грубо ответил он.
– Кальпурния знает. Разбуди ее.
– Что?
– Разбуди Кальпурнию! Она знает, где он держит деньги.
Говоря это, Антоний открыл ящик письменного стола и стал шарить в нем.
– Антоний, прекрати!
– Я наследник Цезаря, все равно все это будет моим. Какая разница, сейчас или позже я возьму отсюда немного? Меня преследуют кредиторы, я должен найти хоть какие-то деньги, чтобы завтра же заткнуть им рты.
В гневе Пизон был ужасен. Лицо его от природы имело зверское выражение, а оскал дополнительно обнажал ломаные и гнилые клыки. Он схватил Антония за руку, выдернул ее из ящика и задвинул его.
– Я сказал, прекрати! И я не собираюсь будить мою бедную дочь!
– Говорю же тебе, я его наследник!
– А я – душеприказчик! И ты ничего здесь не сделаешь и ничего не возьмешь, пока я не увижу его завещание! – объявил Пизон.
– Хорошо, это можно организовать.
Антоний быстро вернулся в храм, где Квинктилия, старшая весталка, проводила ночное бдение возле тела главного жреца Рима.
– Ты! – рявкнул Антоний, грубо сдернув ее со стула. – Принеси завещание Цезаря!
– Но…
– Я сказал, принеси мне завещание Цезаря, и сейчас же!
– Не смей беспокоить сон Цезаря! – прорычал Пизон.
– На это мне нужно время, – пролепетала испуганная Квинктилия.
– Тогда не трать его понапрасну! Найди завещание и принеси в кабинет. Шевелись, толстая, глупая свинья!
– Антоний! – рявкнул Пизон.
– Он мертв. Ему все равно! – Антоний махнул рукой в сторону Цезаря. – Где его печатка?
– У меня, – просипел Пизон.
Его душил гнев, не давая кричать.
– Отдай мне ее! Я его наследник!
– Нет, пока я не буду в этом уверен.
– У него должны быть ценные бумаги, купчие и все такое, – пробормотал Антоний, роясь в бюро.
– Есть, но не здесь, алчный и глупый осел! Все у банкиров. Он ведь не Брут, чтобы заводить в доме комнаты-сейфы.
Опередив Антония, Пизон сел за стол.
– Молю богов, – холодно сказал он, – чтобы смерть твоя была медленной и ужасной.
Появилась Квинктилия со свитком в руке. Антоний двинулся к ней, но она ловко обогнула его и с удивительным проворством передала свиток Пизону. Пизон взял свиток и поднес его к лампе, проверяя, цела ли печать.
– Спасибо, Квинктилия, – сказал он. – Пожалуйста, попроси Корнелию и Юнию прийти сюда в качестве свидетельниц. Этот неблагодарный настаивает, чтобы завещание Цезаря было вскрыто сейчас.
Три весталки, с головы до ног в белом, встали возле стола. На головах семь накрытых вуалью кругов витой шерсти. Пизон сломал печать и развернул документ.
Он и так умел бегло читать, а тут ему еще помогло обыкновение Цезаря ставить точку над первой буквой каждого слова. Прикрывая рукой текст от пары горящих нетерпением глаз, Пизон быстро просмотрел его. Не говоря ничего, он запрокинул голову и захохотал.
– Что? Что?!
– Ты никакой не наследник Цезаря, дорогой мой Антоний! На самом деле ты тут даже не упомянут! – еле выговорил Пизон, суетясь в поисках носового платка, чтобы вытереть слезы. – Молодец, Цезарь! Ай, молодец!
– Я не верю тебе! Дай сюда!
– Антоний, здесь три весталки, – предупредил Пизон, передавая Антонию свиток. – Не пытайся порвать завещание.
Ухвативший документ дрожащими пальцами Антоний практически ничего не смог в нем прочесть. В глаза сразу бросилось ненавистное имя.
– Гай Октавий? Этот жеманный, чопорный маленький педик? Или это розыгрыш, или Цезарь был не в своем уме. Конечно розыгрыш! Я… я буду протестовать!
– Пожалуйста, попытайся, – сказал Пизон, выхватывая у него завещание.
Он улыбнулся весталкам, тоже весьма довольным тем, что возмездие не заставило себя ждать.
– Это неопровержимо, Антоний, и ты это знаешь. Семь восьмых Гаю Октавию, одну восьмую поделить между… хм… Квинтом Педием, Луцием Пинарием, Децимом Брутом… это не выйдет, он один из убийц… и моей дочерью Кальпурнией.
Пизон откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Антоний стремглав кинулся к выходу, но Пизон предпочел этого не заметить. Он, улыбаясь, подсчитывал: «У Цезаря должно быть по меньшей мере пятьдесят тысяч талантов. Одна восьмая – это шесть тысяч двести пятьдесят талантов. Если вычеркнуть Децима Брута, который ничего не может наследовать в результате совершенного преступления, это дает моей Кальпурнии свыше двух тысяч талантов. Ну, ну, ну! Он и ее не забыл, как порядочный муж. Я, разумеется, к этим деньгам не притронусь… без ее согласия, во всяком случае».
Он открыл глаза и обнаружил, что остался один. Весталки ушли, чтобы принять участие в ночном бдении. Положив завещание в складку тоги, он поднялся. Две тысячи талантов! Это делает Кальпурнию богатой наследницей. Как только ее официальный траур закончится (десять месяцев пробегут незаметно), он сможет выдать ее замуж за какого-нибудь достойного человека. Достаточно влиятельного, чтобы помочь его младшему сыну. Рутилия будет очень довольна!
Интересно, однако, что Цезарь не обеспечил будущее своего возможного отпрыска от Кальпурнии. Это значит, либо он знал, что ребенка не будет, либо считал, что если он будет, то не от него. Он слишком много времени проводил за рекой с Клеопатрой. А Гай Октавий теперь – первый в Риме богач.
Лепид услышал об убийстве Цезаря в городе Вейи, неподалеку от Рима, чуть севернее его. На рассвете он уже был у Антония. Серый от потрясения и усталости, он выпил кубок вина и посмотрел на хозяина дома.
– Ты выглядишь хуже, чем я себя чувствую.
– А я чувствую себя хуже, чем выгляжу.
– Странно, но я не думал, что смерть Цезаря так сильно подействует на тебя, Антоний. Если подумать обо всех деньгах, которые ты унаследуешь, то…
При этих словах Антоний дико захохотал и забегал по комнате, хлопая себя по бедрам и круша огромными ножищами пол.
– Я не наследник Цезаря! – завопил он.
Лепид, разинув рот, уставился на него.
– Ты шутишь!
– Я не шучу!
– Да кому же их еще оставлять?
– Подумай о самом невероятном.
Лепид чуть было не подавился.
– Гай Октавий? – прошептал он.
– Гай Cunnus Октавий. Все это отойдет девочке в тоге мужчины.
– Юпитер!
Антоний тяжело опустился в кресло.
– А я был так уверен, – пробормотал он.
– Но Гай Октавий? Здесь нет никакого смысла, Антоний! Сколько ему? Восемнадцать или девятнадцать?
– Восемнадцать. Он сидит по ту сторону Адриатики, в Аполлонии. Интересно, говорил ли ему Цезарь об этом? В Испании они очень сдружились. Я не прочел завещание до конца, но, без сомнения, он его усыновляет.
– Много важней, – сказал Лепид, подаваясь вперед, – что теперь будет. Разве ты не должен поговорить с Долабеллой? Он старший консул.
– Еще поглядим, – мрачно сказал Антоний. – Ты привел с собой войска?
– Да, две тысячи человек. Они на Марсовом поле.
– Тогда первое, что надо сделать, – это занять Форум.
– Я согласен, – сказал Лепид.
В этот момент вошел Долабелла.
– Мир, мир! – крикнул он, подняв руки вверх и как бы отгораживаясь ладонями от Антония. – Я пришел сказать, что, по-моему, ты должен быть старшим консулом. Теперь, когда Цезарь мертв. Это все меняет, Антоний. Если мы не выступим единым фронтом, одни боги знают, что может произойти.
– Это первая хорошая новость, которую я сегодня услышал!
– Решайся, ты же наследник Цезаря!
– Quin taces! – рявкнул Антоний, наливаясь гневом.
– Он не наследник Цезаря, – объяснил Лепид. – Наследник – Гай Октавий. Ты его знаешь, внучатый племянник. Красивый гомик.
– Юпитер! – воскликнул Долабелла. – И что же ты будешь делать?
– Разберусь с кровопийцами, выжав денежки у сената. Теперь, когда Цезарь мертв, его список имеющих доступ к казне автоматически становится недействительным. Ты, Долабелла, согласен, я надеюсь?
– Определенно, – весело хохотнул Долабелла. – У меня тоже есть долги.
– А как же я? – недовольно спросил Лепид.
– Для начала будешь великим понтификом, – пообещал Антоний.
– О, Юнилле это понравится! Я смогу продать мой дом.
– А как мы поступим с убийцами? Известно, сколько их было? – спросил Долабелла.
– Двадцать три, если считать Требония, – ответил Антоний.
– Требония? Но ведь он…
– Он остался на улице, чтобы задержать меня, а значит, и тебя, Долабелла. Ликторов внутри не было. Они превратили старика в решето. А почему ты об этом не знаешь? Вот Лепид приехал из Вейи, а знает.
– Потому что я заперся в своем доме!
– И я тоже, но я все же знаю!
– Перестаньте! – крикнул Лепид. – Зная Цицерона, я полагаю, он уже побывал здесь. Я прав?
– Прав. Вот кто счастлив по-настоящему! Он хочет амнистии, – сказал Антоний.
– Нет, тысячу раз нет! – крикнул Долабелла. – Я не дам им уйти от наказания, ведь Цезарь убит!
– Успокойся, Публий, – сказал Лепид. – Поработай мозгами! Если мы не уладим все это тихо-мирно, определенно начнется еще одна гражданская война. А это – последнее, чего все хотят. К тому же нам надо срочно решить вопрос с похоронами Цезаря, для чего следует созвать сенат, чтобы провести эти похороны за государственный счет. Ты видел толпы на Форуме? Они пока не ярятся, но число людей все растет. – Он встал. – Я лучше пойду на Марсово поле и подготовлю своих ребят. Когда соберется сенат? Где?
– Завтра на рассвете, в храме богини Теллус. Там безопасно, – сказал Антоний.
– Я – великий понтифик! – радостно воскликнул Лепид. – Странно, правда? – спросил он с порога. – Когда мы заговорили у меня о том, кто какую смерть предпочел бы, Цезарь ответил «внезапную». Я рад, что его желание исполнилось. Вы можете вообразить его дряхлеющим?
– Он сам закололся бы, – сказал Долабелла угрюмо и сморгнул слезы. – Мне будет его не хватать.
– Цицерон сообщил мне, что убийцы – кстати, они называют себя освободителями – сейчас не в себе, – сказал Антоний. – Поэтому надо бы обходиться с ними помягче. Нажмем на них – они могут и рассердиться. Особенно такие бравые парни, как Децим Брут. Он может поднять войска. Понежней, понежней, Долабелла.
– Лишь на какое-то время, – отрезал Долабелла, готовясь уйти. – Но когда у меня появится хоть малейший шанс, Антоний, они мне заплатят!
Цицерон был доволен всем, кроме убогого красноречия освободителей. Дважды в тот день он убеждал Брута сказать что-нибудь: первый раз на ростре, второй раз на ступенях храма – и слышал унылые, меланхоличные, бесплодные, глупые речи! Когда Брут не ходил кругами вокруг чужих земель, отданных ветеранам, которых он очень любил, он бубнил о том, что освободители не нарушили своих клятв охранять Цезаря, потому что клятвы были уже недействительны. О Брут, Брут! У Цицерона язык чесался выступить самому, прервать дурака, но инстинкт самосохранения брал верх и заставлял его молчать. Сказать по правде, он был также зол, что ему не доверились раньше. Если бы он знал обо всем, то шок и паника никого бы не охватили и большинство обитателей Палатина не запиралось бы в своих домах, боясь переворота и репрессий.
Он много времени провел в разговорах с Антонием, Долабеллой и Лепидом, осторожно добиваясь от них, чтобы они признали, что, в конце концов, убийство диктатора Цезаря не худшее из когда-либо совершенных преступлений.
Когда сенат утром второго дня после смерти Цезаря собрался в храме Теллус на Каринах, освободители не пришли. Они все еще прятались в храме Юпитера Наилучшего Величайшего, по-прежнему отказываясь выходить. Остальные сенаторы были там почти все, кроме Луция Цезаря, Кальвина и Филиппа. Тиберий Клавдий Нерон открыл заседание просьбой воздать особые почести освободителям за то, что они избавили Рим от тирана. Это вызвало гнев у верхних ярусов.
– Сядь, Нерон, никто не просил тебя высказывать свое мнение по поводу чего-либо, – сказал Антоний.
И начал очень разумную, умело построенную речь, которая познакомила почтенных отцов с тем, куда с курульного возвышения станет дуть теперь ветер. Убийство произошло, сделанного не воротишь, и да, поступок, конечно, неправильный, но, без сомнения, люди, убившие Цезаря, руководствовались благими намерениями, и они, разумеется, патриоты. Но самое важное – вдалбливал он в головы сенаторов – не оставить Рим без правительства. Оно должно продолжать действовать во главе со старшим консулом Марком Антонием. Когда некоторые в недоумении посмотрели на Долабеллу, тот просто кивнул в знак согласия.
– Вот чего я хочу и на чем настаиваю, – решительно сказал Антоний. – Очень важно также, чтобы палата подтвердила действенность всех законов и указов Цезаря, включая те, которые он хотел провести, но не успел.
Многие распрекрасно поняли тайный смысл его слов. Когда Антонию нужно будет что-нибудь провернуть, он сделает вид, что этого желал Цезарь. О, как Цицерон хотел ему возразить! Но он не мог, он должен был посвятить свою речь защите освободителей, каковым за благие намерения и благородные помыслы следовало простить излишнее усердие при убийстве. Главное – добиться амнистии! А в конце можно упомянуть и о проектах Цезаря, не проведенных им в жизнь. Поскольку Цезарь по разным причинам не сумел или не счел нужным обсудить их на заседаниях, значит, тут не о чем и говорить.
Собрание выработало резолюцию: правительство должно продолжить свою деятельность под руководством Марка Антония, Публия Корнелия Долабеллы и преторов. Приняли также senatus consultum: освободителей считать патриотами и никаким гонениям не подвергать.
Из храма Теллус старшие магистраты вместе с Авлом Гиртием, Цицероном и тридцатью другими сенаторами пошли в храм Юпитера Наилучшего Величайшего. Там Антоний сообщил грязным, небритым освободителям, что сенат амнистировал их, что они теперь в безопасности и никакие кары им не грозят. О, какое облегчение! Затем все, кто был в храме, поднялись на ростру и публично пожали друг другу руки под угрюмыми взглядами огромной толпы, молчаливой и, похоже, пассивной. Никто не был ни против, ни за.
– Чтобы скрепить наш союз, – сказал Антоний, покидая ростру, – я предлагаю каждому из нас пригласить к себе на обед одного из освободителей. Кассий, ты согласен быть моим гостем сегодня?
Лепид пригласил Брута, Авл Гиртий – Децима Брута, Цицерон – Требония, и так далее, пока всех патриотов не разобрали.
– Я не могу поверить этому! – кричал Кассий Бруту, поднимаясь по лестнице Весталок. – Мы свободны и идем домой!
– Да, – машинально ответил Брут.
Он в этот момент как раз вспомнил, что Порция, возможно, мертва. Вспомнил впервые с тех пор, как вошел в курию Помпея, прогнав от себя раба. Нет, конечно, она жива. Если бы она умерла, Цицерон ему сообщил бы.
Сервилия встретила его возле конторки привратника. Она стояла, как Клитемнестра, убившая Агамемнона. Только топора при ней не было. Клитемнестра! Вот кто его мать.
– Я заперла твою жену, – приветствовала она его.
– Мама, ты не имеешь права! Это мой дом, – проблеял он.
– Это мой дом, Брут, и будет моим, пока я не умру. А твоя жена – чудовище, и она здесь чужая, хотя закон дозволяет ей жить при тебе. Она заставила тебя убить Цезаря.
– Я освободил Рим от тирана, – сказал он, страстно желая хотя бы на этот раз взять над ней верх. Желай, Брут, желай, ибо этому не бывать никогда. – Сенат объявил амнистию освободителям, поэтому я все еще городской претор. И у меня не отняли ни состояния, ни поместий.
Она засмеялась.
– Не говори мне, что ты в это веришь!
– Это факт, мама.
– Убийство Цезаря – вот факт, сын мой. А сенаторские декреты не стоят бумаги, на которой их пишут.
Ум Децима Брута пребывал в таком смятении, что он беспокоился за свой рассудок. Он все еще паниковал! Конечно, одно это указывало, что его мыслительные процессы дают сбой. Паника! Он, Децим Брут, паникует? Он, ветеран многих сражений, не страшившийся самых пиковых ситуаций, глянул на тело Цезаря и испугался. Он, Децим Брут, убежал.
Теперь он собирался обедать у другого ветерана галльской войны, Авла Гиртия, хорошо владевшего и пером, и мечом, и несомненно являвшегося самым преданным сторонником Цезаря. «В следующем году Гиртий стал бы консулом с Вибием Пансой, а может, и станет, если указ Цезаря останется в силе. Но Гиртий – крестьянин, он никто. А я – потомок Юниев Брутов и Семпрониев Тудитанов. Верность – да. Но прежде всего самому себе. Ну и Риму, конечно. Это бесспорно. Я убил Цезаря, потому что он разрушал Рим. Рим моих предков. Никто из нас не хотел видеть, как гибнет Рим. Децим, не лги! Ты сходишь с ума! Ты убил Цезаря, потому что рядом с ним ты был никем. Потому что ты понял: единственный способ заставить людей не забыть твое имя – это убить того, кто всех затмевает. Истина в этом. Радуйся, твое имя теперь внесут во все исторические труды».
Трудно было встретить взгляд серо-сине-зеленых глаз Гиртия. Взгляд очень мирный, но твердый. Твердость преобладала. Однако Гиртий приветливо протянул руку и повел Децима в свой очень милый дом, купленный, как и дом Децима, на долю в галльских трофеях. Они обедали одни – большое облегчение для Децима, который до ужаса боялся присутствия кого-то еще.
Наконец последнее блюдо – и слуги ушли. Остались вино и вода. Гиртий повернулся на своем конце ложа, чтобы удобнее было смотреть на гостя.
– Ну и в ситуацию ты вляпался, – сказал он, наполняя чаши чистым вином, без воды.
– Зачем ты так, Авл? Освободителям объявлена полная амнистия, все пойдет по-старому.
– Боюсь, уже нет. Настоящая диспозиция вещей такова, что прежний порядок не вернется. Все будет по-новому.
От удивления Децим дернулся, окропив пол вином.
– Я тебя не понимаю.
– Пойдем со мной. Я тебе покажу.
Гиртий спустил ноги с ложа, сунул в шлепанцы.
Ничего не понимая, Децим побрел за ним. Они прошли через атрий и вышли на лоджию, откуда был хорошо виден Нижний Форум. Солнце еще не зашло, внизу, насколько хватал глаз, разливалось людское море. Люди просто стояли, молча и почти не двигаясь.
– Ну и что? – спросил Децим.
– Там очень много женщин, но посмотри на мужчин. Посмотри на них внимательно! Что ты видишь?
– Что это мужчины, – ответил Децим, удивляясь все больше.
– Децим, неужели прошло так много времени? Посмотри же на них! Половина мужчин в толпе – старые ветераны, старые соратники Цезаря! Старые по срокам выслуги, но молодые по возрасту. Двадцать пять, тридцать, тридцать пять лет, не старше. Старые, но молодые. По всей Италии разнесся слух, что Цезарь мертв, убит, и они идут в Рим на его похороны. Тысячи ветеранов. Палата даже еще не назначила дату, а посмотри, сколько их там. К тому времени, как Цезаря сожгут, люди Лепида растворятся в этом количестве, как капля в море. – Гиртий вздрогнул и повернулся. – Холодно. Пойдем в дом.
Вернувшись на ложе, Децим приложился к чаше, потом спокойно поднял глаза.
– Ты хочешь моей крови, Авл?
– Для меня потеря Цезаря – большое горе, – ответил Гиртий. – Он был моим другом и благодетелем. Но сделанного уже не вернешь. Мир не закрутится в другом направлении. Тем, кто остался, следует подбиваться друг к другу, иначе начнутся новые гражданские распри, а этого Рим не перенесет. Но, – продолжал Гиртий, вздохнув, – мы образованны, богаты, имеем привилегии и стараемся их удержать. Поэтому, Децим, вас должны беспокоить не такие, как я или Панса, хотя мы и любили Цезаря, а те, что внизу. Я не хочу твоей крови, а вот ветераны – не знаю. Они могут захотеть вашей крови, и если они захотят, то те, в чьих руках власть, вынуждены будут им подыграть. Как только ветераны начнут требовать вашей крови, к ним присоединится и Марк Антоний.
Децима прошиб холодный пот.
– Ты преувеличиваешь!
– Ничуть. Ты служил у Цезаря. Ты знаешь, как солдаты любили его. Это была истинная любовь, чистая и бесхитростная. Она проявлялась во всем, даже в мятежах. Как только Цезаря похоронят, они станут опасны. И Антоний тоже сделается опасным. Или если не он, то кто-либо еще обладающий властью. Долабелла. Скользкий угорь Лепид. Или кто-то, кого мы пока не видим, потому что он скрывается за кулисами.
Еще вина, но лучше не стало.
– Я останусь в Риме, – пробормотал еле слышно Децим.
– Я сомневаюсь, что это хороший выбор. Сенат отменит амнистию, потому что народ и ветераны будут настаивать на этом. Простые люди очень любили его – он был частью их. Поднявшись высоко, он никогда о них не забывал, всегда находил для них теплое слово, всегда останавливался и выслушивал жалобы. Децим, скажи мне, что значит для жителя или для жительницы Субуры абстрактное понятие «политическая свобода»? Их голоса даже не считают на выборах центурий, народных или плебса. А Цезарь жил там, он свой среди них. Никто из нас никогда не был своим среди них и никогда не будет.
– Покинув Рим, я признаю свою вину.
– Это так.
– Антоний сильный. И добр к нам.
– Децим, не доверяй Марку Антонию!
– Уверен, что на него можно положиться, – возразил Децим, зная то, чего не знал Гиртий: Марк Антоний тоже вложил свою лепту в убийство Цезаря, у него тоже рыльце в пушку.
– Я верю, что он хочет защитить тебя. Но народ и ветераны ему не позволят. Кроме того, Антоний жаждет власти. Такой же, какая была сосредоточена в руках Цезаря, а любого, кто стремится к этому, может постигнуть та же судьба. Это убийство создало прецедент. Антоний станет бояться, что он будет следующей жертвой. – Гиртий прочистил горло. – Я не знаю, что он сделает, но что бы ни сделал, поверь мне, освободителям это на пользу не пойдет.