Когда она отправилась в клинику навестить доктора Магнуса, ощущение чудовищности случившегося еще не оставило ее. С трудом пробившись сквозь толпы, осаждавшие Белый дом, и войдя в клинику, она узнала, что к Магнусу посетителей не допускают. Ему как всегда, везло: оказывается, ему и вправду стало плохо с сердцем после ее ухода, черт бы его взял! Правда, она сумела повидать доктора Амплфорта и узнала, что Президент уже успел ему позвонить и принимаются меры, чтобы скрыть от общественности истинные обстоятельства смерти доктора Кристиана.
Когда она развернулась, чтобы ехать к дому, то по радио ей передали распоряжение Президента: он поручал ей известить о гибели Кристиана членов ее семьи. Просил поехать к ним немедля, до того, как они узнают об этом из официального сообщения. И выразить им соболезнования от него лично и передать, что в семь вечера он пришлет за ними машину.
И Карриол, как ненавистна ни была ей эта миссия, заставила себя поехать в отель, где остановились родные Джошуа. Она застала их в растерянности. После приема под открытым небом все разошлись кто куда, и никто не мог им сказать, где Джошуа, как он себя чувствует. Разумеется, прием был просто великолепен, а заключительная церемония Марша очень впечатляющая, но для них она тянулась мучительно долго – ведь с ними не было Джошуа. Разумеется, это лестно – запросто поговорить с самим королем Австралии и Новой Зеландии, очень милым человеком с безукоризненными манерами и приятным собеседником; разумеется, приятно было обмениваться любезностями с премьер-министрами, послами, губернаторами и конгрессменами. Но Джошуа не было! Джошуа болен, тяжко болен. Единственное, чего им хотелось – увидеться с ним, все как будто говорились не допускать их к нему.
Поэтому, когда около шести часов доктор Джудит Карриол приехала к ним, она была встречена как член семьи, вернувшийся в родной дом после долгих скитаний. Она, которая, как они считали, вскоре станет женой Джошуа, была единственным связующим звеном между ними и Кристианом. Они тревожились все больше. И хотя Эндрю резко оборвал жену, когда та стала наседать на Джудит, слова Марты заставили Маму глубоко задуматься. Она желала знать правду.
«Интересно, – проносилось тем временем в голове Карриол, – пришлось ли Иуде говорить с Марией и другими близкими Иисусу людьми перед тем, как повеситься? Там – Иуда, здесь – Джудит. Как похоже звучат их имена! Иуда! Ну, разумеется, на каждого Христа полагается один Иуда. Если бы не было таких как он, то человечество и не нуждалось бы в спасении. Только существование Иуды оправдывает страдания, с которыми появляется на свет человек и смертельные его муки, и всю ту боль, которую суждено испытать человеку между рождением и смертью. Иуда – он или она, не важно – тот или та, кто, претендуя на многое, использует других, чтобы добиться своего, Иуда – это тот, или та, кто эксплуатирует способности других. Иуда – это прибыль и разорение, шантаж и азартная игра чужими жизнями; отчаяние и убежденность в собственной непогрешимости; это когда из лучших побуждений в ход идут любые средства; это отпущение всех грехов самому себе. Иуда – это не обязательно предательство! Многим Иудам не пришлось никого предавать. Иуда – это не изверг, не урод. Это норма, один из парадоксов закона бытия».
– Джошуа умер, – сказала она, прежде чем кто либо из семейства Кристиана успел раскрыть рот.
Они ждали этого. Они знали, чувствовали, что так и будет. Джеймс подошел к Мириам, Эндрю – к Маме. И все они смотрели на Иуду Карриол. Никто из них не вскрикнул, никто не зарыдал, никто не запротестовал. Но их глаза, о, эти глаза! Она крепко сомкнула веки, чтобы не видеть.
– Он умер, – продолжала она, голос ее звучал спокойно и ровно. – Сегодня утром. Около десяти. Не думаю, что он очень мучился. Не знаю. Меня там не было. Тело в клинике. Похороны через пять дней. С высшими гражданскими почестями. Если вы не против, его похоронят на Арлингтонском национальном кладбище. Белый дом все хлопоты и расходы берет на себя. Президент пришлет за вами машину. Он хочет видеть вас.
К своему изумлению она поняла, что самое трудное ей еще только предстоит: открыть глаза и заставить себя взглянуть в их лица. Она должна, должна сделать это во что бы то ни стало. Должна быть уверена, что они приняли ее версию. Они могут думать, что Президент скажет больше, но она знала, что этого не произойдет. Никто никогда не посмеет сказать им, как и почему умер их Джошуа-Иешуа.
И она открыла глаза. В их ответных взглядах она не прочла ничего – ни подозрения, ни возмущения. Это не честно, так не может быть! – подумалось ей.
– Спасибо тебе, Джудит, – сказала Мама. И Джеймс:
– Спасибо тебе, Джудит. И Эндрю:
– Спасибо тебе, Джудит.
– Спасибо тебе, Джудит, – сказала Мириам.
Иуда Карриол с легкой печальной улыбкой поднялась с места и ушла. И не виделась с ними больше никогда.
Теперь, оставшись наедине с собою, свободная от необходимости следить за тем, какое впечатление она производит, Джудит Карриол наблюдала за тем, что происходит на телевизионном экране. Сначала показали фасад Белого дома, потом – Овальный кабинет, теперь – личную гостиную Президента. Он сидел на краю диванчика. Справа от него – мать Джошуа. Вся в белом, с голубым соболем на плечах, она была безжизненно тиха и прекрасна, – особой, щемящей красотой. Правее – Джеймс и Мириам: она – в кресле, тоже в белом платье; он – стоя за нею и положив руку ей на плечо. Слева и чуть поодаль от остальных, до странности одинокий, стоял Эндрю. На всех трех мужчинах были одинаковые темно-синие свитера и брюки. Тот, кто инсценировал все действо, знал свое дело: неповторимый эффект, торжественность момента была достигнута. Теперь в кадре осталось только лицо Президента: осунувшееся и трагическое, оно и вправду очень напоминало лицо Линкольна, но, может быть, уже завтра станут говорить, что оно напоминало лицо доктора Кристиана?!
– Сегодня в десять часов утра, – начал Тибор Ричи, – скончался доктор Джошуа Кристиан. Он был тяжело болен уже довольно долгое время, но отказался лечь в клинику до окончания Марша Тысячелетия, хотя, будучи врачом, сознавал всю серьезность своей болезни. – Президент выдержал короткую паузу и продолжал: – С вашего разрешения я хотел бы процитировать отрывок из речи доктора Кристиана, с которой он выступил в Филадельфии. Это его последнее публичное выступление, и, мне думается, самое замечательное.
Направление взгляда проницательных, глубоко посаженных глаз Президента слегка изменилось. Карриол догадалась, что он читает текст, помещенный перед ним, но невидного телезрителями.
– Не злобствуй. Сохраняй спокойствие. Живи с надеждой на будущее. Залог надежды – в сознании того, что ты не брошен на произвол судьбы, ты не один, ты принадлежишь к единому духовному братству, которое зовется Человечеством. И, что еще более важно, к братству народов, населяющих Америку. Залог надежды – в сознании того, что тебе Господь доверил великую миссию: сохранить и осветить радостью эту планету во имя Человека. Нет, не во имя Господа Бога, – во имя Человека, ради него. Уповай на день грядущий, ибо он стоит того. Если ты, человек, приложишь все силы, чтобы не погас свет, исходящий от тебя, последний час человечества не грянет никогда. Ибо если этот свет и есть дар божий, то лишь человеку дано сохранить его, не дать ему угаснуть. Так помни же, всегда помни: ты – Человек, – Президент снова остановился. Потом продолжал: – Я предлагаю вам Завет Третьего Тысячелетия. Завет, древний, как само учение Христа. Завет, заключенный всего в трех словах: Вера, Надежда, Любовь. Поверьте в себя! В этом ваша надежда и источник стойкости. Поверьте, что Завтра будет светлее и лучше, чем Вчера, поверьте ради ваших детей и их потомков. А Любовь? Что нового я могу сказать о ней вам, людям? Относитесь с любовью к себе. Относитесь с любовью и к тем, кто окружает вас, и к тем, кого вы никогда не видели. Не тратьте свою любовь на Господа Бога. Он не нуждается в ней и не ждет ее от вас, ибо он вечен и совершенен. Каждый из вас – Человек, и любовь свою вы должны отдать Человеку. Любовь отгоняет одиночество. Любовь греет душу даже когда ваше тело испытывает холод. Любовь – это свет!
По лицу Президента бежали слезы, и он не скрывал Их. Никто из родственников Кристиана не плакал, хотя каждый зритель чувствовал, что они убиты горем.
– Он умер, – продолжал Президент, – но умер, сознавая, что прожил свою жизнь достойней многих других. Многие ли из нас могут сказать это о себе? Я выбрал отрывок из его речи, потому что нет у меня других слов, чтобы так полно выразить все то, ради чего жил доктор Кристиан. Он сам олицетворял собою Веру, Надежду и Любовь. Он подарил нам Завет Тысячелетия, – Завет, который утверждает могущество духа Женщин и Мужчин; Завет, который дает нам силы существовать в этом суровом, беспощадном третьем тысячелетии. Так помните же о человеке, который сложил эти слова. И знайте: пока вы помните о нем, он, который всегда повторял, что он всего лишь человек – как вы и я, – никогда не уйдет из этой жизни. Он не умрет никогда.
Президент кончил говорить, и Карриол выключила телевизор прежде, чем началась наспех составленная двухчасовая передача, посвященная жизни и деяниям доктора Кристиана.
Джудит встала, прошла через кухню и открыла дверь во внутренний дворик. Специальный прожектор, освещавший дворик, она включала редко, но это была отнюдь не лишняя предосторожность для женщины, которая живет одна. Она зажгла свет и вышла на крыльцо. Все тут было в полном порядке. Дворик окружен высокой каменной стеной. Калитка в переулок надежно заперта; каменная плитка, которой вымощен двор, сверкает как новая. Никаких клумб, но много декоративного кустарника и три крупных дерева: вишня, с поникших веток которой уже осыпались бледно-розовые лепестки; береза с нежными, только развертывающимися листочками и огромное кизиловое дерево в полном цвету. Его ветви в почти белых, нежных цветах чернели на фоне неба – изящные, как японская икебана. Словно вырезанные из кости рукой великого мастера белые цветы отрешенно и безмятежно смотрели прямо в небо. Говорят, Иуда повесился как раз на кизиловом дереве. Оно тоже было в цвету. Как чудно, наверное, умереть в окружении столь совершенной красоты!
Из соседнего дома доносились рыдания: кто-то оплакивал доктора Джошуа Кристиана, который приходил, чтобы спасти Человечество, и умер, как умирают великие: в апогее своего дела, принеся жертвоприношение, дабы умилостивить богов и спасти людей.
– Напрасно ты будешь ожидать меня там, Джошуа Кристиан! – громко сказала она, обращаясь к кизиловому дереву. – Я хочу и буду жить еще долго-долго.
Она выключила прожектор, пошла в кухню и захлопнула за собою дверь.
Серебристый свет луны пролился с холодной высоты на замершие в сладкой дреме цветы кизилового дерева.
Как ни странно, горше других оплакивал Джошуа доктор Моше Чейзен. При первых же словах Тибора Ричи он пал на колени и зарыдал, раздирая на себе одежды. Он стонал и причитал, и жена ничего не могла с ним поделать.
– Это несправедливо, этого не должно было случиться! Я не желал ему зла! Зачем? Зачем? – все повторял и повторял он, рыдая.
Президент отправил Кристианов в Холломан на вертолете, пообещав в следующий вторник, в день похорон прислать за ними. Из аэропорта их доставили на машине к дому № 1047 по Оук-стрит. Было раннее утро, суббота. Джеймс открыл дверь, и они вошли в залитую ясным светом гостиную, где по-весеннему пышно цвели и зеленели домашние растения. В отсутствии Марии они нисколько не пострадали – Маргарет Кэлли, соседка, вызвалась следить за ними и обещание выполнила. На Кристианов повеяло теплом и ароматом их сада.
– Вряд ли Марта прибудет раньше завтрашнего утра.
– Бедные! Подумать только, что они услышат об этом вдали от нас и мы ничем не сможем им помочь, – сказала Мама. Она не плакала.
– Я сварю кофе, – предложила Мириам и выскользнула на кухню.
– Как нам жить дальше? – спросила Мама. Она обратилась не к Джеймсу, но к Эндрю, который обнимал ее за плечи.
– Мы продолжим его дело. Это ведь всего лишь начало.
Джеймс содрогнулся:
– Боже мой, Дрю! Без него? Будет еще тяжелее!
– Нам будет легче.
– Да, – помедлив, согласился Джеймс, – пожалуй, ты прав.
И они замолчали. Мать и два оставшихся сына понимали друг друга с полуслова.
Мэри и Марта услышали сообщение в поезде. Сначала Марию возмутило то, как Эндрю, не посоветовавшись, решил все за нее, но пока она торопилась на поезд, у нее было время одуматься, да и Марта доставила ей немало хлопот. Теперь она считала, что Дрю поступил верно.
Поезд еле тащился, застревая на каждом полустанке. В тот день завершался Марш, и поезд был почти пустой. В девять они прибыли в Филадельфию, и поезд остановился в очередной раз. На платформе было абсолютно безлюдно. На стене зала ожидания красовалась огромная надпись: ее сделал какой-то бедняга, которому сам доктор Джошуа уже не в силах был помочь. Она гласила: «Земное притяжение засасывает!»
«Несчастная, потерянная душа! – с болью подумала Мэри. – Вот и тебя засосало…» Голос диктора передавал новости. Громкоговоритель был рядом на платформе, и они ясно слышали каждое слово.
Одни в длинном пустом вагоне, Мэри и Марта услышали, как голос из репродуктора объявил о смерти Джошуа Кристиана. Марта покачнулась и бессильно припала к плечу Мэри. Мэри обняла ее. Сама она даже не удивилась. Поезд сразу же тронулся, будто напуганный вестью.
«Я знала, – подумала Мэри. – Еще утром знала, что больше не увижу его никогда. И не хотела быть вместе со всеми, когда они услышат об этом. Пускай там Джеймс и Эндрю утешают Маму. Без меня. Меня нет. Я больше не могу и не хочу так. Больше всего на свете я хотела путешествовать, но они не дали. Вернее, он. Единственный, кого я любила, не любил и никогда уже не полюбит меня. А взял он с собой ту, которую даже и не желал никогда».
– Мэри, как мне жить дальше? – простонала Марта, уткнувшись в ее плоскую грудь.
– Так же, как и всем нам, – отозвалась Мэри. – Всегда под крылом его памяти.
– Я говорю тебе, он распял сам себя, – повторял жене хирург-пластик перед тем, как лечь спать. – И не перестаю спрашивать себя: неужели это мы довели его до этого? Неужели мы сами заставили его совершить это? И он должен был умереть ради нас? О, Господи!
– Мне кажется, что меня теперь всю жизнь будет бить дрожь, – заявила О'Брайен своему возлюбленному в их общей квартире в Арлингтоне, – Сначала мне даже показалось, что он еще жив, – такая горечь и такое великое знание были в его взгляде. Уверяю тебя, мне до сих пор кажется, что его глаза жили и после его смерти.
– По крайней мере, Ида, на сей раз они не смогут обвинить в его смерти евреев, – говорил терапевт Самуэль Финштейн своей высохшей секретарше. – Будь я христианином, я, наверное, смог бы разобраться в том, что совершил доктор Кристиан – святотатство или самопожертвование. Но я не христианин и я никогда им не стану. Но знаешь, что меня ужаснуло больше всего? Эта Карриол, она улыбнулась – можешь себе представить? Она улыбнулась и сказала что-то вроде «Здорово сделано! Я и сама не придумала бы лучшего финала операции «Мессия». Ида, как ты думаешь, может он и вправду был Мессия?
– Послушай, Сюзи, – говорил Марк Эплфорд своей восемнадцатилетней невесте во время очередного свидания, – когда я взбудоражен, я часто говорю во сне. Если услышишь, не верь ни одному слову, поняла?
– Это было отвратительно, – признавался психиатр Гораций Перси во время сеанса со своим аналитиком. – Этот зануда из Холломана был похож на набитое соломой чучело. Слышали сегодня речь нашего великого лидера? Завет Третьего Тысячелетия, – не больше и не меньше! Какой там Завет – скорее очередная порция опиума для народа!
– Бедняга! – говорил за ужином анестезиолог Барни Виллиамс своей жене. – Один, совсем один в этом богом забытом месте! Какое надо было мужество, чтобы решиться… Не думаю, что он умер быстро. А его лицо…
Старшая медсестра Эмилия Массимо, стараясь объяснить своему парню, почему она сегодня не в состоянии заниматься любовью, говорила:
– Пойми, Чарли, это невозможно забыть. Знаешь, есть такие изображения Иисуса, когда кажется, что его глаза смотрят на тебя, куда бы ты ни повернулся? Ну вот – с доктором Кристианом то же самое. Мне пришлось прибирать тело, и куда бы я не повернулась, я всюду чувствовала на себе его взгляд. Он следовал за мною повсюду. Да, да, повсюду!
Миссис Лурлайн Браун, майор медицинской службы, шептала своему исповеднику:
– Святой отец, мне было предначертано присутствовать там. Я родом из тех мест и всякий раз, когда я там, у меня бывают видения. Теперь я знаю, почему! Я велела своим братьям и мужу отправиться на этот остров и взять оттуда Его крест. Ибо это – новое пришествие Спасителя. Аллилуйя, да святится имя его!
Прошло целых два дня, пока Тибор Ричи спохватился, что забыл кое о чем распорядиться. После чего два пожилых и вполне надежных моряка были откомандированы на остров Покахонтас. Им велели по прибытии на остров найти навес, где свалены старые шпалы и балки, сложить их посередине двора, облить бензином и сжечь. Почему, зачем – им объяснять не стали: их дело – выполнить приказ. Что они и постарались осуществить. Приземлились, нашли указанное место, все, что сыскали – пять балок – сожгли посередине двора, как было приказано. Утомленное долгой жизнью и долгой службой человеку сухое дерево горело хорошо, и через полчаса от балок остался лишь пепел в круге выжженной травы.
Вернувшись на базу, моряки отрапортовали начальству, что задание выполнено. Начальство, в свою очередь, связалось с генералом, а тот – с Белым домом. «Задание выполнено, сэр», – доложили Президенту. И поскольку никому, а прежде всего самому Тибору Ричи, не пришло в голову осведомиться о числе сожженных балок и узнать, были ли среди них две сколоченные буквой «Т», никто и не догадался, что именно они – они не сгорели. Нет, не сгорели: не было их уже на острове.
На следующей неделе в Департаменте окружающей среды раздался телефонный звонок и владелец одной из старейших в Северной Калифорнии табачных компаний извиняющимся тоном поставил в известность Управление Флоры и Фауны, что члены его семьи решили взять обратно свое предложение. Они собирались бесплатно передать в государственную собственность остров Покахонтас, как уединенное, но достаточно близко расположенное к столице место отдыха для Президента.
– К нам поступило очень выгодное предложение, от которого мы не можем себе позволить отказаться. Оплата наличными, – добавил он. – Деликатность ситуации усугубляется тем, что предложение исходит от очень влиятельной чернокожей религиозной общины. Они предполагают использовать Покахонтас как религиозный центр. Поскольку они, к тому же готовы предать ему статус природного заповедника, мы просто не в праве ответить отказом. И потом, нам очень нужны деньги…
В Департаменте огорчились, но не очень. Там сознавали, что теперь на острове никак нельзя устраивать президентскую резиденцию. Что же касается дикой природы, то с точки зрения Управления Флоры и Фауны, ничего особенного остров из себя не представлял.
Однако, глава Управления не смог доложить доктору Магнусу, что остров Покахонтас потерян для Департамента. Не смог по той простой причине, что Магнус внезапно был смещен со своего поста. Официально было сообщено, что он ушел в отставку по болезни, однако по всему Департаменту ходили слухи, что никто иной, как Магнус был каким-то образом повинен в гибели Джошуа Кристиана. Новая кандидатура на этот пост, выдвинутая самим Президентом, обрадовала всех: это была доктор Джудит Карриол. Наконец-то – и профессионал высокого класса, и блестящий администратор!
Поэтому, когда Джордж, как глава Управления Флоры и Фауны, явился с очередным отчетом, то свою печальную новость насчет Покахонтаса он и преподнес уже доктору Карриол.
Она выслушала его невозмутимо. Только ее глаза, – глаза, которые всегда несколько пугали его, – вдруг ярко заблестели. Неожиданно она запрокинула голову назад и начала смеяться. Она смеялась, пока почти не задохнулась.
– Разумеется, мы можем настоять на своем, – растерянно проговорил Джордж. – Договоренность была устной, но у нас на руках есть соответствующий протокол о намерениях сторон…
Чем бы ни был вызван внезапный взрыв веселья, он прошел, и так же неожиданно, как и начался. Она достала из ящичка клинекс, утерла глаза и высморкалась.
– У меня и в мыслях нет настаивать. Ни в коем случае не стоит этого делать! – похоже было, что она с трудом сдерживает новый приступ смеха. – Наш интерес в этом вопросе и состоял в сохранении там дикой природы, не так ли? Значит, проблема решена сама собой, если я правильно понимаю. Напротив, я склонна считать, что нам тут просто повезло. Смею вас уверить: нет никаких шансов, что Президент когда-нибудь захочет устроить там свою резиденцию. Мне доподлинно известно, что это не тот уголок нашей большой страны, где он рвется побывать. Кроме того, поскольку на него претендует чернокожая община, вряд ли будет разумно вставлять им палки в колеса! Передайте своему другу, что он может со спокойной совестью подтвердить свое согласие на продажу. И пусть не тянет до последнего дня. Готова поспорить на что угодно: сделкой останутся довольны обе стороны! – И она снова расхохоталась, еще громче.
– Не могу взять в толк, Джудит, – говорил доктор Моше Чейзен своему новому Генеральному Секретарю спустя несколько дней, – зачем вы согласились занять этот пост? Нельзя служить сразу двум господам. Теперь Вы – один из советников Президента и связаны с ним неразрывно. Когда Тибор Ричи уйдет с Президентского поста, – а это рано или поздно произойдет, даже если его выберут еще и на четвертый срок, – вам как чину его администрации придется уйти вместе с ним. После этого Вам вряд ли предложат занять вашу прежнюю должность в Департаменте! Должность Секретаря, правда, не выборная, но она имеет прямое отношение к политике. Вы потеряете работу в Департаменте. У нас очень любят держать на ответственных постах тех, кто связан с какой-то политической партией. И на мой взгляд, это вполне разумно – Он пожал плечами. – Люди, занимающие важные должности на общественном поприще, должны оставаться вне политики. Политические лидеры – люди временные, они волей-неволей должны поддерживать тех, которые их выдвинули. И уходить с ними вместе.
– Вот уж не знала, что у вас такие твердые принципы на этот счет, – отозвалась доктор Джудит Карриол с насмешкой.
Как отреагировал бы на этот вызов доктор Моше Чейзен, так и осталось неизвестным, потому что в этот момент раздался звонок и послышался голос миссис Тавернер:
– Доктор Карриол?
– Да, Хелена, я вас слушаю.
– Вам звонит Президент.
– Передайте ему, пожалуйста, что у меня сейчас совещание и я свяжусь с ним попозже.
– Слушаюсь, доктор Карриол.
У Чейзена от изумления брови поползли вверх.
– Не верю ушам своим! Джудит, с Президентом США не говорят через секретаршу! Это неслыханная наглость, черт побери.
– Ерунда, – хладнокровно отозвалась Джудит, тем более, что это был неофициальный звонок. Я сегодня с ним обедаю.
– Не может быть!
– Отчего же? Он теперь не связан брачными узами, а у меня их и не было никогда. Я ведь его советник. Почему же мы не можем пообедать вместе? Кто нам может запретить.
Доктор Чейзен дипломатично решил переменить тему разговора:
– Послушайте, Джудит, мне нужно услышать ваше официальное мнение по одному деликатному вопросу. Я бы хотел поехать в Холломан и навестить родных Кристиана. Если вы считаете, что этого делать не следует, я, конечно, не поеду…
Некоторое время она задумчиво молчала, потом ответила:
– Не могу сказать, что я в восторге от вашей идеи. Но и особых возражений нет. Полагаю, ваш визит будет носить личный характер?
– Конечно. Я же не знаком с ними. А похороны, согласитесь, не самый удачный момент для того, чтобы навязываться в друзья. С другой стороны, на меня большое впечатление произвела мать Джошуа. Какая мужественная, какая отважная женщина! Я хотел бы убедиться лично, что с ней все в порядке.
– Что, совесть мучает, а, Моше?
– И да, и нет.
– Не вздумайте корить себя. Он сам виноват. Только он сам. Некоторые просто не способны следовать здравому смыслу. Он был именно таким – самым непредсказуемым человеком на земле. Разумеется, он обладал могучим интеллектом, но руководствовался не им, а исключительно эмоциями. Пустая трата энергии и ничего больше, Моше.
– Каков бы он ни был, он вполне сгодился для ваших целей, Джудит. Уж вы-то знаете! Неужели вам ничуть не жаль его?
– Жаль? Его?! – она покачала головой. И в ее голосе не было обычного сарказма, когда она продолжала:
– Джошуа Кристиана невозможно жалеть или оплакивать. Он не умрет никогда. Он переживет и вас, и меня. И торжествующе, с загадочной улыбкой на лице, она добавила: – Я сама позаботилась об этом.
Моше сокрушенно хлопнул себя по бедрам:
– Ах, иногда мне кажется, что вся эта ответственность слишком тяжела для меня. – Он поднялся и взглянул на часы: – Ну, мне пора обратно в Сектор № 4. У меня на сегодня две конференции. Боже, до чего мне все надоело: я бы скорее согласился горбатиться у компьютера, чем присутствовать на этой говорильне.
– Бросьте, Моше, никто вас не заставлял, сами согласились.
– Знаю, знаю! – Он выпрямился и снова надел на себя маску величественного достоинства. Она заметила, как он похудел в последнее время. – Я еврей, – сказал он просто. – Иногда мне надо поплакаться, чтобы чувствовать себя бодрее. Вы распорядились Сектором № 4, четвертым отделом с присущей вам прозорливостью, Джудит. Я как генератор идей и Джон Уэйн как администратор – мы прекрасно сработаемся.
– Как у вас со здоровьем, Моше? – спросила Джудит, когда он уже направлялся к выходу, – вы проходили медицинское обследование?
– Имея такую жену, как моя? И вы еще спрашиваете!
– Все в порядке?
– Разумеется, – ответил он и вышел. Джудит подождала и попросила соединить ее с Президентом. Его звонок пришелся как нельзя более кстати: избавил на необходимости отвечать на вопрос, почему она согласилась сменить профессиональную карьеру на политическую. Она чуть-чуть не проболталась, а это могло бы стать крупной ошибкой. Моше очень переменился после смерти Джошуа Кристиана, хоть и не знал подробностей. Да, это наверное потрясающе, стать первой Леди! Можешь там изводиться, сколько душе угодно, милейший Джошуа! Петля на кизиловом дереве – это не для меня. Я даже не ненавижу тебя больше. Хотя сейчас могу признаться – ненавидела. Даже позволяла командовать собой. Но если бы ты вырос в Питтсбурге, в той среде, где я, то знал бы: ничем не пробить шкуру, которая там нарастает. Если бы не эта шкура, то я и до сих пор пребывала бы в том же Питтсбурге и либо спилась, либо сидела бы на игле – и то при условии, что ухитрилась бы добывать на это деньги?
А Тибор Ричи – мужчина красивый. И я буду для него идеальной женой. Я полюблю его. Сделаю его счастливым. Буду заботиться о его дочери, добьюсь, чтобы он выставил свою кандидатуру на четвертый срок. Добьюсь, что его будут считать еще более великим человеком, чем Август, император римский. Я почивать на лаврах не стану. От операции «Мессия» – к операции «Император»!
Доктор Чейзен остался в Холломане на Оук-стрит, 1047 ночевать. Семья Кристиана встретила его сердечно. Они говорили о покойном свободно, без слез и рыданий – гораздо спокойней, чем сам Моше. Говорили о том, как намерены распорядиться собой теперь, когда с ними больше нет Джошуа.
– Я и Мириам собираемся вскоре отправиться в Африку. – Нам столько еще надо успеть сделать, чтобы Завет Джошуа по-настоящему утвердился на Земле, – говорил Джеймс.
– Скоро опять уеду в Южную Америку, – говорил Эндрю. Он не прибавил, что жена будет сопровождать его. Доктору Чейзену показалось, что она, бедняжка, не совсем в себе: то бесцельно бродила по комнате, тихонько напевая, то вдруг прислонялась к плечу Мэри, которая обращалась с ней нежно и терпеливо.
Они, – сказала Мэри, имея в виду себя и Марту, – останутся возле Мамы здесь, в Холломане, пока остальные будут служить делу, начатому их покойным братом.
– Знаете, Моше, раньше я думала, что умру от тоски, если буду путешествовать по всему свету. Но даже путь до Вашингтона показался мне слишком долгим.
После великолепного обеда, приготовленного Мамой, они перешли в гостиную – самую красивую комнату, какую когда-либо доводилось видеть Моше. Там, среди зелени и цветов, разговор по-прежнему вращался вокруг семейных планов.
– Однако, вы должны помнить, что пока никто никуда отсюда уехать не может. Ведь со дня смерти Джошуа еще не минуло сорока дней.
– Сорока дней? – переспросил Моше, будто не понимая.
– Совершенно верно. И наш Джошуа еще не явился к нам! Но он явится обязательно! Через сорок дней. По крайней мере, мы так думаем, хотя и не можем быть абсолютно уверены. Может, пройдет дважды по сорок дней. Или на третьи сороковины. Две тысячи лет прошло, идет третье тысячелетие, а мы все еще ничего не знаем точно! Если окажется, что это не произойдет через сорок дней, то сыновья, конечно, не будут задерживаться: значит им просто не суждено присутствовать при этом. Думаю, что он должен явиться только женщинам – двум, Мариям и Марте. Но могу и ошибиться.
– Она выглядела такой счастливой, такой уверенной. И такой безмятежной. Она безусловно не потеряла рассудок. Он пытался понять, что думают о словах Мамы остальные, но тщетно: лица их были бесстрастны.
– Вы дадите мне знать, когда это случиться? – спросил Моше с приличествующим случаю почтением.
– Обязательно! – ответила Мама. Остальные промолчали.
Мэри вдруг обернулась к нему; ее губы были полуоткрыты; казалось, что она собирается сказать ему что-то важное.
– Да, я весь внимание! – воскликнул он.
Мэри улыбнулась светло и ясно; последнее время она стала еще больше походить на Маму.
– Пейте свой кофе, Моше, – сказала она. – А то остынет.
Когда она развернулась, чтобы ехать к дому, то по радио ей передали распоряжение Президента: он поручал ей известить о гибели Кристиана членов ее семьи. Просил поехать к ним немедля, до того, как они узнают об этом из официального сообщения. И выразить им соболезнования от него лично и передать, что в семь вечера он пришлет за ними машину.
И Карриол, как ненавистна ни была ей эта миссия, заставила себя поехать в отель, где остановились родные Джошуа. Она застала их в растерянности. После приема под открытым небом все разошлись кто куда, и никто не мог им сказать, где Джошуа, как он себя чувствует. Разумеется, прием был просто великолепен, а заключительная церемония Марша очень впечатляющая, но для них она тянулась мучительно долго – ведь с ними не было Джошуа. Разумеется, это лестно – запросто поговорить с самим королем Австралии и Новой Зеландии, очень милым человеком с безукоризненными манерами и приятным собеседником; разумеется, приятно было обмениваться любезностями с премьер-министрами, послами, губернаторами и конгрессменами. Но Джошуа не было! Джошуа болен, тяжко болен. Единственное, чего им хотелось – увидеться с ним, все как будто говорились не допускать их к нему.
Поэтому, когда около шести часов доктор Джудит Карриол приехала к ним, она была встречена как член семьи, вернувшийся в родной дом после долгих скитаний. Она, которая, как они считали, вскоре станет женой Джошуа, была единственным связующим звеном между ними и Кристианом. Они тревожились все больше. И хотя Эндрю резко оборвал жену, когда та стала наседать на Джудит, слова Марты заставили Маму глубоко задуматься. Она желала знать правду.
«Интересно, – проносилось тем временем в голове Карриол, – пришлось ли Иуде говорить с Марией и другими близкими Иисусу людьми перед тем, как повеситься? Там – Иуда, здесь – Джудит. Как похоже звучат их имена! Иуда! Ну, разумеется, на каждого Христа полагается один Иуда. Если бы не было таких как он, то человечество и не нуждалось бы в спасении. Только существование Иуды оправдывает страдания, с которыми появляется на свет человек и смертельные его муки, и всю ту боль, которую суждено испытать человеку между рождением и смертью. Иуда – он или она, не важно – тот или та, кто, претендуя на многое, использует других, чтобы добиться своего, Иуда – это тот, или та, кто эксплуатирует способности других. Иуда – это прибыль и разорение, шантаж и азартная игра чужими жизнями; отчаяние и убежденность в собственной непогрешимости; это когда из лучших побуждений в ход идут любые средства; это отпущение всех грехов самому себе. Иуда – это не обязательно предательство! Многим Иудам не пришлось никого предавать. Иуда – это не изверг, не урод. Это норма, один из парадоксов закона бытия».
– Джошуа умер, – сказала она, прежде чем кто либо из семейства Кристиана успел раскрыть рот.
Они ждали этого. Они знали, чувствовали, что так и будет. Джеймс подошел к Мириам, Эндрю – к Маме. И все они смотрели на Иуду Карриол. Никто из них не вскрикнул, никто не зарыдал, никто не запротестовал. Но их глаза, о, эти глаза! Она крепко сомкнула веки, чтобы не видеть.
– Он умер, – продолжала она, голос ее звучал спокойно и ровно. – Сегодня утром. Около десяти. Не думаю, что он очень мучился. Не знаю. Меня там не было. Тело в клинике. Похороны через пять дней. С высшими гражданскими почестями. Если вы не против, его похоронят на Арлингтонском национальном кладбище. Белый дом все хлопоты и расходы берет на себя. Президент пришлет за вами машину. Он хочет видеть вас.
К своему изумлению она поняла, что самое трудное ей еще только предстоит: открыть глаза и заставить себя взглянуть в их лица. Она должна, должна сделать это во что бы то ни стало. Должна быть уверена, что они приняли ее версию. Они могут думать, что Президент скажет больше, но она знала, что этого не произойдет. Никто никогда не посмеет сказать им, как и почему умер их Джошуа-Иешуа.
И она открыла глаза. В их ответных взглядах она не прочла ничего – ни подозрения, ни возмущения. Это не честно, так не может быть! – подумалось ей.
– Спасибо тебе, Джудит, – сказала Мама. И Джеймс:
– Спасибо тебе, Джудит. И Эндрю:
– Спасибо тебе, Джудит.
– Спасибо тебе, Джудит, – сказала Мириам.
Иуда Карриол с легкой печальной улыбкой поднялась с места и ушла. И не виделась с ними больше никогда.
Теперь, оставшись наедине с собою, свободная от необходимости следить за тем, какое впечатление она производит, Джудит Карриол наблюдала за тем, что происходит на телевизионном экране. Сначала показали фасад Белого дома, потом – Овальный кабинет, теперь – личную гостиную Президента. Он сидел на краю диванчика. Справа от него – мать Джошуа. Вся в белом, с голубым соболем на плечах, она была безжизненно тиха и прекрасна, – особой, щемящей красотой. Правее – Джеймс и Мириам: она – в кресле, тоже в белом платье; он – стоя за нею и положив руку ей на плечо. Слева и чуть поодаль от остальных, до странности одинокий, стоял Эндрю. На всех трех мужчинах были одинаковые темно-синие свитера и брюки. Тот, кто инсценировал все действо, знал свое дело: неповторимый эффект, торжественность момента была достигнута. Теперь в кадре осталось только лицо Президента: осунувшееся и трагическое, оно и вправду очень напоминало лицо Линкольна, но, может быть, уже завтра станут говорить, что оно напоминало лицо доктора Кристиана?!
– Сегодня в десять часов утра, – начал Тибор Ричи, – скончался доктор Джошуа Кристиан. Он был тяжело болен уже довольно долгое время, но отказался лечь в клинику до окончания Марша Тысячелетия, хотя, будучи врачом, сознавал всю серьезность своей болезни. – Президент выдержал короткую паузу и продолжал: – С вашего разрешения я хотел бы процитировать отрывок из речи доктора Кристиана, с которой он выступил в Филадельфии. Это его последнее публичное выступление, и, мне думается, самое замечательное.
Направление взгляда проницательных, глубоко посаженных глаз Президента слегка изменилось. Карриол догадалась, что он читает текст, помещенный перед ним, но невидного телезрителями.
– Не злобствуй. Сохраняй спокойствие. Живи с надеждой на будущее. Залог надежды – в сознании того, что ты не брошен на произвол судьбы, ты не один, ты принадлежишь к единому духовному братству, которое зовется Человечеством. И, что еще более важно, к братству народов, населяющих Америку. Залог надежды – в сознании того, что тебе Господь доверил великую миссию: сохранить и осветить радостью эту планету во имя Человека. Нет, не во имя Господа Бога, – во имя Человека, ради него. Уповай на день грядущий, ибо он стоит того. Если ты, человек, приложишь все силы, чтобы не погас свет, исходящий от тебя, последний час человечества не грянет никогда. Ибо если этот свет и есть дар божий, то лишь человеку дано сохранить его, не дать ему угаснуть. Так помни же, всегда помни: ты – Человек, – Президент снова остановился. Потом продолжал: – Я предлагаю вам Завет Третьего Тысячелетия. Завет, древний, как само учение Христа. Завет, заключенный всего в трех словах: Вера, Надежда, Любовь. Поверьте в себя! В этом ваша надежда и источник стойкости. Поверьте, что Завтра будет светлее и лучше, чем Вчера, поверьте ради ваших детей и их потомков. А Любовь? Что нового я могу сказать о ней вам, людям? Относитесь с любовью к себе. Относитесь с любовью и к тем, кто окружает вас, и к тем, кого вы никогда не видели. Не тратьте свою любовь на Господа Бога. Он не нуждается в ней и не ждет ее от вас, ибо он вечен и совершенен. Каждый из вас – Человек, и любовь свою вы должны отдать Человеку. Любовь отгоняет одиночество. Любовь греет душу даже когда ваше тело испытывает холод. Любовь – это свет!
По лицу Президента бежали слезы, и он не скрывал Их. Никто из родственников Кристиана не плакал, хотя каждый зритель чувствовал, что они убиты горем.
– Он умер, – продолжал Президент, – но умер, сознавая, что прожил свою жизнь достойней многих других. Многие ли из нас могут сказать это о себе? Я выбрал отрывок из его речи, потому что нет у меня других слов, чтобы так полно выразить все то, ради чего жил доктор Кристиан. Он сам олицетворял собою Веру, Надежду и Любовь. Он подарил нам Завет Тысячелетия, – Завет, который утверждает могущество духа Женщин и Мужчин; Завет, который дает нам силы существовать в этом суровом, беспощадном третьем тысячелетии. Так помните же о человеке, который сложил эти слова. И знайте: пока вы помните о нем, он, который всегда повторял, что он всего лишь человек – как вы и я, – никогда не уйдет из этой жизни. Он не умрет никогда.
Президент кончил говорить, и Карриол выключила телевизор прежде, чем началась наспех составленная двухчасовая передача, посвященная жизни и деяниям доктора Кристиана.
Джудит встала, прошла через кухню и открыла дверь во внутренний дворик. Специальный прожектор, освещавший дворик, она включала редко, но это была отнюдь не лишняя предосторожность для женщины, которая живет одна. Она зажгла свет и вышла на крыльцо. Все тут было в полном порядке. Дворик окружен высокой каменной стеной. Калитка в переулок надежно заперта; каменная плитка, которой вымощен двор, сверкает как новая. Никаких клумб, но много декоративного кустарника и три крупных дерева: вишня, с поникших веток которой уже осыпались бледно-розовые лепестки; береза с нежными, только развертывающимися листочками и огромное кизиловое дерево в полном цвету. Его ветви в почти белых, нежных цветах чернели на фоне неба – изящные, как японская икебана. Словно вырезанные из кости рукой великого мастера белые цветы отрешенно и безмятежно смотрели прямо в небо. Говорят, Иуда повесился как раз на кизиловом дереве. Оно тоже было в цвету. Как чудно, наверное, умереть в окружении столь совершенной красоты!
Из соседнего дома доносились рыдания: кто-то оплакивал доктора Джошуа Кристиана, который приходил, чтобы спасти Человечество, и умер, как умирают великие: в апогее своего дела, принеся жертвоприношение, дабы умилостивить богов и спасти людей.
– Напрасно ты будешь ожидать меня там, Джошуа Кристиан! – громко сказала она, обращаясь к кизиловому дереву. – Я хочу и буду жить еще долго-долго.
Она выключила прожектор, пошла в кухню и захлопнула за собою дверь.
Серебристый свет луны пролился с холодной высоты на замершие в сладкой дреме цветы кизилового дерева.
Как ни странно, горше других оплакивал Джошуа доктор Моше Чейзен. При первых же словах Тибора Ричи он пал на колени и зарыдал, раздирая на себе одежды. Он стонал и причитал, и жена ничего не могла с ним поделать.
– Это несправедливо, этого не должно было случиться! Я не желал ему зла! Зачем? Зачем? – все повторял и повторял он, рыдая.
Президент отправил Кристианов в Холломан на вертолете, пообещав в следующий вторник, в день похорон прислать за ними. Из аэропорта их доставили на машине к дому № 1047 по Оук-стрит. Было раннее утро, суббота. Джеймс открыл дверь, и они вошли в залитую ясным светом гостиную, где по-весеннему пышно цвели и зеленели домашние растения. В отсутствии Марии они нисколько не пострадали – Маргарет Кэлли, соседка, вызвалась следить за ними и обещание выполнила. На Кристианов повеяло теплом и ароматом их сада.
– Вряд ли Марта прибудет раньше завтрашнего утра.
– Бедные! Подумать только, что они услышат об этом вдали от нас и мы ничем не сможем им помочь, – сказала Мама. Она не плакала.
– Я сварю кофе, – предложила Мириам и выскользнула на кухню.
– Как нам жить дальше? – спросила Мама. Она обратилась не к Джеймсу, но к Эндрю, который обнимал ее за плечи.
– Мы продолжим его дело. Это ведь всего лишь начало.
Джеймс содрогнулся:
– Боже мой, Дрю! Без него? Будет еще тяжелее!
– Нам будет легче.
– Да, – помедлив, согласился Джеймс, – пожалуй, ты прав.
И они замолчали. Мать и два оставшихся сына понимали друг друга с полуслова.
Мэри и Марта услышали сообщение в поезде. Сначала Марию возмутило то, как Эндрю, не посоветовавшись, решил все за нее, но пока она торопилась на поезд, у нее было время одуматься, да и Марта доставила ей немало хлопот. Теперь она считала, что Дрю поступил верно.
Поезд еле тащился, застревая на каждом полустанке. В тот день завершался Марш, и поезд был почти пустой. В девять они прибыли в Филадельфию, и поезд остановился в очередной раз. На платформе было абсолютно безлюдно. На стене зала ожидания красовалась огромная надпись: ее сделал какой-то бедняга, которому сам доктор Джошуа уже не в силах был помочь. Она гласила: «Земное притяжение засасывает!»
«Несчастная, потерянная душа! – с болью подумала Мэри. – Вот и тебя засосало…» Голос диктора передавал новости. Громкоговоритель был рядом на платформе, и они ясно слышали каждое слово.
Одни в длинном пустом вагоне, Мэри и Марта услышали, как голос из репродуктора объявил о смерти Джошуа Кристиана. Марта покачнулась и бессильно припала к плечу Мэри. Мэри обняла ее. Сама она даже не удивилась. Поезд сразу же тронулся, будто напуганный вестью.
«Я знала, – подумала Мэри. – Еще утром знала, что больше не увижу его никогда. И не хотела быть вместе со всеми, когда они услышат об этом. Пускай там Джеймс и Эндрю утешают Маму. Без меня. Меня нет. Я больше не могу и не хочу так. Больше всего на свете я хотела путешествовать, но они не дали. Вернее, он. Единственный, кого я любила, не любил и никогда уже не полюбит меня. А взял он с собой ту, которую даже и не желал никогда».
– Мэри, как мне жить дальше? – простонала Марта, уткнувшись в ее плоскую грудь.
– Так же, как и всем нам, – отозвалась Мэри. – Всегда под крылом его памяти.
– Я говорю тебе, он распял сам себя, – повторял жене хирург-пластик перед тем, как лечь спать. – И не перестаю спрашивать себя: неужели это мы довели его до этого? Неужели мы сами заставили его совершить это? И он должен был умереть ради нас? О, Господи!
– Мне кажется, что меня теперь всю жизнь будет бить дрожь, – заявила О'Брайен своему возлюбленному в их общей квартире в Арлингтоне, – Сначала мне даже показалось, что он еще жив, – такая горечь и такое великое знание были в его взгляде. Уверяю тебя, мне до сих пор кажется, что его глаза жили и после его смерти.
– По крайней мере, Ида, на сей раз они не смогут обвинить в его смерти евреев, – говорил терапевт Самуэль Финштейн своей высохшей секретарше. – Будь я христианином, я, наверное, смог бы разобраться в том, что совершил доктор Кристиан – святотатство или самопожертвование. Но я не христианин и я никогда им не стану. Но знаешь, что меня ужаснуло больше всего? Эта Карриол, она улыбнулась – можешь себе представить? Она улыбнулась и сказала что-то вроде «Здорово сделано! Я и сама не придумала бы лучшего финала операции «Мессия». Ида, как ты думаешь, может он и вправду был Мессия?
– Послушай, Сюзи, – говорил Марк Эплфорд своей восемнадцатилетней невесте во время очередного свидания, – когда я взбудоражен, я часто говорю во сне. Если услышишь, не верь ни одному слову, поняла?
– Это было отвратительно, – признавался психиатр Гораций Перси во время сеанса со своим аналитиком. – Этот зануда из Холломана был похож на набитое соломой чучело. Слышали сегодня речь нашего великого лидера? Завет Третьего Тысячелетия, – не больше и не меньше! Какой там Завет – скорее очередная порция опиума для народа!
– Бедняга! – говорил за ужином анестезиолог Барни Виллиамс своей жене. – Один, совсем один в этом богом забытом месте! Какое надо было мужество, чтобы решиться… Не думаю, что он умер быстро. А его лицо…
Старшая медсестра Эмилия Массимо, стараясь объяснить своему парню, почему она сегодня не в состоянии заниматься любовью, говорила:
– Пойми, Чарли, это невозможно забыть. Знаешь, есть такие изображения Иисуса, когда кажется, что его глаза смотрят на тебя, куда бы ты ни повернулся? Ну вот – с доктором Кристианом то же самое. Мне пришлось прибирать тело, и куда бы я не повернулась, я всюду чувствовала на себе его взгляд. Он следовал за мною повсюду. Да, да, повсюду!
Миссис Лурлайн Браун, майор медицинской службы, шептала своему исповеднику:
– Святой отец, мне было предначертано присутствовать там. Я родом из тех мест и всякий раз, когда я там, у меня бывают видения. Теперь я знаю, почему! Я велела своим братьям и мужу отправиться на этот остров и взять оттуда Его крест. Ибо это – новое пришествие Спасителя. Аллилуйя, да святится имя его!
Прошло целых два дня, пока Тибор Ричи спохватился, что забыл кое о чем распорядиться. После чего два пожилых и вполне надежных моряка были откомандированы на остров Покахонтас. Им велели по прибытии на остров найти навес, где свалены старые шпалы и балки, сложить их посередине двора, облить бензином и сжечь. Почему, зачем – им объяснять не стали: их дело – выполнить приказ. Что они и постарались осуществить. Приземлились, нашли указанное место, все, что сыскали – пять балок – сожгли посередине двора, как было приказано. Утомленное долгой жизнью и долгой службой человеку сухое дерево горело хорошо, и через полчаса от балок остался лишь пепел в круге выжженной травы.
Вернувшись на базу, моряки отрапортовали начальству, что задание выполнено. Начальство, в свою очередь, связалось с генералом, а тот – с Белым домом. «Задание выполнено, сэр», – доложили Президенту. И поскольку никому, а прежде всего самому Тибору Ричи, не пришло в голову осведомиться о числе сожженных балок и узнать, были ли среди них две сколоченные буквой «Т», никто и не догадался, что именно они – они не сгорели. Нет, не сгорели: не было их уже на острове.
На следующей неделе в Департаменте окружающей среды раздался телефонный звонок и владелец одной из старейших в Северной Калифорнии табачных компаний извиняющимся тоном поставил в известность Управление Флоры и Фауны, что члены его семьи решили взять обратно свое предложение. Они собирались бесплатно передать в государственную собственность остров Покахонтас, как уединенное, но достаточно близко расположенное к столице место отдыха для Президента.
– К нам поступило очень выгодное предложение, от которого мы не можем себе позволить отказаться. Оплата наличными, – добавил он. – Деликатность ситуации усугубляется тем, что предложение исходит от очень влиятельной чернокожей религиозной общины. Они предполагают использовать Покахонтас как религиозный центр. Поскольку они, к тому же готовы предать ему статус природного заповедника, мы просто не в праве ответить отказом. И потом, нам очень нужны деньги…
В Департаменте огорчились, но не очень. Там сознавали, что теперь на острове никак нельзя устраивать президентскую резиденцию. Что же касается дикой природы, то с точки зрения Управления Флоры и Фауны, ничего особенного остров из себя не представлял.
Однако, глава Управления не смог доложить доктору Магнусу, что остров Покахонтас потерян для Департамента. Не смог по той простой причине, что Магнус внезапно был смещен со своего поста. Официально было сообщено, что он ушел в отставку по болезни, однако по всему Департаменту ходили слухи, что никто иной, как Магнус был каким-то образом повинен в гибели Джошуа Кристиана. Новая кандидатура на этот пост, выдвинутая самим Президентом, обрадовала всех: это была доктор Джудит Карриол. Наконец-то – и профессионал высокого класса, и блестящий администратор!
Поэтому, когда Джордж, как глава Управления Флоры и Фауны, явился с очередным отчетом, то свою печальную новость насчет Покахонтаса он и преподнес уже доктору Карриол.
Она выслушала его невозмутимо. Только ее глаза, – глаза, которые всегда несколько пугали его, – вдруг ярко заблестели. Неожиданно она запрокинула голову назад и начала смеяться. Она смеялась, пока почти не задохнулась.
– Разумеется, мы можем настоять на своем, – растерянно проговорил Джордж. – Договоренность была устной, но у нас на руках есть соответствующий протокол о намерениях сторон…
Чем бы ни был вызван внезапный взрыв веселья, он прошел, и так же неожиданно, как и начался. Она достала из ящичка клинекс, утерла глаза и высморкалась.
– У меня и в мыслях нет настаивать. Ни в коем случае не стоит этого делать! – похоже было, что она с трудом сдерживает новый приступ смеха. – Наш интерес в этом вопросе и состоял в сохранении там дикой природы, не так ли? Значит, проблема решена сама собой, если я правильно понимаю. Напротив, я склонна считать, что нам тут просто повезло. Смею вас уверить: нет никаких шансов, что Президент когда-нибудь захочет устроить там свою резиденцию. Мне доподлинно известно, что это не тот уголок нашей большой страны, где он рвется побывать. Кроме того, поскольку на него претендует чернокожая община, вряд ли будет разумно вставлять им палки в колеса! Передайте своему другу, что он может со спокойной совестью подтвердить свое согласие на продажу. И пусть не тянет до последнего дня. Готова поспорить на что угодно: сделкой останутся довольны обе стороны! – И она снова расхохоталась, еще громче.
– Не могу взять в толк, Джудит, – говорил доктор Моше Чейзен своему новому Генеральному Секретарю спустя несколько дней, – зачем вы согласились занять этот пост? Нельзя служить сразу двум господам. Теперь Вы – один из советников Президента и связаны с ним неразрывно. Когда Тибор Ричи уйдет с Президентского поста, – а это рано или поздно произойдет, даже если его выберут еще и на четвертый срок, – вам как чину его администрации придется уйти вместе с ним. После этого Вам вряд ли предложат занять вашу прежнюю должность в Департаменте! Должность Секретаря, правда, не выборная, но она имеет прямое отношение к политике. Вы потеряете работу в Департаменте. У нас очень любят держать на ответственных постах тех, кто связан с какой-то политической партией. И на мой взгляд, это вполне разумно – Он пожал плечами. – Люди, занимающие важные должности на общественном поприще, должны оставаться вне политики. Политические лидеры – люди временные, они волей-неволей должны поддерживать тех, которые их выдвинули. И уходить с ними вместе.
– Вот уж не знала, что у вас такие твердые принципы на этот счет, – отозвалась доктор Джудит Карриол с насмешкой.
Как отреагировал бы на этот вызов доктор Моше Чейзен, так и осталось неизвестным, потому что в этот момент раздался звонок и послышался голос миссис Тавернер:
– Доктор Карриол?
– Да, Хелена, я вас слушаю.
– Вам звонит Президент.
– Передайте ему, пожалуйста, что у меня сейчас совещание и я свяжусь с ним попозже.
– Слушаюсь, доктор Карриол.
У Чейзена от изумления брови поползли вверх.
– Не верю ушам своим! Джудит, с Президентом США не говорят через секретаршу! Это неслыханная наглость, черт побери.
– Ерунда, – хладнокровно отозвалась Джудит, тем более, что это был неофициальный звонок. Я сегодня с ним обедаю.
– Не может быть!
– Отчего же? Он теперь не связан брачными узами, а у меня их и не было никогда. Я ведь его советник. Почему же мы не можем пообедать вместе? Кто нам может запретить.
Доктор Чейзен дипломатично решил переменить тему разговора:
– Послушайте, Джудит, мне нужно услышать ваше официальное мнение по одному деликатному вопросу. Я бы хотел поехать в Холломан и навестить родных Кристиана. Если вы считаете, что этого делать не следует, я, конечно, не поеду…
Некоторое время она задумчиво молчала, потом ответила:
– Не могу сказать, что я в восторге от вашей идеи. Но и особых возражений нет. Полагаю, ваш визит будет носить личный характер?
– Конечно. Я же не знаком с ними. А похороны, согласитесь, не самый удачный момент для того, чтобы навязываться в друзья. С другой стороны, на меня большое впечатление произвела мать Джошуа. Какая мужественная, какая отважная женщина! Я хотел бы убедиться лично, что с ней все в порядке.
– Что, совесть мучает, а, Моше?
– И да, и нет.
– Не вздумайте корить себя. Он сам виноват. Только он сам. Некоторые просто не способны следовать здравому смыслу. Он был именно таким – самым непредсказуемым человеком на земле. Разумеется, он обладал могучим интеллектом, но руководствовался не им, а исключительно эмоциями. Пустая трата энергии и ничего больше, Моше.
– Каков бы он ни был, он вполне сгодился для ваших целей, Джудит. Уж вы-то знаете! Неужели вам ничуть не жаль его?
– Жаль? Его?! – она покачала головой. И в ее голосе не было обычного сарказма, когда она продолжала:
– Джошуа Кристиана невозможно жалеть или оплакивать. Он не умрет никогда. Он переживет и вас, и меня. И торжествующе, с загадочной улыбкой на лице, она добавила: – Я сама позаботилась об этом.
Моше сокрушенно хлопнул себя по бедрам:
– Ах, иногда мне кажется, что вся эта ответственность слишком тяжела для меня. – Он поднялся и взглянул на часы: – Ну, мне пора обратно в Сектор № 4. У меня на сегодня две конференции. Боже, до чего мне все надоело: я бы скорее согласился горбатиться у компьютера, чем присутствовать на этой говорильне.
– Бросьте, Моше, никто вас не заставлял, сами согласились.
– Знаю, знаю! – Он выпрямился и снова надел на себя маску величественного достоинства. Она заметила, как он похудел в последнее время. – Я еврей, – сказал он просто. – Иногда мне надо поплакаться, чтобы чувствовать себя бодрее. Вы распорядились Сектором № 4, четвертым отделом с присущей вам прозорливостью, Джудит. Я как генератор идей и Джон Уэйн как администратор – мы прекрасно сработаемся.
– Как у вас со здоровьем, Моше? – спросила Джудит, когда он уже направлялся к выходу, – вы проходили медицинское обследование?
– Имея такую жену, как моя? И вы еще спрашиваете!
– Все в порядке?
– Разумеется, – ответил он и вышел. Джудит подождала и попросила соединить ее с Президентом. Его звонок пришелся как нельзя более кстати: избавил на необходимости отвечать на вопрос, почему она согласилась сменить профессиональную карьеру на политическую. Она чуть-чуть не проболталась, а это могло бы стать крупной ошибкой. Моше очень переменился после смерти Джошуа Кристиана, хоть и не знал подробностей. Да, это наверное потрясающе, стать первой Леди! Можешь там изводиться, сколько душе угодно, милейший Джошуа! Петля на кизиловом дереве – это не для меня. Я даже не ненавижу тебя больше. Хотя сейчас могу признаться – ненавидела. Даже позволяла командовать собой. Но если бы ты вырос в Питтсбурге, в той среде, где я, то знал бы: ничем не пробить шкуру, которая там нарастает. Если бы не эта шкура, то я и до сих пор пребывала бы в том же Питтсбурге и либо спилась, либо сидела бы на игле – и то при условии, что ухитрилась бы добывать на это деньги?
А Тибор Ричи – мужчина красивый. И я буду для него идеальной женой. Я полюблю его. Сделаю его счастливым. Буду заботиться о его дочери, добьюсь, чтобы он выставил свою кандидатуру на четвертый срок. Добьюсь, что его будут считать еще более великим человеком, чем Август, император римский. Я почивать на лаврах не стану. От операции «Мессия» – к операции «Император»!
Доктор Чейзен остался в Холломане на Оук-стрит, 1047 ночевать. Семья Кристиана встретила его сердечно. Они говорили о покойном свободно, без слез и рыданий – гораздо спокойней, чем сам Моше. Говорили о том, как намерены распорядиться собой теперь, когда с ними больше нет Джошуа.
– Я и Мириам собираемся вскоре отправиться в Африку. – Нам столько еще надо успеть сделать, чтобы Завет Джошуа по-настоящему утвердился на Земле, – говорил Джеймс.
– Скоро опять уеду в Южную Америку, – говорил Эндрю. Он не прибавил, что жена будет сопровождать его. Доктору Чейзену показалось, что она, бедняжка, не совсем в себе: то бесцельно бродила по комнате, тихонько напевая, то вдруг прислонялась к плечу Мэри, которая обращалась с ней нежно и терпеливо.
Они, – сказала Мэри, имея в виду себя и Марту, – останутся возле Мамы здесь, в Холломане, пока остальные будут служить делу, начатому их покойным братом.
– Знаете, Моше, раньше я думала, что умру от тоски, если буду путешествовать по всему свету. Но даже путь до Вашингтона показался мне слишком долгим.
После великолепного обеда, приготовленного Мамой, они перешли в гостиную – самую красивую комнату, какую когда-либо доводилось видеть Моше. Там, среди зелени и цветов, разговор по-прежнему вращался вокруг семейных планов.
– Однако, вы должны помнить, что пока никто никуда отсюда уехать не может. Ведь со дня смерти Джошуа еще не минуло сорока дней.
– Сорока дней? – переспросил Моше, будто не понимая.
– Совершенно верно. И наш Джошуа еще не явился к нам! Но он явится обязательно! Через сорок дней. По крайней мере, мы так думаем, хотя и не можем быть абсолютно уверены. Может, пройдет дважды по сорок дней. Или на третьи сороковины. Две тысячи лет прошло, идет третье тысячелетие, а мы все еще ничего не знаем точно! Если окажется, что это не произойдет через сорок дней, то сыновья, конечно, не будут задерживаться: значит им просто не суждено присутствовать при этом. Думаю, что он должен явиться только женщинам – двум, Мариям и Марте. Но могу и ошибиться.
– Она выглядела такой счастливой, такой уверенной. И такой безмятежной. Она безусловно не потеряла рассудок. Он пытался понять, что думают о словах Мамы остальные, но тщетно: лица их были бесстрастны.
– Вы дадите мне знать, когда это случиться? – спросил Моше с приличествующим случаю почтением.
– Обязательно! – ответила Мама. Остальные промолчали.
Мэри вдруг обернулась к нему; ее губы были полуоткрыты; казалось, что она собирается сказать ему что-то важное.
– Да, я весь внимание! – воскликнул он.
Мэри улыбнулась светло и ясно; последнее время она стала еще больше походить на Маму.
– Пейте свой кофе, Моше, – сказала она. – А то остынет.