Небольшое кладбище тянулось справа от него. На мгновение он представил жуткую перспективу смертельной игры в кошки-мышки среди могил и тут же выбросил эту мысль из головы. Он пробежал еще пятьдесят ярдов, увидел перед собой открытое плато Ле Боу, где спрятаться было невозможно и единственным путем к спасению была возможность спрыгнуть с одной из отвесных скал, которые окружали это плато, в пропасть. Боуман резко повернул налево, пробежал вверх по узкой тропинке, идущей мимо разрушенной часовни, и вскоре оказался среди каменных развалин крепости Ле Боу. Он оглянулся и увидел, что расстояние между ним и преследователями увеличилось до сорока ярдов, что было неудивительно: ведь это он, а не они, боролся за свою жизнь. Он взглянул вверх, увидел высоко в чистом небе яркую луну и крепко выругался, вероятно страшно оскорбив этим всех поэтов, и живущих, и уже отошедших в мир иной. В безлунную ночь он мог бы довольно легко оторваться от своих преследователей среди нагромождения внушающих страх развалин.
А они бесспорно внушали страх. Находиться среди разрушенных каменных строений не доставляло Боуману никакого удовольствия. Но, когда он взбирался, падал, карабкался и оступался среди этих развалин и ему явно было не до восхищения окружающим ландшафтом, его все же не покидало ощущение величия и грандиозности этого места. Трудно было представить, что где-то еще могут существовать подобные развалины: запущенные, грубые, наводящие ужас своей дикой красотой. Насколько хватало глаз, были видны груды обломков, разрушенные строения высотой до пятидесяти футов; огромные, устремленные в ночное небо разрушенные опоры; столбы, возвышавшиеся на вертикальных отвесных скалах и казавшиеся их естественным продолжением, — в некоторых случаях это так и было; природного происхождения ступени в изуродованных трещинами скалах; печные трубы, торчащие из развалин бывших строений; сотни отверстий в горных образованиях — в некоторые из них с трудом мог бы протиснуться человек, а другие свободно могли бы вместить двухпалубное судно. Причудливые тропинки, проходящие по горам, одни — естественные, а другие — сделанные руками человека, вертикальные и горизонтальные, некоторые достаточно широкие, позволяющие проехать экипажу, запряженному четверкой лошадей, другие узкие, извилистые, по которым боятся ходить даже глупые горные козы. Кругом громоздились обломки, одни — с кулачок ребенка, иные — размером с загородный дом. И все здесь было белым, зловещим и мертвым. В чарующем лунном свете все выглядело жутким, чужим и внушающим страх, подобного места Боуман никогда раньше не видел и, конечно, никогда не выбрал бы добровольно для своего пристанища, но сегодня именно здесь он должен был или выжить, или погибнуть.
И они — Ференц, Коскис и Говал — должны были здесь выжить или умереть. Когда Боуман пришел к такому выводу, у него не осталось больше сомнений: он должен сделать выбор. Этот выбор был основан не только на инстинкте самосохранения, хотя Боуман и не отрицал его важности. Эти люди были существами, творящими зло, ими владела одна всепоглощающая страсть — убить Боумана, что для них не составляло труда с точки зрения морали. В этот момент и для самого Боумана не существовало ни морали, ни законности — одна голая логика. Если они сейчас убьют его, они и впредь будут — Боуман не сомневался в этом — совершать свои гнусные преступления. Если он убьет их, то предотвратит другие преступления. Все очень просто. Некоторые люди, совершившие тяжкое преступление, заслуживают смерти, однако закон не может их покарать до тех пор, пока не будут раскрыты эти преступления. И дело не в том, что закон несовершенен, а в том, что каждая демократическая конституция защищает права человека, и закон, пока преступление не совершено, не в состоянии наказать тех, чьи злобные намерения направлены на совершение тяжких преступлений. Это одна из тысячи историй о добре и зле. И по простой случайности, отметил про себя Боуман грустно, он оказался в роли того, над кем должно совершиться зло.
Его страх прошел. Ум работал четко и хладнокровно. Ему необходимо подняться выше. Если он поднимется на такую высоту, где они не смогут достать его, ситуация изменится: даже если они не оставят попыток добраться до него, опасность значительно уменьшится. Он взглянул на высокие, изрезанные трещинами скалы и руины, купающиеся в белом лунном свете, и начал взбираться наверх.
Боуман никогда не считал себя отличным альпинистом, но в эту ночь взбирался легко и быстро, словно за ним гнался сам черт, а так как позади их было целых три, он старался двигаться еще быстрее. Время от времени оглядываясь назад, он видел, что расстояние между ними медленно, но неуклонно увеличивается, хотя и не настолько, чтобы преследователи потеряли его из виду больше чем на пять секунд. Теперь каждого из них можно было узнать в лицо: они сняли свои самодельные маски. Бандиты, по всей вероятности, пришли к правильному заключению, что глубокой ночью маски ни к чему. Даже если бы кто-нибудь и увидел их при возвращении, это не имело бы никакого значения — ведь жертва преступления исчезнет навсегда и никакого обвинения не удастся выдвинуть против них, разве что в бесплатном проникновении на территорию крепости, стоимость посещения которой один франк с человека. Возможно, они были бы удовлетворены такой платой за хорошо выполненную этой ночью работу.
Боуман остановился. Он понял, что выбранный им путь завел его в тупик. Но в этом не было его вины — ведь он совсем не знал крепости. Конечно, он видел, что стены колодца, по которому он пробирался, становились все круче, но не придавал этому особого значения, так как уже дважды оказывался в подобной ситуации. Однако теперь, завернув за угол, натолкнулся на абсолютно вертикальную стену — это был тупик, выбраться из которого можно было только карабкаясь вверх, но эти отвесные стены были практически неприступны.
Глухая стена, перед которой остановился Боуман, была испещрена трещинами и щелями, однако даже беглого взгляда на некоторые из них было достаточно, чтобы понять: они не имеют сквозных проходов.
Боуман бегом вернулся обратно, понимая, что теряет драгоценное время. Так оно и было. Трое преследователей, вне всякого сомнения, успешно продвигались к тому месту, где он исчез, и приблизились на сорок ярдов. Они увидели Боумана, остановились на мгновение, затем вновь продолжили преследование, но теперь уже не особенно торопились. Сам факт, что Боуман вернулся посмотреть, где они находятся, говорил о том, что он попал в безвыходное положение.
Человек не умирает раньше, чем придет его час. Боуман снова вернулся к скале, в отчаянии окинул взглядом трещины и отверстия. Только два из них были достаточно большими, чтобы вместить человека. Если бы ему удалось протиснуться в отверстие и там повернуться! В этом случае темнота, по крайней мере, стала бы его союзником против человека с ножом, и, конечно, только один бандит смог бы подобраться к нему. Без всякого на то основания Боуман выбрал первое из двух отверстий, вскарабкался и практически вполз в него.
Известняковый туннель почти сразу начал сужаться. Но необходимо было продвигаться дальше, так как здесь бандиты могли обнаружить его. Когда же Боуман понял, что скрылся из виду, туннель был уже не более двух футов в ширину и едва ли столько же в высоту. Невозможно было здесь даже повернуться. Единственное, что ему оставалось, — это лежать и ожидать своей участи. Разрежут его на куски или просто завалят вход камнями и спокойно отправятся домой спать? Боуман прополз еще немного вперед.
Вдруг он заметил бледный лучик света. «Видно, померещилось», — подумал он. Он понимал, что у него может случиться и галлюцинация, но когда увидел поворот в туннеле, то понял, что это не игра воображения. Он дополз до поворота и с трудом протиснулся дальше. И увидел перед собой клочок усыпанного звездами неба.
Туннель внезапно перешел в пещеру. Это была крошечная пещера высотой в человеческий рост и шириной около шести футов, но все же пещера. Боуман подполз к краю и заглянул вниз. Лучше бы он этого не делал! Внизу, на расстоянии сотен футов, лежала равнина с рядами серовато-коричневых оливковых деревьев, которые казались игрушечными.
Боуман осторожно подался вперед еще на несколько дюймов и посмотрел вверх. Вершина скалы находилась над ним на высоте не более двадцати футов, двадцати абсолютно гладких вертикальных футов без единого выступа или расщелины, о которые можно было опереться или зацепиться.
Он взглянул направо и увидел то, что ему было нужно. Это была тропинка, по которой не рискнул бы пройти даже горный козел. Узкая, с обвалившимся краем, она спускалась с вершины не слишком круто и проходила ниже края пещеры. Если пройти по ней, можно попасть прямо на вершину скалы.
Но даже глупый горный козел, которым Боуман вовсе не считал себя, не рискнет пойти по этой смертельно опасной тропинке. И лишь обреченная жертва, каковой Боуман, без сомнения, был, могла отважиться на подобный шаг: ведь в данном случае не имело значения, каким образом наступит смерть.
Боуман не колебался, так как знал наверняка, что потеря времени приведет его к потере выбора: он будет вынужден остаться и сражаться в этой крошечной пещере. Поэтому он осторожно развернулся, спустил ;ноги через край и нащупал ногой выступ, по которому и начал медленно продвигаться вверх.
Лицом к скале, он ощупью переставлял ноги, широко раскинув руки в стороны и опираясь ладонями о твердую стену. Не потому, что он искал точку опоры, которой просто не было, а потому, что он не был скалолазом и, естественно, не имел никакого опыта. От высоты у него кружилась голова, и он знал: если посмотрит вниз, то неизбежно сорвется и кубарем полетит к оливковым рощам. Опытный альпинист, возможно, счел бы этот подъем воскресной прогулкой, но для Боумана это была самая трудная вершина в жизни. Дважды он оступался, дважды из-под его ног срывались и уносились в пропасть куски известняка, но в течение двух минут, показавшихся ему вечностью, он прошел по краю пропасти и оказался в безопасном месте, обливаясь потом, как в турецкой бане, и дрожа, как одинокий листок в осеннюю бурю. Он подумал, что ему нечего больше бояться, но ошибся; однако теперь он стоял на твердой поверхности и чувствовал себя значительно более уверенно.
Боуман рискнул бросить беглый взгляд через край пропасти. Никого не было видно. Он на мгновение задумался: что могло задержать его преследователей? Возможно, они подумали, что он прячется в темном тупике; возможно, выбрали другой путь — все возможно. У него не было времени для размышлений, ему надо было немедленно выяснить, как спуститься с вершины скалы, на которой он теперь находился. Ему необходимо было это выяснить по трем очень важным причинам. Если отсюда нет другого выхода (он чувствовал сердцем, что никакая сила в мире не заставит его вернуться к пещере), то ему придется торчать здесь до тех пор, пока канюки не обглодают его кости. Правда, он сомневался, что в это проклятое место залетают хоть какие-нибудь птицы. Если же имеется спасительная тропинка, ему необходимо сделать все возможное, чтобы цыгане не перекрыли этот путь. И наконец, если такой путь имеется и они считают его недоступным, то, возможно, его оставят здесь и отправятся вершить расправу над Сессиль Дюбуа, которую ошибочно считают его, сообщницей.
Боуман прошел не более десяти ярдов по ровной известняковой поверхности, лег на живот и посмотрел через край. Осторожность была излишней. Спасительная тропинка, очень крутая, покрытая обломками известняка, постепенно терялась в нагромождении обломков, которое, в свою очередь, выходило на плато Ле Боу. Непривлекательно, но доступно.
Боуман вернулся к краю пропасти и услышал голоса, сначала неясно, затем более отчетливо.
— Безумие! — это сказал Говал, и впервые Боуман был с ним согласен.
— Безумие для тебя, горца, жителя Высоких Татр? — Теперь это был голос Ференца. — Если он прошел этим путем, мы тоже сможем. Вы же знаете, если мы не убьем его, мы все потеряем.
Боуман взглянул вниз. Он ясно увидел Говала и головы Ференца и Коскиса.
Коскис, очевидно пытаясь оттянуть принятие решения, сказал:
— Мне не хотелось бы убивать, Ференц.
— Сейчас не время для сомнений, — отозвался тот. — Мой отец приказал не возвращаться до тех пор, пока мы его не убьем.
Говал нехотя кивнул, нагнулся и, ощупав край, начал медленно двигаться вперед. Боуман поднялся, огляделся вокруг, нашел известняковый обломок весом по крайней мере фунтов пятьдесят, поднял его на уровень груди и подошел к самому краю пропасти.
Говал, очевидно, имел опыт альпиниста, так как поднимался в два раза быстрее, чем это удавалось Бо-уману. Ференц и Коскис, головы и плечи которых были сейчас хорошо видны, озабоченно посматривали по сторонам, наблюдая за продвижением Говала и не проявляя особого желания последовать за ним. Боуман подождал, пока Говал оказался прямо под ним. Говал однажды уже пытался убить его и теперь собирается сделать это снова. Боуман, не испытывая угрызений совести, разжал руки. Булыжник, на удивление беззвучно, ударил по голове и плечам Говала: результатом была мертвая тишина. Говал не издал ни единого звука, падая вниз, — очевидно, смерть наступила мгновенно, — и сюда не донесся шум падения тела Говала и булыжника, которые пролетели далеко вниз, к оливковым рощам. И тело и камень просто беззвучно исчезли из виду, погрузившись в небытие.
Боуман взглянул на Ференца и Коскиса. В течение нескольких секунд они стояли съежившись, на их лицах было написано потрясение, и хотя впечатление от катастрофы редко отражается на лицах мгновенно, но лицо Ференца почти сразу стало свирепым. Он вытащил из кармана куртки пистолет, направил его вверх и выстрелил. Ференц знал, что Боуман наверху, но не имел ни малейшего представления о его точном местонахождении; он выстрелил в приступе слепой ярости. Тем не менее Боуман быстро отступил на два шага назад.
Наличие пистолета по-новому осветило положение Боумана. Ясно, что, отдавая предпочтение ножам, они хотели избавиться от Боумана тихо и не привлекая внимания, но Ференц, в этом Боуман был уверен, не стал бы носить с собой пистолет просто так, без намерения использовать его в качестве последнего средства: бандиты хотели избавиться от него любой ценой. Боуман отметил про себя: пистолет или нож — все равно это для него вопрос жизни и смерти; поэтому он повернулся и побежал. Ференц и Коскис должны были бы уже двинуться обратно по туннелю; в любом случае было бы неразумно для них оставаться там, где они были: это могло обернуться для них безвременной, — разумеется, с их точки зрения, — кончиной.
Боуман мчался вниз по крутой каменистой насыпи, делая огромные прыжки, с трудом сохраняя равновесие. Преодолев три четверти пути к находившейся внизу куче известняковых обломков, он потерял равновесие, упал и покатился вниз по склону, отчаянно и безуспешно пытаясь зацепиться за что-нибудь. Наконец он остановился, больно ударившись правым коленом о первый же встретившийся на его пути булыжник.
Боуман был уверен, что разбил коленную чашечку правой ноги, так как при попытке встать его правая нога подвернулась и он снова плюхнулся на землю. Он попытался еще раз — эта попытка была ненамного успешнее первой; с третьей попытки он понял, что коленная чашечка лишь на время онемела и что позднее она сильно распухнет и будет болеть. Он поковылял, хромая, по тонкой каменистой осыпи, двигаясь в два раза медленнее, чем раньше: из-за боли в колене нога плохо подчинялась ему.
Одновременно со звуком выстрела Боуман увидел впереди себя легкий дымок от удара пули о булыжник. Ференц все правильно рассчитал. Боуман решил не прятаться и не дать Ференцу возможности выстре лить в упор. Боуман изо всех сил, насколько это было возможно, бросился наутек, петляя между обломками и не давая Ференцу точно прицелиться; он даже не пытался выяснить, где находятся его преследователи, все равно это было бесполезно. Несколько пуль легли рядом, одна из них ударила в камень возле его правой ступни, подняв легкое облачко пыли. Однако сочетание петляющего бега Боумана с бегом самого Ференца, вынужденного лавировать между камней, сделало Боумана трудно поражаемой целью. Кроме того, общеизвестно, что меткая стрельба вниз по склону представляет большую сложность. Между выстрелами Боуман слышал топот ног и понимал, что бандиты настигают его, но ни разу не оглянулся: уж если ему суждено получить пулю в затылок, не стоит об этом беспокоиться заранее.
Теперь он находился на открытой местности и не разбирая дороги мчался прямо к огороженному входу в деревню. Ференц, который бежал следом, нагоняя его, получил свой шанс, но стрельба прекратилась, и Боуман мог только предполагать, что у того кончились патроны. Боуман допускал, что, возможно, у Ференца есть запасной магазин, но, даже если это так, было бы необычайно трудно перезарядить пистолет на бегу.
Колено у Боумана болело, но это не влияло в такой степени, как раньше, на его скорость. Он оглянулся. Расстояние между ним и его преследователями все же продолжало сокращаться. Однако теперь медленнее. Боуман миновал огражденный верхний вход в деревню и подбежал к развилке дорог, где на мгновение замешкался, размышляя, какую дорогу выбрать. Цыган еще не было видно, однако звук их быстрых шагов был слышен отчетливо. Они подумают, надеялся Боуман, что он выберет нижний вход в деревню, поэтому он выбрал левую дорогу, ведущую к городским развалинам. Дорога привела его на маленькую площадь, которая оканчивалась тупиком, однако Боумана это не беспокоило. Он, сам не понимая почему, отметил в сознании старинный кованый железный крест, стоявший в центре площади. Слева от него находилась такая же старинная церковь, обращенная в сторону низкой стены, позади которой, очевидно, находилась пропасть. Между церковью и стеной возвышалась вертикальная скала с углублениями, сделанными рукой человека непонятно для каких целей.
Боуман пробежал через площадь к низкой каменной стене и заглянул через нее. Там была пустота: стена отвесно обрывалась, внизу, у ее подножия, рос кустарник, расстояние до которого составляло почти двести футов.
Ференц оказался умнее, чем предполагал Боуман. Он все еще смотрел через стену, когда услышал звук шагов одного бегущего человека, который приближался к площади: бандиты разделились, чтобы перекрыть оба выхода из деревни. Боуман выпрямился, бесшумно пересек площадь и спрятался в одном из углублений в скале.
Появился Коскис. На площади он замедлил шаг, его хриплое дыхание было хорошо слышно в ночной тишине, прошел за железный крест и заглянул в открытую дверь церкви, затем, как будто повинуясь природному инстинкту, направился прямо к той нише, где, вжавшись в нее изо всех сил, прятался Боуман. Была странная обреченность в этом нерешительном приближении.
Бандит держал руку с ножом в своей излюбленной манере: на уровне пояса, крепко сжимая рукоятку и упираясь в ее конец большим пальцем.
Боуман выждал, пока цыган почти подошел к тому месту, откуда наверняка заметит его. Затем, выскочив из темной ниши, схватил Коскиса за запястье руки, в которой тот держал нож.
Боуман надеялся скорее на везение, чем на расчет. Оба тяжело упали на землю в схватке за обладание ножом. Боуман попытался вывернуть запястье правой руки Коскиса, но оказалось, что у того стальные канаты вместо мускулов. Боуман почувствовал, как Кос-кис медленно освобождает запястье от его захвата, и, когда тот почти освободил руку, внезапно отпустил ее и, упав, вскочил на ноги одновременно с бандитом. На мгновение они замерли, уставившись друг на друга, затем Боуман медленно попятился, пока его руки не дотронулись до низкой стены. Дальше отступать было некуда.
Коскис надвигался. На его безжалостном лице появилась злорадная ухмылка. Коскис, мастерски владевший ножом, наслаждался моментом.
Боуман ринулся вперед, затем резко вправо. Однако Коскису уже был знаком этот маневр. Он бросился наперерез, высоко подняв нож, но и Боуман знал (а бандит забыл об этом), что Коскис знаком с этим приемом. Боуман резко затормозил, припал на левое колено, почувствовав, как нож совсем близко прошел над головой, и ударил цыгана правым предплечьем ниже пояса. Затем, выпрямляясь, резко толкнул Коскиса, что в комбинации с атакующим движением цыгана придало тому дополнительную скорость; в результате цыгана подбросило высоко в воздух, и он беспомощно перелетел через низкую стену в темноту пропасти, все еще сжимая в руке уже бесполезный нож. Боуман, повернувшись, наблюдал за падением Коскиса: цыган кувырком летел !вниз, уменьшаясь, как в замедленной съемке; его падение сопровождалось затихающим в ночи криком. Крик оборвался, когда цыган исчез в пропасти.
Несколько секунд Боуман стоял в оцепенении, но только несколько секунд. Если Ференц внезапно не оглох, он должен был слышать этот дикий, полный ужаса вопль и немедленно попытаться выяснить, что случилось.
Боуман побежал к главной улице; на полпути юркнул в темную аллею, так как услышал шаги приближающегося Ференца и на мгновение увидел его, пробегающего в конце аллеи с пистолетом в одной руке и ножом в другой. Он не знал, успел ли Ференц перезарядить пистолет и применит ли его, находясь так близко от деревни. Но даже в этот момент наивысшего напряжения Ференц, обладавший необыкновенным инстинктом самосохранения, держался середины дороги, чтобы не попасть в засаду, устроенную безоружным человеком. Его губы были растянуты в злобном оскале, на лице отражались ярость, ненависть и страх; это было лицо безумца.
Глава 3
А они бесспорно внушали страх. Находиться среди разрушенных каменных строений не доставляло Боуману никакого удовольствия. Но, когда он взбирался, падал, карабкался и оступался среди этих развалин и ему явно было не до восхищения окружающим ландшафтом, его все же не покидало ощущение величия и грандиозности этого места. Трудно было представить, что где-то еще могут существовать подобные развалины: запущенные, грубые, наводящие ужас своей дикой красотой. Насколько хватало глаз, были видны груды обломков, разрушенные строения высотой до пятидесяти футов; огромные, устремленные в ночное небо разрушенные опоры; столбы, возвышавшиеся на вертикальных отвесных скалах и казавшиеся их естественным продолжением, — в некоторых случаях это так и было; природного происхождения ступени в изуродованных трещинами скалах; печные трубы, торчащие из развалин бывших строений; сотни отверстий в горных образованиях — в некоторые из них с трудом мог бы протиснуться человек, а другие свободно могли бы вместить двухпалубное судно. Причудливые тропинки, проходящие по горам, одни — естественные, а другие — сделанные руками человека, вертикальные и горизонтальные, некоторые достаточно широкие, позволяющие проехать экипажу, запряженному четверкой лошадей, другие узкие, извилистые, по которым боятся ходить даже глупые горные козы. Кругом громоздились обломки, одни — с кулачок ребенка, иные — размером с загородный дом. И все здесь было белым, зловещим и мертвым. В чарующем лунном свете все выглядело жутким, чужим и внушающим страх, подобного места Боуман никогда раньше не видел и, конечно, никогда не выбрал бы добровольно для своего пристанища, но сегодня именно здесь он должен был или выжить, или погибнуть.
И они — Ференц, Коскис и Говал — должны были здесь выжить или умереть. Когда Боуман пришел к такому выводу, у него не осталось больше сомнений: он должен сделать выбор. Этот выбор был основан не только на инстинкте самосохранения, хотя Боуман и не отрицал его важности. Эти люди были существами, творящими зло, ими владела одна всепоглощающая страсть — убить Боумана, что для них не составляло труда с точки зрения морали. В этот момент и для самого Боумана не существовало ни морали, ни законности — одна голая логика. Если они сейчас убьют его, они и впредь будут — Боуман не сомневался в этом — совершать свои гнусные преступления. Если он убьет их, то предотвратит другие преступления. Все очень просто. Некоторые люди, совершившие тяжкое преступление, заслуживают смерти, однако закон не может их покарать до тех пор, пока не будут раскрыты эти преступления. И дело не в том, что закон несовершенен, а в том, что каждая демократическая конституция защищает права человека, и закон, пока преступление не совершено, не в состоянии наказать тех, чьи злобные намерения направлены на совершение тяжких преступлений. Это одна из тысячи историй о добре и зле. И по простой случайности, отметил про себя Боуман грустно, он оказался в роли того, над кем должно совершиться зло.
Его страх прошел. Ум работал четко и хладнокровно. Ему необходимо подняться выше. Если он поднимется на такую высоту, где они не смогут достать его, ситуация изменится: даже если они не оставят попыток добраться до него, опасность значительно уменьшится. Он взглянул на высокие, изрезанные трещинами скалы и руины, купающиеся в белом лунном свете, и начал взбираться наверх.
Боуман никогда не считал себя отличным альпинистом, но в эту ночь взбирался легко и быстро, словно за ним гнался сам черт, а так как позади их было целых три, он старался двигаться еще быстрее. Время от времени оглядываясь назад, он видел, что расстояние между ними медленно, но неуклонно увеличивается, хотя и не настолько, чтобы преследователи потеряли его из виду больше чем на пять секунд. Теперь каждого из них можно было узнать в лицо: они сняли свои самодельные маски. Бандиты, по всей вероятности, пришли к правильному заключению, что глубокой ночью маски ни к чему. Даже если бы кто-нибудь и увидел их при возвращении, это не имело бы никакого значения — ведь жертва преступления исчезнет навсегда и никакого обвинения не удастся выдвинуть против них, разве что в бесплатном проникновении на территорию крепости, стоимость посещения которой один франк с человека. Возможно, они были бы удовлетворены такой платой за хорошо выполненную этой ночью работу.
Боуман остановился. Он понял, что выбранный им путь завел его в тупик. Но в этом не было его вины — ведь он совсем не знал крепости. Конечно, он видел, что стены колодца, по которому он пробирался, становились все круче, но не придавал этому особого значения, так как уже дважды оказывался в подобной ситуации. Однако теперь, завернув за угол, натолкнулся на абсолютно вертикальную стену — это был тупик, выбраться из которого можно было только карабкаясь вверх, но эти отвесные стены были практически неприступны.
Глухая стена, перед которой остановился Боуман, была испещрена трещинами и щелями, однако даже беглого взгляда на некоторые из них было достаточно, чтобы понять: они не имеют сквозных проходов.
Боуман бегом вернулся обратно, понимая, что теряет драгоценное время. Так оно и было. Трое преследователей, вне всякого сомнения, успешно продвигались к тому месту, где он исчез, и приблизились на сорок ярдов. Они увидели Боумана, остановились на мгновение, затем вновь продолжили преследование, но теперь уже не особенно торопились. Сам факт, что Боуман вернулся посмотреть, где они находятся, говорил о том, что он попал в безвыходное положение.
Человек не умирает раньше, чем придет его час. Боуман снова вернулся к скале, в отчаянии окинул взглядом трещины и отверстия. Только два из них были достаточно большими, чтобы вместить человека. Если бы ему удалось протиснуться в отверстие и там повернуться! В этом случае темнота, по крайней мере, стала бы его союзником против человека с ножом, и, конечно, только один бандит смог бы подобраться к нему. Без всякого на то основания Боуман выбрал первое из двух отверстий, вскарабкался и практически вполз в него.
Известняковый туннель почти сразу начал сужаться. Но необходимо было продвигаться дальше, так как здесь бандиты могли обнаружить его. Когда же Боуман понял, что скрылся из виду, туннель был уже не более двух футов в ширину и едва ли столько же в высоту. Невозможно было здесь даже повернуться. Единственное, что ему оставалось, — это лежать и ожидать своей участи. Разрежут его на куски или просто завалят вход камнями и спокойно отправятся домой спать? Боуман прополз еще немного вперед.
Вдруг он заметил бледный лучик света. «Видно, померещилось», — подумал он. Он понимал, что у него может случиться и галлюцинация, но когда увидел поворот в туннеле, то понял, что это не игра воображения. Он дополз до поворота и с трудом протиснулся дальше. И увидел перед собой клочок усыпанного звездами неба.
Туннель внезапно перешел в пещеру. Это была крошечная пещера высотой в человеческий рост и шириной около шести футов, но все же пещера. Боуман подполз к краю и заглянул вниз. Лучше бы он этого не делал! Внизу, на расстоянии сотен футов, лежала равнина с рядами серовато-коричневых оливковых деревьев, которые казались игрушечными.
Боуман осторожно подался вперед еще на несколько дюймов и посмотрел вверх. Вершина скалы находилась над ним на высоте не более двадцати футов, двадцати абсолютно гладких вертикальных футов без единого выступа или расщелины, о которые можно было опереться или зацепиться.
Он взглянул направо и увидел то, что ему было нужно. Это была тропинка, по которой не рискнул бы пройти даже горный козел. Узкая, с обвалившимся краем, она спускалась с вершины не слишком круто и проходила ниже края пещеры. Если пройти по ней, можно попасть прямо на вершину скалы.
Но даже глупый горный козел, которым Боуман вовсе не считал себя, не рискнет пойти по этой смертельно опасной тропинке. И лишь обреченная жертва, каковой Боуман, без сомнения, был, могла отважиться на подобный шаг: ведь в данном случае не имело значения, каким образом наступит смерть.
Боуман не колебался, так как знал наверняка, что потеря времени приведет его к потере выбора: он будет вынужден остаться и сражаться в этой крошечной пещере. Поэтому он осторожно развернулся, спустил ;ноги через край и нащупал ногой выступ, по которому и начал медленно продвигаться вверх.
Лицом к скале, он ощупью переставлял ноги, широко раскинув руки в стороны и опираясь ладонями о твердую стену. Не потому, что он искал точку опоры, которой просто не было, а потому, что он не был скалолазом и, естественно, не имел никакого опыта. От высоты у него кружилась голова, и он знал: если посмотрит вниз, то неизбежно сорвется и кубарем полетит к оливковым рощам. Опытный альпинист, возможно, счел бы этот подъем воскресной прогулкой, но для Боумана это была самая трудная вершина в жизни. Дважды он оступался, дважды из-под его ног срывались и уносились в пропасть куски известняка, но в течение двух минут, показавшихся ему вечностью, он прошел по краю пропасти и оказался в безопасном месте, обливаясь потом, как в турецкой бане, и дрожа, как одинокий листок в осеннюю бурю. Он подумал, что ему нечего больше бояться, но ошибся; однако теперь он стоял на твердой поверхности и чувствовал себя значительно более уверенно.
Боуман рискнул бросить беглый взгляд через край пропасти. Никого не было видно. Он на мгновение задумался: что могло задержать его преследователей? Возможно, они подумали, что он прячется в темном тупике; возможно, выбрали другой путь — все возможно. У него не было времени для размышлений, ему надо было немедленно выяснить, как спуститься с вершины скалы, на которой он теперь находился. Ему необходимо было это выяснить по трем очень важным причинам. Если отсюда нет другого выхода (он чувствовал сердцем, что никакая сила в мире не заставит его вернуться к пещере), то ему придется торчать здесь до тех пор, пока канюки не обглодают его кости. Правда, он сомневался, что в это проклятое место залетают хоть какие-нибудь птицы. Если же имеется спасительная тропинка, ему необходимо сделать все возможное, чтобы цыгане не перекрыли этот путь. И наконец, если такой путь имеется и они считают его недоступным, то, возможно, его оставят здесь и отправятся вершить расправу над Сессиль Дюбуа, которую ошибочно считают его, сообщницей.
Боуман прошел не более десяти ярдов по ровной известняковой поверхности, лег на живот и посмотрел через край. Осторожность была излишней. Спасительная тропинка, очень крутая, покрытая обломками известняка, постепенно терялась в нагромождении обломков, которое, в свою очередь, выходило на плато Ле Боу. Непривлекательно, но доступно.
Боуман вернулся к краю пропасти и услышал голоса, сначала неясно, затем более отчетливо.
— Безумие! — это сказал Говал, и впервые Боуман был с ним согласен.
— Безумие для тебя, горца, жителя Высоких Татр? — Теперь это был голос Ференца. — Если он прошел этим путем, мы тоже сможем. Вы же знаете, если мы не убьем его, мы все потеряем.
Боуман взглянул вниз. Он ясно увидел Говала и головы Ференца и Коскиса.
Коскис, очевидно пытаясь оттянуть принятие решения, сказал:
— Мне не хотелось бы убивать, Ференц.
— Сейчас не время для сомнений, — отозвался тот. — Мой отец приказал не возвращаться до тех пор, пока мы его не убьем.
Говал нехотя кивнул, нагнулся и, ощупав край, начал медленно двигаться вперед. Боуман поднялся, огляделся вокруг, нашел известняковый обломок весом по крайней мере фунтов пятьдесят, поднял его на уровень груди и подошел к самому краю пропасти.
Говал, очевидно, имел опыт альпиниста, так как поднимался в два раза быстрее, чем это удавалось Бо-уману. Ференц и Коскис, головы и плечи которых были сейчас хорошо видны, озабоченно посматривали по сторонам, наблюдая за продвижением Говала и не проявляя особого желания последовать за ним. Боуман подождал, пока Говал оказался прямо под ним. Говал однажды уже пытался убить его и теперь собирается сделать это снова. Боуман, не испытывая угрызений совести, разжал руки. Булыжник, на удивление беззвучно, ударил по голове и плечам Говала: результатом была мертвая тишина. Говал не издал ни единого звука, падая вниз, — очевидно, смерть наступила мгновенно, — и сюда не донесся шум падения тела Говала и булыжника, которые пролетели далеко вниз, к оливковым рощам. И тело и камень просто беззвучно исчезли из виду, погрузившись в небытие.
Боуман взглянул на Ференца и Коскиса. В течение нескольких секунд они стояли съежившись, на их лицах было написано потрясение, и хотя впечатление от катастрофы редко отражается на лицах мгновенно, но лицо Ференца почти сразу стало свирепым. Он вытащил из кармана куртки пистолет, направил его вверх и выстрелил. Ференц знал, что Боуман наверху, но не имел ни малейшего представления о его точном местонахождении; он выстрелил в приступе слепой ярости. Тем не менее Боуман быстро отступил на два шага назад.
Наличие пистолета по-новому осветило положение Боумана. Ясно, что, отдавая предпочтение ножам, они хотели избавиться от Боумана тихо и не привлекая внимания, но Ференц, в этом Боуман был уверен, не стал бы носить с собой пистолет просто так, без намерения использовать его в качестве последнего средства: бандиты хотели избавиться от него любой ценой. Боуман отметил про себя: пистолет или нож — все равно это для него вопрос жизни и смерти; поэтому он повернулся и побежал. Ференц и Коскис должны были бы уже двинуться обратно по туннелю; в любом случае было бы неразумно для них оставаться там, где они были: это могло обернуться для них безвременной, — разумеется, с их точки зрения, — кончиной.
Боуман мчался вниз по крутой каменистой насыпи, делая огромные прыжки, с трудом сохраняя равновесие. Преодолев три четверти пути к находившейся внизу куче известняковых обломков, он потерял равновесие, упал и покатился вниз по склону, отчаянно и безуспешно пытаясь зацепиться за что-нибудь. Наконец он остановился, больно ударившись правым коленом о первый же встретившийся на его пути булыжник.
Боуман был уверен, что разбил коленную чашечку правой ноги, так как при попытке встать его правая нога подвернулась и он снова плюхнулся на землю. Он попытался еще раз — эта попытка была ненамного успешнее первой; с третьей попытки он понял, что коленная чашечка лишь на время онемела и что позднее она сильно распухнет и будет болеть. Он поковылял, хромая, по тонкой каменистой осыпи, двигаясь в два раза медленнее, чем раньше: из-за боли в колене нога плохо подчинялась ему.
Одновременно со звуком выстрела Боуман увидел впереди себя легкий дымок от удара пули о булыжник. Ференц все правильно рассчитал. Боуман решил не прятаться и не дать Ференцу возможности выстре лить в упор. Боуман изо всех сил, насколько это было возможно, бросился наутек, петляя между обломками и не давая Ференцу точно прицелиться; он даже не пытался выяснить, где находятся его преследователи, все равно это было бесполезно. Несколько пуль легли рядом, одна из них ударила в камень возле его правой ступни, подняв легкое облачко пыли. Однако сочетание петляющего бега Боумана с бегом самого Ференца, вынужденного лавировать между камней, сделало Боумана трудно поражаемой целью. Кроме того, общеизвестно, что меткая стрельба вниз по склону представляет большую сложность. Между выстрелами Боуман слышал топот ног и понимал, что бандиты настигают его, но ни разу не оглянулся: уж если ему суждено получить пулю в затылок, не стоит об этом беспокоиться заранее.
Теперь он находился на открытой местности и не разбирая дороги мчался прямо к огороженному входу в деревню. Ференц, который бежал следом, нагоняя его, получил свой шанс, но стрельба прекратилась, и Боуман мог только предполагать, что у того кончились патроны. Боуман допускал, что, возможно, у Ференца есть запасной магазин, но, даже если это так, было бы необычайно трудно перезарядить пистолет на бегу.
Колено у Боумана болело, но это не влияло в такой степени, как раньше, на его скорость. Он оглянулся. Расстояние между ним и его преследователями все же продолжало сокращаться. Однако теперь медленнее. Боуман миновал огражденный верхний вход в деревню и подбежал к развилке дорог, где на мгновение замешкался, размышляя, какую дорогу выбрать. Цыган еще не было видно, однако звук их быстрых шагов был слышен отчетливо. Они подумают, надеялся Боуман, что он выберет нижний вход в деревню, поэтому он выбрал левую дорогу, ведущую к городским развалинам. Дорога привела его на маленькую площадь, которая оканчивалась тупиком, однако Боумана это не беспокоило. Он, сам не понимая почему, отметил в сознании старинный кованый железный крест, стоявший в центре площади. Слева от него находилась такая же старинная церковь, обращенная в сторону низкой стены, позади которой, очевидно, находилась пропасть. Между церковью и стеной возвышалась вертикальная скала с углублениями, сделанными рукой человека непонятно для каких целей.
Боуман пробежал через площадь к низкой каменной стене и заглянул через нее. Там была пустота: стена отвесно обрывалась, внизу, у ее подножия, рос кустарник, расстояние до которого составляло почти двести футов.
Ференц оказался умнее, чем предполагал Боуман. Он все еще смотрел через стену, когда услышал звук шагов одного бегущего человека, который приближался к площади: бандиты разделились, чтобы перекрыть оба выхода из деревни. Боуман выпрямился, бесшумно пересек площадь и спрятался в одном из углублений в скале.
Появился Коскис. На площади он замедлил шаг, его хриплое дыхание было хорошо слышно в ночной тишине, прошел за железный крест и заглянул в открытую дверь церкви, затем, как будто повинуясь природному инстинкту, направился прямо к той нише, где, вжавшись в нее изо всех сил, прятался Боуман. Была странная обреченность в этом нерешительном приближении.
Бандит держал руку с ножом в своей излюбленной манере: на уровне пояса, крепко сжимая рукоятку и упираясь в ее конец большим пальцем.
Боуман выждал, пока цыган почти подошел к тому месту, откуда наверняка заметит его. Затем, выскочив из темной ниши, схватил Коскиса за запястье руки, в которой тот держал нож.
Боуман надеялся скорее на везение, чем на расчет. Оба тяжело упали на землю в схватке за обладание ножом. Боуман попытался вывернуть запястье правой руки Коскиса, но оказалось, что у того стальные канаты вместо мускулов. Боуман почувствовал, как Кос-кис медленно освобождает запястье от его захвата, и, когда тот почти освободил руку, внезапно отпустил ее и, упав, вскочил на ноги одновременно с бандитом. На мгновение они замерли, уставившись друг на друга, затем Боуман медленно попятился, пока его руки не дотронулись до низкой стены. Дальше отступать было некуда.
Коскис надвигался. На его безжалостном лице появилась злорадная ухмылка. Коскис, мастерски владевший ножом, наслаждался моментом.
Боуман ринулся вперед, затем резко вправо. Однако Коскису уже был знаком этот маневр. Он бросился наперерез, высоко подняв нож, но и Боуман знал (а бандит забыл об этом), что Коскис знаком с этим приемом. Боуман резко затормозил, припал на левое колено, почувствовав, как нож совсем близко прошел над головой, и ударил цыгана правым предплечьем ниже пояса. Затем, выпрямляясь, резко толкнул Коскиса, что в комбинации с атакующим движением цыгана придало тому дополнительную скорость; в результате цыгана подбросило высоко в воздух, и он беспомощно перелетел через низкую стену в темноту пропасти, все еще сжимая в руке уже бесполезный нож. Боуман, повернувшись, наблюдал за падением Коскиса: цыган кувырком летел !вниз, уменьшаясь, как в замедленной съемке; его падение сопровождалось затихающим в ночи криком. Крик оборвался, когда цыган исчез в пропасти.
Несколько секунд Боуман стоял в оцепенении, но только несколько секунд. Если Ференц внезапно не оглох, он должен был слышать этот дикий, полный ужаса вопль и немедленно попытаться выяснить, что случилось.
Боуман побежал к главной улице; на полпути юркнул в темную аллею, так как услышал шаги приближающегося Ференца и на мгновение увидел его, пробегающего в конце аллеи с пистолетом в одной руке и ножом в другой. Он не знал, успел ли Ференц перезарядить пистолет и применит ли его, находясь так близко от деревни. Но даже в этот момент наивысшего напряжения Ференц, обладавший необыкновенным инстинктом самосохранения, держался середины дороги, чтобы не попасть в засаду, устроенную безоружным человеком. Его губы были растянуты в злобном оскале, на лице отражались ярость, ненависть и страх; это было лицо безумца.
Глава 3
Не каждая женщина, разбуженная среди ночи, сядет на кровати, выпрямившись, и, закутанная по шею в простыню, с растрепанными волосами и слипающимися глазами, будет выглядеть так же привлекательно, словно она собралась на бал. Сессиль Дюбуа была одной из немногих. Она похлопала ресницами немного дольше, чем сделала бы, притворяясь, танцовщица, затем внимательно и оценивающе посмотрела на Боумана — возможно, потому, что в результате лазания среди руин и падения по каменистому склону его одежда потеряла свой первоначальный блеск. Фактически он впервые за ночь обратил внимание на свою одежду, которая превратилась в грязные, покрытые пятнами лохмотья. Он ожидал ее реакции — саркастической, возможно, циничной или просто раздраженной, но она оказалась непредсказуемой женщиной.
Она произнесла:
— Я думала, что ты уже в другом графстве.
— Я чуть не побывал на том свете. — Он убрал руку с выключателя и прикрыл дверь, оставив небольшую щель. — Но я вернулся. За автомобилем. И за тобой.
— За мной?
— Именно за тобой. Побыстрей вставай и одевайся. За твою жизнь я не дам и ломаного гроша, если ты останешься здесь.
— Моя жизнь? Но почему я...
— Вставай, одевайся и собирай свои вещи.
Боуман подошел к кровати, посмотрел на девушку; хотя выглядел он непривлекательно, но говорил достаточно убедительно, поэтому сначала Сессиль слегка поджала губы, затем кивнула. Боуман вернулся к двери и посмотрел через щель, которую специально оставил. «Мисс Дюбуа, хотя и темноволоса, но очень привлекательная женщина», — отметил он про себя. Однако это не означало, что она соответствует его идеалу красивой брюнетки; просто она быстро принимала решения, соглашалась с тем, что считала неизбежным, и стандартная в подобной ситуации фраза: «Если вы думаете, что я буду одеваться, пока вы находитесь здесь...» — очевидно, даже не приходила ей в голову. Не то чтобы Боуман всерьез возражал против всего этого — просто в данный момент все его мысли были прикованы к неизбежному возвращению Ференца.
Его интересовало, что могло задержать его. Он должен был помчаться со всех ног к отцу с сообщением, что они встретили неожиданные трудности при выполнении своего задания. Возможно, он уже направлялся туда, когда Боуман видел его крадущимся по переулкам Ле Боу с пистолетом в одной руке, ножом в другой и с жаждой убийства в сердце.
— Я готова, — сказала Сессиль.
Боуман обернулся в некотором изумлении. Она даже слегка причесалась, закрытый чемодан с ее вещами лежал на кровати.
— И упаковалась? — спросил Боуман.
— Вчера ночью. — Она замолчала в нерешительности. — Послушай, я не могу так просто уйти...
— Лила? Оставь ей записку. Напиши, что вы встретитесь на почте в Сен-Мари. Я вернусь через минуту. Мне нужно собрать свои вещи.
Она произнесла:
— Я думала, что ты уже в другом графстве.
— Я чуть не побывал на том свете. — Он убрал руку с выключателя и прикрыл дверь, оставив небольшую щель. — Но я вернулся. За автомобилем. И за тобой.
— За мной?
— Именно за тобой. Побыстрей вставай и одевайся. За твою жизнь я не дам и ломаного гроша, если ты останешься здесь.
— Моя жизнь? Но почему я...
— Вставай, одевайся и собирай свои вещи.
Боуман подошел к кровати, посмотрел на девушку; хотя выглядел он непривлекательно, но говорил достаточно убедительно, поэтому сначала Сессиль слегка поджала губы, затем кивнула. Боуман вернулся к двери и посмотрел через щель, которую специально оставил. «Мисс Дюбуа, хотя и темноволоса, но очень привлекательная женщина», — отметил он про себя. Однако это не означало, что она соответствует его идеалу красивой брюнетки; просто она быстро принимала решения, соглашалась с тем, что считала неизбежным, и стандартная в подобной ситуации фраза: «Если вы думаете, что я буду одеваться, пока вы находитесь здесь...» — очевидно, даже не приходила ей в голову. Не то чтобы Боуман всерьез возражал против всего этого — просто в данный момент все его мысли были прикованы к неизбежному возвращению Ференца.
Его интересовало, что могло задержать его. Он должен был помчаться со всех ног к отцу с сообщением, что они встретили неожиданные трудности при выполнении своего задания. Возможно, он уже направлялся туда, когда Боуман видел его крадущимся по переулкам Ле Боу с пистолетом в одной руке, ножом в другой и с жаждой убийства в сердце.
— Я готова, — сказала Сессиль.
Боуман обернулся в некотором изумлении. Она даже слегка причесалась, закрытый чемодан с ее вещами лежал на кровати.
— И упаковалась? — спросил Боуман.
— Вчера ночью. — Она замолчала в нерешительности. — Послушай, я не могу так просто уйти...
— Лила? Оставь ей записку. Напиши, что вы встретитесь на почте в Сен-Мари. Я вернусь через минуту. Мне нужно собрать свои вещи.