Маклин Алистер. Крейсер Его Величества «Улисс»

   — Как добрались?
   — Превосходно, сэр. Со мной повсюду обращались словно с очень важной персоной. Где только я не побывал: Москва, Тегеран, Каир, Гибралтар. — Губы Николлса искривились. — Обратно ехал с гораздо большим комфортом, чем туда.
   — Помолчав, глубоко затянулся сигаретой, взглянул на собеседника, сидевшего напротив. — Однако предпочел бы вернуться домой на борту «Сирруса».
   — Несомненно, — едко заметил Старр. — Но мы не в состоянии угождать всем и каждому. Мы желаем узнать из первых рук, что же произошло с конвоем Эф-Ар-77, и в особенности с «Улиссом», и не хотели бы терять времени.
   Николлс впился пальцами в край стула. В душе его вспыхнул гнев. Юноша понял, что сидящий напротив него пожилой мужчина внимательно слепит за каждым его движением. Сделав усилие, молодой офицер взял себя в руки и, вопросительно подняв брови, посмотрел на седоволосого. Тот утвердительно кивнул.
   — Просто расскажите нам все, что вы знаете, — проговорил он приветливо.
   — Все и обо всем. Не спешите, соберитесь с мыслями.
   — С самого начала? — тихо спросил Николлс.
   — С самого начала.
   И Николлс начал свой рассказ. Ему хотелось объяснить, как все началось и как кончилось. Он старался как мог, но рассказ получился сбивчивым и до странного малоубедительным. Потому что атмосфера, обстановка была тут иной.
   Контраст между теплом и покоем, царившим в этих комнатах, и жестокой арктической стужей был бездонной пропастью, преодолеть которую можно, лишь опираясь на личный опыт и понимание конкретных условий. Здесь же, вдали от студеного океана, в самом центре Лондона, жуткая, невероятная история, которую ему предстояло поведать, даже самому Николлсу казалась фальшивой, не правдоподобной. В середине своего повествования он взглянул на слушателей и через силу заставил себя продолжить рассказ, с трудом удержавшись от желания замолчать. Было ли это недоверием? Нет, вряд ли, во всяком случае, со стороны седовласого и адмирала флота. На их лицах он увидел смущение и недоумение, несмотря на стремление понять.
   Когда Николлс сообщал о реальных фактах, которые можно проверить, — об авианосцах, покалеченных во время шторма, о кораблях, подорвавшихся на минах, севших на банку и торпедированных, о страшной буре и отчаянной борьбе со стихией, — все было не так безнадежно. Так же и тогда, когда рассказывал о том, как с каждым днем таял конвой, о страшной судьбе двух танкеров-бензовозов, о потопленных подводных лодках и сбитых бомбардировщиках, об «Улиссе», несшемся сквозь пургу со скоростью сорок узлов и взорванном снарядами, выпущенными по нему в упор немецким крейсером, о подходе боевой эскадры и бегстве немца, так и не успевшего окончательно разгромить конвой. Или о том, как были собраны жалкие остатки каравана, о встрече его русскими истребителями, барражировавшими над Баренцевым морем, и, наконец, о прибытии остатков разгромленного конвоя Эф-Ар-77 в Кольский залив, до которого добралось всего пять судов.
   И лишь тогда Николлс перешел к фактам иного рода — фактам, которые не так-то просто уточнить; принялся рассказывать о событиях, достоверность которых вообще невозможно установить, — в глазах слушателей Николлс увидел не просто изумление, а недоверие. Он старался говорить спокойно, без эмоций.
   Рассказал о Ральстоне, о том, как тот полез по обледенелой мачте, чтобы отремонтировать боевые огни, как в решающий момент боя ослепил прожекторами противника; поведал о гибели его отца и всей семьи; рассказал о Райли, зачинщике бунта, о том, как кочегар вручную смазывал коренной подшипник и отказался покинуть туннель гребного вала; не забыл и о Петерсене, который во время мятежа убил морского пехотинца, а потом охотно пожертвовал собственной жизнью; рассказал о Мак-Куэйтере, Крайслере, Дойле и десятке других моряков.
   Когда Николлс стал рассказывать о нескольких моряках, спасшихся с «Улисса» и вскоре подобранных «Сиррусом», в голосе его на миг появилась нотка неуверенности. Он поведал о том, как Брукс отдал собственный спасательный жилет простому матросу, чудом продержавшемуся в ледяной воде целых пятнадцать минут; как Тэрнер, раненный в голову и руку, поддерживал контуженного Спайсера до тех пор, пока, заливаемый волнами с бака до кормы, не подошел «Сиррус»; как старший офицер обвязал матроса булинем, а сам исчез в волнах, прежде чем его успели спасти. Рассказал о том, как Кэррингтон, этот поистине железный человек, зажав под мышкой обломок бруса, поддерживал на плаву двух моряков до тех пор, пока не подоспела помощь. Оба спасенных — одним из них был Престон — позднее скончались. Без посторонней помощи капитан-лейтенант вскарабкался по канату, самостоятельно перелез через леерное ограждение, хотя у него по щиколотку была оторвана левая нога.
   Первый лейтенант должен был выжить, такие, как он, не гибнут. Наконец погиб и Дойл; ему бросили спасательный конец, но он не увидел его, поскольку был слеп.
   Николлс догадался, что его собеседников интересует совсем иное. Им хотелось знать, как вели себя моряки «Улисса», экипаж мятежников. Он понимал, что рассказ его воспринимался, как повесть о невероятных подвигах; что сидящим перед ним людям не под силу понять, что моряки, решившиеся выступить против собственных командиров, а выходит, и против короля, оказались способными на такие подвиги.
   Вот почему Николлс пытался убедить их, что все, рассказанное им, — сущая правда, а потом осознал, что не сумеет ничего объяснить. Да и что было объяснять? Как по трансляции обратился те личному составу командир? Как он беседовал с каждым членом экипажа и сделал своих моряков почти такими, каким был сам, как совершал то Страшное путешествие, обойдя все помещения и отсеки корабля? Какие слова сказал о своих моряках в минуту кончины? Рассказать о том, как смерть Вэллери снова превратила их в мужчин? Ведь только об этом Джонни и мог рассказать, а сами по себе подобные факты ничего не объяснят.
   Николлса озарило. Он вдруг понял, что смысл этого удивительного превращения моряков «Улисса» — превращения ожесточенных, надломленных людей в тех, кто сумел подняться над своими страданиями, невозможно ни объяснить, ни понять, ибо смысл этот заключался в Вэллери, а Вэллери был мертв.
   Неожиданно Николлс почувствовал усталость, бесконечную усталость.
   Молодой врач понимал, что сам далеко не здоров. Он был словно в каком-то тумане; прошедшее вспоминалось нечетко, мысли путались. Он утратил чувство хронологической последовательности и уверенности в себе. Внезапно увидев всю бессмысленность разговора, Николлс сник и на полуслове умолк.
   Словно во сне он услышал спокойный голос седовласого, о чем-то спрашивавшего его, и громко ответил ему.
   — Как, как? Что вы сказали? — Седовласый посмотрел на него странным взглядом. Лицо адмирала, сидевшего напротив, было бесстрастно. На лице Старра было написано откровенное недоверие.
   — «Бог наделил меня лучшим экипажем, о каком только может мечтать командир корабля» — таковы были последние слова контр-адмирала Вэллери, — негромко повторил Николлс.
   — Понимаю. — Старческие, усталые глаза неотрывно глядели на него, но ничего не было сказано. Барабаня пальцами по столу, седовласый обвел медленным взглядом обоих адмиралов, затем снова посмотрел на Николлса.
   — Извините нас, дружок. На минуту оставим вас одного.
   Поднявшись, седовласый неторопливо направился в другой конец комнаты, где высокие, просторные окна освещали глубокую нишу — эркер. За ним последовали остальные.
   Николлс даже не повернул головы в их сторону. Понурясь, он сидел на стуле и невидящим взором разглядывал лежавшие у его ног костыли.
   Иногда до лейтенанта доносились обрывки фраз; Выделялся высокий голос Старра: «Мятежный корабль, сэр... Иным он не стал... Так будет лучше». Ему что-то ответили, но что именно, Николлс не расслышал. Затем прозвучали слова Старра: «...перестал существовать как боевая единица».
   Седовласый что-то возразил, в голосе его прозвучало раздражение, но слов было не разобрать. Затем раздался низкий, внушительный голос адмирала флота, говорившего что-то насчет «искупления», и седовласый медленно закивал головой.
   Старр оглянулся через плечо на Николлса, и тот понял, что речь идет о нем. Лейтенанту показалось, что вице-адмирал произнес: «не здоров», «страшное перенапряжение», а возможно, ему это только почудилось.
   Николлса не интересовало, о чем там толкуют. Ему хотелось поскорее уйти отсюда. Он чувствовал себя посторонним, а верят ему или нет, уже не имело значения. Ему нечего делать здесь, где все здраво, буднично и реально, — сам он принадлежал иному миру, миру теней.
   Явственно представив себе, что сказал бы Капковый мальчик, очутись он здесь, Джонни тепло улыбнулся. Выбор эпитетов был бы убийствен, комментарии сочны, метки и злы. Затем вообразил себе, что бы сказал командир, и снова улыбнулся. Как просто оказалось это сделать, потому что Вэллери сказал бы:
   «Не судите их, ибо они не ведают, что творят».
   Лишь теперь дошло до его сознания, что шепот стих и что все трое стоят перед ним... Улыбка на лице юноши поблекла, он медленно поднял глаза и увидел, что седовласый и его спутники смотрят на него каким-то странньм взглядом, в котором была тревога.
   — Страшно виноват перед вами, дружок, — с искренним сожалением произнес седовласый. — Вы больны, а мы докучаем вам своими расспросами. Не хотите ли выпить, Николлс? Было бы весьма...
   — Нет, благодарю вас, сэр. — Николлс расправил плечи. — Со мной все в порядке. — Помолчав, спросил:
   — Я вам еще нужен?
   — Нет, все ясно. — Улыбка была искренней и дружелюбной. — Вы очень помогли нам, лейтенант. И сделали превосходный доклад. Огромное спасибо.
   «Лжец и джентльмен», — с благодарностью подумал Николлс. С трудом поднявшись на ноги, он подхватил свои костыли. Пожав руки Старру и адмиралу флота, попрощался с ними. Седовласый проводил Николлса до дверей, поддерживая молодого офицера под локоть.
   На пороге Николлс остановился.
   — Прошу прощения, сэр. С какого числа начинается мой отпуск?
   — С сегодняшнего дня, — живо отозвался его собеседник. — Желаю хорошо отдохнуть. Видит Бог, вы это заслужили, мой мальчик... Куда поедете?
   — В Хенли, сэр.
   — Хенли? Я был готов поклясться, что он шотландец.
   — Это действительно так, сэр. Но никого из родных у меня не осталось.
   — Ах, вот оно что... Выходит, девушка, лейтенант? Николлс молча кивнул.
   — И, должно быть, прехорошенькая? — хлопнув его по плечу, приветливо улыбнулся седовласый.
   Николлс поднял глаза. Потом отвернулся, поглядел на часового, уже распахнувшего тяжелую, массивную дверь на улицу, и оперся о костыли.
   — Не знаю, сэр, — произнес спокойно лейтенант. — Не имею ни малейшего представления, в глаза ее не видел.
   Простучав костылями по мраморным плитам, он вышел на залитую солнцем улицу.