Алистер Маклин
Страх — это ключ
Пролог
3 мая 1958 года.
Если деревянную будку — десять на шесть футов, установленную на четырехколесном трейлере, можно назвать офисом, то тогда я сидел в своем офисе. Сидел уже четыре часа — наушники начали причинять боль; темнота наползала с болот и моря. Но если мне суждено сидеть здесь всю ночь, то я буду сидеть, потому что эти наушники — самая важная вещь в мире, только они теперь связывали меня с остальным миром.
Питер должен был оказаться в пределах досягаемости радиостанции уже три часа назад. Это был длинный рейс на север от Барранкильи, но мы летали по этому маршруту уже много раз, да и наши три самолета «ДиСи» были хотя и старыми, но превосходными машинами. Пит — хороший пилот, Барри — отличный штурман, прогноз обещал хорошую погоду в западной части Карибского бассейна, а сезон ураганов еще не наступил.
Я не мог понять, почему они не вышли на связь еще несколько часов назад, ведь они должны были уже пролететь неподалеку от меня, следуя на север к Тампа — месту своего назначения. Могли ли они нарушить мои инструкции и вместо того, чтобы сделать большой крюк и пролететь над Юкатанским проливом, следовать напрямую через Кубу? Маловероятно, а учитывая, какой груз у них на борту, — просто невозможно. Когда речь шла о каком-либо, пусть даже малейшем риске. Пит проявлял большую осторожность и предусмотрительность, чем я. Однако любые неприятности могли случиться в эти дни с самолетами над охваченной войной Кубой.
В углу моего офиса на колесах тихо играло радио. Оно было настроено на какую-то станцию, передававшую программы на английском языке, и уже второй раз за этот вечер какой-то гитарист пел нежно в стиле «кантри» о смерти то ли матери, то ли жены, то ли любимой — я так и не понял, кто же умер. «Моя красная роза стала белой» — так называлась эта песня. Красное жизнь, белое — смерть. Красное и белое — цвета трех самолетов нашей «Транскарибской чартерной службы». Я обрадовался, когда песня закончилась.
В офисе было мало мебели: стол, два стула, картотечный шкафчик и большой передатчик, от которого через отверстие в двери змеился по траве и грязи через самолетную стоянку к главным зданиям терминала тяжелый кабель питания. Было еще зеркало — Элизабет повесила его в тот единственный раз, когда побывала в моем офисе, а у меня так и не дошли руки снять его.
Я глянул в зеркало, и напрасно: черные волосы, черные брови, синие глаза, а лицо — бледное, усталое и очень встревоженное. Как будто я этого не знал!
Я отвернулся и посмотрел в окно, но лучше от этого не стало.
Единственное преимущество — больше не мог видеть себя. Я вообще ничего не мог видеть. Даже в отличную погоду через это окно было видно лишь десять миль пустынных болот, протянувшихся от аэропорта Стенли-Филд до Белиза. Но теперь, когда в Гондурасе с сегодняшнего утра начался сезон дождей, струи воды, непрерывно стекавшие по стеклу, и рваные, низко и быстро летящие тучи, обрушившие проливной дождь на иссушенную, а теперь парившую землю, превратили мир за окном в серое и туманное ничто. Я послал в эфир наш позывной, но результат был таким же, как и за последние несколько сот раз, — тишина. Я изменил диапазон частот для проверки приема, услышал быстро сменявшие друг друга голоса, помехи, пение, музыку и снова настроился на нашу частоту.
Это был самый важный рейс, который когда-либо выполняла наша чартерная служба, а я был вынужден сидеть здесь в бесконечном ожидании запасного карбюратора. И наш красно-белый «ДиСи», стоявший в ста пятидесяти футах от меня, был столь же полезен мне, как солнцезащитные очки в дождливую погоду.
Они вылетели из Барранкильи — в этом я был уверен. Первое сообщение я получил три дня назад, когда приехал сюда, и в шифрованной телеграмме не содержалось и намека на возможные неприятности. Все держалось в большой тайне, и лишь трое постоянных гражданских служащих знали кое-что об операции. «Ллойд» согласился на риск, даже несмотря на очень высокую страховку. Даже переданные по радио новости о вчерашней попытке государственного переворота продиктаторскими элементами, которые хотели предотвратить избрание либерала Льераса, не очень беспокоили меня: хотя вылеты всех военных самолетов и самолетов внутренних авиалиний были запрещены, на самолеты иностранных авиакомпаний это не распространялось.
Колумбийцы, находившиеся в тяжелом экономическом положении, не могли позволить себе обидеть даже беднейшего иностранца, а мы как раз подпадали под эту категорию.
Но я все же решил не рисковать: телеграммой попросил Пита прихватить Элизабет и Джона с собой. Если завтра, 4 мая, к власти придут не те, кто надо, и пронюхают про наши дела, то «Транскарибскую чартерную службу» будут ждать неприятности. И очень скоро. Кроме того, невероятное вознаграждение, которое нам предложили за этот один рейс в Тампа...
В наушниках раздалось потрескивание, перебиваемое помехами, слабое, но на нашей частоте. Как будто кто-то пытался настроиться на волну. Я нащупал регулятор громкости, вывернул его на максимум, точно подстроился по частоте и замер, прислушиваясь. Ничего! Никаких голосов, никаких переданных азбукой Морзе позывных. Тишина. Я сдвинул один наушник и взял сигарету.
Радио все еще продолжало играть. Уже третий раз за вечер кто-то пел о красной розе, превратившейся в белую.
Терпение мое лопнуло. Я сорвал наушники, подскочил к приемнику и выключил его с такой силой, что чуть не сломал ручку. Затем достал из-под стола бутылку, налил виски и снова надел наушники.
— CQR вызывает CQS, CQR вызывает CQS. Как слышите? Как слышите?
Прием.
Виски выплеснулось на стол, а стакан упал на пол и со звоном разбился — я схватился за переключатель передатчика и микрофон.
— Я CQS, я CQS! — закричал я. — Пит, это ты? Пит, прием!
— Я. Следуем по курсу, по графику. Извини за задержку. Слышно было плохо, но даже металлический отзвук мембраны наушника не помешал мне почувствовать напряжение и раздраженность в голосе Пита.
— Я сижу здесь уже черт знает сколько! — ответил я раздраженно и в то же время с облегчением. — Что-нибудь не так. Пит?
— Все пошло не так! Какой-то шутник знал, что у нас на борту, или мы ему просто не понравились. Он заложил за радиостанцией пиропатрон.
Детонатор сработал, но заряд — тринитротолуол или что там было — не взорвался. Радиостанция чуть било не вышла из строя. К счастью, у Барри с собой целый ящик запасных частей, он только что закончил ремонт.
Лицо мое покрылось потом, руки дрожали. Когда я снова заговорил, задрожал и мой голос:
— Ты хочешь сказать, что кто-то заложил бомбу?
Кто-то пытался взорвать самолет?
— Вот именно.
— Кто-нибудь пострадал? — Я со страхом ждал ответа.
— Расслабься, братишка. Только радиостанция.
— Слава богу! Будем надеяться, что неприятности на этом закончились.
— Не о чем волноваться. К тому же, у нас теперь есть «сторожевой пес»
— последние тридцать минут с нами летит самолет армейской авиации США. Из Барранкильи, должно быть, вызвали по радио эскорт, чтобы встретить нас, невесело хохотнул Питер. — Ты же знаешь, как американцы заинтересованы в нашем грузе.
— Что за самолет? — удивился я, зная, что лишь очень хороший летчик мог пролететь двести-триста миль в глубь Мексиканского залива и найти самолет, не используя при этом радиопеленгатор. — Вас предупредили о нем?
— Нет, но не беспокойся, он действительно свой, все в порядке. Мы только что разговаривали с ним. Знает все о нас и нашем грузе. У него старый «Мустанг» с подвесными топливными баками. Реактивный истребитель не смог бы так долго сопровождать нас.
— Понимаю... — очевидно, я, как всегда, волновался по пустякам. Курс?
— Точно 040.
— Местоположение? Питер ответил, но я не разобрал — помехи усиливались.
— Повтори, пожалуйста.
— Барри сейчас пытается выяснить это. Он был слишком занят ремонтом радиостанции... Подожди две минуты.
— Дай мне поговорить с Элизабет.
— Пожалуйста. И в наушниках послышался голос, который значил для меня больше всего в этом мире:
— Здравствуй, дорогой. Извини, что мы заставили тебя поволноваться.
Да, в этом была вся Элизабет. Извиняется за то, что она заставила меня поволноваться, — и ни слова о себе.
— С тобой все в порядке? Я имею в виду — ты уверена, что ты...
— Да, конечно. Ее я тоже слышал плохо, но даже если бы она находилась в десяти тысячах миль от меня, я все равно распознал бы в ее голосе веселые нотки и хорошее настроение.
— Мы уже почти прибыли, я уже различаю огни на земле. — И после секундной паузы она нежно прошептала:
— Я люблю тебя, дорогой.
— Правда?
— Всегда, всегда, всегда. Счастливый, я откинулся в кресле, расслабился и тут же вскочил на ноги, услышав вдруг вскрик Элизабет и хриплый голос Питера:
— Он пикирует на нас! Эта сволочь пикирует на нас, открыла огонь! Из всех стволов! Он летит прямо...
Крик перешел в захлебывающийся стон, заглушенный женским пронзительным криком боли, и в то же мгновение я услышал стаккато рвущихся снарядов, которое заставило дребезжать мембраны наушников. Это длилось две секунды, может, меньше, а потом не стало слышно ни пушечных очередей, ни стона, ни крика. Ничего.
Две секунды, всего две секунды, но они отняли у меня самое дорогое в жизни. Эти две секунды оставили меня одиноким в пустынном и теперь бессмысленном мире. Моя красная роза стала белой.
3 мая 1958 года.
Если деревянную будку — десять на шесть футов, установленную на четырехколесном трейлере, можно назвать офисом, то тогда я сидел в своем офисе. Сидел уже четыре часа — наушники начали причинять боль; темнота наползала с болот и моря. Но если мне суждено сидеть здесь всю ночь, то я буду сидеть, потому что эти наушники — самая важная вещь в мире, только они теперь связывали меня с остальным миром.
Питер должен был оказаться в пределах досягаемости радиостанции уже три часа назад. Это был длинный рейс на север от Барранкильи, но мы летали по этому маршруту уже много раз, да и наши три самолета «ДиСи» были хотя и старыми, но превосходными машинами. Пит — хороший пилот, Барри — отличный штурман, прогноз обещал хорошую погоду в западной части Карибского бассейна, а сезон ураганов еще не наступил.
Я не мог понять, почему они не вышли на связь еще несколько часов назад, ведь они должны были уже пролететь неподалеку от меня, следуя на север к Тампа — месту своего назначения. Могли ли они нарушить мои инструкции и вместо того, чтобы сделать большой крюк и пролететь над Юкатанским проливом, следовать напрямую через Кубу? Маловероятно, а учитывая, какой груз у них на борту, — просто невозможно. Когда речь шла о каком-либо, пусть даже малейшем риске. Пит проявлял большую осторожность и предусмотрительность, чем я. Однако любые неприятности могли случиться в эти дни с самолетами над охваченной войной Кубой.
В углу моего офиса на колесах тихо играло радио. Оно было настроено на какую-то станцию, передававшую программы на английском языке, и уже второй раз за этот вечер какой-то гитарист пел нежно в стиле «кантри» о смерти то ли матери, то ли жены, то ли любимой — я так и не понял, кто же умер. «Моя красная роза стала белой» — так называлась эта песня. Красное жизнь, белое — смерть. Красное и белое — цвета трех самолетов нашей «Транскарибской чартерной службы». Я обрадовался, когда песня закончилась.
В офисе было мало мебели: стол, два стула, картотечный шкафчик и большой передатчик, от которого через отверстие в двери змеился по траве и грязи через самолетную стоянку к главным зданиям терминала тяжелый кабель питания. Было еще зеркало — Элизабет повесила его в тот единственный раз, когда побывала в моем офисе, а у меня так и не дошли руки снять его.
Я глянул в зеркало, и напрасно: черные волосы, черные брови, синие глаза, а лицо — бледное, усталое и очень встревоженное. Как будто я этого не знал!
Я отвернулся и посмотрел в окно, но лучше от этого не стало.
Единственное преимущество — больше не мог видеть себя. Я вообще ничего не мог видеть. Даже в отличную погоду через это окно было видно лишь десять миль пустынных болот, протянувшихся от аэропорта Стенли-Филд до Белиза. Но теперь, когда в Гондурасе с сегодняшнего утра начался сезон дождей, струи воды, непрерывно стекавшие по стеклу, и рваные, низко и быстро летящие тучи, обрушившие проливной дождь на иссушенную, а теперь парившую землю, превратили мир за окном в серое и туманное ничто. Я послал в эфир наш позывной, но результат был таким же, как и за последние несколько сот раз, — тишина. Я изменил диапазон частот для проверки приема, услышал быстро сменявшие друг друга голоса, помехи, пение, музыку и снова настроился на нашу частоту.
Это был самый важный рейс, который когда-либо выполняла наша чартерная служба, а я был вынужден сидеть здесь в бесконечном ожидании запасного карбюратора. И наш красно-белый «ДиСи», стоявший в ста пятидесяти футах от меня, был столь же полезен мне, как солнцезащитные очки в дождливую погоду.
Они вылетели из Барранкильи — в этом я был уверен. Первое сообщение я получил три дня назад, когда приехал сюда, и в шифрованной телеграмме не содержалось и намека на возможные неприятности. Все держалось в большой тайне, и лишь трое постоянных гражданских служащих знали кое-что об операции. «Ллойд» согласился на риск, даже несмотря на очень высокую страховку. Даже переданные по радио новости о вчерашней попытке государственного переворота продиктаторскими элементами, которые хотели предотвратить избрание либерала Льераса, не очень беспокоили меня: хотя вылеты всех военных самолетов и самолетов внутренних авиалиний были запрещены, на самолеты иностранных авиакомпаний это не распространялось.
Колумбийцы, находившиеся в тяжелом экономическом положении, не могли позволить себе обидеть даже беднейшего иностранца, а мы как раз подпадали под эту категорию.
Но я все же решил не рисковать: телеграммой попросил Пита прихватить Элизабет и Джона с собой. Если завтра, 4 мая, к власти придут не те, кто надо, и пронюхают про наши дела, то «Транскарибскую чартерную службу» будут ждать неприятности. И очень скоро. Кроме того, невероятное вознаграждение, которое нам предложили за этот один рейс в Тампа...
В наушниках раздалось потрескивание, перебиваемое помехами, слабое, но на нашей частоте. Как будто кто-то пытался настроиться на волну. Я нащупал регулятор громкости, вывернул его на максимум, точно подстроился по частоте и замер, прислушиваясь. Ничего! Никаких голосов, никаких переданных азбукой Морзе позывных. Тишина. Я сдвинул один наушник и взял сигарету.
Радио все еще продолжало играть. Уже третий раз за вечер кто-то пел о красной розе, превратившейся в белую.
Терпение мое лопнуло. Я сорвал наушники, подскочил к приемнику и выключил его с такой силой, что чуть не сломал ручку. Затем достал из-под стола бутылку, налил виски и снова надел наушники.
— CQR вызывает CQS, CQR вызывает CQS. Как слышите? Как слышите?
Прием.
Виски выплеснулось на стол, а стакан упал на пол и со звоном разбился — я схватился за переключатель передатчика и микрофон.
— Я CQS, я CQS! — закричал я. — Пит, это ты? Пит, прием!
— Я. Следуем по курсу, по графику. Извини за задержку. Слышно было плохо, но даже металлический отзвук мембраны наушника не помешал мне почувствовать напряжение и раздраженность в голосе Пита.
— Я сижу здесь уже черт знает сколько! — ответил я раздраженно и в то же время с облегчением. — Что-нибудь не так. Пит?
— Все пошло не так! Какой-то шутник знал, что у нас на борту, или мы ему просто не понравились. Он заложил за радиостанцией пиропатрон.
Детонатор сработал, но заряд — тринитротолуол или что там было — не взорвался. Радиостанция чуть било не вышла из строя. К счастью, у Барри с собой целый ящик запасных частей, он только что закончил ремонт.
Лицо мое покрылось потом, руки дрожали. Когда я снова заговорил, задрожал и мой голос:
— Ты хочешь сказать, что кто-то заложил бомбу?
Кто-то пытался взорвать самолет?
— Вот именно.
— Кто-нибудь пострадал? — Я со страхом ждал ответа.
— Расслабься, братишка. Только радиостанция.
— Слава богу! Будем надеяться, что неприятности на этом закончились.
— Не о чем волноваться. К тому же, у нас теперь есть «сторожевой пес»
— последние тридцать минут с нами летит самолет армейской авиации США. Из Барранкильи, должно быть, вызвали по радио эскорт, чтобы встретить нас, невесело хохотнул Питер. — Ты же знаешь, как американцы заинтересованы в нашем грузе.
— Что за самолет? — удивился я, зная, что лишь очень хороший летчик мог пролететь двести-триста миль в глубь Мексиканского залива и найти самолет, не используя при этом радиопеленгатор. — Вас предупредили о нем?
— Нет, но не беспокойся, он действительно свой, все в порядке. Мы только что разговаривали с ним. Знает все о нас и нашем грузе. У него старый «Мустанг» с подвесными топливными баками. Реактивный истребитель не смог бы так долго сопровождать нас.
— Понимаю... — очевидно, я, как всегда, волновался по пустякам. Курс?
— Точно 040.
— Местоположение? Питер ответил, но я не разобрал — помехи усиливались.
— Повтори, пожалуйста.
— Барри сейчас пытается выяснить это. Он был слишком занят ремонтом радиостанции... Подожди две минуты.
— Дай мне поговорить с Элизабет.
— Пожалуйста. И в наушниках послышался голос, который значил для меня больше всего в этом мире:
— Здравствуй, дорогой. Извини, что мы заставили тебя поволноваться.
Да, в этом была вся Элизабет. Извиняется за то, что она заставила меня поволноваться, — и ни слова о себе.
— С тобой все в порядке? Я имею в виду — ты уверена, что ты...
— Да, конечно. Ее я тоже слышал плохо, но даже если бы она находилась в десяти тысячах миль от меня, я все равно распознал бы в ее голосе веселые нотки и хорошее настроение.
— Мы уже почти прибыли, я уже различаю огни на земле. — И после секундной паузы она нежно прошептала:
— Я люблю тебя, дорогой.
— Правда?
— Всегда, всегда, всегда. Счастливый, я откинулся в кресле, расслабился и тут же вскочил на ноги, услышав вдруг вскрик Элизабет и хриплый голос Питера:
— Он пикирует на нас! Эта сволочь пикирует на нас, открыла огонь! Из всех стволов! Он летит прямо...
Крик перешел в захлебывающийся стон, заглушенный женским пронзительным криком боли, и в то же мгновение я услышал стаккато рвущихся снарядов, которое заставило дребезжать мембраны наушников. Это длилось две секунды, может, меньше, а потом не стало слышно ни пушечных очередей, ни стона, ни крика. Ничего.
Две секунды, всего две секунды, но они отняли у меня самое дорогое в жизни. Эти две секунды оставили меня одиноким в пустынном и теперь бессмысленном мире. Моя красная роза стала белой.
3 мая 1958 года.
Глава 1
Я не совсем представляю, как должен был выглядеть этот человек, сидевший за высоким полированным столом красного дерева. Думаю, подсознательно я считал, что он будет соответствовать тем превратным представлениям, которые сформировались у меня благодаря случайным книгам и фильмам — в далекие уже дни, когда я находил для них время. Единственно допустимым различием во внешности судей графств юго-восточной части США я считал вес: одни судьи — худые и жилистые, другие имеют тройные подбородки и сложением подходят под мои представления. Но всегда судья в моем представлении — пожилой человек, одетый в мятый белый костюм, не совсем белую рубашку, галстук, напоминающий шнурок для ботинок, и портрет этот дополняла сдвинутая на затылок панама с цветной лентой. Лицо у судьи обычно красное, с сизоватым носом, свисающие концы седых марктвеновских усов испачканы бурбоном, или мятным джулепом, или тем, что пьют в том месте, где живет судья. Выражение лица судьи обычно — равнодушное, манеры — аристократические, моральные принципы — высокие, а умственное развитие лишь среднее.
Судья Моллисон сильно разочаровал меня. У него отсутствовали все эти, как мне казалось, характерные черты, за исключением, возможно, моральных принципов, но их нельзя видеть. Молодой, чисто выбритый человек, одетый в безукоризненный, отлично сшитый светло-серый шерстяной костюм в тропическом стиле с ультраконсервативным галстуком, а что касается мятного джулепа, то, думаю, он заходил в бар только за тем, чтобы прикинуть, как его закрыть. Он казался милосердным человеком, но только казался; казался умным — так оно и было. Ум у него был острым, как иголка. И теперь он покалывал меня этой острой иголкой и с незаинтересованным видом наблюдал, как я корчусь.
— Итак, — сказал он. — Мы ждем ответа, мистер... э-э... Крайслер.
Он не сказал прямо, что считает эту фамилию вымышленной, но если кто-то из находившихся в зале не понял, что он имел в виду, то ему нечего было сюда приходить. Школьницы с круглыми от любопытства глазами, храбро пытавшиеся посещением этого места греха, порока и зла заработать хорошие отметки по курсу гражданского права, явно уловили смысл этого «э-э»; уловила его и тихо сидевшая на первом ряду блондинка с печальными глазами; понял его, похоже, даже громадный гориллоподобный тип, который сидел за блондинкой тремя рядами далее.
Я повернулся к судье:
— Вот уже третий раз вы с трудом вспоминаете мою фамилию, — укоризненно произнес я. — Скоро самые умные из присутствующих здесь поймут, что вы имеете в виду. Вам надо быть осторожнее, друг мой.
— Я вам не друг. И это не судебное заседание. И здесь нет присяжных, на которых надо оказывать влияние. Это всего лишь слушание дела, мистер... э-э... Крайслер.
— Крайслер, а не «э-э... Крайслер». И вы же чертовски постараетесь, чтобы суд состоялся, не так ли, судья?
— Я рекомендую вам следить за своими манерами и речью, — резко ответил судья. — Не забывайте, что я могу содержать вас под стражей неограниченное время. Итак, еще раз: где ваш паспорт?
— Не знаю. Наверное, потерял.
— Где?
— Если бы я знал где, я бы его не потерял.
— Мы это понимаем, — сухо сказал судья. — Но если бы мы могли определить район, где вы потеряли паспорт, то могли бы оповестить соответствующие полицейские участки, в которые его могут сдать. Когда вы впервые заметили, что у вас больше нет паспорта, и где вы находились в это время?
— Три дня назад. И вы прекрасно знаете, где я находился в то время.
Сидел в ресторане мотеля «Ла Коптесса», ужинал и размышлял о своих делах, когда этот «Дикий Билл» Хикок" и его орда набросились на меня. — Я показал на тщедушного шерифа, сидевшего в пальто из «альпаги» в плетеном кресле напротив судьи, и подумал, что в Марбл-Спрингз на полицейских не распространяются ограничения по росту — шериф даже в ботинках на высокой платформе едва ли был выше пяти футов четырех дюймов. Шериф тоже сильно разочаровал меня. Хотя я отнюдь не считал, что полицейский на Диком Западе обязательно должен носить огромный кольт, все же поискал что-либо похожее на значок шерифа или пистолет, но ни того, ни другого не обнаружил.
Единственное оружие, которое я мог видеть в зале суда, — короткоствольный кольт, торчавший из кобуры стоявшего справа и чуть позади меня полицейского.
— Они не набрасывались на вас, — терпеливо сказал судья Моллисон. Они разыскивали заключенного, который бежал из находящегося неподалеку лагеря. Марбл-Спрингз — небольшой городок, и чужие люди сразу бросаются в глаза. Вы чужой в этом городе, и естественно...
— Естественно? — прервал его я. — Послушайте, судья, я говорил с тюремным надзирателем. Он сказал, что заключенный бежал в шесть часов вечера, а сидящий здесь «Одинокий рейнджер» сцапал меня в восемь. Вы считаете, что я спилил наручники, принял ванну, сделал маникюр, побрился, сшил костюм, купил нижнее белье, рубашку и ботинки...
— Такое случалось раньше, — перебил меня судья. — Отчаявшийся человек с пистолетом или дубинкой...
— Отрастил волосы, и все это за два часа? — закончил я.
— Там было темно, судья, — начал было шериф, но Моллисон жестом приказал ему замолчать.
— Вы протестовали против допроса и обыска. Почему?
— Как я уже сказал, я размышлял о своих делах. Я сидел в респектабельном ресторане, никого не оскорблял, а там, откуда я приехал, не требуется разрешения штата на то, чтобы дышать или гулять.
— У нас тоже его не требуется, — терпеливо заметил судья. — Они всего лишь хотели, чтобы вы предъявили водительскую лицензию, страховку или карточку социального обеспечения, старые письма — в общем, любые документы, удостоверяющие личность. Вы должны были подчиниться их требованиям.
— Я хотел подчиниться.
— Тогда как вы объясните это? — Судья кивнул на шерифа. Я тоже взглянул на него. Даже в первый раз, когда я увидел его в «Ла Контессе», он не показался мне красавчиком, а большие куски пластыря на лбу, щеке и в уголке рта, должен признать, и вовсе не украшали его.
— А чего бы вы хотели? — пожал я плечами. — Когда взрослые ребята начинают играть, маленьким детям надо оставаться дома с мамой.
Шериф привстал, "лаза его сузились, он вцепился в подлокотники кресла так, что костяшки пальцев побелели, но судья жестом приказал ему сесть.
— Эти две гориллы, что пришли с ним, начали бить меня. Я защищался.
— Если они начали бить вас, — едко сказал судья, — то как вы можете объяснить тот факт, что один из полицейских до сих пор находится в больнице с поврежденным коленом, у другого сломана челюсть, а на вас нет ни царапинки?
— Тренировка, судья. Властям штата Флорида надо, наверное, больше тратить денег, чтобы научить сотрудников правоохранительных органов постоять за себя. Может, если бы они ели меньше «гамбургеров» и пили меньше пива...
— Замолчите!
Возникла небольшая пауза. Судья пытался взять себя в руки, а я оглядел зал. Блондинка в первом ряду глядела на меня с полуозадаченным видом, как будто старалась что-то понять; за ней сидел с отсутствующим взором мужчина со сломанным носом и жевал кончик потухшей стары; судебный репортер, казалось, спал. Через открытую дверь зала суда я видел освещенную закатным солнцем улицу, а за ней вдалеке блестели зеленые воды Мексиканского залива... Судья, похоже, взял себя в руки.
— Мы установили, — с трудом произнес он, — что вы — дерзкий, грубый, жестокий и не идущий на компромиссы человек. Кроме того, у вас был пистолет — малокалиберный «лилипут», так, кажется, он называется. Уже сейчас я могу предъявить вам обвинение в неуважении к суду, нападении на полицейских при исполнении ими служебных обязанностей и незаконном хранении огнестрельного оружия. Но не стану делать этого, — он помолчал немного и продолжил:
— Мы выдвинем против вас более тяжкие обвинения.
Судебный репортер на мгновение приоткрыл один глаз, слегка подумал и, похоже, снова погрузился в сон. Человек со сломанным носом вынул сигару изо рта, посмотрел на нее и, снова сунув в рот, продолжил методично жевать ее. Я ничего не сказал в ответ на слова судьи.
— Где вы были до того, как приехали сюда? — внезапно спросил судья.
— В Сент-Кэтрин.
— Я не это имел в виду, но ладно. Как вы приехали сюда из Сент-Кэтрин?
— На машине.
— Опишите ее и водителя.
— Зеленый автомобиль с закрытым кузовом типа «седан», в нем ехали среднего возраста бизнесмен и его жена. Он седой, а она блондинка.
— Это все, что вы помните? — вежливо осведомился Моллисон.
— Да.
— Я думаю, вы понимаете, что под это описание подойдет миллион супружеских пар и их машин.
— Видите ли, — пожал я плечами, — когда не ожидаешь, что тебя будут допрашивать о том, что ты видел, то и не обращаешь внимания...
— Ладно, ладно. — Он мог быть весьма ехидным, этот судья. — Машина, конечно, с номерными знаками другого штата?
— Да, но не «конечно».
— Вы только что прибыли в наши края и уже знаете, как выглядят номерные знаки нашего...
— Он сказал, что он из Филадельфии, а мне кажется, что это другой штат. — Судебный репортер кашлянул. Судья смерил его ледяным взглядом и снова повернулся ко мне.
— И вы приехали в Сент-Кэтрин из...
— Майами.
— На той же машине, конечно?
— Нет, на автобусе. Судья посмотрел на судебного секретаря, который слегка покачал головой, и снова повернулся ко мне. Выражение его лица было отнюдь не дружелюбным.
— Вы не просто беззастенчивый лжец, Крайслер. — Он опустил слово «мистер», и я понял, что время для вежливостей кончилось. — Вы очень плохой лжец. Между Майами и Сент-Кэтрин нет автобусного сообщения. Вы провели ночь перед приездом в Сент-Кэтрин в Майами?
Я кивнул.
— В отеле, — продолжил судья. — Но вы, конечно, забыли его название?
— Видите ли...
— Избавьте нас от своей лжи, — подняв руку, прервал меня судья. Ваша наглость не знает границ, и суду это уже надоело. Вы наврали тут уже достаточно — машины, автобусы, Сент-Кэтрин, отели, Майами — ложь, все ложь. Вы никогда не были в Майами. Как вы думаете, зачем мы держали вас под замком трое суток?
— Ну, скажите мне, — подбодрил я его.
— И скажу. Чтобы сделать запросы. Мы послали запросы в иммиграционную службу и в каждую авиакомпанию, самолеты которой летают в Майами. Вашей фамилии нег в списках пассажиров и в списках лиц, въехавших в страну. И никто в тот день не видел человека, похожего на вас. А на вас трудно не обратить внимания.
Я знал, что он имеет в виду: я сам пока не встречал человека с ярко-рыжими волосами и черными бровями. Сам-то я привык к своему виду, но должен признать, что для этого требуется время. А если добавить к этому мою хромоту и шрам от правой брови к уху, то о таких приметах для опознания молят бога все полицейские.
— Как мы смогли установить, — холодно продолжил судья, — один раз вы сказали правду, но лишь один раз. — Он вопросительно посмотрел на юношу, заглянувшего в дверь:
— Только что получено для вас, сэр, — с нервозностью произнес юноша и протянул конверт. — Радиограмма. Я думал...
— Положи на стол. — Судья посмотрел на конверт, кивнул и повернулся ко мне:
— Как я уже сказал, один раз вы не соврали — сообщили, что приехали из Гаваны. Так оно и есть. Вы забыли это там, в полицейском участке, где вас арестовали, чтобы допросить и отдать под суд, — он сунул руку в ящик стола и вытащил маленькую бело-голубую с золотом книжечку. Узнаете?
— Британский паспорт, — спокойно ответил я. — У меня глаза не телескопы, но допускаю, что это мой паспорт, в противном случае вы бы не стали так приплясывать. Если все это время он был у вас, то зачем...
— Мы просто хотели установить, насколько вам можно верить, и установили, что вы законченный лжец и верить вам нельзя. — Он с любопытством посмотрел на меня. — Вы, естественно, должны знать, что это означает: раз у нас есть паспорт, то у нас есть и еще кое-что на вас.
Кажется, вас это не взволновало. Вы либо очень хладнокровны, Крайслер, либо очень опасны. А может быть, вы просто глупы?
— А чего бы вы хотели от меня? — спросил я. — Чтобы я упал в обморок?
— Наши полиция и иммиграционная служба находятся, по крайней мере сейчас, в хороших отношениях со своими кубинскими коллегами. — Он, казалось, не слышал моих слов. — В ответ на нашу телеграмму в Гавану мы получили не только этот паспорт. Мы получили много интересной информации.
Ваша фамилия не Крайслер, а Форд, вы провели два с половиной года на островах Вест-Индии и хорошо известны властям всех основных островов.
— Слава, судья. Когда имеешь столько друзей...
— Дурная слава. За два года три тюремных заключения на небольшой срок, — читал судья Моллисон по бумаге, которую держал в руке. — Никаких определенных средств к существованию, за исключением трехмесячной службы в качестве консультанта в гаванской спасательной фирме. — Он посмотрел на меня. — И чем вы занимались в этой фирме?
— Я сообщал им глубину.
Судья задумчиво посмотрел на меня и снова обратился к бумаге: Пособник уголовников и контрабандистов. Главным образом уголовников, которые, по имеющимся данным, занимались хищением и контрабандой драгоценных камней и металлов. Разжигал или пытался разжечь беспорядки среди рабочих в Нассау и Мансанильо в целях, не имеющих, как подозревается, ничего общего с политическими. Депортирован из Сан-Хуана, Пуэрто-Рико, Гаити и Венесуэлы. Объявлен персоной нон грата на Ямайке.
Отказано в разрешении на въезд в Нассау, Багамские острова. — Он прервал чтение и глянул на меня. — Британский подданный, а как-то не приветствуетесь на британских территориях.
— Сущая предубежденность, судья.
— Вы, конечно, нелегально въехали в Соединенные Штаты. — Судью Моллисона трудно было сбить с толку. — Каким образом — я не знаю.
Возможно, через Ки-Уэст, высадившись ночью где-нибудь между Порт-Шарлотт и Марбл-Спрингз, но это не имеет значения. Так что сейчас в дополнение к обвинению в нападении на полицейских и ношении огнестрельного оружия без заполнения декларации на него и без лицензии на право владения оружием можно добавить обвинение в нелегальном въезде. Человек с таким «послужным списком» может получить хороший срок. Форд. Однако вам это не грозит — по крайней мере здесь. Я проконсультировался с иммиграционными властями штата, и они согласились, что лучше всего депортировать вас. Нам подобные люди ни под каким видом не нужны. Кубинские власти сообщили нам, что вы бежали из-под стражи, когда вам предъявили обвинение в разжигании беспорядков среди докеров и, возможно, попытке застрелить полицейского, который арестовал вас. За такие преступления на Кубе дают большой срок.
Человек, против которого выдвинуто первое обвинение, подлежит экстрадиции, а что касается второго обвинения, то мы не получили от компетентных властей никакого требования о вашей выдаче. Однако, как я уже сказал, мы намереваемся действовать не по закону об экстрадиции, а по законам о депортации и депортируем вас в Гавану. Представители соответствующих властей встретят ваш самолет, когда он приземлится в Гаване завтра утром.
Я стоял и молчал. В зале суда было очень тихо. Наконец я откашлялся и сказал:
— Судья, это просто жестоко с вашей стороны.
— А это смотря с чьей точки зрения, — произнес он равнодушно и встал уже, чтобы уйти. Но тут обратил внимание на переданный ему конверт и, сказав «минуточку», сел и распечатал его. Доставая несколько листочков папиросной бумаги, он печально улыбнулся:
— Мы подумали, что следует поинтересоваться у Интерпола, что им известно о вас, хотя сейчас, я считаю, здесь вряд ли содержится какая-нибудь полезная информация. Мы знаем все, что нам надо... Хотя минутку! — спокойный, с ленцой, голос внезапно сорвался на крик, от которого дремавший репортер подпрыгнул и полез подбирать упавшие на пол блокнот и ручку.
Судья начал быстро читать первый лист радиограммы:
Судья Моллисон сильно разочаровал меня. У него отсутствовали все эти, как мне казалось, характерные черты, за исключением, возможно, моральных принципов, но их нельзя видеть. Молодой, чисто выбритый человек, одетый в безукоризненный, отлично сшитый светло-серый шерстяной костюм в тропическом стиле с ультраконсервативным галстуком, а что касается мятного джулепа, то, думаю, он заходил в бар только за тем, чтобы прикинуть, как его закрыть. Он казался милосердным человеком, но только казался; казался умным — так оно и было. Ум у него был острым, как иголка. И теперь он покалывал меня этой острой иголкой и с незаинтересованным видом наблюдал, как я корчусь.
— Итак, — сказал он. — Мы ждем ответа, мистер... э-э... Крайслер.
Он не сказал прямо, что считает эту фамилию вымышленной, но если кто-то из находившихся в зале не понял, что он имел в виду, то ему нечего было сюда приходить. Школьницы с круглыми от любопытства глазами, храбро пытавшиеся посещением этого места греха, порока и зла заработать хорошие отметки по курсу гражданского права, явно уловили смысл этого «э-э»; уловила его и тихо сидевшая на первом ряду блондинка с печальными глазами; понял его, похоже, даже громадный гориллоподобный тип, который сидел за блондинкой тремя рядами далее.
Я повернулся к судье:
— Вот уже третий раз вы с трудом вспоминаете мою фамилию, — укоризненно произнес я. — Скоро самые умные из присутствующих здесь поймут, что вы имеете в виду. Вам надо быть осторожнее, друг мой.
— Я вам не друг. И это не судебное заседание. И здесь нет присяжных, на которых надо оказывать влияние. Это всего лишь слушание дела, мистер... э-э... Крайслер.
— Крайслер, а не «э-э... Крайслер». И вы же чертовски постараетесь, чтобы суд состоялся, не так ли, судья?
— Я рекомендую вам следить за своими манерами и речью, — резко ответил судья. — Не забывайте, что я могу содержать вас под стражей неограниченное время. Итак, еще раз: где ваш паспорт?
— Не знаю. Наверное, потерял.
— Где?
— Если бы я знал где, я бы его не потерял.
— Мы это понимаем, — сухо сказал судья. — Но если бы мы могли определить район, где вы потеряли паспорт, то могли бы оповестить соответствующие полицейские участки, в которые его могут сдать. Когда вы впервые заметили, что у вас больше нет паспорта, и где вы находились в это время?
— Три дня назад. И вы прекрасно знаете, где я находился в то время.
Сидел в ресторане мотеля «Ла Коптесса», ужинал и размышлял о своих делах, когда этот «Дикий Билл» Хикок" и его орда набросились на меня. — Я показал на тщедушного шерифа, сидевшего в пальто из «альпаги» в плетеном кресле напротив судьи, и подумал, что в Марбл-Спрингз на полицейских не распространяются ограничения по росту — шериф даже в ботинках на высокой платформе едва ли был выше пяти футов четырех дюймов. Шериф тоже сильно разочаровал меня. Хотя я отнюдь не считал, что полицейский на Диком Западе обязательно должен носить огромный кольт, все же поискал что-либо похожее на значок шерифа или пистолет, но ни того, ни другого не обнаружил.
Единственное оружие, которое я мог видеть в зале суда, — короткоствольный кольт, торчавший из кобуры стоявшего справа и чуть позади меня полицейского.
— Они не набрасывались на вас, — терпеливо сказал судья Моллисон. Они разыскивали заключенного, который бежал из находящегося неподалеку лагеря. Марбл-Спрингз — небольшой городок, и чужие люди сразу бросаются в глаза. Вы чужой в этом городе, и естественно...
— Естественно? — прервал его я. — Послушайте, судья, я говорил с тюремным надзирателем. Он сказал, что заключенный бежал в шесть часов вечера, а сидящий здесь «Одинокий рейнджер» сцапал меня в восемь. Вы считаете, что я спилил наручники, принял ванну, сделал маникюр, побрился, сшил костюм, купил нижнее белье, рубашку и ботинки...
— Такое случалось раньше, — перебил меня судья. — Отчаявшийся человек с пистолетом или дубинкой...
— Отрастил волосы, и все это за два часа? — закончил я.
— Там было темно, судья, — начал было шериф, но Моллисон жестом приказал ему замолчать.
— Вы протестовали против допроса и обыска. Почему?
— Как я уже сказал, я размышлял о своих делах. Я сидел в респектабельном ресторане, никого не оскорблял, а там, откуда я приехал, не требуется разрешения штата на то, чтобы дышать или гулять.
— У нас тоже его не требуется, — терпеливо заметил судья. — Они всего лишь хотели, чтобы вы предъявили водительскую лицензию, страховку или карточку социального обеспечения, старые письма — в общем, любые документы, удостоверяющие личность. Вы должны были подчиниться их требованиям.
— Я хотел подчиниться.
— Тогда как вы объясните это? — Судья кивнул на шерифа. Я тоже взглянул на него. Даже в первый раз, когда я увидел его в «Ла Контессе», он не показался мне красавчиком, а большие куски пластыря на лбу, щеке и в уголке рта, должен признать, и вовсе не украшали его.
— А чего бы вы хотели? — пожал я плечами. — Когда взрослые ребята начинают играть, маленьким детям надо оставаться дома с мамой.
Шериф привстал, "лаза его сузились, он вцепился в подлокотники кресла так, что костяшки пальцев побелели, но судья жестом приказал ему сесть.
— Эти две гориллы, что пришли с ним, начали бить меня. Я защищался.
— Если они начали бить вас, — едко сказал судья, — то как вы можете объяснить тот факт, что один из полицейских до сих пор находится в больнице с поврежденным коленом, у другого сломана челюсть, а на вас нет ни царапинки?
— Тренировка, судья. Властям штата Флорида надо, наверное, больше тратить денег, чтобы научить сотрудников правоохранительных органов постоять за себя. Может, если бы они ели меньше «гамбургеров» и пили меньше пива...
— Замолчите!
Возникла небольшая пауза. Судья пытался взять себя в руки, а я оглядел зал. Блондинка в первом ряду глядела на меня с полуозадаченным видом, как будто старалась что-то понять; за ней сидел с отсутствующим взором мужчина со сломанным носом и жевал кончик потухшей стары; судебный репортер, казалось, спал. Через открытую дверь зала суда я видел освещенную закатным солнцем улицу, а за ней вдалеке блестели зеленые воды Мексиканского залива... Судья, похоже, взял себя в руки.
— Мы установили, — с трудом произнес он, — что вы — дерзкий, грубый, жестокий и не идущий на компромиссы человек. Кроме того, у вас был пистолет — малокалиберный «лилипут», так, кажется, он называется. Уже сейчас я могу предъявить вам обвинение в неуважении к суду, нападении на полицейских при исполнении ими служебных обязанностей и незаконном хранении огнестрельного оружия. Но не стану делать этого, — он помолчал немного и продолжил:
— Мы выдвинем против вас более тяжкие обвинения.
Судебный репортер на мгновение приоткрыл один глаз, слегка подумал и, похоже, снова погрузился в сон. Человек со сломанным носом вынул сигару изо рта, посмотрел на нее и, снова сунув в рот, продолжил методично жевать ее. Я ничего не сказал в ответ на слова судьи.
— Где вы были до того, как приехали сюда? — внезапно спросил судья.
— В Сент-Кэтрин.
— Я не это имел в виду, но ладно. Как вы приехали сюда из Сент-Кэтрин?
— На машине.
— Опишите ее и водителя.
— Зеленый автомобиль с закрытым кузовом типа «седан», в нем ехали среднего возраста бизнесмен и его жена. Он седой, а она блондинка.
— Это все, что вы помните? — вежливо осведомился Моллисон.
— Да.
— Я думаю, вы понимаете, что под это описание подойдет миллион супружеских пар и их машин.
— Видите ли, — пожал я плечами, — когда не ожидаешь, что тебя будут допрашивать о том, что ты видел, то и не обращаешь внимания...
— Ладно, ладно. — Он мог быть весьма ехидным, этот судья. — Машина, конечно, с номерными знаками другого штата?
— Да, но не «конечно».
— Вы только что прибыли в наши края и уже знаете, как выглядят номерные знаки нашего...
— Он сказал, что он из Филадельфии, а мне кажется, что это другой штат. — Судебный репортер кашлянул. Судья смерил его ледяным взглядом и снова повернулся ко мне.
— И вы приехали в Сент-Кэтрин из...
— Майами.
— На той же машине, конечно?
— Нет, на автобусе. Судья посмотрел на судебного секретаря, который слегка покачал головой, и снова повернулся ко мне. Выражение его лица было отнюдь не дружелюбным.
— Вы не просто беззастенчивый лжец, Крайслер. — Он опустил слово «мистер», и я понял, что время для вежливостей кончилось. — Вы очень плохой лжец. Между Майами и Сент-Кэтрин нет автобусного сообщения. Вы провели ночь перед приездом в Сент-Кэтрин в Майами?
Я кивнул.
— В отеле, — продолжил судья. — Но вы, конечно, забыли его название?
— Видите ли...
— Избавьте нас от своей лжи, — подняв руку, прервал меня судья. Ваша наглость не знает границ, и суду это уже надоело. Вы наврали тут уже достаточно — машины, автобусы, Сент-Кэтрин, отели, Майами — ложь, все ложь. Вы никогда не были в Майами. Как вы думаете, зачем мы держали вас под замком трое суток?
— Ну, скажите мне, — подбодрил я его.
— И скажу. Чтобы сделать запросы. Мы послали запросы в иммиграционную службу и в каждую авиакомпанию, самолеты которой летают в Майами. Вашей фамилии нег в списках пассажиров и в списках лиц, въехавших в страну. И никто в тот день не видел человека, похожего на вас. А на вас трудно не обратить внимания.
Я знал, что он имеет в виду: я сам пока не встречал человека с ярко-рыжими волосами и черными бровями. Сам-то я привык к своему виду, но должен признать, что для этого требуется время. А если добавить к этому мою хромоту и шрам от правой брови к уху, то о таких приметах для опознания молят бога все полицейские.
— Как мы смогли установить, — холодно продолжил судья, — один раз вы сказали правду, но лишь один раз. — Он вопросительно посмотрел на юношу, заглянувшего в дверь:
— Только что получено для вас, сэр, — с нервозностью произнес юноша и протянул конверт. — Радиограмма. Я думал...
— Положи на стол. — Судья посмотрел на конверт, кивнул и повернулся ко мне:
— Как я уже сказал, один раз вы не соврали — сообщили, что приехали из Гаваны. Так оно и есть. Вы забыли это там, в полицейском участке, где вас арестовали, чтобы допросить и отдать под суд, — он сунул руку в ящик стола и вытащил маленькую бело-голубую с золотом книжечку. Узнаете?
— Британский паспорт, — спокойно ответил я. — У меня глаза не телескопы, но допускаю, что это мой паспорт, в противном случае вы бы не стали так приплясывать. Если все это время он был у вас, то зачем...
— Мы просто хотели установить, насколько вам можно верить, и установили, что вы законченный лжец и верить вам нельзя. — Он с любопытством посмотрел на меня. — Вы, естественно, должны знать, что это означает: раз у нас есть паспорт, то у нас есть и еще кое-что на вас.
Кажется, вас это не взволновало. Вы либо очень хладнокровны, Крайслер, либо очень опасны. А может быть, вы просто глупы?
— А чего бы вы хотели от меня? — спросил я. — Чтобы я упал в обморок?
— Наши полиция и иммиграционная служба находятся, по крайней мере сейчас, в хороших отношениях со своими кубинскими коллегами. — Он, казалось, не слышал моих слов. — В ответ на нашу телеграмму в Гавану мы получили не только этот паспорт. Мы получили много интересной информации.
Ваша фамилия не Крайслер, а Форд, вы провели два с половиной года на островах Вест-Индии и хорошо известны властям всех основных островов.
— Слава, судья. Когда имеешь столько друзей...
— Дурная слава. За два года три тюремных заключения на небольшой срок, — читал судья Моллисон по бумаге, которую держал в руке. — Никаких определенных средств к существованию, за исключением трехмесячной службы в качестве консультанта в гаванской спасательной фирме. — Он посмотрел на меня. — И чем вы занимались в этой фирме?
— Я сообщал им глубину.
Судья задумчиво посмотрел на меня и снова обратился к бумаге: Пособник уголовников и контрабандистов. Главным образом уголовников, которые, по имеющимся данным, занимались хищением и контрабандой драгоценных камней и металлов. Разжигал или пытался разжечь беспорядки среди рабочих в Нассау и Мансанильо в целях, не имеющих, как подозревается, ничего общего с политическими. Депортирован из Сан-Хуана, Пуэрто-Рико, Гаити и Венесуэлы. Объявлен персоной нон грата на Ямайке.
Отказано в разрешении на въезд в Нассау, Багамские острова. — Он прервал чтение и глянул на меня. — Британский подданный, а как-то не приветствуетесь на британских территориях.
— Сущая предубежденность, судья.
— Вы, конечно, нелегально въехали в Соединенные Штаты. — Судью Моллисона трудно было сбить с толку. — Каким образом — я не знаю.
Возможно, через Ки-Уэст, высадившись ночью где-нибудь между Порт-Шарлотт и Марбл-Спрингз, но это не имеет значения. Так что сейчас в дополнение к обвинению в нападении на полицейских и ношении огнестрельного оружия без заполнения декларации на него и без лицензии на право владения оружием можно добавить обвинение в нелегальном въезде. Человек с таким «послужным списком» может получить хороший срок. Форд. Однако вам это не грозит — по крайней мере здесь. Я проконсультировался с иммиграционными властями штата, и они согласились, что лучше всего депортировать вас. Нам подобные люди ни под каким видом не нужны. Кубинские власти сообщили нам, что вы бежали из-под стражи, когда вам предъявили обвинение в разжигании беспорядков среди докеров и, возможно, попытке застрелить полицейского, который арестовал вас. За такие преступления на Кубе дают большой срок.
Человек, против которого выдвинуто первое обвинение, подлежит экстрадиции, а что касается второго обвинения, то мы не получили от компетентных властей никакого требования о вашей выдаче. Однако, как я уже сказал, мы намереваемся действовать не по закону об экстрадиции, а по законам о депортации и депортируем вас в Гавану. Представители соответствующих властей встретят ваш самолет, когда он приземлится в Гаване завтра утром.
Я стоял и молчал. В зале суда было очень тихо. Наконец я откашлялся и сказал:
— Судья, это просто жестоко с вашей стороны.
— А это смотря с чьей точки зрения, — произнес он равнодушно и встал уже, чтобы уйти. Но тут обратил внимание на переданный ему конверт и, сказав «минуточку», сел и распечатал его. Доставая несколько листочков папиросной бумаги, он печально улыбнулся:
— Мы подумали, что следует поинтересоваться у Интерпола, что им известно о вас, хотя сейчас, я считаю, здесь вряд ли содержится какая-нибудь полезная информация. Мы знаем все, что нам надо... Хотя минутку! — спокойный, с ленцой, голос внезапно сорвался на крик, от которого дремавший репортер подпрыгнул и полез подбирать упавшие на пол блокнот и ручку.
Судья начал быстро читать первый лист радиограммы: