Маклин Алистер. Золотое рандеву

   Через две минуты мы были уже около радиорубки. Никто нас не окликнул, никто нас не заметил — этой ночью на палубе не было ни души.
   В радиорубке было темно. Я прижался ухом к металлической двери, закрыл ладонью другое ухо, чтобы заглушить шум моря, и внимательно прислушался. Ничего. Осторожно положил руку на круглую ручку двери, повернул ее и толкнул дверь. Она не шелохнулась. Со всей возможной предосторожностью и точностью расчета движений человека, вытаскивающего кохинор из гнезда спящих кобр, я отпустил ручку.
   — В чем дело? — спросила Сьюзен. — Разве... Дальше ей сказать ничего не удалось, ибо моя рука весьма невежливо прикрыла ей рот. Только когда мы отошли футов на пятнадцать, я снял руку.
   — Что такое? Что такое? — в сердитом шепоте ее слышалась дрожь, она явно не знала, то ли пугаться, то ли сердиться, то ли и то, и другое.
   — Дверь заперта!
   — А почему ей не быть запертой? Зачем им тут дежурить?
   — Эта дверь запирается на висячий замок. Снаружи. Вчера утром мы повесили новый. Его там уже нет. Кто-то закрылся на защелку изнутри. Я не знал, много ли из того, что я говорил, доходит до нее — рев моря, барабанная дрожь дождя, налетающий из темноты ветер, высвистывающий свою похоронную песню в такелаже, казалось, подхватывали мои только что произнесенные слова, рвали и уносили их обрывки. Я подтолкнул ее к вентилятору, создававшему некое подобие жалкого убежища, и ее слова показали, что она слышала и поняла большую часть моего выступления.
   — Они оставили часового? Просто на случай, если кто-нибудь ворвется туда? Как может кто-нибудь туда ворваться? Мы все под стражей и под семью замками.
   — Это именно то, о чем говорил Каррерас-младший: старик ничего не оставляет на волю случая, — я прервался, не зная, как продолжить и затем сказал: — Я не имею права этого делать. Но я должен. Я теперь отчаянный. Я хочу вас использовать как подсадную утку — помогите мне вытащить оттуда этого типа.
   — Что я должна делать?
   — Умница, — я сжал ее руку. — Постучитесь в дверь. Снимите ваш балахон и покажитесь в окне. Он наверняка включит свет или зажжет фонарь, а когда увидит, что там девушка, то будет скорее удивлен, чем испуган. Он захочет выяснить...
   — И тогда вы... вы...
   — Вот именно.
   — Одним складным ножом? — дрожь в ее голосе стала явной. — Вы очень уверены в себе.
   — Совсем даже не уверен. Просто, если мы будем выжидать, пока представится стопроцентная возможность, с теми же шансами можно уже сейчас прыгать за борт. Готовы?
   — Что вы собираетесь делать? Допустим, вы попадете внутрь? — она была совсем испугана, голос ее срывался. Да и я сам был не вполне счастлив. — Послать SOS на аварийной волне. Предупредить все суда в зоне приема, что «Кампари» захвачен силой и собирается перехватить корабль с грузом золота в такой-то точке. Через несколько часов все в Северной Атлантике узнают положение. И примут меры.
   — Да, — долгая пауза. — Примут меры. А первым примет меры Каррерас, когда увидит, что пропал его охранник. Где, кстати, вы собираетесь его спрятать?
   — В Атлантическом океане. Она вздрогнула и проговорила задумчиво:
   — Мне кажется, что Каррерас знает вас лучше, чем я... Охранник пропал. Конечно они поймут, что виноват в этом кто-то из команды. Скоро они обнаружат, что единственный из охранников, кого в это время сморил сон, это юноша около лазарета.
   Несколько секунд она молчала, затем продолжила так тихо, что я едва слышал ее за ревом урагана:
   — У меня прямо перед глазами стоит, как Каррерас срывает у вас с ноги эти повязки и обнаруживает, что кость не сломана. Вы представляете, что тогда произойдет?
   — Не имеет значения.
   — Для меня это имеет значение, — она говорила спокойно, как нечто само собой разумеющееся и совсем не важное. — Еще одно. Вы сказали, что через несколько часов все будут знать обстановку. Два радиста, которых Каррерас подсадил на «Тикондерогу» узнают немедленно. Они немедленно передадут эту новость обратно на «Кампари» Каррерасу.
   — После того, как я займусь радиорубкой, никто на тамошней аппаратуре не сможет ни передать, ни принять ни звука.
   — Отлично. Вы там все разобьете. Одного этого Каррерасу будет достаточно, чтобы понять, что произошло. Но все приемники на «Кампари» вам ведь не удастся разбить. Например, к приемникам в салоне вам не подобраться. Вы говорите, все узнают. Это значит, что хунта и их правительство тоже узнают, и тогда все радиостанции страны только и будут круглосуточно передавать сводку новостей. Каррерас обязательно услышит.
   Я ничего не ответил. В голову лезли только какие-то обрывки мыслей видно, потерял порядочно крови. Она соображала на порядок быстрее и четче, чем я. Да и вообще, все ее рассуждения были весьма толковы. Она продолжала:
   — Вы с боцманом, по-видимому, совершенно уверены, что Каррерас не оставит в живых никого из команды и пассажиров. Возможно, вы думаете так потому, что он не может оставлять свидетелей — ведь какие бы выгоды ни получила хунта от обладания этими деньгами, все они сведутся к нулю из-за всемирного протеста против нее, если хоть кто-то узнает о происшедшем. Возможно...
   — Протеста! — прервал я. — Протеста! Да у них на следующее утро на берег будут наведены орудия британского и американского флота — и хунте конец. И тогда уже никто за нее не вступится. Когда дело идет об их собственных деньгах, американцы становятся щепетильными. Конечно, они не могут допустить, чтобы хоть кто-то знал. Для них это вопрос жизни и смерти.
   — Если говорить точнее, то они даже не могут допустить, чтобы кто-нибудь узнал о совершенной попытке грабежа. Поэтому, как только Каррерас услышит о вашем сигнале бедствия, он тут же избавится от всех свидетелей без исключения, исчезнет на том корабле, что его ждет, и все.
   Я стоял, не в силах что-нибудь возразить. Голова гудела, явно не справляясь с возложенной на нее работой, с ногами дело было еще хуже. Я пытался убедить себя, что все это из-за наркотика, которым Марстон меня накачал. Но сам-то я знал, что это не так. Чувство собственного поражения — самый худший наркотик из всех. Я пробормотал, вряд ли сознавая, что говорю:
   — Ну, по крайней мере, мы спасли бы золото.
   — Золото! — для того, чтобы вложить столько презрения в слово «золото» все-таки необходимо быть дочерью мультимиллионера. — Да наплевать мне на все золото мира! Что такое золото в сравнении с вашей жизнью, с моей жизнью, с жизнью моей матери, моего отца, с жизнью любого на «Кампари»? Сколько золота на «Тикондероге»?
   — Вы слышали. Сто пятьдесят миллионов долларов. — Сто пятьдесят миллионов! Да папа за неделю мог бы столько выложить, да еще столько же осталось бы.
   — Хорошо папе, — пробормотал я. У меня опять начинала кружиться голова.
   — Что вы сказали?
   — Ничего, ничего. Этот план казался таким удачным, когда мы с Макдональдом его разрабатывали, Сьюзен.
   — Мне очень жаль, — она крепко сжала ладонями мою правую руку. — Мне действительно очень жаль, Джонни.
   — Почему вы решили, что именно так меня следует именовать? — проворчал я.
   — Мне так нравится. Капитану Буллену ведь можно. О, у вас руки, как лед, — воскликнула она. — И вы дрожите, — нежные пальцы приподняли мой колпак. — У вас лоб горит. Высокая температура и лихорадка. Вам нехорошо. Вернемся в лазарет, Джонни, пожалуйста.
   — Нет.
   — Пожалуйста!
   — Бросьте пилить меня, миледи, — я устало отвалился от вентилятора. Пошли!
   — Куда вы идете? — она уже была рядом и взяла меня под руку, я был очень рад на нее опереться.
   — Сердан. Наш таинственный друг мистер Сердан. Вы осознаете, что мы практически ничего не знаем о мистере Сердане, кроме того, что он полеживает себе и позволяет остальным делать всю работу? Каррерас и Сердан похоже, что они главные фигуры, и возможно даже Каррерас — не главный босс. Одно я знаю наверняка: если бы мне только удалось приставить нож к горлу или упереть пистолет в спину любому из них, у меня появился бы крупный козырь в этой игре.
   — Пошли, Джонни, — взмолилась она, — пошли вниз.
   — Ладно, пусть я спятил по-вашему. И все равно это правда. Если я впихну любого из них в салон и пригрожу охранникам убить его, если они не бросят оружие, скорее всего они послушаются. С двумя автоматами и всем тамошним народом да в такую ночь я много чего могу переделать. Нет, я не спятил, Сьюзен, просто стал совсем отчаянный.
   — Вы же едва стоите, — взмолилась она.
   — Как раз для этого вы и здесь. Чтобы меня поддерживать. Каррерас отпадает. Он на мостике, а это самое охраняемое место на корабле, потому что это самое важное место.
   Я сжался и отпрянул в угол, а нестерпимо яркая, бело-голубая изломанная полоска молнии вспыхнула прямо над головой, проткнув сплошной темный полог низких туч, и залила палубы «Кампари» ослепительным светом. Неожиданно короткий раскат грома оборвался, как будто проглоченный ураганом. — Не слабо, — пробормотал я. — Гром, молния, тропический ливень, и все это по пути к центру урагана. Королю Лиру бы посмотреть на этот цирк. Его дурацкая пустошь ему бы раем божьим показалась.
   — Макбет, — поправила она. — Это был Макбет.
   — Черт с ним, — вслед за мной, видно, свихнулась и она. Я взял ее за руку, то ли она меня взяла за руку, я уже не соображал.
   — Пошли. Мы здесь слишком на виду. Через минуту мы уже стояли на палубе "А", прижавшись к переборке.
   — С этой осторожностью мы ничего не добьемся. Я пойду по центральному коридору и прямо в каюту Сердана. Буду держать руку в кармане, пусть думает, что у меня там пистолет. Стойте в начале коридора, предупредите меня, если кто появится.
   — Его нет в каюте, — сказала Сьюзен. Мы стояли на правом борту спереди, у конца жилого отсека, как раз рядом с каютой Сердана. — Его там нет. Свет не горит.
   — Наверно, опущены шторы, — нетерпеливо возразил я. — Весь корабль затемнен. Готов поспорить, что мы идем даже без ходовых огней. Еще одна молния связала на мгновение огненной лентой темную тучу с верхушкой мачты «Кампари», и мы прильнули к переборке.
   — Я ненадолго.
   — Подожди, — она схватила меня обеими руками. — Шторы не опущены. Это вспышка. Я видела все в каюте.
   — Вы видели, — по неизвестной мне самому причине я перешел на шепот, — там кто-нибудь есть?
   — Я не успела рассмотреть. Это было так быстро.
   Выпрямившись, я прижался лицом к иллюминатору. Тьма в каюте была абсолютной — абсолютной до тех пор, пока следующая молния не осветила надстройки корабля. На мгновение увидел свое лицо в маске, выпученные глаза, отраженные стеклом, и невольно вскрикнул, потому что увидел и еще кое-что.
   — Что такое? — хрипло спросила Сьюзен. — В чем дело?
   — Вот в чем дело.
   Я вытащил фонарь Марстона, заслонил свет сбоку ладонью и направил луч в иллюминатор каюты.
   Кровать была как раз у нашей переборки, почти под иллюминатором. Сердан лежал одетый на кровати и как завороженный следил глазами за лучом фонаря. Широко открытыми, безумными глазами. Седые волосы его были не на своем обычном месте, они слегка сдвинулись назад, открыв под собой его собственную шевелюру. Черные волосы, иссиня-черные волосы и странная седая прядь. Черные волосы и седая прядь посередине. Где я видел кого-то с такими волосами? Когда я слышал об обладателе таких волос? И вдруг меня осенило: именно «когда», а не «где». Я знал ответ. Я погасил фонарь.
   — Сердан! — в голосе Сьюзен отразились и потрясение, и неверие, и полное отсутствие понимания происходящего. — Сердан! Связан по рукам и ногам и привязан к кровати, шевельнуться не может. Сердан? Но... нет-нет! — она была готова расплакаться. — Джонни, что все это значит?
   — Я знаю, что все это значит.
   Вне всякого сомнения, я точно знал, что это значило, но лучше бы мне этого не знать. Это мне раньше только казалось, что боюсь, когда я только догадывался. Но время догадок прошло, господи, уже прошло. Теперь я знал правду, и эта правда была много хуже, чем себе можно только представить.
   Справившись с растущим ужасом, пересохшими губами, но довольно спокойно поинтересовался:
   — Вам приходилось грабить могилы, Сьюзен?
   — Мне приходилось... что? — голос изменил ей. Когда он снова вернулся, в нем были слезы. — Мы оба измотаны, Джонни. Спустимся к себе. Хочу обратно в лазарет.
   — У меня для вас новость, Сьюзен. Я не помешанный. Но я не шучу. И молю бога, чтобы эта могила не оказалась пустой.
   Я схватил ее за руку и увлек за собой. При вспышке молнии увидел ее лицо. Глаза были полны ужаса и смятения. Любопытно, какой ей показалась моя физиономия?

Глава 9

   Четверг. 22.00 — полночь.
   Неудивительно, что в кромешной тьме, прорезаемой только вспышками молний, при дикой килевой качке «Кампари», учитывая мою больную ногу и необходимость соблюдать все меры предосторожности, дорога до трюма № 4, расположенного далеко на юте, отняла у нас по крайней мере четверть часа. А когда мы, наконец, туда добрались, откинули брезент, сдвинули пару досок и заглянули вниз в мрачные глубины трюма, я отнюдь не обрел уверенность, что очень рад достигнутой цели.
   По дороге я захватил из кладовой боцмана некоторые инструменты и электрический фонарь, и хотя он светил не слишком ярко, но все же достаточно, чтобы узреть ту бойню, которую представлял собой трюм № 4. По выходе из Карраччо я распорядился закрепить грузы, но я не рассчитывал на шторм по той вполне уважительной причине, что как только где-либо погода портилась, «Кампари» всегда уходил на всех парах в противоположную сторону.
   Но сейчас Каррерас вел корабль к центру тайфуна и либо не побеспокоился, либо просто забыл усилить крепление грузов. Почти наверняка забыл, потому что трюм № 4, мягко говоря, представлял собой угрозу жизни всех на борту, в том числе Каррераса и его команды. По меньшей мере десяток тяжелых контейнеров, а вес пары из них исчислялся тоннами, сорвался с креплений и теперь носился по трюму, как стадо бегемотов, играющих в футбол, накатываясь вслед за наклоном судна то на еще державшийся груз у кормы, то на переднюю переборку. Смелая догадка позволила мне предположить, что переборке это на пользу не идет. Стоило только «Кампари» перейти от килевой качки к бортовой, что было особенно вероятно при приближении к центру тайфуна, и это стадо принялось бы штурмовать борта корабля. А дальше — гнутые листы обшивки, сорванные закрепки и гибельная для судна течь.
   Словно чтобы усугубить положение, люди Каррераса не позаботились убрать стенки разобранных контейнеров, в которых они сами и их пушки были приняты на борт. Теперь они тоже носились по дну и постепенно уменьшались в размерах по мере того, как взбесившиеся контейнеры крушили ими переборки, пиллерсы и закрепленный груз. Это ужасное зрелище хорошо дополняло звуковое сопровождение — постоянный металлический скрежет по стальному полу обтянутых железными полосами контейнеров, пронзительный, гнусный, сводящий зубы визг, который закономерно и всякий раз неожиданно оканчивался резким, потрясавшим весь трюм, ударом, когда контейнеры натыкались на прочную преграду. И вся эта какофония усиливалась в десять раз в гулкой, грохочущей полости трюма. Я бы, пожалуй, не выбрал дно этого трюма местом для послеобеденного отдыха.
   Посветив на вертикальный стальной трап, уходящий в недра трюма, отдал фонарь Сьюзен.
   — Спускайтесь вниз и, бога ради, не отцепитесь от этой лестницы. Там внизу, у ее основания, перегородка в три фута высотой. Становитесь за нее. Там безопасно.
   Проследив, как она медленно спускается, встал на трап сам, сдвинул доски у себя над головой — весьма нелегкая работа для одной руки — и оставил их так. Конечно, они могли и съехать обратно, и даже свалиться в трюм. Но на этот риск я вынужден был пойти, ибо закреплялись они только сверху, как и брезентовый чехол. Так что с этим я ничего не мог поделать. Если кому-то взбредет в голову шальная мысль прогуляться по палубе — особенно если учесть, что Каррерас не натягивал штормовые леера, — то все шансы за то, что безумец не заметит развевающегося угла брезента, а если и заметит, то либо пройдет мимо, либо, как максимум, закрепит его. Ну, если уж его любознательность дойдет до того, что он сдвинет доску, тут уж ничего не попишешь.
   По трапу я спускался медленно и неуклюже из-за сильной боли в ноге мое мнение об обезболивающем Марстона было явно ниже его собственного. Внизу за перегородкой ждала Сьюзен. Здесь, в глубине, грохот усилился вдвое, а зрелище толкающихся по трюму бегемотов — контейнеров выглядело еще страшнее.
   — Где же гробы? — спросила Сьюзен. Я ведь сказал ей лишь то, что мы собираемся обследовать некие гробы. Я не мог заставить себя сообщить ей, что мы могли в них обнаружить.
   — Они упакованы. В деревянном ящике. На той стороне трюма.
   — На той стороне? — она повернула голову, подняла фонарь и взглянула на скользящие по полу обломки и скрежещущие контейнеры.
   — На той стороне? Да нас расплющит, прежде чем мы пройдем полпути.
   — Весьма вероятно, и тем не менее не вижу другого выхода. Подождите меня минутку.
   — Вы! С вашей ногой! Да вы еле ковыляете. Нет, нет! — прежде чем я успел ее удержать, она перепрыгнула через перегородку и бросилась бегом через трюм. Она то и дело спотыкалась о рассыпанные обломки, но каждый раз ей удавалось сохранить равновесие, вовремя остановиться или ловко увернуться от проносящегося мимо контейнера.
   Она была проворна и легка, это надо признать, но измученная морской болезнью, утомленная постоянным напряжением сил в борьбе с качкой, она не должна была добраться до цели.
   Тем не менее Сьюзен это сделала, и я увидел, как она размахивает фонарем в другом конце трюма. Мое восхищение ее смелостью могло сравниться разве только со злостью на ее поступок. Что, интересно, она собиралась делать с этими гробами, когда найдет: принести их обратно по одному под мышкой?
   Но их там не оказалось, так как, осмотрев все, она покачала головой. И вот она уже шла обратно, а я предостерегал ее криком, но крик вдруг застрял у меня в горле, обратившись в шепот, правда, она не услышала бы и крика. Громыхающий, шатающийся контейнер, разогнавшись под уклон, после того, как «Кампари» резко клюнул носом в неожиданно глубокую впадину между волнами, ударил ее в спину, бросил на пол, и потащил перед собой, как будто был наделен человеческой, вернее бесчеловечной склонностью к злу и вознамерился лишить ее жизни, прижав к передней переборке. И только в последний миг перед тем, как ей умереть, «Кампари» начал выбираться из ямы, контейнер заскрежетал, остановившись в трех футах от переборки, а Сьюзен осталась неподвижно лежать между ними. Я был по крайней мере в пятнадцати футах от нее, но совершенно не мог восстановить в памяти, как сумел добраться туда и обратно. Хотя все же сделал это, ибо неожиданно мы оба оказались на нашем островке безопасности, и она прильнула ко мне, как будто я был последней оставшейся ей в мире надеждой.
   — Сьюзен, — хриплый голос мой как будто принадлежал кому-то другому.
   — Сьюзен, вы ранены?
   Она прильнула еще ближе. По какой-то чудесной случайности в правой руке у нее по-прежнему горел фонарь. Было это где-то у меня за спиной, но отраженного от борта света было достаточно, чтобы осмотреться. Маска ее была сорвана, оцарапанное лицо кровоточило, забрызганные грязью волосы растрепались, одежда промокла, а сердце билось как у попавшей в ловушку птички.
   Совсем не к месту меня посетило напрошенное воспоминание, воспоминание об очень выдержанной, прелестно-ядовитой, мнимо-заботливой юной леди, которая два дня назад спрашивала меня о коктейлях, но это видение померкло, только возникнув. Несоответствие было непомерным.
   — Сьюзен, — переспросил я, — вы не ранены?
   — Я не ранена, — она глубоко вздохнула, точнее сказать, не вздохнула, а содрогнулась. — Просто я так испугалась, что не могла пошевелиться. Она взглянула на меня своими зелеными глазами, невероятно большими на белом, как мел, лице и уткнулась мне в плечо. Показалось, что она собирается меня задушить.
   К счастью, это продолжалось недолго. Я почувствовал, как слабеют ее объятья, увидел, как сдвинулся луч от фонаря, и вдруг она сказала до странного обыденным голосом:
   — Так вот они.
   Я обернулся. Они действительно были тут, не дальше чем в десяти футах. Три гроба — Каррерас уже разбил ящики — аккуратно стояли, покрытые брезентом, между перегородкой и переборкой, в полнейшей безопасности. Как это не уставая повторял Тони Каррерас, его отец ничего не упускал из виду. Темные блестящие гробы с черными кистями и бронзовыми ручками. На одном из них на крышке была прибита табличка, то ли медная, то ли бронзовая, трудно было разобрать.
   — Это упрощает дело, — голос мой почти совсем вошел в норму. Я взял было молоток и зубило, захваченные из кладовки боцмана, но тут же бросил их.
   — Тут кроме отвертки ничего не понадобится. Два из них должны быть пустыми. Дайте мне фонарь и оставайтесь здесь. Постараюсь закончить как можно быстрее.
   — Будет еще быстрее, если я подержу фонарь, — ее голос был еще спокойней моего, но пульсирующая голубая жилка на шее говорила, чего стоит ей это спокойствие. — Поторопитесь, пожалуйста.
   Мне было не до споров. Я взялся за конец ближайшего ко мне гроба и хотел подвинуть его поудобнее для работы. Не тут-то было — он застрял между другими. Тогда подсунул руку под гроб, пробуя его приподнять, и вдруг нащупал пальцем дырку в дне. Затем другую, третью. Обшитый изнутри цинком гроб с отверстиями в дне? Это было, по меньшей мере, странно. Выдвинув гроб, принялся за шурупы. Они были бронзовые и очень большие, но и отвертку из боцманской кладовки я взял не маленькую. И, кроме того, меня все время свербила мысль, что если скормленный часовому наркотик был столь же плох, как и обезболивающее, вколотое мне в ногу, то он вполне уже может просыпаться. Если уже не проснулся. Так что крышка слетела с гроба в считанные секунды. Под крышкой, вместо ожидаемого мною крепа, я увидел старое затрапезное одеяло. Возможно, в этой стране существовали отличные от общепринятых погребальные обычаи. Я стащил одеяло и убедился в своей прозорливости. Обычаи их действительно были своеобразны. Вместо тела покойного у них, оказывается, было принято укладывать в гроб аматоловые шашки, набор детонаторов и небольшую квадратную коробочку с проводами — по всей вероятности, часовой механизм. Мгновенное определение вида взрывчатки не было особой доблестью — на каждой шашке было разборчиво написано страшное слово. Сьюзен заглянула мне через плечо:
   — Что такое аматол?
   — Мощная взрывчатка. Здесь хватит, чтобы разнести «Кампари» на кусочки.
   Больше вопросов у нее не возникло. Я положил на место одеяло, прикрутил крышку и принялся за следующий гроб. У него снизу тоже были дырки, возможно, чтобы взрывчатка не отсырела. Снял крышку, осмотрел содержимое и поставил ее обратно. Номер два был дубликатом номера первого. И вот я приступил к номеру третьему. Тому, который с табличкой, самому для меня интересному. Табличка в форме сердечка гласила с исчерпывающей лаконичностью: «Ричард Хоскинс, сенатор». И все. Сенатор чего, я так и не понял. Но впечатляло. Впечатляло достаточно, чтобы обеспечить почтительное отношение на всем пути в Штаты. Я снял крышку с осторожностью, тщательностью и благоговением, как будто под ней на самом деле лежал Ричард Хоскинс. Я-то знал, что нет его там.
   То, что находилось внутри, было завернуто в плед. Я осторожно вытащил плед. Сьюзен поднесла фонарь. На одеялах и вате лежал полированный алюминиевый цилиндр длиной в 75 дюймов и диаметром в 11 дюймов, с беловатой керамической головкой. Просто лежал — и было в нем что-то пугающее, что-то непередаваемо зловещее. Хотя, возможно, не в нем самом, а в моих мыслях по его поводу.
   — Что это такое? — голос Сьюзен был так тих, что ей пришлось подойти поближе и повторить: — О, Джонни, скажи, ради бога, что это такое?
   — "Твистер".
   — Что-что?
   — "Твистер".
   — О, господи! — до нее дошло. — Это... это атомное устройство, похищенное в Южной Каролине? «Твистер»? — она отступила назад, шатаясь. -"Твистер"!
   — Он не кусается, — заверил я, не будучи, впрочем, сам в этом вполне уверен. — Тротиловый эквивалент у него пять тысяч тонн. С гарантией разобьет любой корабль в мире на мельчайшие осколки, если только просто не испарит. И именно это собирается сделать Каррерас.
   — Я... я не понимаю, — то ли она не расслышала моих слов — наш разговор постоянно прерывался скрежетом металла и треском ломаемого дерева, то ли действительно не поняла их смысла. — Он собирается взорвать этой штукой «Кампари» после того, как перегрузит золото на тот корабль, что его ожидает?
   — Нет никакого такого корабля. И не было его никогда. Перегрузив золото, добросердечный Мигель Каррерас собирается освободить всех пассажиров и команду «Кампари» и позволить им уплыть на «Тикондероге». В качестве еще одного свидетельства своей сентиментальности и великодушия он собирается предложить забрать этого сенатора Хоскинса и его славных спутников для погребения в родной земле. Капитан «Тикондероги» вряд ли осмелится ему отказать, а если рискнет, Каррерас найдет средства убедить его переменить свое решение. Видите это? — я показал на панель у хвоста «Твистера».