Макнамара Кристофер Лоуренс. Горец IV

   Пока — не разомкнулось…
   И тут кто-то из задних рядов, прикрываясь чужими спинами, метнул баллок — тяжелый узкий кинжал.
   Пришелец как-то лениво шевельнул клинком. У всех, кто смотрел на это, сложилась полная уверенность, что он мог бы с легкостью отбить летящее оружие.
   Но почему-то предпочел не делать этого.
   (Предпочел?! Вот именно — предпочел!)
   И стальной клюв баллока ударил его прямо в середину груди. С хрустом раздвигая хрящи и мышцы, кинжал погрузился до рукояти.
   И белая рубаха расцвела алым пятном.
   Все видели, что такая рана должна быть заведомо смертельна. Но почти сразу же в грудь незнакомцу ударили еще две стрелы из лука, одна — арбалетная, еще один метательный нож…
   И снова, одна за другой — стрелы… Не запаслась толпа оружием дальнего действия, всего у двоих были луки. Но эти двое опустошили в незнакомца свои колчаны чуть ли не наполовину.
   Но странное чувство владело стрелками, раз за разом натягивавшими тетиву. Им казалось — да нет, просто уверены они в этом были! — что мог этот чужак отбить их стрелы с той же легкостью, как и брошенный в него баллок.
   Но — предпочел не отбивать.
   Хотя — откуда взялась эта уверенность? Разве может кто-нибудь остановить клинком стрелу или уклониться, уйти с линии ее полета?
   Никто не может. И никогда не мог. Даже древние герои, про которых поется в сагах. Во всяком случае, в местных сагах.
   А арбалет мощнее лука, но медлительней его. Поэтому единственный арбалетчик, который захватил к несостоявшемуся костру свое оружие, так и не успел взвести его во второй раз.
   Толпа взорвалась было торжествующим ревом. Но тут же рев этот смолк.
   И снова — мертвая тишина.
   Вовсе не собирался падать тот, чья грудная клетка сейчас напоминала подушку для булавок. Наоборот!
   Твердо держась на ногах, он с какой-то жуткой небрежностью одну за другой вытаскивал из своей груди стрелы и ножи. Словно действительно были они булавками!
   Левой рукой вытаскивал — в правой все еще был меч.
   Вытащив — по-прежнему небрежно швырнул их наземь, как мусор. И, ухватившись за ворот рубахи, рванул его вниз.
   Под треск разрываемой ткани торс его обнажился от горла до пояса.
   И более страшного зрелища никогда не видели столпившиеся вокруг люди.
   Страшно оказалось не то, что было на его теле — а как раз то, чего не было на нем.
   Не было ран. Ни единой. Будто и не изрешетили его только что, словно мишень!
   А потом незнакомец улыбнулся странной улыбкой — и перехватил свой диковинный меч обеими руками.
   И ясно было — никому больше не позволит он в себя попасть!
   Но никто и не пробовал это сделать.
   Все произошедшее оказалось на несколько градусов крепче, чем была способна вынести толпа. Стремительно распадаясь в бегстве на малые группы, она брызнула во все стороны.
   Наверное, никто даже не видел, как в ответ на призывный свист прискакал откуда-то конь — должно быть, оставленный пришельцем за спинами толпы.
   А уж тем более не видели, как вытащил незнакомец гвозди из тела Катрин — руками вытащил, без всяких инструментов. И, закутав ее в плащ, взвалил на спину коня.
   Потом и сам он сел позади седла — и помчался скакун, легко унося двойную ношу.
   Говорили в старину: если нет предела злому могуществу Дьявола, — отчего же он не спасает тех, кто обвинен в связи с ним?

30

   Конан во времена своего отрочества тоже один раз участвовал в казни колдуньи. А потом — и сам принят был за колдуна…
   Не с чужих слов знал он, что это такое. И — не мог допустить этого по отношению к другому человеку.
   Катрин пришла в себя уже в доме своего спасителя, сооруженном под кровом древнего донжона — осадной башни.
   Тогда она и узнала имя того, кто спас ее — Конан Мак-Лауд. Это имя ничего не говорило ей. Правда, потом Катрин заметила некоторые странности.
   Например, женщина, ухаживавшая за ней (имя ее было Герда) — годилась Конану в матери. Но не мать была она ему, а жена…
   И еще кое-что необычное заметила Катрин за Конаном. А он, в свою очередь — за ней заметил.
   Заметив же — понял, что неспроста свела их Судьба…
   Раны Катрин заживали неодинаково. На правом запястье — столь глубоко вошел гвоздь, что Конан, спеша отделить Катрин от жертвенного камня, протащил шляпку гвоздя сквозь руку насквозь.
   И уродливый черный крест остался на правой руке вместо маленькой круглой дырочки.
   Черный — потому что нечем было унять хлещущую из раны кровь. И пришлось присыпать ее золой от сгоревшей ветки.
   Той самой ветки…
   Впрочем, не только этот шрам — но и остальные три (даже — четыре, считая ожог на животе) должны были остаться на всю жизнь.
   И все они были припорошены черным.
   Именно поэтому Конан теперь в изумлении смотрел на руки Катрин Мак-Коннехи. Ведь никогда у смертных не бывало чего-либо подобного феномену Первой Раны!
   Но можно ли назвать смертным того, кто ни на год не состарился за прошедшие десятилетия?
   Можно.
   Как умел Конан чувствовать свою Силу — так и чужую мог распознать он.
   И не только Силу… Ауру «Долгой Жизни», определяющую бессмертие, он тоже определял безошибочно.
   Здесь — не было этой ауры. Наверняка не было! А вот Сила…
   Силы, как таковой, не было тоже. Было, однако, что-то похожее.
   И вспомнил Конан, как ступал он по тропинке, поросшей травой и цветами. Вспомнил живую изгородь, плющ, прикрывающий дом со старательностью разумного существа, и необычно смышленую овчарку.
   А потом он вспомнил свою мысль о том, что место это дышит какой-то непривычной гармонией. И по-новому оценил ее.
   — Как ты добилась этого, Катрин?
   Если бы женщина удивленно переспросила: «Чего — этого?», — тут бы и кончился их разговор. Но этого не произошло.
   Они понимали друг друга даже не с полуслова — с полумысли…
   — Не знаю… Но мне многого удалось достичь с тех пор, как ты привел меня сюда с гор и поселил в этом доме.
   — Я вижу… Но никогда не думал, что такое возможно.
   — Я тоже — не думала…
   И действительно: даже увидев в их встрече перст Судьбы, Конан сначала думал лишь о том, чтобы дать «ведьме» возможность жить дальше, не подвергая себя риску костра.
   Для того и купил он для нее этот участок в Равнинах, истратив на это все имевшееся тогда у них с Гердой золото.
   Он знал, что Герда не осудит его за это…
   А потом — забыл про Катрин. На сотни лет забыл. Впрочем, забыл ли?
   Наверное, не было случайности в том, что дорога вывела их сейчас к этому домику, пробудившему воспоминания. Не дорога — Путь.
   Путь…
   — Ты сумела найти свой Путь, Катрин?
   — Об этом не мне судить…
   — Значит, мне судить. Сумела!
   — Что ж, ты — сказал… И теперь, наверное, я…
   — Без «наверное». Да, теперь ты, не будучи одной из нас изначально, становишься таковой.
   — Становлюсь…
   — Значит, это возможно… Пусть сначала не для всех — для избранных. Но потом…
   Говорили в старину: разные пути существуют от подножья холма к его вершине. Но чем ближе вершина — тем меньше расстояние между ними.

31

   Некоторое время они смотрели друг на друга. Молча.
   Катрин первой нарушила тишину:
   — Ну что ж, теперь ты знаешь, что дальше идти нам — вместе.
   Конан только кивнул в ответ.
   — …Но когда ты приходил сюда, мы еще не знали этого. Так?
   — Так, — Конан снова кивнул. — Мне нужна была твоя помощь по другому делу…
   — Ну, наконец-то… — Катрин впервые улыбнулась, и словно солнце ударило сквозь затянутое туманом окно.
   — Так говори же скорей свое дело, Конан! Ты же знаешь: твоя беда — моя беда…
   Карты были разложены на столе, но Катрин не прикасалась к ним. Это была просто традиция: она давно уже не нуждалась для гадания в карточной колоде.
   — На кого гадать? — спросила она.
   — На нас… На наше дело.
   — На ВАС? — женщина посмотрела на него с удивлением. — Уж ты-то точно не нуждаешься. Может быть… второй?
   — Да, — признал Конан даже с некоторым облегчением. — Извини, я должен был сразу сказать это. Просто…
   — Просто ты никак не можешь привыкнуть к тому, что есть теперь в мире дом, где ты можешь говорить всю правду, не опасаясь, что тебя неверно поймут?
   — Пожалуй, так…
   — Так вот, знай: такой дом — есть. И ты сейчас находишься в нем. — Как имя второго?
   — Дункан Мак-Лауд.
   — Твоего же клана…
   — Мое родство — не в клане состоит. Ты же знаешь…
   — Знаю. Прости, что я сказала так… — женщина опустила глаза. — Итак, Дункан… Дункан, который сидит сейчас в седле за шестьдесят ярдов отсюда и пытается разобраться в своих ощущениях…
   — Он так и не оставил седло?
   — Нет, и пусть сидит в нем… Хороший он мальчик, но я вижу сразу: он потопчет мою траву.
   И ничего не вышло у нее.
   Раз за разом пыталась Катрин закинуть в будущее тонкую нить гадания, чтобы выловить оттуда то, что было нужно Конану. Она не знала, как это получается.
   А как получилось у нее остановить старость?
   Или сделать свое тело прежним — как у нее получилось?
   Нет ответа…
   Однако на сей раз будущее отталкивало ее, не раскрывая свои тайны. Наконец, ей пришлось признать свое поражение.
   — Ничего… — выдохнула Катрин.
   — Совсем ничего?
   — Совсем… Словно и нет у него никакого будущего. Ни у него, ни у его дела…
   Конан только зубами скрипнул. Он отлично понимал, что именно может означать это известие.
   А если так — ему нужно спешить к своему спутнику. Пусть и не остановит он его злую судьбу — все равно! Учитель всегда в ответе за своего ученика, за того, кого он поставил на Путь…
   И Конан поднялся, чтобы уйти.
   — Обожди… — сказала Катрин непривычно робким голосом. — Не уходи вот так, сразу… Хочешь, я позову своих учеников? Быть может, вместе мы и осилим эту ношу…
   Конан остановился.
   — У тебя есть ученики? — он в удивлении круто изломил бровь.
   Катрин выдержала его взгляд:
   — Вам, мужчинам, ученики нужны, чтобы учить их убивать. Но кто-то же должен исцелять ваши тела — те, которые не исцеляются сами, единым прикосновением к Силе? И должен же кто-то читать в некой ненаписанной Книге ваше будущее? На это, как я понимаю, даже причастные к Силе не всегда способны!
   — Теперь, видимо, уже мне надлежит просить прощения… Что ж, зови своих учеников!
   Учеников оказалось не менее десятка.
   Девочки. Девушки. Мальчики. Подростки, почти юноши. Русые, белоголовые, рыжие…
   Все они были не по возрасту тихи и сосредоточены. Но не от страха, не от забитости было в них это — от осознания важности минуты.
   Как разместились все в этом доме незамеченными? Впрочем, кажется, не один дом скрыт за живой изгородью. Много построек во дворе…
   Школа.
   Да, школа. Но того, чему учат в ней, — не узнать больше ни в одной из школ Лоуленда. И не только Лоуленда…
   Впрочем, хорошо, что не знают об этом. Если узнают — не спасет здесь никого от огня даже самая хитрая изгородь…
   Этого Конан не сказал вслух. Но Катрин Мак-Коннехи — поняла.
   — Да, все эти дети в свое время были обречены на костер. Но не я поставила их на этот Путь…
   Ни один из учеников не дрогнул при слове «костер». И Катрин продолжала:
   — Я лишь помогаю продвинуться им по Пути как можно дальше — поскольку это в моих слабых силах. Как знать… Быть может, чем дальше пройдут они, чем больше тайн им откроется, — тем труднее будет огню сожрать их плоть?
   Говорили в старину: тепло очага и пекло свирепого пожара — едины есть…

32

   Ученики сели кругом прямо на полу: скамеек на всех не хватило бы. А в центре круга встала та, которая была их Учителем.
   И запела Катрин — странным голосом, мерно раскачиваясь, прикрыв глаза.
   И все ученики подхватили напев, сразу и безошибочно попадая в такт.
   Много языков узнал Конан Мак-Лауд в своей необычной жизни. Да ведь и было время их учить. Но язык, на котором звучала песня — неизвестен был ему.
   Хотя — как сказать… Заснеженная равнина. Страж Границ, производящий перекличку…
   Блеск солнца на Жезле Запрета…
   Треххвостые боевые цепы, увенчанные шипастыми шарами… Мечи с эфесом из человеческих костей, разрубающие волос на воде…
   Это был язык планеты Зайст.
   И исчезло все, словно растворяясь в межзвездном тумане.
   А потом сквозь этот туман проступило чье-то лицо.
   Черные волосы, ниспадающие до плеч, налитые алой кровью губы, налитые кровью белки глаз. И — кованная из черного металла медвежья голова шлема распахнула острозубую пасть.
   Такого невозможно забыть — даже если видел его лишь несколько раз в жизни. И в промежутках между этими встречами пролегли когда десятилетия, а когда и века.
   Века и миры…
   — Умри, враг мой! — произнес Черный Воин вместо приветствия.
   — Умри и ты, мой враг!
   — Зачем ты звал меня?
   — Кто сказал, будто я звал тебя?
   — Да, верно. Ты рассчитывал поговорить со своим Учителем или своей бабой, «единой в трех лицах…». Что ж, считай, что я явился незваным!
   На лице Конана не дрогнул ни один мускул. Голос его тоже был бесстрастен.
   — Именно так я и считаю. Поэтому — уходи!
   — Может быть, все-таки договоримся — коль скоро уж мы встретились так, что ни один не может достать другого оружием? Много есть такого, о чем могли бы договориться мы…
   — У нас один разговор может быть — на мечах. Уходи!
   — Ты даже не хочешь узнать, что я могу предложить тебе?
   — Я уже знаю. Уходи!
   Голос Конана по-прежнему был бесстрастен. А вот Черный Воин сдержать себя не сумел.
   Он злобно ощерился:
   — А почему ты думаешь, что я уйду по твоему приказу, мальчишка?
   — Я не думаю. Я знаю. Уходи!
   — Зна-а-ешь, — протянул Крагер с издевкой. — А знаешь ли ты, с какой легкостью я овладел умами этих смертных, хотя они изо всех сил пытались воспротивиться этому? Знаешь ли ты, какую сеть я раскинул на…
   Он вдруг осекся.
   — Впрочем, это еще предстоит тебе узнать. Всему свое время, щенок!
   Теперь Конан ничего не ответил ему. Даже не повторил: «Уходи!»
   Все уже сказано — и прошло время разговоров!
   Конан даже не обнажил меча — меч словно сам скакнул ему в руку. И прорезал клинок катаны клубящийся над кругом туман, серебристо блеснув сквозь ставшую вдруг полупрозрачной фигуру Черного Воина.
   Словно серебряная пуля, пробивающая тело вампира…
   Видение заколыхалось зыбким маревом. И исчезло, растворяясь, как растворяется настоящий туман под лучами солнца…
   И сама Катрин, и дети, сбившись в кучу, робко смотрели на Конана. Не было сейчас между ними различий на уровне «Учитель — ученики».
   Конан не спеша вкладывал катану в ножны.
   — Нельзя играть с Силой, прежде чем сами наберете достаточно сил, — сказал он, обращаясь ко всем сразу. — Вы все-таки еще не набрались их. Хотя, наверное, сможете набрать. Особенно, если я помогу.
   — Ты поможешь? — спросила Катрин неожиданно хрупким, словно тончайшее стекло, голосом.
   — Если вернусь живым — помогу.
   — Ты вернешься? — тем же голосом спросила Катрин.
   Конан не ответил. Что он мог ей сказать? Ей — и все им…
   Он уходил.
   Перешагнув порог, он уходил в уже сгущающиеся сумерки. Уходил так, как уходят навсегда. Или так, как уходят, чтобы вернуться.
   Кто знает?
   Он уходил, и в ушах его звучали слова, которыми провожала его Катрин. Встав в дверном проеме, она кричала ему вслед:
   — Возвращайся! Сделай все, чтобы вернуться в этот дом! Знай, что ты нужен ему! И всем нам — ты тоже нужен! А главное — ты нужен МНЕ!..
   Говорили в старину: не верьте, когда говорят — «нет в мире зла, ибо все зло состоит в отсутствии добра». Есть зло — и Зло. Когда уходит свет,
   — приходит тень…

33

   Дункан действительно не покинул за все это время седло. Словно врос в него.
   Молча он протянул Конану повод. Приняв его, Конан вскочил на своего коня, — и оба тронулись шагом.
   Ни один, ни другой не произнесли за это время ни единого слова. Даже взглядами не обменялись. Молча ехали они сквозь спускающуюся на землю ночь.
   Дункан думал о том, что, видимо, вскоре настанет конец его скитаниям. Поскорее бы…
   А Конан думал, что есть на свете дом, где его ждут. И где он может не таиться.
   Кроме этого, думал он о том, что Крагер всех Крагеров проговорился.
   «Знаешь ли ты, какую сеть расставил я на…». Вот что сказал он. Вот на каких словах он замолк, оборвав самого себя.
   Какую сеть?
   И на кого?
   На него самого, Конана Мак-Лауда? Едва ли…
   Твердо знал про себя Конан: он — не та рыба, которая ловится сетью. Беда в том, что Черный Воин тоже знал это. Уже не раз пытался он подстроить Конану какую-либо ловушку. Но всегда — напрасно.
   Если он умеет извлекать хоть какой-то урок из прежнего опыта…
   А он, к сожалению, умеет. Поскольку не умеют — лишь полные глупцы.
   По-всякому можно назвать вождя Крагеров. Вот только глупцом — нельзя…
   Значит…
   Значит, цель его не Конан, а Дункан Мак-Лауд. Не учитель, а ученик. Именно на Дункана раскинута сеть. За ним идет охота.
   Не в первый раз в этом мире, охотясь на Учителя, избирают целью его ученика. В этом мире — и во всех других мирах.
   Каким образом можно уберечь своего ученика от этой ловушки? Как не дать ей захлопнуться, если даже не знаешь, что она из себя представляет?
   Кроме того, неизвестно ведь, где ее ждать.
   И КОГДА ее ждать — тоже неизвестно.
   «…Это еще предстоит тебе узнать. Всему свое время…» — успел сказать Черный Воин, прежде чем его бесплотный образ был развеян вполне вещественным клинком.
   А может быть, угроза направлена не на Дункана, а на кого-то другого, кто тоже дорог сердцу Конана? Например, на Катрин. На Катрин и ее школу…
   Итак — три вопроса. Даже четыре.
   Первый — «кто под угрозой?». Второй — «что есть эта угроза?».
   Третий и четвертый вопросы — «где?» и «когда?».
   Ответы на них Конану довелось узнать очень скоро. Всего через несколько дней, когда добрались они до столицы и сравнительно просто (даже золота тратить не пришлось) получили приглашение в королевский дворец.
   Вот там-то все и случилось…
   Знал Дункан, что дворец короля — беден. Много раз он слышал, как говорит об этом хайлендская знать. Когда с презрением говорит, когда — с сочувствием…
   Но бедность бедности рознь. Одно дело, если сравнивать его с другими дворцами Европы. И совсем иное, — если сравнивать с любым, даже богатейшим жилищем Хайленда.
   От блеска, роскоши и обилия свиты у Дункана разбежались глаза. Поэтому не сразу он сообразил, что висящие на стенах прекрасные ковры местами потерты. И потерты одеяния кое-кого из свиты.
   А среди золоченой мебели не так уж редко встречается дубовый столик или скамья.
   Да и свита блещет скорее пышностью, чем истинным богатством. И не так уж многочисленна она — то и дело узнаешь уже виденные лица.
   Но всего этого не смог тогда понять Дункан.
   А еще с большим запозданием понял он, что тщедушный, нескладный юноша, вдруг оказавшийся перед ними — не кто иной, как сам король.

34

   Король Джемс VI. Так его называют сейчас, здесь.
   Тоже сейчас, но во всех остальных краях, кроме Шотландии, его зовут Иаков VI, используя латинское прочтение имени.
   И здесь, и в других краях, станут называть его Иаков I, когда сделается он из захудалого шотландского короля — всемогущим владыкой объединенной Великобритании.
   Но это — еще не сейчас.
   Пока что он — хилый и болезненный подросток. Формально вождь, а реально — едва ли не пленник кучки могущественных лордов.
   (Именно лордов — не танов. При дворе они все-таки стараются именовать себя на европейский манер.)
   И они еще подумают, стоит ли ради такого короля коверкать свой язык латинской формой его имени.
   С детства тяжело хворал он и ходить начал позже, чем читать. Даже и сейчас он и ногами, и верхом перемещается неважно — быстро устает.
   Именно поэтому самое большое развлечение, самое любимое зрелище для него — наблюдать вооруженные схватки. Нет, не войны, не дуэли.
   Бои.
   Чтобы всерьез. Чтобы по-настоящему раздалась в стороны плоть и хрустнули кости. Пусть даже не в каждом бою, который проходит перед его глазами, случается такой исход, — но возможность его должна сохраняться всегда.
   Поэтому рубятся бойцы настоящим оружием со смертельно отточенной кромкой.
   Для последних лет шестнадцатого века такие бои — нечто гораздо более диковинное, чем кровавый реслинг — для века двадцатого. Поэтому знают о них немногие. И никто из знающих не доверит свои мысли бумаге.
   На мгновение перед глазами Конана возникла картина: два борца — белый и черный, «Красавчик» и «Горилла» катаются по окровавленному рингу, нещадно терзая друг друга.
   А издалека, будто из иного времени (а на самом деле — всего лишь из другого конца крытого стадиона) — протянулся к нему, Конану, чей-то взгляд.
   И взгляд этот говорит: «Пора». Не сам взгляд, конечно, а сопровождающая его аура.
   Аура Длинной Жизни…
   Конану стоило немалого труда подавить воспоминания, нахлынувшие столь не вовремя.
   Что он говорил тогда — не вспомнить. Очевидно, что-то говорил. И, наверное, даже из положенного образа не вышел. Мозг его успешно справился с работой «на два фронта».
   — Значит, все в порядке? Наверное…
   Беспокойство, однако, не проходило. Отчего же именно сейчас вдруг так странно пробудилась память? Взгляд, аура Длинной Жизни…
   И тут Конан вздрогнул.
   Всем своим существом он уловил где-то рядом эту ауру. И уже не в воспоминаниях, а наяву.
   Дункан не имел подобного опыта.
   Из всех, в ком пробудилась Сила, он до сих пор встречался лишь с Конаном. Однако по вполне понятным причинам момент их первой встречи он помнил смутно.
   А свои ощущения во время этой встречи — тем более. Кое-какие воспоминания сохранились, но главным из них была память о боли.
   О той боли, которую причинял засевший глубоко в теле кусок железа.
   Сейчас боли не было. Было какое-то смутное беспокойство, но Дункан не смог его расшифровать.
   К тому же сейчас ему не до беспокойства было. Король, сам король говорит с ним!
   А Конан именно по этой причине не мог ничего подсказать ему. Трудно рассчитывать на что-либо при королевском дворе, если прервешь речь монарха!
   К тому же и сам он не видел пока, откуда может исходить опасность. И опасность ли это?
   Оставалось рассчитывать на удачу…
   — Итак, чем ты можешь порадовать меня, мой подданный? Что ты умеешь?
   — Я умею все, что положено уметь горцу, — Дункан приосанился. — Умею скакать верхом и карабкаться на вершины. Владею волынкой и прорезной виолой. Могу спеть песнь почета, песнь траура и песнь поношения… Последнюю — только для Ваших врагов, сир!
   — Нет, хватит с меня музыки… Сыт я ею по горло! — глаза юного короля недобро сверкнули.
   (Он, конечно, знал о темных слухах, согласно которым он, Джемс, — якобы сын придворного музыканта, которым в свое время увлеклась королева, его мать…
   И хотел бы забыть про них — да не дают ему забыть…)
   — Владеешь ли ты чем-нибудь, что более пристало мужчине, горец? Например — оружием?
   Теперь в глубине глаз юноши мелькнула какая-то странная, нездоровая жадность.
   — Чем я заслужил Ваши оскорбления, сир?! Плох тот горец, который не умеет обращаться с боевым железом!
   — Значит, ты — не плох?
   — Никто не хотел бы утверждать обратное, сир! Готов сразиться с кем угодно и чем угодно — по Вашему выбору! Клейморой-мечом и палашом-клейморой, на копьях и на ножах, конный или пеший, в доспехах или без… Какие угодно условия выставьте — и я с клинком либо алебардой…
   — Довольно! — прервал его король.
   И снова — странный блеск мелькнул в глубине его глаз…
   Говорили в старину: спаси нас, Всевышний, от милости сильных мира сего пуще, чем от гнева их…

35

   Дункан замер, оборванный на полуслове.
   — А секирой — владеть умеешь? — уже не просто страсть — почти мания горела в глазах у короля. Это столь так явно не соответствовало его сану, что собеседник его сразу же почувствовал себя более свободно.
   И напрасно!
   Потому что, когда властитель позволяет себе нечто, ему не подобающее,
   — это обычно не знак доверия, а знак беды.
   Горе тому, кто этого не поймет!
   Дункан пожал плечами:
   — Алебарда — секире сродни, сир! Приказывай!
   — Не замедлю приказать… — Джемс поднялся с места, снова сел, опять привстал. Нервная дрожь била его…
   — Ни разу не видел я настоящего секирного боя… Уже много лет, как есть у меня один боец — но долго, очень долго не удавалось мне найти ему пару! Ты — первый из моих подданных, кто согласился!
   (Конечно, для такого дела требуется согласие. Во всяком случае, от подданного благородных кровей. А неблагородному — не дашь никогда такого задания…
   А приказать шотландскому дворянину можно лишь после того, как сам он изъявил согласие).
   Дункан такое согласие дал. Но оба они понимали, что такие вещи даром не делаются.
   — Чего хочешь ты взамен, мой подданный? Говори — не поскуплюсь…
   — Тебе не придется скупиться, сир… — Дункан уже обращался к Джемсу на «ты», потому что они перешли некую грань, разделяющую подданного и короля.
   — …Не придется, так как просить я буду не «сколько», а «что».
   — И что же ты будешь просить? — на сей раз не страсть, не желание было в этом вопросе — а настороженность…