На этом основании Фрейд и в самом деле вполне мог утверждать, что чувствует себя хорошо, поскольку он больше не беспокоился о мигрени и носовых выделениях и в целом постепенно научился вовсе не замечать легких физических недомоганий. Он мог преодолевать свой страх смерти, пока понимал его причины.
Мы можем поэтому объяснить оба явных противоречия – между чувством дерзкой независимости от Флисса и чувством благодарной покорности, которое Фрейд испытывал к нему же, а также между заявленным хорошим физическим самочувствием и различными телесными симптомами и невротическими страхами – прогрессом в самоанализе, о котором Фрейд лишь намекнул, сообщив о новых догадках о «промежуточной сфере».
Как Фрейд упомянул в письме от 16 апреля 1896 г., перед тем, как полностью удалиться от общества, он прежде был должен выступить с запланированной речью. Свои впечатления он описал в письме к Флиссу, начатом 26 и законченном 28 апреля:
«Доклад по этиологии истерии, прочитанный перед психиатрическим обществом, был встречен ледяным молчанием, а Краффт-Эбинг подытожил: «Это напоминает научную сказку». И это после того, как им продемонстрировали решение проблемы более чем тысячелетней давности, по сути указав на «исток Нила»!»
Болезнь и смерть отца Фрейда
Систематический самоанализ
Мы можем поэтому объяснить оба явных противоречия – между чувством дерзкой независимости от Флисса и чувством благодарной покорности, которое Фрейд испытывал к нему же, а также между заявленным хорошим физическим самочувствием и различными телесными симптомами и невротическими страхами – прогрессом в самоанализе, о котором Фрейд лишь намекнул, сообщив о новых догадках о «промежуточной сфере».
Как Фрейд упомянул в письме от 16 апреля 1896 г., перед тем, как полностью удалиться от общества, он прежде был должен выступить с запланированной речью. Свои впечатления он описал в письме к Флиссу, начатом 26 и законченном 28 апреля:
«Доклад по этиологии истерии, прочитанный перед психиатрическим обществом, был встречен ледяным молчанием, а Краффт-Эбинг подытожил: «Это напоминает научную сказку». И это после того, как им продемонстрировали решение проблемы более чем тысячелетней давности, по сути указав на «исток Нила»!»
Болезнь и смерть отца Фрейда
Фрейд пережил сорокалетний рубеж, в чем сомневался всего два года назад. В письме к Флиссу от 17 мая 1896 г. он не преминул сказать об этом, сообщив, что больше не имеет жизненных сил. Таким образом, отчасти он по-прежнему доверял спекуляциям Флисса. Однако Фрейд уже разгадал тайну сновидений. К тому времени он сделал решительные шаги не только в создании нового метода лечения некоторых психоневрозов, но и в развитии обычной психологии. Его здоровье улучшилось. Отношение к Флиссу, с одной стороны, стало более независимым, а с другой – все больше проникалось бессознательными сомнениями и конфликтами. Именно в таких обстоятельствах письмо Фрейда от 30 июня 1896 г. сообщало Флиссу о том, что его отец очень болен, страдает от сердечной недостаточности, проблем с мочеиспусканием и т. д. Он начал это письмо так:
«Мой дорогой Вильгельм.
Ты научил меня, что за всеми распространенными безрассудствами скрывается доля истины, и я могу предоставить тебе соответствующий пример. О некоторых вещах не стоит упоминать даже в шутку, иначе они могут стать явью. Так я писал тебе недавно об отсутствии серьезной потребности в нашем «конгрессе». Сегодня же я должен сообщить тебе о серьезном препятствии, которое возникло на пути следующего «конгресса» или, по крайней мере, повлияет на дату его проведения».
Здесь мы можем видеть одно из весьма немногих прямых проявлений суеверности Фрейда.
До этого Фрейд практически не упоминал в их переписке о своем отце. Теперь он сообщал Флиссу, как тяжело (verdustert) он себя ощущает. Неудивительно, сколь сильно обострилась его потребность в дружеском участии.
Я ожидаю наш «конгресс» словно утоления голода и жажды.
Следующий отрывок, особенно его последний абзац, иллюстрирует не только реакцию Фрейда на нависшую над его отцом смертельную опасность, но и его отношение к процессу умирания.
«Мой дорогой Вильгельм.
Только что получил твое письмо и с великим удовольствием предвкушаю все то, что от тебя услышу. К сожалению, я не знаю, когда состоится наша встреча. Ситуация такова: у старика паралич мочевого пузыря и прямой кишки, пища не усваивается; и в то же время он умственно перевозбужден и находится в состоянии эйфории. Я действительно уверен, что это его последние дни, но я не знаю, когда именно наступит конец, и не решаюсь его покинуть. Встретиться с тобой в Берлине, услышать от тебя о новых чудесах и через несколько часов оказаться вынужденным все бросить и велением известий, которые вдобавок могут еще и «оказаться» ложными, мчаться обратно, невзирая на день и ночь, – это то, чего бы я хотел избежать. Из-за этого страха я готов пожертвовать жгучим желанием вновь зажить полной жизнью, когда мысли и сердце находятся в гармонии, и увидеть тебя…
Впрочем, его состояние меня не угнетает. Он заслужил вечный покой, к которому стремится. Это звучит странно, но, в сущности, он даже счастлив. Его страдания невелики; он угасает спокойно и с чувством собственного достоинства. Я не желаю, чтобы его болезнь затянулась, как не желаю и лишних мучений для моей незамужней сестры, которой приходится ухаживать за ним и которая очень от этого страдает».
Так как состояние отца стабилизировалось, Фрейд отправился отдохнуть. Впервые с тех пор, как у него начались проблемы с сердцем, он смог взобраться на гору высотой около 5000 футов и после этого заявил о своем выздоровлении. В августе 1896 г. произошла короткая встреча Фрейда с Флиссом. Тогда же вместе с братом Александром Фрейд смог ненадолго съездить и в Северную Италию. 29 сентября он писал Флиссу:
«Мой дорогой Вильгельм.
Я надеюсь, что ты со своей женой и сыном вновь очень комфортно обосновался в прекрасных комнатах на Гайдштрассе, [и] сосредоточенно наблюдаешь и подсчитываешь новые периоды… Я пишу тебе только сегодня, поскольку грипп с жаром, гной и проблемы с сердцем внезапно прервали мое благополучие, и я почувствовал себя лучше только сегодня. Как бы я хотел дотянуть до той заветной цифры 51[96], но один из [этих] дней был так плох, что это не представляется мне возможным. Инфекция настигла меня в последнюю критическую дату, 24 сентября, так что 25[97] сентября я охрип и не мог нормально дышать. Одновременно слег с тонзиллитом и Мартин. Но сейчас я вновь могу свободно дышать… Я взялся лечить жену моего друга R.[98] и снова вижу, как все сходится при истерии, так что здесь я нахожу истинное удовольствие…
Мой отец лежит при смерти. Временами он забывается, неуклонно двигаясь на пути к воспалению легких и роковому сроку. С сердечнейшими пожеланиями,
твой Зигм.».
Письмо отражает широкий спектр противоречащих друг другу чувств. Часть личности Фрейда все еще нуждается во Флиссе, соответственно, он выражает свою любовь к Флиссу и восхищение им и даже одобряет его арифметические фокусы. Фрейд только что перенес болезнь и вдобавок со дня на день ждет неизбежной смерти отца. В этих условиях вновь обострился его предрассудок, еще не раз заставлявший его задумываться о якобы предопределенном сроке своей смерти. Таким образом, в тот момент он словно умолял и судьбу, и Флисса: «Позвольте мне дожить хотя бы до 51 года, раз уж я не умер в 40».
Впрочем, в этом письме можно заметить и тонкую иронию, как если бы другая часть Фрейда говорила: «Я нуждаюсь в тебе; ты мой друг; мое «альтер эго». Отец мой умирает. Я знаю, что все эти вычисления – бессмысленные плоды досужего ума. Но я знаю и то, что бегу наперегонки со временем; я всего лишь человек».
Эта часть Фрейда не только не желает вскоре умереть. Она хочет определенных гарантий и долгой жизни. «Я хочу знать, но есть вещи, которых знать не дано, и здесь ты осведомлен не более, чем кто бы то ни было еще. И потому лишь в одной «роковой дате» можно быть уверенным – в той, по направлению к которой сейчас неуклонно движется мой отец».
Лишь по прочтении последнего предложения письма от 29 сентября я смог по-новому взглянуть на один из наших последних разговоров, который состоялся почти через сорок три года после появления этого письма (см. главу 27).
Но за этим письмом просматривается и другая часть личности Фрейда – способная победоносно заявить, что все становится на свои места, и заключить: «Дайте мне еще несколько лет, и этот мир станет совсем таким, как прежде».
Агония отца Фрейда затянулась более чем на четыре недели. Только в потрясении от всего пережитого Фрейд мог написать письмо от 9 октября 1896 г.:
«Состояние моего здоровья не слишком хорошее. Сердечная симптоматика, в частности, не играет большой роли. Я не вижу причин просить тебя о немедленной помощи…
Состояние моего старика отца, возможно, сведет мое участие [в праздновании бракосочетания Оскара Рие и сестры фрау Флисс] к минимуму…
Ты знаешь, что я не смеюсь над фантазиями об исторических периодах, поскольку не нахожу для этого оснований[99]. В таких идеях что-то есть; символическое предчувствие неизвестной реальности, с которой они как-то перекликаются. С тех пор даже органы не остались теми же. Больше нельзя не признавать силы небесного влияния. Я склоняюсь перед тобой, как перед почтенным астрологом».
Здесь Фрейд дал волю спекуляциям – можно даже сказать, диким спекуляциям. В сходной, хотя и гораздо более сдержанной манере он рассуждал о «создании и трансформации органов силой бессознательных идей» – так он попытался переосмыслить теорию Ламарка о наследовании приобретенных признаков (см. переписку Фрейда с Абрахамом; письмо от 11 ноября 1917 г.; а также «Тотем и табу» и «Моисей и монотеизм»). Такого рода умствования, правда в меньшей степени, присутствуют и в его теории влечения к смерти, и в статьях по экстрасенсорному восприятию. Однако двусмысленные уверения о принятии идеи Флисса об исторических периодах, равно как и тот титул, которым Фрейд стал его величать, имели иронический оттенок.
Тон следующей части этого письма заметно другой:
«Сейчас я весьма доволен [результатами] проводимого мною лечения; еще год или два – и я смогу выразить самую суть таким образом, что она окажется доступной любому. Эта перспектива, равно как и удовлетворенность уже сделанным, придает мне сил и уверенности в самые мрачные часы».
Фрейд, по сути, говорил Флиссу: «То, что я собираюсь поведать миру, будет столь понятным, что слушателю не потребуется призывать на помощь воображение». Он знал, что непременно преуспеет в реализации своих замыслов, если сможет прожить еще несколько лет.
В письме от 26 октября 1896 г. Фрейд сообщил о смерти своего отца, описав мучивший того жар, периоды забытья и ставший роковым приступ отека легких. Он добавляет: «Все это произошло в мой собственный критический период. В результате я совершенно подавлен»[100].
В предисловии ко второму изданию «Толкования сновидений» Фрейд написал:
«На протяжении долгих лет работы над проблемой неврозов меня часто охватывали сомнения и мои убеждения оказывались поколебленными. В такие времена именно «Толкование сновидений» возвращало мне былую уверенность.
<…> Эта книга имеет для меня и особое личное значение, которое я смог постичь, лишь закончив работу над ней. Она оказалась фрагментом моего самоанализа – моей реакцией на смерть отца, то есть на самую большую и тяжелую потерю в человеческой жизни».
Несколькими днями позже Фрейд описал свои ощущения в письме от 2 ноября 1896 г.:
«Каким-то неясным образом, в обход формального сознания, смерть старика глубоко потрясла меня. Я высоко ценил его, очень хорошо понимал. Удивительным образом сочетая в себе глубокую мудрость с фантастической открытостью, он очень много значил в моей жизни. Можно сказать, что он умер еще задолго до своей физической смерти, но это событие разбудило целую бурю воспоминаний. Сейчас я чувствую себя совершенно убитым».
Однако в том же письме Фрейд сообщил, что опоздал на похороны, потому что ему пришлось ждать цирюльника! Существенно, что в одном из отрывков, не включенных в опубликованную версию этого письма, Фрейд говорил: «Я вновь доволен состоянием своих носа и сердца».
В этом письме мы можем обнаружить уже предвестники систематического самоанализа Фрейда. Хотя Фрейд назвал «Толкование сновидений» частью своего самоанализа, то есть реакцией на смерть отца, это верно лишь отчасти. Только после этого события Фрейд сумел постичь универсальность двойственности отношения к любимым и почитаемым родителям и в конечном итоге разгадать «эдипов комплекс» и «вину выжившего» (см. главу 5).
Образ отца, особенно в связи с его смертельной болезнью и кончиной, часто появлялся в снах и ассоциациях Фрейда, о которых он поведал в «Толковании сновидений». Мы узнаем о реакции Фрейда как на саму смерть отца, так и на некоторые аспекты его неизлечимой болезни, проявлявшейся в стойком кишечном параличе и недержании мочи и кала. Фрейд, соответственно, вынужден был присутствовать при мучительной агонии умирающего, чья «свеча погасла» уже задолго до физической смерти. Возможно, именно в ту пору у Фрейда зародилось желание продлить свою жизнь, но ни в коем случае не умирание. Мы увидим, что эта мысль не раз посещала его все последующие десятилетия жизни, появляясь в самых разных обличьях.
22 ноября Фрейд писал Флиссу:
«Драгоценный Вильгельм, ты первый, кому я пишу из моей новой квартиры…[101] Темп изучения истерии меня удовлетворяет. Сейчас я получил приглашение на четыре новых случая, но, вероятно, ни одну из таких возможностей реализовать не сумею. Тем не менее я весьма занят [моей практикой]. Хорошее настроение и интерес к жизни полностью исчезли. Вместо этого, я постоянно размышляю на тему, как сложится положение дел после моей смерти. Такие вопросы не следует слишком подробно обсуждать с дорогими для тебя людьми…
Марта вновь великолепно со всем управляется, так что я не теряю зря ни часа»[102].
Таким образом, после смерти отца Фрейд озаботился проблемой того, как пойдут «дела» после его собственной смерти. Использованный в письме оборот может быть понят следующим образом: «У меня большая семья, и я должен заботится о ней как при моей жизни, так и после нее». Однако тон письма и настроение, которое оно отражает, могут сказать даже больше. Главный вопрос, который должен был занимать Фрейда: что же будет «там»?
«Мой дорогой Вильгельм.
Ты научил меня, что за всеми распространенными безрассудствами скрывается доля истины, и я могу предоставить тебе соответствующий пример. О некоторых вещах не стоит упоминать даже в шутку, иначе они могут стать явью. Так я писал тебе недавно об отсутствии серьезной потребности в нашем «конгрессе». Сегодня же я должен сообщить тебе о серьезном препятствии, которое возникло на пути следующего «конгресса» или, по крайней мере, повлияет на дату его проведения».
Здесь мы можем видеть одно из весьма немногих прямых проявлений суеверности Фрейда.
До этого Фрейд практически не упоминал в их переписке о своем отце. Теперь он сообщал Флиссу, как тяжело (verdustert) он себя ощущает. Неудивительно, сколь сильно обострилась его потребность в дружеском участии.
Я ожидаю наш «конгресс» словно утоления голода и жажды.
Следующий отрывок, особенно его последний абзац, иллюстрирует не только реакцию Фрейда на нависшую над его отцом смертельную опасность, но и его отношение к процессу умирания.
«Мой дорогой Вильгельм.
Только что получил твое письмо и с великим удовольствием предвкушаю все то, что от тебя услышу. К сожалению, я не знаю, когда состоится наша встреча. Ситуация такова: у старика паралич мочевого пузыря и прямой кишки, пища не усваивается; и в то же время он умственно перевозбужден и находится в состоянии эйфории. Я действительно уверен, что это его последние дни, но я не знаю, когда именно наступит конец, и не решаюсь его покинуть. Встретиться с тобой в Берлине, услышать от тебя о новых чудесах и через несколько часов оказаться вынужденным все бросить и велением известий, которые вдобавок могут еще и «оказаться» ложными, мчаться обратно, невзирая на день и ночь, – это то, чего бы я хотел избежать. Из-за этого страха я готов пожертвовать жгучим желанием вновь зажить полной жизнью, когда мысли и сердце находятся в гармонии, и увидеть тебя…
Впрочем, его состояние меня не угнетает. Он заслужил вечный покой, к которому стремится. Это звучит странно, но, в сущности, он даже счастлив. Его страдания невелики; он угасает спокойно и с чувством собственного достоинства. Я не желаю, чтобы его болезнь затянулась, как не желаю и лишних мучений для моей незамужней сестры, которой приходится ухаживать за ним и которая очень от этого страдает».
Так как состояние отца стабилизировалось, Фрейд отправился отдохнуть. Впервые с тех пор, как у него начались проблемы с сердцем, он смог взобраться на гору высотой около 5000 футов и после этого заявил о своем выздоровлении. В августе 1896 г. произошла короткая встреча Фрейда с Флиссом. Тогда же вместе с братом Александром Фрейд смог ненадолго съездить и в Северную Италию. 29 сентября он писал Флиссу:
«Мой дорогой Вильгельм.
Я надеюсь, что ты со своей женой и сыном вновь очень комфортно обосновался в прекрасных комнатах на Гайдштрассе, [и] сосредоточенно наблюдаешь и подсчитываешь новые периоды… Я пишу тебе только сегодня, поскольку грипп с жаром, гной и проблемы с сердцем внезапно прервали мое благополучие, и я почувствовал себя лучше только сегодня. Как бы я хотел дотянуть до той заветной цифры 51[96], но один из [этих] дней был так плох, что это не представляется мне возможным. Инфекция настигла меня в последнюю критическую дату, 24 сентября, так что 25[97] сентября я охрип и не мог нормально дышать. Одновременно слег с тонзиллитом и Мартин. Но сейчас я вновь могу свободно дышать… Я взялся лечить жену моего друга R.[98] и снова вижу, как все сходится при истерии, так что здесь я нахожу истинное удовольствие…
Мой отец лежит при смерти. Временами он забывается, неуклонно двигаясь на пути к воспалению легких и роковому сроку. С сердечнейшими пожеланиями,
твой Зигм.».
Письмо отражает широкий спектр противоречащих друг другу чувств. Часть личности Фрейда все еще нуждается во Флиссе, соответственно, он выражает свою любовь к Флиссу и восхищение им и даже одобряет его арифметические фокусы. Фрейд только что перенес болезнь и вдобавок со дня на день ждет неизбежной смерти отца. В этих условиях вновь обострился его предрассудок, еще не раз заставлявший его задумываться о якобы предопределенном сроке своей смерти. Таким образом, в тот момент он словно умолял и судьбу, и Флисса: «Позвольте мне дожить хотя бы до 51 года, раз уж я не умер в 40».
Впрочем, в этом письме можно заметить и тонкую иронию, как если бы другая часть Фрейда говорила: «Я нуждаюсь в тебе; ты мой друг; мое «альтер эго». Отец мой умирает. Я знаю, что все эти вычисления – бессмысленные плоды досужего ума. Но я знаю и то, что бегу наперегонки со временем; я всего лишь человек».
Эта часть Фрейда не только не желает вскоре умереть. Она хочет определенных гарантий и долгой жизни. «Я хочу знать, но есть вещи, которых знать не дано, и здесь ты осведомлен не более, чем кто бы то ни было еще. И потому лишь в одной «роковой дате» можно быть уверенным – в той, по направлению к которой сейчас неуклонно движется мой отец».
Лишь по прочтении последнего предложения письма от 29 сентября я смог по-новому взглянуть на один из наших последних разговоров, который состоялся почти через сорок три года после появления этого письма (см. главу 27).
Но за этим письмом просматривается и другая часть личности Фрейда – способная победоносно заявить, что все становится на свои места, и заключить: «Дайте мне еще несколько лет, и этот мир станет совсем таким, как прежде».
Агония отца Фрейда затянулась более чем на четыре недели. Только в потрясении от всего пережитого Фрейд мог написать письмо от 9 октября 1896 г.:
«Состояние моего здоровья не слишком хорошее. Сердечная симптоматика, в частности, не играет большой роли. Я не вижу причин просить тебя о немедленной помощи…
Состояние моего старика отца, возможно, сведет мое участие [в праздновании бракосочетания Оскара Рие и сестры фрау Флисс] к минимуму…
Ты знаешь, что я не смеюсь над фантазиями об исторических периодах, поскольку не нахожу для этого оснований[99]. В таких идеях что-то есть; символическое предчувствие неизвестной реальности, с которой они как-то перекликаются. С тех пор даже органы не остались теми же. Больше нельзя не признавать силы небесного влияния. Я склоняюсь перед тобой, как перед почтенным астрологом».
Здесь Фрейд дал волю спекуляциям – можно даже сказать, диким спекуляциям. В сходной, хотя и гораздо более сдержанной манере он рассуждал о «создании и трансформации органов силой бессознательных идей» – так он попытался переосмыслить теорию Ламарка о наследовании приобретенных признаков (см. переписку Фрейда с Абрахамом; письмо от 11 ноября 1917 г.; а также «Тотем и табу» и «Моисей и монотеизм»). Такого рода умствования, правда в меньшей степени, присутствуют и в его теории влечения к смерти, и в статьях по экстрасенсорному восприятию. Однако двусмысленные уверения о принятии идеи Флисса об исторических периодах, равно как и тот титул, которым Фрейд стал его величать, имели иронический оттенок.
Тон следующей части этого письма заметно другой:
«Сейчас я весьма доволен [результатами] проводимого мною лечения; еще год или два – и я смогу выразить самую суть таким образом, что она окажется доступной любому. Эта перспектива, равно как и удовлетворенность уже сделанным, придает мне сил и уверенности в самые мрачные часы».
Фрейд, по сути, говорил Флиссу: «То, что я собираюсь поведать миру, будет столь понятным, что слушателю не потребуется призывать на помощь воображение». Он знал, что непременно преуспеет в реализации своих замыслов, если сможет прожить еще несколько лет.
В письме от 26 октября 1896 г. Фрейд сообщил о смерти своего отца, описав мучивший того жар, периоды забытья и ставший роковым приступ отека легких. Он добавляет: «Все это произошло в мой собственный критический период. В результате я совершенно подавлен»[100].
В предисловии ко второму изданию «Толкования сновидений» Фрейд написал:
«На протяжении долгих лет работы над проблемой неврозов меня часто охватывали сомнения и мои убеждения оказывались поколебленными. В такие времена именно «Толкование сновидений» возвращало мне былую уверенность.
<…> Эта книга имеет для меня и особое личное значение, которое я смог постичь, лишь закончив работу над ней. Она оказалась фрагментом моего самоанализа – моей реакцией на смерть отца, то есть на самую большую и тяжелую потерю в человеческой жизни».
Несколькими днями позже Фрейд описал свои ощущения в письме от 2 ноября 1896 г.:
«Каким-то неясным образом, в обход формального сознания, смерть старика глубоко потрясла меня. Я высоко ценил его, очень хорошо понимал. Удивительным образом сочетая в себе глубокую мудрость с фантастической открытостью, он очень много значил в моей жизни. Можно сказать, что он умер еще задолго до своей физической смерти, но это событие разбудило целую бурю воспоминаний. Сейчас я чувствую себя совершенно убитым».
Однако в том же письме Фрейд сообщил, что опоздал на похороны, потому что ему пришлось ждать цирюльника! Существенно, что в одном из отрывков, не включенных в опубликованную версию этого письма, Фрейд говорил: «Я вновь доволен состоянием своих носа и сердца».
В этом письме мы можем обнаружить уже предвестники систематического самоанализа Фрейда. Хотя Фрейд назвал «Толкование сновидений» частью своего самоанализа, то есть реакцией на смерть отца, это верно лишь отчасти. Только после этого события Фрейд сумел постичь универсальность двойственности отношения к любимым и почитаемым родителям и в конечном итоге разгадать «эдипов комплекс» и «вину выжившего» (см. главу 5).
Образ отца, особенно в связи с его смертельной болезнью и кончиной, часто появлялся в снах и ассоциациях Фрейда, о которых он поведал в «Толковании сновидений». Мы узнаем о реакции Фрейда как на саму смерть отца, так и на некоторые аспекты его неизлечимой болезни, проявлявшейся в стойком кишечном параличе и недержании мочи и кала. Фрейд, соответственно, вынужден был присутствовать при мучительной агонии умирающего, чья «свеча погасла» уже задолго до физической смерти. Возможно, именно в ту пору у Фрейда зародилось желание продлить свою жизнь, но ни в коем случае не умирание. Мы увидим, что эта мысль не раз посещала его все последующие десятилетия жизни, появляясь в самых разных обличьях.
22 ноября Фрейд писал Флиссу:
«Драгоценный Вильгельм, ты первый, кому я пишу из моей новой квартиры…[101] Темп изучения истерии меня удовлетворяет. Сейчас я получил приглашение на четыре новых случая, но, вероятно, ни одну из таких возможностей реализовать не сумею. Тем не менее я весьма занят [моей практикой]. Хорошее настроение и интерес к жизни полностью исчезли. Вместо этого, я постоянно размышляю на тему, как сложится положение дел после моей смерти. Такие вопросы не следует слишком подробно обсуждать с дорогими для тебя людьми…
Марта вновь великолепно со всем управляется, так что я не теряю зря ни часа»[102].
Таким образом, после смерти отца Фрейд озаботился проблемой того, как пойдут «дела» после его собственной смерти. Использованный в письме оборот может быть понят следующим образом: «У меня большая семья, и я должен заботится о ней как при моей жизни, так и после нее». Однако тон письма и настроение, которое оно отражает, могут сказать даже больше. Главный вопрос, который должен был занимать Фрейда: что же будет «там»?
Систематический самоанализ
Всего через несколько дней Фрейд пишет еще два письма, появившиеся с интервалом в сорок восемь часов (4 и 6 декабря 1896 г.), которые буквально кипят идеями, открытиями и планами на будущее. Показательны следующие слова:
«Трудные времена уходят, и я совсем не интересуюсь загробной жизнью».
Первое письмо нового года (3 января 1897 г.) начинается в том же духе:
«Нас не постигнет неудача. Вместо брода, который мы ищем, мы можем найти океаны неведомого, что будут исследованы теми, кто придет после нас… Nous y arriverons. Дай мне еще с десяток лет, и я закончу с неврозами и новой психологией… Когда я избавлюсь от страха, я всегда буду готов бросить вызов любой опасности. Тебе тоже бояться будет совершенно нечего».
Несмотря на последнее предложение, в целом этот отрывок указывает на то, что в установках Фрейда произошли существенные перемены. Именно он теперь обнадеживает своего друга!
Очевидно, в жизни Фрейда наступил момент, когда и самоанализ, и анализ его пациентов давали ему массу новых сведений. Оптимистический настрой сохранялся.
Письмо от 24 января оканчивается так: «Я полагаю, что преодолел возрастной рубеж; мое состояние [здоровья и ума] гораздо более стабильно». В письме от 8 февраля Фрейд говорит о своей поддержке Флисса и противопоставляет ее критичному настрою Брейера: «Ты должен знать, что я «никто» в Вене, поскольку все остальные не верят в твои периоды»[103].
Письма этого периода, начавшегося с 4 декабря 1896 г. и продолжавшегося на протяжении всего 1897 г., полны признаков неуклонного прогресса и непрекращающейся борьбы.
Хотя основная масса материала, определявшего его новые прозрения, поставлялась Фрейду его пациентами, продолжавшийся самоанализ, несомненно, играл здесь весьма важную роль. К тому времени Фрейд уже очень близко подошел к созданию методики свободного ассоциирования, которая стала одним из его наиболее крупных достижений. Он полностью отказался от опоры на вымышленные предположения и требовал от пациентов, чтобы те ничего от него не утаивали.
Таким образом, психоаналитическая методика развивалась бок о бок с психоаналитической теорией и практикой. Успехи, достигнутые за этот период, проистекали из особого внимания, с которым Фрейд выслушивал исповеди своих пациентов. Он уже обнаружил, что любая информация, полученная от пациентов, всегда имеет определенную ценность. В периоды наиболее заметных успехов он совмещал в себе психоаналитика, методолога и пациента[104].
Как я уже подчеркивал, этот процесс начался задолго до того, как Фрейд заговорил о себе как о собственном пациенте[105]. Фрейд уже знал, что вынужден ждать не только сведений от своих пациентов, но и от самого себя. Именно в такие периоды ожидания его потребность в дружбе с Флиссом заявляла о себе с особой силой.
В марте 1897 г. внутренняя борьба Фрейда обострилась по причине его глубокой озабоченности состоянием здоровья своей старшей дочери, Матильды, заболевшей тяжелой формой дифтерии[106]. 29 марта он писал Флиссу:
«Дорогой мой.
<…> Премного благодарен за твою лекцию. Она невероятно насыщена идеями и за двадцать минут позволяет объять взором всю вселенную…
Я с нетерпением ожидаю встречи в Праге…»[107]
В письме от 16 мая 1897 г. Фрейд сообщает Флиссу: «Нечто во мне зреет и бурлит. Мне остается лишь ждать нового всплеска». Именно в этом письме он впервые упомянул о своих планах по написанию книги о сновидениях. К тому моменту стало уже очевидно, насколько более важными и ценными были их отношения именно для Фрейда. В неопубликованной части письма от 2 мая 1897 г., написанного после возвращения с пасхального конгресса, Фрейд писал:
«Открытка и телеграмма прибыли, сожалею, что конгресс не принес тебе того, что дал мне – удовольствия и бодрости. С тех пор я все время нахожусь в состоянии эйфории и работаю как молодой».
В письме же от 16 мая Фрейд ясно дал понять Флиссу, сколь сильную потребность в нем как слушателе он все еще испытывает:
«Могу заметить по твоему письму, как ты посвежел. Я надеюсь, что теперь самообладание долго не покинет тебя и ты вновь позволишь мне найти в твоем лице благожелательно настроенного слушателя. Без этого я по-прежнему работать не в состоянии».
Письмо Фрейда от 31 мая 1897 г. показывает, что он уже открыл существование направленных против родителей враждебных импульсов и даже пришел к первой догадке относительно истоков табу на инцест до того, как осознанно и «официально» начал свой самоанализ. Однако Фрейду следовало «заплатить» за внимание Флисса, как он подчеркнул в письме от 22 июня 1897 г.[108] Флисс прислал ему новости о собственных «открытиях» и ожидал благосклонного ответа. Фрейд оказался в затруднении.
«Никогда еще, читая твои письма, я не был так обманут в своих ожиданиях [erwartungsvoll blode]. Но я надеюсь, что никто, кроме меня, этого еще не слышал и вместо короткой статьи ты в течение года представишь нам небольшую книгу, в которой будут раскрыты секреты периодов 23 и 28».
Это выражение непонимания математических формул Флисса стало доказательством «сопротивления» Фрейда. Однако, все более концентрируясь на самоанализе, он все же с нетерпением ожидал нового «конгресса». 18 июня 1897 г. он писал:
«Я с нетерпением ожидаю окончания сезона… Постепенно становится понятно, когда именно этим летом мы сможем увидеть друг друга. Я хочу получить от тебя новый заряд энергии; некоторое время спустя я выдыхаюсь. Нюрнберг придал мне сил месяца на два».
Летняя встреча не состоялась. Самоанализ отбирал у Фрейда все силы и время. Часто он испытывал нечто вроде «оцепенения». Среди всего «сонма окружающих загадок» только «прозрение сна» казалось ему «наиболее устойчивой опорой» (7 июля 1897 г.). 14 августа Фрейд утверждал:
«Этот анализ труднее всего. К тому же он словно парализует мою способность к формулированию и передаче другим людям того, что я уже узнал сам. Тем не менее я убежден, что он должен быть закончен и окажется существенным промежуточным этапом моей работы».
Понятно, что Фрейд заговорил о систематическом самоанализе только с этого момента. Ведь, как он позже утверждал (в процитированном ранее вступлении ко второму изданию «Толкования сновидений»), и его самоанализ, и работа над книгой о сновидениях в значительной мере оказались форсированы смертью отца. Теперь, после его смерти, он осознал то, что «нечто из потаеннейших глубин моего собственного невроза мешало какому бы то ни было прогрессу в понимании неврозов, и в этом был как-то замешан и ты [Флисс]» (письмо от 7 июля 1897 г.). Это был первый из множества случаев, когда Фрейд открыто посвящал Флисса в такого рода мысли.
Фрейд повел здесь себя так, словно проходящий анализ пациент. Он без колебаний сообщал своему «аналитику» любые мысли о нем, не утаивая их даже тогда, когда за ними угадывалась враждебность. В свою очередь, предполагается, что аналитик должен быть готов к такому повороту событий и не принимать высказывания пациента на свой счет. И все же мы вполне можем задаться вопросом: как же Флисс на самом деле реагировал на слова Фрейда, особенно позже, когда Фрейд сообщал ему о своих мыслях, имевших гораздо более враждебный характер?
К этому моменту Фрейд приблизился к открытию того, что позже назвал «ядром невротического конфликта». За короткое время он понял природу детских сексуальных фантазий и внутрисемейного детского соперничества. В его собственном случае оно вызвало появление желания смерти младшему брату и впоследствии выступило в качестве важного источника чувства вины. Он обнаружил, что детская двойственность сформировала основу его сложного отношения к друзьям, в том числе и к Флиссу (3 октября 1897 г.). Наконец, он обнаружил и универсальность так называемого «эдипова комплекса» (15 октября 1897 г.). В эти месяцы Фрейд не раз оказывался во власти резких перепадов настроения. Он проходил через периоды сосредоточенного ожидания появления новых данных, в связи с которыми упоминал о «недоступных сознанию необычных состояниях психики, смутных мыслях, завуалированных сомнениях [ «schleierzweifel» – еще одно придуманное им словосочетание], эпизодически сменявшихся определенными просветами».
Одним из первых важных результатов самоанализа оказалось понимание того, что в большинстве случаев сообщения пациентов о якобы имевших место в их детстве «родственных совращениях» являются плодом их фантазии. Этим заключением в письме от 21 сентября 1897 г. он охотно поделился с Флиссом. Много позже, в 1914 г., Фрейд описал свое открытие следующим образом:
«Под влиянием позиции Шарко о травматических истоках истерии сформировалась склонность охотно принимать за истину и считать весьма значимыми утверждения пациентов, приписывающих свои симптомы пассивному сексуальному опыту первых лет жизни, или, попросту говоря, совращению. Когда эта этиология рухнула под бременем собственного неправдоподобия и противоречия достоверно установленным фактам, то первой реакцией было чувство беспомощной растерянности. Анализ вполне корректно приводил к этим детским сексуальным травмам, и все же они оказывались вымыслом. Твердая почва действительности была утрачена. В то время я был бы даже рад бросить всю работу, следуя тем самым по стопам моего почтенного предшественника Брейера. Возможно, я выстоял лишь потому, что у меня не было другого выбора и я не мог тогда взяться за что-нибудь еще. В конце концов появилась мысль, что никому не следует отчаиваться из-за того, что он обманулся в своих ожиданиях. Их в таком случае необходимо пересмотреть. Если страдающие истерией указывают на вымышленные травмы, признавая их лежащими в основе наблюдаемых у них симптомов, то добытый факт означает, что эти сцены – создание их воображения. Значит, эту психическую реальность следует принимать в расчет наравне с практической».
«Трудные времена уходят, и я совсем не интересуюсь загробной жизнью».
Первое письмо нового года (3 января 1897 г.) начинается в том же духе:
«Нас не постигнет неудача. Вместо брода, который мы ищем, мы можем найти океаны неведомого, что будут исследованы теми, кто придет после нас… Nous y arriverons. Дай мне еще с десяток лет, и я закончу с неврозами и новой психологией… Когда я избавлюсь от страха, я всегда буду готов бросить вызов любой опасности. Тебе тоже бояться будет совершенно нечего».
Несмотря на последнее предложение, в целом этот отрывок указывает на то, что в установках Фрейда произошли существенные перемены. Именно он теперь обнадеживает своего друга!
Очевидно, в жизни Фрейда наступил момент, когда и самоанализ, и анализ его пациентов давали ему массу новых сведений. Оптимистический настрой сохранялся.
Письмо от 24 января оканчивается так: «Я полагаю, что преодолел возрастной рубеж; мое состояние [здоровья и ума] гораздо более стабильно». В письме от 8 февраля Фрейд говорит о своей поддержке Флисса и противопоставляет ее критичному настрою Брейера: «Ты должен знать, что я «никто» в Вене, поскольку все остальные не верят в твои периоды»[103].
Письма этого периода, начавшегося с 4 декабря 1896 г. и продолжавшегося на протяжении всего 1897 г., полны признаков неуклонного прогресса и непрекращающейся борьбы.
Хотя основная масса материала, определявшего его новые прозрения, поставлялась Фрейду его пациентами, продолжавшийся самоанализ, несомненно, играл здесь весьма важную роль. К тому времени Фрейд уже очень близко подошел к созданию методики свободного ассоциирования, которая стала одним из его наиболее крупных достижений. Он полностью отказался от опоры на вымышленные предположения и требовал от пациентов, чтобы те ничего от него не утаивали.
Таким образом, психоаналитическая методика развивалась бок о бок с психоаналитической теорией и практикой. Успехи, достигнутые за этот период, проистекали из особого внимания, с которым Фрейд выслушивал исповеди своих пациентов. Он уже обнаружил, что любая информация, полученная от пациентов, всегда имеет определенную ценность. В периоды наиболее заметных успехов он совмещал в себе психоаналитика, методолога и пациента[104].
Как я уже подчеркивал, этот процесс начался задолго до того, как Фрейд заговорил о себе как о собственном пациенте[105]. Фрейд уже знал, что вынужден ждать не только сведений от своих пациентов, но и от самого себя. Именно в такие периоды ожидания его потребность в дружбе с Флиссом заявляла о себе с особой силой.
В марте 1897 г. внутренняя борьба Фрейда обострилась по причине его глубокой озабоченности состоянием здоровья своей старшей дочери, Матильды, заболевшей тяжелой формой дифтерии[106]. 29 марта он писал Флиссу:
«Дорогой мой.
<…> Премного благодарен за твою лекцию. Она невероятно насыщена идеями и за двадцать минут позволяет объять взором всю вселенную…
Я с нетерпением ожидаю встречи в Праге…»[107]
В письме от 16 мая 1897 г. Фрейд сообщает Флиссу: «Нечто во мне зреет и бурлит. Мне остается лишь ждать нового всплеска». Именно в этом письме он впервые упомянул о своих планах по написанию книги о сновидениях. К тому моменту стало уже очевидно, насколько более важными и ценными были их отношения именно для Фрейда. В неопубликованной части письма от 2 мая 1897 г., написанного после возвращения с пасхального конгресса, Фрейд писал:
«Открытка и телеграмма прибыли, сожалею, что конгресс не принес тебе того, что дал мне – удовольствия и бодрости. С тех пор я все время нахожусь в состоянии эйфории и работаю как молодой».
В письме же от 16 мая Фрейд ясно дал понять Флиссу, сколь сильную потребность в нем как слушателе он все еще испытывает:
«Могу заметить по твоему письму, как ты посвежел. Я надеюсь, что теперь самообладание долго не покинет тебя и ты вновь позволишь мне найти в твоем лице благожелательно настроенного слушателя. Без этого я по-прежнему работать не в состоянии».
Письмо Фрейда от 31 мая 1897 г. показывает, что он уже открыл существование направленных против родителей враждебных импульсов и даже пришел к первой догадке относительно истоков табу на инцест до того, как осознанно и «официально» начал свой самоанализ. Однако Фрейду следовало «заплатить» за внимание Флисса, как он подчеркнул в письме от 22 июня 1897 г.[108] Флисс прислал ему новости о собственных «открытиях» и ожидал благосклонного ответа. Фрейд оказался в затруднении.
«Никогда еще, читая твои письма, я не был так обманут в своих ожиданиях [erwartungsvoll blode]. Но я надеюсь, что никто, кроме меня, этого еще не слышал и вместо короткой статьи ты в течение года представишь нам небольшую книгу, в которой будут раскрыты секреты периодов 23 и 28».
Это выражение непонимания математических формул Флисса стало доказательством «сопротивления» Фрейда. Однако, все более концентрируясь на самоанализе, он все же с нетерпением ожидал нового «конгресса». 18 июня 1897 г. он писал:
«Я с нетерпением ожидаю окончания сезона… Постепенно становится понятно, когда именно этим летом мы сможем увидеть друг друга. Я хочу получить от тебя новый заряд энергии; некоторое время спустя я выдыхаюсь. Нюрнберг придал мне сил месяца на два».
Летняя встреча не состоялась. Самоанализ отбирал у Фрейда все силы и время. Часто он испытывал нечто вроде «оцепенения». Среди всего «сонма окружающих загадок» только «прозрение сна» казалось ему «наиболее устойчивой опорой» (7 июля 1897 г.). 14 августа Фрейд утверждал:
«Этот анализ труднее всего. К тому же он словно парализует мою способность к формулированию и передаче другим людям того, что я уже узнал сам. Тем не менее я убежден, что он должен быть закончен и окажется существенным промежуточным этапом моей работы».
Понятно, что Фрейд заговорил о систематическом самоанализе только с этого момента. Ведь, как он позже утверждал (в процитированном ранее вступлении ко второму изданию «Толкования сновидений»), и его самоанализ, и работа над книгой о сновидениях в значительной мере оказались форсированы смертью отца. Теперь, после его смерти, он осознал то, что «нечто из потаеннейших глубин моего собственного невроза мешало какому бы то ни было прогрессу в понимании неврозов, и в этом был как-то замешан и ты [Флисс]» (письмо от 7 июля 1897 г.). Это был первый из множества случаев, когда Фрейд открыто посвящал Флисса в такого рода мысли.
Фрейд повел здесь себя так, словно проходящий анализ пациент. Он без колебаний сообщал своему «аналитику» любые мысли о нем, не утаивая их даже тогда, когда за ними угадывалась враждебность. В свою очередь, предполагается, что аналитик должен быть готов к такому повороту событий и не принимать высказывания пациента на свой счет. И все же мы вполне можем задаться вопросом: как же Флисс на самом деле реагировал на слова Фрейда, особенно позже, когда Фрейд сообщал ему о своих мыслях, имевших гораздо более враждебный характер?
К этому моменту Фрейд приблизился к открытию того, что позже назвал «ядром невротического конфликта». За короткое время он понял природу детских сексуальных фантазий и внутрисемейного детского соперничества. В его собственном случае оно вызвало появление желания смерти младшему брату и впоследствии выступило в качестве важного источника чувства вины. Он обнаружил, что детская двойственность сформировала основу его сложного отношения к друзьям, в том числе и к Флиссу (3 октября 1897 г.). Наконец, он обнаружил и универсальность так называемого «эдипова комплекса» (15 октября 1897 г.). В эти месяцы Фрейд не раз оказывался во власти резких перепадов настроения. Он проходил через периоды сосредоточенного ожидания появления новых данных, в связи с которыми упоминал о «недоступных сознанию необычных состояниях психики, смутных мыслях, завуалированных сомнениях [ «schleierzweifel» – еще одно придуманное им словосочетание], эпизодически сменявшихся определенными просветами».
Одним из первых важных результатов самоанализа оказалось понимание того, что в большинстве случаев сообщения пациентов о якобы имевших место в их детстве «родственных совращениях» являются плодом их фантазии. Этим заключением в письме от 21 сентября 1897 г. он охотно поделился с Флиссом. Много позже, в 1914 г., Фрейд описал свое открытие следующим образом:
«Под влиянием позиции Шарко о травматических истоках истерии сформировалась склонность охотно принимать за истину и считать весьма значимыми утверждения пациентов, приписывающих свои симптомы пассивному сексуальному опыту первых лет жизни, или, попросту говоря, совращению. Когда эта этиология рухнула под бременем собственного неправдоподобия и противоречия достоверно установленным фактам, то первой реакцией было чувство беспомощной растерянности. Анализ вполне корректно приводил к этим детским сексуальным травмам, и все же они оказывались вымыслом. Твердая почва действительности была утрачена. В то время я был бы даже рад бросить всю работу, следуя тем самым по стопам моего почтенного предшественника Брейера. Возможно, я выстоял лишь потому, что у меня не было другого выбора и я не мог тогда взяться за что-нибудь еще. В конце концов появилась мысль, что никому не следует отчаиваться из-за того, что он обманулся в своих ожиданиях. Их в таком случае необходимо пересмотреть. Если страдающие истерией указывают на вымышленные травмы, признавая их лежащими в основе наблюдаемых у них симптомов, то добытый факт означает, что эти сцены – создание их воображения. Значит, эту психическую реальность следует принимать в расчет наравне с практической».