Прачечная напоминала общую баню, совмещенную с кухней, – сводчатый зал, с полом, обложенным кафельной плиткой, несколько больших кранов с холодной и горячей водой, похожие на железные гробы корыта у стен, а в центре – плита, на которой в баках и ведрах кипятили белье.
В эту субботу у Силантия Хомутаря было очень много работы. Он склонился над корытом и двумя руками драил на стиральной доске финскую гимнастерку. В прачечной клубились густые облака теплого пара, из-за чего уже в двух метрах ничего не было видно.
– Эй, Харитоныч, – крикнул Силантий, – глянь-ка, закипела ль вода в зеленом баке?
– Да где там, – из бело-серого тумана раздался хриплый голос, – угля совсем нет, откуда жару-то взяться?
– Слышь, Харитоныч, бери два ведра и сходи на хоздвор. Попроси угля. Работать невозможно.
– Хорошо-с.
Харитоныч, сгорбленный мужик примерно сорока пяти лет, весь мокрый от пота и пара, вынырнул из серо-белой тучи с деревянным коромыслом на плечах, нацепил на него два пустых ведра и прошел возле Хомутаря.
– Э, ты чего, с другой стороны обойти не мог? – набросился на него Силантий.
– Да ты чего? – не понял мужик.
– Чего-чего, вертишься перед носом с пустыми ведрами!
– Да брось ты, Силантьюшка, здесь же не твоя деревня. И я тебе не баба, – загоготал Харитоныч, показывая свои желтые зубы.
– Тьфу-тьфу-тьфу, – Хомутарь сплюнул три раза через левое плечо и постучал по дереву.
– Ладно, я пошел, – Харитоныч скрылся в клубах пара.
Через минуту скрипнула дверь, и в прачечной повеяло холодом.
Хомутарь нагнулся над корытом, но холодный сквозняк, дувший в спину, заставил его распрямиться.
– Макарий, посмотри там, кажись, этот раззява Харитоныч дверь за собой не закрыл! – крикнул он еще одному рабочему прачечной.
– Ладно, – послышалось с противоположной стороны зала.
В это время за спиной Хомутаря в облаке мелькнула тень, и, словно из пара, материализовалась темная фигура. Силантий инстинктивно почувствовал неладное, хотел было обернуться, но кто-то надел ему на голову оцинкованное ведро. И через мгновение Хомутарь вдруг оступился и с беззвучным стоном упал в корыто. Тихо плеснули мыльные волны.
Примерно через полчаса в прачечную вошел Харитоныч, неся на коромысле два ведра, полных угля.
– Эй, Силантий, я иду к тебе уже с полными ведрами… – загоготал мужик.
Однако Хомутарь не ответил.
Харитоныч подошел к корыту, где стирал Силантий, и в ужасе закричал:
– Господи, Макарий, быстрее сюда!
Первым в сопровождении солдата в прачечную быстрым шагом вошел Альберт Валерьянович. Он сразу же принялся осматривать Хомутаря. Задрал на нем мокрую одежду.
– Что с ним? – вместе со Стайнкукером пришел и комендант.
– Увы! Ему уже ничем нельзя помочь. У Силантия случился инфаркт миокарда, – сообщил Шпильковский. – А потом он упал в воду.
Комиссар перевел, произнеся «инфаркт миокарда» по-русски.
– Что это? – не понял рыжебородый.
– Разрыв сердца, – по-простому объяснил Альберт Валерьянович.
– Это что же, он чего-то испугался? – с подозрением глядя на рабочих, допытывался помощник коменданта.
Он, почесывая свою рыжую бороду, подошел вплотную к Макарию, снизу вверх с недоверием заглянул тому в глаза. На парня было жалко смотреть. Он стоял весь бледный и растерянный.
– Да ничего Силантий Хомутарь не испугался, – уверенно сказал Шпильковский. – Просто работа очень тяжелая. Человек весь мокрый. С жары, бывает, надо выходить на холод. Это ведет к простуде. Может, переносил ее на ногах. Кроме того, ему кошмары ночью снились. Несколько дней назад ночью он упал с верхнего яруса нар.
– Кошмары? – поднял брови комендант.
– Тревога и необъяснимый страх – первые признаки предынфарктного состояния. Условия работы здесь не ахти, и сами понимаете – неволя здоровью не помогает, – вздохнул Альберт Валерьянович.
– Да-да, я вот за углем сходил, потный, мокрый, – заговорил Харитоныч. – Чуть высохнешь – и на мороз. А потом опять в эту баню… Я уже тоже чувствую, что простываю.
– Подойдешь ко мне в бараке, – сказал ему военфельдшер.
– А что вы видели? – спросил у рабочих комендант.
– Я говорю, пришел с двумя полными ведрами угля, хочу их показать Силантию, глядь, а он… Присмотрелся – только ноги торчат из корыта. Потом смотрю, а его голова рядом с ведром в воде. И мыльные пузыри из носа…
– С каким ведром? – нахмурился комендант.
– Ну, с обыкновенным… Кажись, зачерпнуть воды ему надо было. Он нагнулся и упал.
– Такое вполне может быть – нагнулся, начал полное ведро поднимать, и сердце схватило, – сказал Стайнкукер.
– Так ты комиссар или доктор? – вмешался рыжебородый.
– Он все правильно говорит. Резкий наклон, подъем – происходит перепад давления. У вас никогда не было такого? Если вы резко в бане или в ванной встаете, у вас темнеет в глазах.
Рыжебородый задумался…
– Бывает, – ответил за него комендант. – А ты что видел? – обратился он к Макарию.
– Я-я… Н-ничего, – заикаясь, начал долговязый парень, – я там возле своей мойки стоял, – он показал рукой. – Везде пар… Черта лысого видать.
Последнюю фразу Стайнкукер, конечно же, перевел нейтрально – «ничего невозможно увидеть».
– Ладно. Поверим фельдшеру. Этого сегодня же похоронить, – приказал комендант своему рыжебородому помощнику. – А вы, господин Шпильковский, представите мне подробный отчет.
Коменданту смерть военнопленного от несчастного случая, если можно так выразиться, была более выгодна, чем преднамеренное убийство – не нужно было писать рапорт начальству. А то сразу бы прислали комиссию, началось бы расследование.
– И еще, – немного подумав, сказал комендант, – видите, какие здесь условия? Сами говорите – опасные для здоровья. Кроме того, меня беспокоит личная гигиена моих людей. А это все-таки относится к медицине. Прошу вас с сегодняшнего дня взять прачечную под свой контроль.
– Значит, как я понимаю, вы назначаете меня начальником этого заведения? – уточнил военфельдшер.
– Ну, еще бани и кухни. Будете у меня заместителем по санитарному надзору. Я давно думал об этом.
– Слишком хлопотно… – засомневался Альберт Валерьянович.
– Это приказ, – комендант дал понять, что может разговаривать резко.
– Слушаюсь, – подчинился военфельдшер.
– Приступаете сегодня же. Проверите здоровье этих людей. Как они стирают, в чем, ну и, конечно, качество их работы. Вместе с ними проверите одежду охраны, а затем и военнопленных на предмет паразитов, гнилости, грибков… Вам ясно?
– Ясно, – ответил Шпильковский.
– Йоханнес, чего ты стоишь? Похоронить. Живо, – повысил голос комендант на рыжебородого.
– Эй, вы, – крикнул тот на Харитоныча и Макария, – взяли и потащили.
– Нет! – приказал комендант. – Ты не видишь, люди мокрые и уставшие?
– Но не будут же наши солдаты копать яму для этого русского? – возмутился рыжебородый.
– А кто говорил, что это должны делать наши солдаты? Пошли их в лагерь, пусть возьмут четырех пленных, первых попавшихся. Кирки и лопаты возьмете у Олафа на хоздворе. Всё, вперед!
– Есть! – Йоханнес вытянулся в струнку, но в его глазах читалась нескрываемая злоба.
Стайнкукер стоял рядом и улыбался, наблюдая эту сцену. Она так напоминала ему его же армейские будни, которые, казалось, навсегда остались где-то далеко за холодным морем.
Его улыбку заметил комендант.
– Йоханнес, и этого забери. Будет команды переводить и киркой помашет заодно, а то засиделся он в одиночке. От скуки заболеет еще.
– Господин комендант, мне ж сводку с фронтов печатать надо, – Стайнкукер не любил физическую работу, а еще больше не желал встречаться с простыми красноармейцами, которые во время службы в рядах РККА не были связаны с партийной работой. У каждого из них явно имелся зуб на политрука.
– Пошел, – сквозь зубы сказал ему рыжебородый.
Помощник коменданта, солдаты и Стайнкукер один за другим вышли из прачечной.
Комендант еще раз бросил взгляд на мертвого Хомутаря.
– Приступайте к своим обязанностям, господин Шпильковский, – сказал он и тоже покинул душное влажное помещение.
Слова коменданта военфельдшер понял и без переводчика.
– Ну, замаялись мы, – сказал он, беря свою порцию, – а здесь и поесть нечего. Хоть в наши закрома залезь, – последнюю фразу он произнес шепотом.
– Я тоже замаялся – инспектировал прачечную. Завтра займусь баней. Послезавтра – кухней. Юного разведчика я возьму к себе в помощники. Никанора буду подключать в крайних случаях, а тебя – нет, чтобы комендант и особенно его помощник ничего не заподозрили.
– О, хорошее известие, у нас есть доступ и к продуктам, и к одежде, – обрадовался краснофлотец.
– И даже к мылу, – к ним подошел Капитонов.
– А на хрен оно тебе? – спросил Бронислав.
– Ну как? Чтобы мыться…
– Я имею в виду, зачем его с собой брать?
– С собой и не надо, а вот выменивать на что-нибудь можно, – объяснил хозяйственный Капитонов.
– Ладно, ребята, пойду-ка я полежу немного, – сказал Альберт Валерьянович. – А то уж больно утомился.
– Я тоже, – краснофлотец допил чай и отдал кружку дежурному.
– А ты от чего так устал? – спросил военфельдшер у Бронислава, когда они остались один на один.
– Хоронили Хомутаря. Земля мерзлая, еле выдолбили яму.
– Сам сделал, самому и убрать пришлось, так?
Бронислав промолчал.
– Я против самосудов.
– Все знают, что он предатель. Из-за него столько людей погибло.
– Доказательств-то нет, – настаивал Шпильковский.
– Есть, – упрямо возразил Вернидуб, – с нами копал могилу тот самый комиссар, о котором ты, Альберт Валерьянович, говорил. Он рассказал, что видел дело Хомутаря, там все про него написано.
– Но ты же всего этого не знал.
– Знал. Сердце красного капитана не проведешь. – Бронислав ударил себя кулаком в грудь. – Да и Пудовкин мне рассказывал.
– Пудовкин тоже приврать горазд. Ему если человек не нравится, он всякого насочиняет. Ты лучше держался бы от него подальше, – посоветовал военфельдшер, – за место старосты он человека на тот свет отправит.
– А что мне с ним, детей крестить? – эмоционально отреагировал краснофлотец. – Я с ним стараюсь не сталкиваться. Просто его рассказ удивительным образом совпал с рассказом Стайнкукера.
– И про кого тот комиссар еще рассказывал? – поинтересовался Альберт Валерьянович.
– Да ни про кого. Так, зубы заговаривал, хитрый, сын израилев. Так и хотелось его киркой по горбу огреть и положить рядом с Хомутарем. Терпеть не могу комиссаров. Им бы только револьверами перед строем махать. Человек чуть ошибется, они уже политику шьют, дело раздувают вплоть до расстрела. Жалко, солдаты близко стояли.
– Ты, Бронислав, не пори горячку, а то сам нарвешься на неприятности. Вместо воли в карцере окажешься, и я тебя оттуда не вытяну.
– Да раздражает все, не могу уже, – тяжело вздохнул Бронислав. – Успокоительного бы. Спирту там или валерьянки, – уголками губ усмехнулся он.
– Валерьянки, говоришь… Издеваешься…
– Да нет, я серьезно, Валерьяныч. Завтра, если распогодится, пойдем с сапером записываться на работу. Он тоже ходит злой, как медведь-шатун. Хоть свободы чуть-чуть глотнем. А я море увижу. Уже целую неделю штормит, никого на работу не берут. С тоски тут издохнешь совсем.
– Надо держаться, – вздохнул Альберт Валерьянович.
Шпильковский в душе осуждал убийство Силантия, но для себя он решил списать это на очередной ужас войны.
Наступило время отбоя, и в бараке выключили свет. Кольцо тусклого света оставалось только вокруг «буржуйки». Те из военнопленных, которые не хотели спать, собрались вокруг печки, чтобы потравить байки. Но большинство заключенных лагеря побрели к своим нарам…
7
В эту субботу у Силантия Хомутаря было очень много работы. Он склонился над корытом и двумя руками драил на стиральной доске финскую гимнастерку. В прачечной клубились густые облака теплого пара, из-за чего уже в двух метрах ничего не было видно.
– Эй, Харитоныч, – крикнул Силантий, – глянь-ка, закипела ль вода в зеленом баке?
– Да где там, – из бело-серого тумана раздался хриплый голос, – угля совсем нет, откуда жару-то взяться?
– Слышь, Харитоныч, бери два ведра и сходи на хоздвор. Попроси угля. Работать невозможно.
– Хорошо-с.
Харитоныч, сгорбленный мужик примерно сорока пяти лет, весь мокрый от пота и пара, вынырнул из серо-белой тучи с деревянным коромыслом на плечах, нацепил на него два пустых ведра и прошел возле Хомутаря.
– Э, ты чего, с другой стороны обойти не мог? – набросился на него Силантий.
– Да ты чего? – не понял мужик.
– Чего-чего, вертишься перед носом с пустыми ведрами!
– Да брось ты, Силантьюшка, здесь же не твоя деревня. И я тебе не баба, – загоготал Харитоныч, показывая свои желтые зубы.
– Тьфу-тьфу-тьфу, – Хомутарь сплюнул три раза через левое плечо и постучал по дереву.
– Ладно, я пошел, – Харитоныч скрылся в клубах пара.
Через минуту скрипнула дверь, и в прачечной повеяло холодом.
Хомутарь нагнулся над корытом, но холодный сквозняк, дувший в спину, заставил его распрямиться.
– Макарий, посмотри там, кажись, этот раззява Харитоныч дверь за собой не закрыл! – крикнул он еще одному рабочему прачечной.
– Ладно, – послышалось с противоположной стороны зала.
В это время за спиной Хомутаря в облаке мелькнула тень, и, словно из пара, материализовалась темная фигура. Силантий инстинктивно почувствовал неладное, хотел было обернуться, но кто-то надел ему на голову оцинкованное ведро. И через мгновение Хомутарь вдруг оступился и с беззвучным стоном упал в корыто. Тихо плеснули мыльные волны.
Примерно через полчаса в прачечную вошел Харитоныч, неся на коромысле два ведра, полных угля.
– Эй, Силантий, я иду к тебе уже с полными ведрами… – загоготал мужик.
Однако Хомутарь не ответил.
Харитоныч подошел к корыту, где стирал Силантий, и в ужасе закричал:
– Господи, Макарий, быстрее сюда!
* * *
Спустя несколько минут в прачечную на крики рабочих вбежали рыжебородый – помощник коменданта, и двое солдат с автоматами. Харитоныч и Макарий уже самостоятельно вытащили Силантия из корыта и аккуратно положили на пол. Увидев бездыханное распластанное тело, рыжебородый послал одного из охранников за фельдшером, второго – за Стайнкукером. Им надо было расспросить рабочих, что они видели и слышали. Макарий дрожал, как осина, он понимал, что именно на него может пасть подозрение об убийстве. Это был долговязый, под два метра парень, очень худой, со впалыми глазами из-за постоянного голода. Он чувствовал, что из-за недоедания день ото дня слабеет, его большой организм требовал много калорий. А пайку все урезали и урезали, а военнопленных в Финляндию все прибывало, и их прокорм ложился дополнительным бременем на экономику малой страны. Ради дополнительного куска хлеба Макарий согласился работать в прачечной, а тут на тебе, такое дело – смерть начальника.Первым в сопровождении солдата в прачечную быстрым шагом вошел Альберт Валерьянович. Он сразу же принялся осматривать Хомутаря. Задрал на нем мокрую одежду.
– Что с ним? – вместе со Стайнкукером пришел и комендант.
– Увы! Ему уже ничем нельзя помочь. У Силантия случился инфаркт миокарда, – сообщил Шпильковский. – А потом он упал в воду.
Комиссар перевел, произнеся «инфаркт миокарда» по-русски.
– Что это? – не понял рыжебородый.
– Разрыв сердца, – по-простому объяснил Альберт Валерьянович.
– Это что же, он чего-то испугался? – с подозрением глядя на рабочих, допытывался помощник коменданта.
Он, почесывая свою рыжую бороду, подошел вплотную к Макарию, снизу вверх с недоверием заглянул тому в глаза. На парня было жалко смотреть. Он стоял весь бледный и растерянный.
– Да ничего Силантий Хомутарь не испугался, – уверенно сказал Шпильковский. – Просто работа очень тяжелая. Человек весь мокрый. С жары, бывает, надо выходить на холод. Это ведет к простуде. Может, переносил ее на ногах. Кроме того, ему кошмары ночью снились. Несколько дней назад ночью он упал с верхнего яруса нар.
– Кошмары? – поднял брови комендант.
– Тревога и необъяснимый страх – первые признаки предынфарктного состояния. Условия работы здесь не ахти, и сами понимаете – неволя здоровью не помогает, – вздохнул Альберт Валерьянович.
– Да-да, я вот за углем сходил, потный, мокрый, – заговорил Харитоныч. – Чуть высохнешь – и на мороз. А потом опять в эту баню… Я уже тоже чувствую, что простываю.
– Подойдешь ко мне в бараке, – сказал ему военфельдшер.
– А что вы видели? – спросил у рабочих комендант.
– Я говорю, пришел с двумя полными ведрами угля, хочу их показать Силантию, глядь, а он… Присмотрелся – только ноги торчат из корыта. Потом смотрю, а его голова рядом с ведром в воде. И мыльные пузыри из носа…
– С каким ведром? – нахмурился комендант.
– Ну, с обыкновенным… Кажись, зачерпнуть воды ему надо было. Он нагнулся и упал.
– Такое вполне может быть – нагнулся, начал полное ведро поднимать, и сердце схватило, – сказал Стайнкукер.
– Так ты комиссар или доктор? – вмешался рыжебородый.
– Он все правильно говорит. Резкий наклон, подъем – происходит перепад давления. У вас никогда не было такого? Если вы резко в бане или в ванной встаете, у вас темнеет в глазах.
Рыжебородый задумался…
– Бывает, – ответил за него комендант. – А ты что видел? – обратился он к Макарию.
– Я-я… Н-ничего, – заикаясь, начал долговязый парень, – я там возле своей мойки стоял, – он показал рукой. – Везде пар… Черта лысого видать.
Последнюю фразу Стайнкукер, конечно же, перевел нейтрально – «ничего невозможно увидеть».
– Ладно. Поверим фельдшеру. Этого сегодня же похоронить, – приказал комендант своему рыжебородому помощнику. – А вы, господин Шпильковский, представите мне подробный отчет.
Коменданту смерть военнопленного от несчастного случая, если можно так выразиться, была более выгодна, чем преднамеренное убийство – не нужно было писать рапорт начальству. А то сразу бы прислали комиссию, началось бы расследование.
– И еще, – немного подумав, сказал комендант, – видите, какие здесь условия? Сами говорите – опасные для здоровья. Кроме того, меня беспокоит личная гигиена моих людей. А это все-таки относится к медицине. Прошу вас с сегодняшнего дня взять прачечную под свой контроль.
– Значит, как я понимаю, вы назначаете меня начальником этого заведения? – уточнил военфельдшер.
– Ну, еще бани и кухни. Будете у меня заместителем по санитарному надзору. Я давно думал об этом.
– Слишком хлопотно… – засомневался Альберт Валерьянович.
– Это приказ, – комендант дал понять, что может разговаривать резко.
– Слушаюсь, – подчинился военфельдшер.
– Приступаете сегодня же. Проверите здоровье этих людей. Как они стирают, в чем, ну и, конечно, качество их работы. Вместе с ними проверите одежду охраны, а затем и военнопленных на предмет паразитов, гнилости, грибков… Вам ясно?
– Ясно, – ответил Шпильковский.
– Йоханнес, чего ты стоишь? Похоронить. Живо, – повысил голос комендант на рыжебородого.
– Эй, вы, – крикнул тот на Харитоныча и Макария, – взяли и потащили.
– Нет! – приказал комендант. – Ты не видишь, люди мокрые и уставшие?
– Но не будут же наши солдаты копать яму для этого русского? – возмутился рыжебородый.
– А кто говорил, что это должны делать наши солдаты? Пошли их в лагерь, пусть возьмут четырех пленных, первых попавшихся. Кирки и лопаты возьмете у Олафа на хоздворе. Всё, вперед!
– Есть! – Йоханнес вытянулся в струнку, но в его глазах читалась нескрываемая злоба.
Стайнкукер стоял рядом и улыбался, наблюдая эту сцену. Она так напоминала ему его же армейские будни, которые, казалось, навсегда остались где-то далеко за холодным морем.
Его улыбку заметил комендант.
– Йоханнес, и этого забери. Будет команды переводить и киркой помашет заодно, а то засиделся он в одиночке. От скуки заболеет еще.
– Господин комендант, мне ж сводку с фронтов печатать надо, – Стайнкукер не любил физическую работу, а еще больше не желал встречаться с простыми красноармейцами, которые во время службы в рядах РККА не были связаны с партийной работой. У каждого из них явно имелся зуб на политрука.
– Пошел, – сквозь зубы сказал ему рыжебородый.
Помощник коменданта, солдаты и Стайнкукер один за другим вышли из прачечной.
Комендант еще раз бросил взгляд на мертвого Хомутаря.
– Приступайте к своим обязанностям, господин Шпильковский, – сказал он и тоже покинул душное влажное помещение.
Слова коменданта военфельдшер понял и без переводчика.
* * *
На ужине, который состоял из травяного чая и куска серого хлеба, к Альберту Валерьяновичу подошел Бронислав.– Ну, замаялись мы, – сказал он, беря свою порцию, – а здесь и поесть нечего. Хоть в наши закрома залезь, – последнюю фразу он произнес шепотом.
– Я тоже замаялся – инспектировал прачечную. Завтра займусь баней. Послезавтра – кухней. Юного разведчика я возьму к себе в помощники. Никанора буду подключать в крайних случаях, а тебя – нет, чтобы комендант и особенно его помощник ничего не заподозрили.
– О, хорошее известие, у нас есть доступ и к продуктам, и к одежде, – обрадовался краснофлотец.
– И даже к мылу, – к ним подошел Капитонов.
– А на хрен оно тебе? – спросил Бронислав.
– Ну как? Чтобы мыться…
– Я имею в виду, зачем его с собой брать?
– С собой и не надо, а вот выменивать на что-нибудь можно, – объяснил хозяйственный Капитонов.
– Ладно, ребята, пойду-ка я полежу немного, – сказал Альберт Валерьянович. – А то уж больно утомился.
– Я тоже, – краснофлотец допил чай и отдал кружку дежурному.
– А ты от чего так устал? – спросил военфельдшер у Бронислава, когда они остались один на один.
– Хоронили Хомутаря. Земля мерзлая, еле выдолбили яму.
– Сам сделал, самому и убрать пришлось, так?
Бронислав промолчал.
– Я против самосудов.
– Все знают, что он предатель. Из-за него столько людей погибло.
– Доказательств-то нет, – настаивал Шпильковский.
– Есть, – упрямо возразил Вернидуб, – с нами копал могилу тот самый комиссар, о котором ты, Альберт Валерьянович, говорил. Он рассказал, что видел дело Хомутаря, там все про него написано.
– Но ты же всего этого не знал.
– Знал. Сердце красного капитана не проведешь. – Бронислав ударил себя кулаком в грудь. – Да и Пудовкин мне рассказывал.
– Пудовкин тоже приврать горазд. Ему если человек не нравится, он всякого насочиняет. Ты лучше держался бы от него подальше, – посоветовал военфельдшер, – за место старосты он человека на тот свет отправит.
– А что мне с ним, детей крестить? – эмоционально отреагировал краснофлотец. – Я с ним стараюсь не сталкиваться. Просто его рассказ удивительным образом совпал с рассказом Стайнкукера.
– И про кого тот комиссар еще рассказывал? – поинтересовался Альберт Валерьянович.
– Да ни про кого. Так, зубы заговаривал, хитрый, сын израилев. Так и хотелось его киркой по горбу огреть и положить рядом с Хомутарем. Терпеть не могу комиссаров. Им бы только револьверами перед строем махать. Человек чуть ошибется, они уже политику шьют, дело раздувают вплоть до расстрела. Жалко, солдаты близко стояли.
– Ты, Бронислав, не пори горячку, а то сам нарвешься на неприятности. Вместо воли в карцере окажешься, и я тебя оттуда не вытяну.
– Да раздражает все, не могу уже, – тяжело вздохнул Бронислав. – Успокоительного бы. Спирту там или валерьянки, – уголками губ усмехнулся он.
– Валерьянки, говоришь… Издеваешься…
– Да нет, я серьезно, Валерьяныч. Завтра, если распогодится, пойдем с сапером записываться на работу. Он тоже ходит злой, как медведь-шатун. Хоть свободы чуть-чуть глотнем. А я море увижу. Уже целую неделю штормит, никого на работу не берут. С тоски тут издохнешь совсем.
– Надо держаться, – вздохнул Альберт Валерьянович.
Шпильковский в душе осуждал убийство Силантия, но для себя он решил списать это на очередной ужас войны.
Наступило время отбоя, и в бараке выключили свет. Кольцо тусклого света оставалось только вокруг «буржуйки». Те из военнопленных, которые не хотели спать, собрались вокруг печки, чтобы потравить байки. Но большинство заключенных лагеря побрели к своим нарам…
7
В воскресенье утром над островом заунывно бил колокол. Жители маленьких поселков и отдельно стоящих усадеб надевали праздничные костюмы и отправлялись в единственную лютеранскую кирху, сложенную из красного кирпича. Ее высокая башня с острым пиком, словно острие морского кортика, казалось, вот-вот вспорет брюхо нависающей над островом туче или проколет огненный шар солнца, если день выдавался погожим. Военнопленные красноармейцы, призванные в ряды РККА из центральных и восточных областей СССР, попавшие на работу к «хозяину», жившему недалеко от лютеранского храма, застывали в удивлении. Такой архитектуры, такой красоты собора и ухоженности прилегающей территории вокруг они никогда не видели. Церкви в России стояли заколоченные, обшарпанные. В монастырях, в лучшем случае, располагалась какая-нибудь артель или коммуна, в худшем – лагерь для уголовников и врагов народа.
А здесь среди местного населения наблюдалось почтительное отношение к вере, что внушало военнопленным уважение и даже восхищение. И это несмотря на то, что в армии политруки вещали, что религия служит только лишь для одурманивания народа. Некоторые заключенные лагеря на Аландах просили своих хозяев сводить их после работы в этот диковинный дом Бога. Кое-кто украдкой, как умел, молился. Ведь они были христиане, а Бог один.
В воскресенье на работу местные жители брали военнопленных крайне редко, только в экстренных случаях. Этот день они традиционно посвящали отдыху и своей семье.
Однако именно в это погожее воскресное утро командир отделения саперов Никанор Капитонов и капитан тральщика Бронислав Вернидуб ехали в санях с верхом, украшенных родовым гербом барона Нурденшёльда. Сани, запряженные тройкой соловых коней, мчались по живописной дороге, что бежала между холмами.
– Эх, словно на русской тройке катаемся, – вырвалось у Никанора, – только вот глянешь на этот пик и понимаешь сразу, что это не Россия.
– Отчего же, я в Ленинграде видел лютеранскую кирху, – спокойно сказал Бронислав.
Сани издали въехали на небольшой холм, и лютеранская кирха открылась их пассажирам во всей своей красе.
– У нас крестьяне, когда видели церковь, снимали шапки и крестились, – сказал Никанор.
– Может, и ты крест на себя наложишь? – ухмыльнулся краснофлотец.
– Если бы наша церковь стояла, перекрестился бы.
Управлял санной бричкой сам «хозяин». Статный человек лет тридцати пяти с синими глазами, ровным тонким носом и аккуратно подстриженными темно-русыми усами и острой бородкой. Мужчина сидел на козлах вместе со своей красавицей женой. У нее были темно-рыжие волосы, такие же, как у мужа, четко очерченные брови, зеленые глаза, вздернутый носик и алые пухлые губки. Одной рукой барон держал упряжь, а другой обнимал баронессу. Они были похожи на молодоженов, жадно смотрели вдаль, ловили свои мгновения счастья. Пушистый снег искрился на солнце, скрипел, морозный ветер развевал гриву коней и выступающие из-под вязаной белой шапочки с помпоном волосы «хозяйки».
Этой ночью барон Нурденшёльд проснулся от дикого скрежета и страшного завывания ветра. Этот жуткий звук продолжался минут пять, а затем все резко утихло, и барон Нурденшёльд, обняв свою молодую жену, вновь сладко заснул. А наутро он обнаружил, что у одного из подсобных строений наполовину сорвана крыша. Барон был отпрыском древнего скандинавского рода и разводил элитных лошадей. Это было его хобби. Слава богу, ночной ураган не тронул конюшню, но в поврежденном строении держали корм для его питомцев. И если срочно не починить крышу, а погода вдруг переменится, пойдет мокрый снег или резко потеплеет и пойдет дождь, то отборный овес может пропасть. А такие породистые скакуны, как у барона Нурденшёльда, не выдержат грубой пищи.
Как и каждое воскресенье, семейная пара чинно выехала в кирху. А после службы барон и баронесса повернули к лагерю для военнопленных.
Этим утром Никанор проснулся от звона колокола. А вот завывания ветра за стенами барака слышно не было.
«Черт, такая погода, а сегодня воскресенье, – подумал он, – опять придется сидеть в четырех стенах».
– Склянки бьют, – зевая, проговорил Бронислав и, словно угадав мысли товарища, сказал: – Нам куковать в четырех стенах.
– Я все-таки подойду к Пудовкину, а вдруг «купцы» приедут.
Он быстро встал и направился к «буржуйке», где староста готовился к утренней поверке.
– Пантелей, – сказал Никанор, – если позовут на работу, я первый.
– А с какого это хрена ты первый? У меня список со вчерашнего дня ведется.
– Пантелей, ты же меня знаешь, в долгу не останусь, – криво улыбнулся Капитонов.
– Все рассчитываются, – отмахнулся Пудовкин.
– Все да не все, – Никанор с еле скрываемым раздражением протянул ему пять папирос.
Пудовкин достал из кармана серебряный портсигар и положил в него папиросы.
– Ты будешь третьим по счету.
– Только третьим?
– А что ты хотел, за пять сигарет тебя впереди всех?
– Ладно, – угрюмо сказал Никанор. – На вот тебе. Поджаришь на завтрак.
Капитонов знал, что любил Пудовкин, и протянул ему завернутый в бумагу кусок хлеба с салом. Как же Никанору было тяжело отдавать ценные продукты, но он прекрасно знал, что у хорошего хозяина можно взять больше.
Староста развернул сверток и посмотрел, чем его пытается подкупить Капитонов. Глаза Пудовкина заблестели.
– Ладно. Так уж и быть. Ты первый.
– И если сегодня «купцов» не будет, то завтра я тоже первый, учти.
– Ага… Это ты учти – только если кто-нибудь не перекупит очередь.
– Если перекупит, то я… – со злостью начал было Капитонов.
– Что ты? – Пантелей грозно из-под своих мохнатых бровей глянул на Никанора.
– Ничего.
И тут в дверь вошли вооруженные солдаты. В бараке включили свет на полную мощность.
– Всем приготовиться к поверке! – гаркнул староста.
Военнопленные начали с шумом строиться.
После поверки дежурные принесли баки с эрзац-кофе и мешки с серым хлебом.
Альберт Валерьянович сразу же после завтрака отправился инспектировать кухню, и еще ему предстояло проконтролировать прием одежды у второй смены охраны. С собой он взял Кривошапкина. Тот не хотел идти, тогда пришлось вмешаться Брониславу.
– Ты совсем ошалел? У нас такой шанс раздобыть форму, а ты филонишь, – сквозь зубы прошептал ему прямо в ухо краснофлотец.
– А ты сам не можешь? – грубо ответил Данила.
– Он действительно не может, – вмешался Шпильковский.
– А сапер?
– Слушай, малец, – краснофлотец взял Кривошапкина за грудки, – если ты хочешь с нами, то будь добр выполнять то, что тебе говорят.
Данила почувствовал «железные» ручищи красного капитана, увидел его дикий взгляд и почувствовал, что этот разъяренный человек способен на все.
– Ладно, пойду, – недовольно буркнул Кривошапкин.
Сгорбившись, он побрел вслед за Альбертом Валерьяновичем, а Бронислав громко сказал Никанору:
– Эй, сапер, перекинемся разок в «морские кости»?
Он достал из кармана вылепленные из хлебного мякиша пять кубиков и подкинул одной рукой.
– Давай. Все равно делать нечего.
Сапер, как обычно, проиграл моряку, и Никанор от досады покраснел, запыхтел.
– Итак, с тебя восемь папирос, – подвел итог Бронислав.
Тут дверь барака открылась, и охранник выкрикнул:
– Арбете!
– Арбайтен, арбайтен, – на немецкий манер зашушукались военнопленные.
Несколько человек сорвались с нар и побежали к двери.
Пантелей Пудовкин поправил свои роскошные усы и направился туда же степенным шагом.
– Хорош играть, мне пора. Кажись, сегодня мне подфартило, – Никанор встал и тяжелой походкой направился к дверям барака.
– Не везет в игре, повезет в работе, – поддел его краснофлотец.
Охранник протянул подошедшему старосте бумажку.
– Только одна? – загудели военнопленные.
– Только одна, – сказал староста, раскрыл ее. На ней было написано:
И были нарисованы топор, молоток и крыша дома.
– Значит, так, – начал староста, – барону Нор-ден-ски-ёл-ду требуется.
– Я у этого барона работал! – выступил вперед коротко стриженный мужик, у него были заскорузлые темно-коричневые руки и лицо почти такого же цвета, может, чуть светлее.
– Не перебивай, – одернул его Пудовкин.
– Ему нужны конюхи, а я – кавалерист, – не унимался тот.
– Тихо! Молчи! – загалдели красноармейцы.
– Здесь нарисованы топор, молоток и какой-то треугольник… Кажись, крыша дома.
– Дай посмотреть, – из толпы вышел Никанор Капитонов.
Староста показал ему листок.
– Ему нужны кровельщики… Я согласен, – сказал сапер.
– Э, я тоже у себя в колхозе крышу крыл, – проговорил один из красноармейцев.
– Я тоже. И я еще со вчерашнего дня очередь забивал, – сказал другой, лысый широкоплечий мужик с бычьей шеей.
– Подожди, Кондратий… Всем на шаг назад! – рявкнул староста.
Красноармейцы нехотя отступили.
– К барону на работу пойдет, – Пудовкин сделал небольшую паузу. – Капитонов – раз…
– И Вернидуб – два, – добавил Никанор.
– Какой такой Вернидуб? – резко спросил староста.
– Мой товарищ. Мне с ним сподручней будет работать. На крыше все-таки.
– На крыше… – на секунду задумался староста. – Хорошо, вторым будет Вернидуб.
– Староста, ты это чего, – возмутился красноармеец, который еще со вчерашнего дня занимал очередь.
– Все, вопрос исчерпан. Вернидуб, иди сюда.
А здесь среди местного населения наблюдалось почтительное отношение к вере, что внушало военнопленным уважение и даже восхищение. И это несмотря на то, что в армии политруки вещали, что религия служит только лишь для одурманивания народа. Некоторые заключенные лагеря на Аландах просили своих хозяев сводить их после работы в этот диковинный дом Бога. Кое-кто украдкой, как умел, молился. Ведь они были христиане, а Бог один.
В воскресенье на работу местные жители брали военнопленных крайне редко, только в экстренных случаях. Этот день они традиционно посвящали отдыху и своей семье.
Однако именно в это погожее воскресное утро командир отделения саперов Никанор Капитонов и капитан тральщика Бронислав Вернидуб ехали в санях с верхом, украшенных родовым гербом барона Нурденшёльда. Сани, запряженные тройкой соловых коней, мчались по живописной дороге, что бежала между холмами.
– Эх, словно на русской тройке катаемся, – вырвалось у Никанора, – только вот глянешь на этот пик и понимаешь сразу, что это не Россия.
– Отчего же, я в Ленинграде видел лютеранскую кирху, – спокойно сказал Бронислав.
Сани издали въехали на небольшой холм, и лютеранская кирха открылась их пассажирам во всей своей красе.
– У нас крестьяне, когда видели церковь, снимали шапки и крестились, – сказал Никанор.
– Может, и ты крест на себя наложишь? – ухмыльнулся краснофлотец.
– Если бы наша церковь стояла, перекрестился бы.
Управлял санной бричкой сам «хозяин». Статный человек лет тридцати пяти с синими глазами, ровным тонким носом и аккуратно подстриженными темно-русыми усами и острой бородкой. Мужчина сидел на козлах вместе со своей красавицей женой. У нее были темно-рыжие волосы, такие же, как у мужа, четко очерченные брови, зеленые глаза, вздернутый носик и алые пухлые губки. Одной рукой барон держал упряжь, а другой обнимал баронессу. Они были похожи на молодоженов, жадно смотрели вдаль, ловили свои мгновения счастья. Пушистый снег искрился на солнце, скрипел, морозный ветер развевал гриву коней и выступающие из-под вязаной белой шапочки с помпоном волосы «хозяйки».
Этой ночью барон Нурденшёльд проснулся от дикого скрежета и страшного завывания ветра. Этот жуткий звук продолжался минут пять, а затем все резко утихло, и барон Нурденшёльд, обняв свою молодую жену, вновь сладко заснул. А наутро он обнаружил, что у одного из подсобных строений наполовину сорвана крыша. Барон был отпрыском древнего скандинавского рода и разводил элитных лошадей. Это было его хобби. Слава богу, ночной ураган не тронул конюшню, но в поврежденном строении держали корм для его питомцев. И если срочно не починить крышу, а погода вдруг переменится, пойдет мокрый снег или резко потеплеет и пойдет дождь, то отборный овес может пропасть. А такие породистые скакуны, как у барона Нурденшёльда, не выдержат грубой пищи.
Как и каждое воскресенье, семейная пара чинно выехала в кирху. А после службы барон и баронесса повернули к лагерю для военнопленных.
* * *
Желающих поработать распределял староста барака Пантелей Пудовкин. Старший охранник писал на бумажках цифры – сколько человек надо в ту или иную бригаду и фамилию заказчика, а Пудовкин, в свою очередь, подбирал команду и выпроваживал работников за двери. Военнопленные отдавали свою бумагу старшему охраннику, а тот делал отметку в журнале. Под отметкой красноармейцы ставили свою подпись, подтверждая тем самым, что не совершат побег и вернутся к вечерней поверке в лагерь. Затем желающих работать отводили к поджидавшему их «хозяину». Поначалу ему давали в помощь вооруженного солдата, а потом ограничились только лишь ведением журнала. Заказчик обязывался привести военнопленных лично, чтобы на обратном пути у военнопленных не возникало желания забраться кому-нибудь в дом. А вообще убежать с острова было нелегко, да и куда? В неприветливое зимнее море?Этим утром Никанор проснулся от звона колокола. А вот завывания ветра за стенами барака слышно не было.
«Черт, такая погода, а сегодня воскресенье, – подумал он, – опять придется сидеть в четырех стенах».
– Склянки бьют, – зевая, проговорил Бронислав и, словно угадав мысли товарища, сказал: – Нам куковать в четырех стенах.
– Я все-таки подойду к Пудовкину, а вдруг «купцы» приедут.
Он быстро встал и направился к «буржуйке», где староста готовился к утренней поверке.
– Пантелей, – сказал Никанор, – если позовут на работу, я первый.
– А с какого это хрена ты первый? У меня список со вчерашнего дня ведется.
– Пантелей, ты же меня знаешь, в долгу не останусь, – криво улыбнулся Капитонов.
– Все рассчитываются, – отмахнулся Пудовкин.
– Все да не все, – Никанор с еле скрываемым раздражением протянул ему пять папирос.
Пудовкин достал из кармана серебряный портсигар и положил в него папиросы.
– Ты будешь третьим по счету.
– Только третьим?
– А что ты хотел, за пять сигарет тебя впереди всех?
– Ладно, – угрюмо сказал Никанор. – На вот тебе. Поджаришь на завтрак.
Капитонов знал, что любил Пудовкин, и протянул ему завернутый в бумагу кусок хлеба с салом. Как же Никанору было тяжело отдавать ценные продукты, но он прекрасно знал, что у хорошего хозяина можно взять больше.
Староста развернул сверток и посмотрел, чем его пытается подкупить Капитонов. Глаза Пудовкина заблестели.
– Ладно. Так уж и быть. Ты первый.
– И если сегодня «купцов» не будет, то завтра я тоже первый, учти.
– Ага… Это ты учти – только если кто-нибудь не перекупит очередь.
– Если перекупит, то я… – со злостью начал было Капитонов.
– Что ты? – Пантелей грозно из-под своих мохнатых бровей глянул на Никанора.
– Ничего.
И тут в дверь вошли вооруженные солдаты. В бараке включили свет на полную мощность.
– Всем приготовиться к поверке! – гаркнул староста.
Военнопленные начали с шумом строиться.
После поверки дежурные принесли баки с эрзац-кофе и мешки с серым хлебом.
Альберт Валерьянович сразу же после завтрака отправился инспектировать кухню, и еще ему предстояло проконтролировать прием одежды у второй смены охраны. С собой он взял Кривошапкина. Тот не хотел идти, тогда пришлось вмешаться Брониславу.
– Ты совсем ошалел? У нас такой шанс раздобыть форму, а ты филонишь, – сквозь зубы прошептал ему прямо в ухо краснофлотец.
– А ты сам не можешь? – грубо ответил Данила.
– Он действительно не может, – вмешался Шпильковский.
– А сапер?
– Слушай, малец, – краснофлотец взял Кривошапкина за грудки, – если ты хочешь с нами, то будь добр выполнять то, что тебе говорят.
Данила почувствовал «железные» ручищи красного капитана, увидел его дикий взгляд и почувствовал, что этот разъяренный человек способен на все.
– Ладно, пойду, – недовольно буркнул Кривошапкин.
Сгорбившись, он побрел вслед за Альбертом Валерьяновичем, а Бронислав громко сказал Никанору:
– Эй, сапер, перекинемся разок в «морские кости»?
Он достал из кармана вылепленные из хлебного мякиша пять кубиков и подкинул одной рукой.
– Давай. Все равно делать нечего.
Сапер, как обычно, проиграл моряку, и Никанор от досады покраснел, запыхтел.
– Итак, с тебя восемь папирос, – подвел итог Бронислав.
Тут дверь барака открылась, и охранник выкрикнул:
– Арбете!
– Арбайтен, арбайтен, – на немецкий манер зашушукались военнопленные.
Несколько человек сорвались с нар и побежали к двери.
Пантелей Пудовкин поправил свои роскошные усы и направился туда же степенным шагом.
– Хорош играть, мне пора. Кажись, сегодня мне подфартило, – Никанор встал и тяжелой походкой направился к дверям барака.
– Не везет в игре, повезет в работе, – поддел его краснофлотец.
Охранник протянул подошедшему старосте бумажку.
– Только одна? – загудели военнопленные.
– Только одна, – сказал староста, раскрыл ее. На ней было написано:
Baron Nordenskiöld
2
Snickare, takläggare.
И были нарисованы топор, молоток и крыша дома.
– Значит, так, – начал староста, – барону Нор-ден-ски-ёл-ду требуется.
– Я у этого барона работал! – выступил вперед коротко стриженный мужик, у него были заскорузлые темно-коричневые руки и лицо почти такого же цвета, может, чуть светлее.
– Не перебивай, – одернул его Пудовкин.
– Ему нужны конюхи, а я – кавалерист, – не унимался тот.
– Тихо! Молчи! – загалдели красноармейцы.
– Здесь нарисованы топор, молоток и какой-то треугольник… Кажись, крыша дома.
– Дай посмотреть, – из толпы вышел Никанор Капитонов.
Староста показал ему листок.
– Ему нужны кровельщики… Я согласен, – сказал сапер.
– Э, я тоже у себя в колхозе крышу крыл, – проговорил один из красноармейцев.
– Я тоже. И я еще со вчерашнего дня очередь забивал, – сказал другой, лысый широкоплечий мужик с бычьей шеей.
– Подожди, Кондратий… Всем на шаг назад! – рявкнул староста.
Красноармейцы нехотя отступили.
– К барону на работу пойдет, – Пудовкин сделал небольшую паузу. – Капитонов – раз…
– И Вернидуб – два, – добавил Никанор.
– Какой такой Вернидуб? – резко спросил староста.
– Мой товарищ. Мне с ним сподручней будет работать. На крыше все-таки.
– На крыше… – на секунду задумался староста. – Хорошо, вторым будет Вернидуб.
– Староста, ты это чего, – возмутился красноармеец, который еще со вчерашнего дня занимал очередь.
– Все, вопрос исчерпан. Вернидуб, иди сюда.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента