Малерба Луиджи. Итака навсегда

   Пенелопа играет роль царицы. Согласен, она и есть царица, но не помню, чтобы раньше она была такой величавой, такой немногословной, такой холодной. Для начала она изрекла несколько слов, подобающих случаю, — о засухе, которая вредит садам и губит пастбища.
   — Зато от засухи и солнца будет добрым и крепким вино, — сказал я.
   — Рада за виноградарей, — ответила она, — хотя сама я вина не люблю.
   Кроме того, она посетовала на то, что дороги разбиты, а пекарню надо расширить, и сказала, что необходимо вырыть новый водоем, чтобы увеличить запасы воды. Палестра заброшена: там устраивают только оргии в честь бога Диониса. То ли Пенелопа заботится о сельском хозяйстве и городских делах, то ли хочет дать мне понять, что она печется о своих подданных, чтобы я рассказывал об этом повсюду, когда вновь пущусь, как она полагает, в странствия по свету.
   Потом она ушла в свои покои и позвала с собой Телемаха, с которым они долго о чем-то говорили.
   Сегодня впервые с момента своего возвращения я видел Пенелопу вблизи и при дневном свете. Она так прекрасна! Все та же нежная кожа, те же длинные черные волосы, синие, как море, глаза. Когда я много лет тому назад уезжал с Итаки, она казалась мне такой хрупкой, и я представлял себе, как она страдает без меня, а теперь увидел женщину крепкую духом, уверенную в себе, несущую на себе тяготы управления островом. Я часто рассказывал о ней своим товарищам, но то были рассказы о другой женщине. Я оставил юную, нежную и заботливую жену, а теперь передо мной женщина строгая, загадочная, быть может даже более привлекательная, чем прежде, но другая, совсем другая.
   Меня мучает вопрос: это ожерелье из лазурита и этот золотистый плащ, которых я никогда раньше не видел, откуда они? Не сидела же все эти годы Пенелопа у окна, слушая пение птиц или любуясь красками заката. Как же она изменилась! К лучшему? К худшему? Иногда я забываю, что я -Одиссей, и чувствую себя рядом с этой женщиной чужаком в собственном доме. Неотступная мысль об Антиное не дает мне покоя. Он моложе меня и, возможно, моложе Пенелопы. Он силен и отважен.
   Несмотря на опасность, я бы, наверное, предпочел, чтобы Пенелопа меня узнала. Втайне я на это даже надеялся. Так нет же, она относится ко мне вежливо, но отстраненно, как можно относиться к нищему бродяге, и проявляет лишь знаки внимания, какие оказывают обычно старикам. Неужели ее обмануло мое притворство или я действительно так постарел? И почему она никогда не смотрит мне в глаза? Я уверен, что Эвриклея признала меня еще раньше, чем нащупала мой шрам, а вот для Пенелопы я всего лишь бедный странник, заслуживающий внимания только потому, что был с Одиссеем под стенами Трои. Все это огорчает меня до слез. Проклятых слез.
   Я сам отказался от одежд, которые мне предложили, и захотел остаться в жалком рубище, чтобы скрыть свое истинное лицо от женихов и, для пущей осторожности, от Пенелопы. Но кажется, я перестарался.
   Я явился сюда со страстным желанием отвоевать свою Итаку и испытать верность Пенелопы. А теперь растерян и сбит с толку, словно и впрямь превратился в нищего, роль которого я разыгрывал, чужеземца, который ничего не может понять. Должен признаться, что легче разгадать замыслы врага, чем мысли простодушной Пенелопы. Да это же лиса!
   Служанки отнесли на верхний этаж поднос с кусками жареного мяса и кувшин вина. Надо спросить у Телемаха, пьет ли вино Пенелопа. Она не пила его, когда я уезжал, и недавно сказала мне, что оно ей не нравится. Все меня настораживает, все вызывает подозрения.
   Телемах спустился перед заходом солнца и передал решение Пенелопы, которое я нахожу просто поразительным. Она призналась ему, что хочет устроить состязание женихов. Такие состязания я сам ежегодно устраивал для всех знатных людей острова и соседних стран. В большом зале устанавливались в одну линию двенадцать секир, и нужно было выстрелить из моего лука так, чтобы стрела прошла через все двенадцать колец на их рукоятках. Но самой большой трудностью было не это. На протяжении многих лет только я один и был в состоянии натянуть свой тугой лук и пропустить стрелу через двенадцать колец.
   Главное, что Пенелопа назначила в качестве приза самое себя. Она решила, что выйдет замуж за победителя состязаний.
   Я был потрясен решением Пенелопы. Прежде всего это означает, что она намерена положить конец ожиданиям женихов. Пенелопа прекрасно знает, что из этих состязаний многие годы победителем выходил только Одиссей и что никому не удавалось даже натянуть его лук. Но знает она и то, что единственным возможным победителем сейчас может стать только Антиной — первый и самый сильный из женихов. А может, она надеется, что не победит никто и замужество удастся вновь отложить?
   Идея Пенелопы устроить состязания совпала с принятым мною и Телемахом решением спрятать оружие женихов. По-видимому, Пенелопа хочет воспользоваться удобным случаем, понимая, что при таком соперничестве не обойтись без смертельных схваток между женихами, А может, она узнала от старой няни о возвращении Одиссея на родину и надеется, что он тоже примет участие в состязании? Нет, не могу поверить, что Эвриклея нарушила клятву, данную своему царю.
   Но ведь ясно, что сон с гусями и орлом означает именно расправу над женихами, которую мы и замыслили с Телемахом. Что это — тайное желание? Сокровенная мечта? Совпадение? Возможно, Пенелопа придумала этот сон. вложив в него свои надежды. Интересно, рассказала ли она о нем и женихам? Похоже, что все вдруг полетело кувырком и остров попал во власть мстительного Диониса.
   Как теснятся и быстро бегут мысли в темноте! В тревожном сне я метался сильнее, чем море между Сциллой и Харибдой, и проснулся с набрякшими от слез глазами и горечью в душе. Я вынес на свежий воздух воловью шкуру, аккуратно разложил на скамье овчины и шерстяное покрывало, служившие мне постелью, и успокоил Телемаха, сказав, что благодаря старой Эвриклее прекрасно выспался. К чему тревожить его рассказами о моих ночных терзаниях?
   Между тем перед дворцом мальчики кололи дрова, одни служанки раздували огонь в большом очаге, другие мели в зале пол, на котором остался еще вчерашний сор. Подметая большой зал, они вполголоса проклинали женихов, которые так испоганили дом и вели себя не как гости, а как неотесанные и расточительные хозяева.
   Спозаранку явился с полей подлый Меланфий и привязал под портиком четырех молодых коз — для пира женихов. Козопас не упустил, конечно, случая, чтобы не сказать гадости в мой адрес:
   — Если будешь и впредь околачиваться в этом доме, дождешься, что тебя силой вышвырнут отсюда. Ты уже всем опротивел.
   Я хотел посоветовать ему помыться морской водой, потому что от него несет козлом, но в который раз сдержал клокотавший у меня в груди гнев и не ответил на его злобные нападки — так мне подсказывало благоразумие. А в это время гнусный Ир, стоя на пороге, начал распевать своим ослиным голосом непристойные песни.
   Попозже к дворцу подошел волопас Филесий: он привел на убой корову и вместе со свинопасом Эвмеем вполголоса стал подсчитывать, сколько скота сожрали женихи. Они охотно бы высказали вслух все, что думают, но понимали, что, только держа язык за зубами, могут избежать беды: козопас доносил женихам о каждом их слове. Меланфий ненавидел их, опасаясь, что они помешают ему собирать рога забитых животных, которые он с выгодой для себя продавал финикийским купцам. Однажды по наущению Меланфия Ктесипп связал Эвмея и Филесия друг с другом за руки и, подвесив на старую оливу, целый день продержал на солнце, Всем, кто спрашивал, зачем он это сделал, Ктесипп отвечал, что хотел просто позабавиться, но оба пастуха были уверены, что за всем этим крылись козни Меланфия.
   — Я бы уже давно собрал свой скарб, — сказал Филесий, -и ушел пасти коров к другому хозяину, но решил все-таки подождать — может, Одиссей все же вернется на Итаку. Очень мне хочется посмотреть, как наш царь насадит на вертел всю эту ораву бандитов и ворюг. Пусть кровь их польется, как кровь моих бычков, которых режут для пирушек.
   Странные речи. Но они подтверждают, что на Итаке все же ходят слухи о моем скором возвращении. Эвмей, ярый враг женихов, хотел бы всех их повесить за ноги и предать медленной смерти, чтобы они успели раскаяться в своих злодеяниях.
   Между тем самый прожорливый из всех женихов, Амфи-ном, приказал мерзкому прислужнику Меланфию зарезать коз, корову и другую доставленную пастухами живность, чтобы устроить очередной пир. Огонь уже потрескивал в очаге, над которым две служанки поворачивали брызжущие жиром вертела, а подавальщики, по мере того как мясо прожаривалось, складывали его в корзины и уносили в зал, к столу, за которым уже расселись женихи. Другие служанки смешивали вино в больших серебряных кубках и разносили его пирующим, бесстыдно выставляя напоказ свои телеса.
   Наконец Телемах сам принес мне еду и положил на скамейку, стоящую у каменного порога, где я сидел, и налил мне вина в золоченый кубок.
   — А теперь, — сказал он громко, так, чтобы его слышали женихи, — ешь и пей рядом с князьями, которые не посмеют больше тебя оскорблять, потому что в моем дворце ты такой же гость, как и они.
   Едва я сел за трапезу, как Антиной громко обратился к остальным с обычной для него спесивой речью:
   — Телемах возвысил голос, чтобы приструнить нас, но мы, сведущие во многих делах, отнесемся снисходительно к его неопытности. Пусть поблагодарит нас и отца Зевса, что мы даруем бродяге жизнь.
   — Я знал, что вы на многое притязаете, но не думал, что вам придет в голову сравнивать себя со всемогущим отцом Зевсом. Может, в вас взыграла гордыня от того количества быков и коз, которые вы каждый день приносите в жертву, чтобы усладить свои божественные ноздри и набить бездонное брюхо?
   Произнеся такие слова, Телемах крепко сжал мою руку повыше локтя, чтобы я не беспокоился. Подавальщик в это время нарезал мясо, а служанки разносили его всем сотрапезникам.
   После Антиноя поднялся и заговорил с полным ртом Ктесипп — самый богатый из всех женихов, толстый, надменный и способный на любую подлость соперник Антиноя.
   — Теперь выслушайте мое слово, — сказал он. — Гость Телемаха уже получил долю, причитающуюся этому старому, жалкому бродяге. Теперь я хочу сделать ему еще один подарок, пусть знает мою щедрость.
   С этими словами Ктесипп быстро выхватил из стоявшей на столе корзины бычью ногу и с силой запустил ею в меня.
   Я пригнулся, и нога, не задев меня, ударилась о стену и упала на пол.
   — Твое счастье, — сказал Телемах, поднимаясь, — что ты не попал в моего гостя, не то я проткнул бы тебе печенку вот этим копьем и не на вожделенную свадьбу отправился бы ты, а в глубокую могилу, отделанную дорогим мрамором, — всем известно, как ты богат. Тогда ты перестал бы пожирать скотину из моих стад, пить вино из моих подвалов и есть мой хлеб. Знай, о Ктесипп, что я уже не ребенок и мне легче умереть, чем спокойно смотреть, как обижают моих гостей и как насилуют моих служанок в темных уголках дворца. У тебя глупое и унылое лицо, Ктесипп. Как видно, богатство не приносит ни мудрости, ни счастья.
   Ктесипп не осмелился ответить на грозные слова Телемаха, а только наклонился над столом и снова вонзил зубы в кусок мяса.
   Когда нужно, мне ничего не стоит и шутом прикинуться. Я поднял руки и потряс своим рубищем:
   — Если уж богатство не приносит счастья, то что же сказать о бедности!
   Все рассмеялись и снова принялись за еду.

Пенелопа

   Спрятавшись за занавесом на верхней ступеньке, я слышала их спор и восхищалась тем, как смело и твердо Телемах дает отпор Антиною и Ктесиппу, самому грубому из женихов, который считает, что, раз он владеет несметными богатствами, ему позволена любая подлость. К тому же он превосходит всех остальных в скупости.
   После слов Телемаха и его угрозы пронзить Ктесиппа копьем в зале воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь шагами подавальщиков, подносивших к столу все новые корзины с едой, и служанок, подбиравших объедки, бесцеремонно брошенные женихами на пол.
   Наконец после долгого молчания поднялся решивший разрядить обстановку Агелай и опять завел свои лицемерные речи, которые я уже не раз слышала за эти дни.
   — Друзья, — сказал Агелай, — умерьте свой пыл, поймите, что гнев Телемаха справедлив, и не оскорбляйте угрозами и недостойными действиями чужеземного гостя. Но мне хотелось бы сказать несколько слов Телемаху и царице Пенелопе, поскольку сейчас уже не приходится ждать возвращения к нам великого Одиссея. Все мы знаем, что он волею богов сохранил жизнь в кровопролитной войне, но наверняка погиб во время своего долгого пути домой. Мы прождали десять лет, теперь нам остается лишь склонить голову перед волей богов и убедить нашу царицу и юного Телемаха в том, что пробил час нового бракосочетания. Пусть мудрая Пенелопа выберет из нас самого щедрого, или самого сильного, или самого богатого, а Телемах смирится с будущим, предначертанным богами острову Итака.
   На этот раз Телемах ответил осмотрительно, ни словом не обмолвившись о моем намерении устроить состязание в стрельбе из лука:
   — Не мне мешать этому браку, если моя мать Пенелопа сделает свой выбор. По такому случаю я раздам щедрые подарки и принесу жертвы богам, чтобы они ниспослали нам долгий мир, который так всем нужен.
   Слова Телемаха были рассчитаны на умиротворение женихов, но когда я услышала, как он говорит о моем будущем замужестве, — пусть его обещания и были притворными, — мне стало не по себе. Я бы совсем пала духом, если бы не была твердо уверена, что Одиссей с нами и что одного его присутствия достаточно, чтобы развеять опасность, таящуюся в речах Агелая. Но почему Одиссей медлит? До каких пор он намерен скрываться под маской нищего? Может, у него есть какой-то свой план или он хочет подтолкнуть Телемаха на борьбу с этими дикими зверями?
   И тут вдруг Феоклимен ^[5], возможно выпивший лишнего, неожиданно взял слово. Его гневная речь звучала как зловещее пророчество.
   — Подлые князья, — воскликнул он, — в ваших головах густой туман, а глаза ваши безнадежно слепы. Я вижу: в этом зале прольется кровь, она окропит мраморные стены. Я вижу на полу ваши истерзанные трупы и слышу крики служанок. Громы небесные и грохот землетрясения сольются с воплями жертв, и облака черной сажи заволокут небо. На ваших измазанных салом лицах уже написана грозящая вам участь. Трепещите, непрошеные гости: тени Эреба вьются вокруг, и призрак мстителя — Одиссея — подстерегает вас.
   После мгновения тишины в большом зале грянул хохот. Феоклимена обозвали сумасшедшим пьяницей и предложили ему выйти проветриться, чтобы из его отуманенной винными парами головы исчезли образы кровавых сцен. Уж не принимает ли он кровь зарезанных для пира животных за кровь жертв призрака Одиссея, вздумавшего учинить расправу?
   Феоклимен поднялся со своей скамьи и, заявив, что его мысли ясны, как морская вода, а руки и ноги крепки, несмотря на все съеденное и выпитое, вышел в темный двор.
   Похоже, что возвращение Телемаха и присутствие незнакомого гостя заронили тревогу в душу женихов, они распалились, из-за всякого пустяка поднимают крик и стараются залить вином охвативший их страх. Женихи не догадываются, что в рубище нищего перед ними Одиссей, но с тех пор, как он здесь, они пребывают в странном возбуждении, им хочется поскорее устроить свадьбу. Вот я и подумала, что сейчас самое время предложить им посостязаться в стрельбе из лука. Телемах меня поддержал, а присутствие Одиссея вселяет в меня уверенность.
   Я могла бы прямо сейчас выйти в зал, но пирующие выпили слишком много, и я опасаюсь, что винные пары могут побудить кого-нибудь из женихов обойтись со мной недостаточно почтительно и вызвать тем самым гнев Телемаха и Одиссея. Речь идет о жизни или смерти Телемаха, мне сказала об этом верная Эвриклея, которая подслушивает разговоры женихов: теперь достаточно пустяка, чтобы клокочущая в них ярость обернулась против него. Каким бы постыдным ни было пока поведение Одиссея по отношению ко мне, я хотела бы помочь ему как можно скорее свершить акт возмездия. Ведь это и моя месть.
   Я вернулась в постель, отложив разговор о состязании на завтра, хотя знала, что мне вряд ли удастся дать отдохновение моим уставшим членам и ноющей голове. Поглядевшись в зеркало, я увидела на своем лице следы новой тревоги, которая проложила мелкие беспощадные морщинки у глаз и в уголках рта. Спрятав морщины под слоем снадобья из меда и оливкового масла, я убрала зеркало в глубокий ларь, решив, что вновь возьму его в руки лишь тогда, когда Одиссей будет Одиссеем, а Пенелопа — Пенелопой.

Одиссей

   Каждый вечер к концу ужина Пенелопа выходит из своих покоев, молча садится на подобающее ей место в центре большого стола и утоляет голод несколькими кусочками мяса, запивая их разбавленным водой медом или вином из кубка. Вчера вечером она не вышла.
   Телемах сказал мне, что она сама хочет объявить о состязании в стрельбе из лука, ибо, если сделает это он, женихи могут воспротивиться.
   Конечно же, Пенелопа поняла, что обстановка для этого не очень благоприятна после наглого выпада Ктесиппа и после пророческих слов Феоклимена, который, судя по всему, хотел припугнуть чрезмерно разошедшихся женихов, нарисовав катастрофическую картину кровопролития, вполне совпадающую с моими мечтами о мести. Казавшийся безумным Феоклимен был всеми осмеян, да и мне, которому известно, что его семья, семья пастухов, славится своим благоразумием и умеренностью, трудно найти объяснение столь мрачному пророчеству. Не знаю, были ли его слова продиктованы чрезмерным количеством выпитого вина, распространенными Эвмеем слухами о моем скором возвращении или предчувствием, которым порой бывают наделены простые люди.
   Но почему Пенелопа решила затеять эти состязания? На мгновение мне представилось, что она узнала меня или что моя старая няня выдала тайну, несмотря на клятвенное обещание молчать, но потом я понял, что мои подозрения необоснованны, хотя я по-прежнему не доверяю женщинам. Никаким женщинам — ни молодым, ни старым, ни служанкам, ни царицам. Скорее всего, не мой приезд, а приезд Телемаха побудил Пенелопу затеять состязания.
   Без сомнения, она бы вышла в зал и огласила свое решение, несмотря на неспокойную обстановку, заподозри она, что под лохмотьями нищего скрывается ее супруг. Но я исключаю эту мысль: хоть Пенелопа с годами изменилась, я бы сразу заметил, что узнан ею. Пусть она изменилась, но я — все тот же Одиссей и глаз у меня верный.
   Я пытаюсь понять, каковы подлинные причины, побудившие Пенелопу предложить состязание всем этим претендентам на ее руку. Быть может, она хочет пробудить у женихов чувство соперничества и дать наконец Телемаху случай взять управление островом в свои руки? Во всяком случае, в моих интересах, чтобы она выступила со своим предложением в спокойной обстановке и оно не было бы отвергнуто или осмеяно женихами. Их галдеж, крики, споры и словесные перепалки меня бесят, выводят из равновесия, а я должен держать себя в руках и в любой момент быть готовым к действиям.
   Еще одна беспокойная ночь, нарушаемая, как и предыдущая, любовными играми женихов и служанок. Шумная болтовня в темных углах, вздохи и визг, похожий на собачий, до самого рассвета.
   Удивляюсь, почему Пенелопа терпит подобное осквернение нашего дома. Я убежден, что она не раз в бессонные ночи подглядывала сверху за этими разнузданными оргиями, и не могу поверить, что она могла побороть в себе искушение испытать радости тайных любовных утех. Эта мысль терзает меня с тех пор, как я вернулся, и стоит лишь смежить веки, как мне рисуются картины, рождающие жестокие подозрения и распаляющие кровь. Я ревнив, вот в чем все дело. Тем не менее именно сейчас я начал лучше разбираться в себе, но зато Пенелопа кажется мне еще более загадочной.
   Сам я все время твержу, что должен думать только о мести, и, признаться, мне с трудом удается удержаться от супружеской измены здесь, у себя дома, с одной молоденькой служанкой, которая с момента моего приезда вертится вокруг, всячески меня завлекая, несмотря на мой жалкий вид. Может, ее поразила ловкость, с какой я расправился с Иром? Просто безгранична похотливость этих молодых женщин, ведущих себя как проститутки. Но почему Пенелопа держит при себе этих распутных девок? Может, она развлекается, подглядывая за тем, что самой ей не дозволено?
   Меня удручает не только наглость и разнузданность женихов, но и моя участь неудачника-мужа, и я вновь и вновь проклинаю долгую Троянскую войну, из-за которой мне пришлось покинуть свой дом; проклинаю и все, что было на обратном пути и что заставило меня блуждать по свету слишком долго.
   За столько лет воспоминания о войне уже потускнели. Герои, ее участники, отодвинулись в тень времен, и хоть я был их товарищем и делил с ними трудности и опасности у стен осажденного города, для меня все они остались в прошлом, им нет места в настоящем и будущем. Хотят ли боги, чтобы в сознании людей запечатлелись подвиги, которым уже никогда не повториться? Или они обречены на забвение?
   Я искусный рассказчик, умею придумывать всякие истории, рассказывать всякие сказки о людях и событиях, но разве этим должен заниматься человек, до сих пор страдающий от последствий злополучной войны, над жизнью которого все еще нависает угроза? И какие подвиги угодны богам, а на какие сознательно идут простые смертные?
   Если все хорошее и плохое происходит по воле богов, тогда что такое Фатум? Но если все за нас решает Фатум, зачем нужны боги?

Пенелопа

   Я надела самую красивую свою одежду: хламиду из элидского льна, расшитую золотом мантию цвета морской воды и ожерелье из лазурита, которое приняла от Ктесиппа как частичную плату за животных, забитых для пиров. Может, мне не следовало его принимать, но меня соблазнил, разумеется, не намек, который, вероятно, хотел вложить в свой жест Ктесипп, а немалая ценность ожерелья. Я расчесала свои длинные волосы и скрепила их гребнем из слоновой кости с помощью старой няни, которой показалось подозрительным мое чрезмерное внимание к своему внешнему виду.
   — С чего это ты так разоделась? Кому хочешь понравиться, Пенелопа?
   — Не могу больше ждать, — ответила я. — а это состязание позволит мне выбрать наконец самого сильного из всех женихов.
   Эвриклея посмотрела на меня укоризненно и тревожно.
   — Решение устроить состязание мне нравится, — сказала старая няня, — так как я уверена, что ни один из женихов не сможет натянуть тетиву Одиссеева лука.
   — Каким бы сильным ни был Одиссей и как бы ловко ни натягивал он тетиву, — ответила я, — надежда на женитьбу, по-моему, удвоит силы и задор претендентов, и тогда мы сможем положить конец этому невыносимому ожиданию и разграблению наших владений.
   Мне хотелось посмотреть, не вынудят ли эти слова Эвриклею раскрыть свой секрет.
   — Почему ты вспомнила об Одиссее так, словно он живой и находится среди нас?
   — Одиссей всегда жив в моей памяти, — ответила я.
   Старая нянька, глядя мне в глаза, спросила, не случилось ли чего такого, что побудило меня вынуть лук Одиссея из кладовой и объявить о состязании.
   — Я устала, — был мой ответ.
   Я уверена, что старая Эвриклея, пораженная тем, что я до сих пор не узнала Одиссея, хотела мне что-то сказать — это можно было прочесть в ее тревожном, вопросительном взгляде, но она зажала себе рот рукой, чтобы не проговориться. Бедная добрая душа, перед каким жестоким выбором поставили ее мои слова!
   Я вышла в зал перед самым закатом, когда дом освещен косыми лучами солнца и когда за накрытым к ужину длинным столом собираются все мои женихи. Стоя на нижней ступеньке лестницы, я заговорила громко и отчетливо.
   — Ваше ожидание слишком затянулось. — сказала я, — и поскольку все известия, увы, побуждают меня полагать, что на возвращение Одиссея рассчитывать не приходится, я решила объявить о состязании: призом победителю я назначаю себя.
   По всему залу пронесся удивленный ропот. Тогда я показала украшенный слоновой костью ключ и, спустившись со ступеньки, направилась к массивной дубовой двери, за которой хранились лук и колчан, полученные когда-то молодым Одиссеем в дар от Ифита, с которым они встретились в Мессене. Они оба отправились туда за возмещением урона, причиненного мессенцами: те похитили много скота и увезли его на своих разбойничьих судах. Одиссей подарил Ифиту острый меч с золотой насечкой, а Ифит ему — тяжелый лук из твердого ясеня. Одиссей с трудом натягивал его тетиву, а длинные стрелы с бронзовыми наконечниками могли пробивать стволы деревьев и даже раскалывать камни.
   Я сама сняла со стены лук Одиссея и, вынув его из кожаного футляра, положила на скамью. Две молодые рабыни поставили колчан со стрелами на каменный порог. Затем я приказала воткнуть в пол зала по всей его длине одну за другой двенадцать секир.
   — Хорошо помню, — сказала я, — возможно, кто-нибудь из вас тоже помнит, как Одиссею удавалось, согнув лук, пропустить стрелу сквозь двенадцать колец на рукоятках секир. Чтобы успешно выстрелить из этого лука, нужно иметь не только крепкие мускулы, но и твердую решимость провести стрелу через все двенадцать колец. Человеческий разум может раскалить воздух и надвое расколоть небо, но никто еще на моих глазах не проявлял такую силу и волю к победе, как Одиссей. Передо мной молодые князья, крепкие духом и телом, так докажите, что вы не ослабели от чрезмерной еды и питья. Поглядим, способно ли это состязание встряхнуть дремлющие в вас силы. Каждый может воззвать к своему богу и передать луку его волю. Но я хочу, чтобы первым включился в состязание юный Телемах, и если ему удастся сделать то, что удавалось его отцу Одиссею, никто из вас к состязанию допущен уже не будет.