Страница:
Невысокий, толстый, круглый, точно бочонок, он тем не менее был достаточно искусный мастер драться на саблях. В первое мгновение Секач вынужден был отступить, едва сдерживая бешеный натиск разъярённого противника. Но вскоре потеснил его назад, стараясь выбить из руки саблю.
Стягайло же отошёл в это время в сторонку, лихорадочно соображая, как поступить. Он не предвидел такого сопротивления и сначала растерялся, но, видя, что бунтовщиков немного, решил сразу покончить и с ними.
— Эй, атаманы! — закричал он во весь голос, так, что эхо отдалось где-то на Днепре. — Эй, атаманы! Ко мне! Взять этих бунтовщиков! В холодную их! В холодную!
Строй дрогнул. Из разных куреней выскочило несколько десятков казаков. Но большинство, обескураженные и возбуждённые необычными событиями — пожаром, столбовой казнью, откровенным выступлением многих переяславцев против Стягайло, оторопели и стояли в нерешительности.
Майдан тревожно гудел.
— Братчики! Кого в холодную? — взревел Метелица. — Меня? Хотел бы я увидеть смельчака, который посмеет это сделать!
Несмотря на мороз, он был без шапки, в одной полотняной, распахнутой на груди рубахе и широченных синих турецких шароварах. В правом ухе поблёскивала золотая серёжка. Могучая грудь вздымалась, как кузнечный мех, а сильные ноги будто вросли в землю, как два дуба. И казалось, нет такой силы, которая могла бы стронуть его с места.
Метелицу в Сечи знали все. Знали его силу, умение драться на саблях, отчаянную смелость, бескорыстность. Знали, что переяславцы не раз хотели избрать его куренным, но он отказывался, потому что не отличался ни властолюбием, ни честолюбием, а больше всего на свете ценил и берег собственную свободу и достоинство, сильнее всего любил Сечь, ставшую его домом, так как не имел ни кола ни двора, да товарищество сечевое, которое заменяло ему семью. Потому и его все любили, за исключением разве что некоторых богатеев, над которыми он частенько посмеивался.
Когда переяславцы услыхали, что Метелице угрожает холодная, они почти все двинулись ему на помощь.
Но тут вдруг раздался чей-то голос:
— Серко в Сечи! Серко в Сечи!
Моментально наступила тишина. Серко пользовался на Запорожье такой большой популярностью и симпатией, как никто из кошевых до него. Его уважали, боялись и — боготворили… Поэтому появление славного предводителя сразу всех отрезвило. Сотни глаз одновременно повернулись к воротам, навстречу двум всадникам, неторопливо приближавшимся на покрытых инеем конях.
Стягайло же отошёл в это время в сторонку, лихорадочно соображая, как поступить. Он не предвидел такого сопротивления и сначала растерялся, но, видя, что бунтовщиков немного, решил сразу покончить и с ними.
— Эй, атаманы! — закричал он во весь голос, так, что эхо отдалось где-то на Днепре. — Эй, атаманы! Ко мне! Взять этих бунтовщиков! В холодную их! В холодную!
Строй дрогнул. Из разных куреней выскочило несколько десятков казаков. Но большинство, обескураженные и возбуждённые необычными событиями — пожаром, столбовой казнью, откровенным выступлением многих переяславцев против Стягайло, оторопели и стояли в нерешительности.
Майдан тревожно гудел.
— Братчики! Кого в холодную? — взревел Метелица. — Меня? Хотел бы я увидеть смельчака, который посмеет это сделать!
Несмотря на мороз, он был без шапки, в одной полотняной, распахнутой на груди рубахе и широченных синих турецких шароварах. В правом ухе поблёскивала золотая серёжка. Могучая грудь вздымалась, как кузнечный мех, а сильные ноги будто вросли в землю, как два дуба. И казалось, нет такой силы, которая могла бы стронуть его с места.
Метелицу в Сечи знали все. Знали его силу, умение драться на саблях, отчаянную смелость, бескорыстность. Знали, что переяславцы не раз хотели избрать его куренным, но он отказывался, потому что не отличался ни властолюбием, ни честолюбием, а больше всего на свете ценил и берег собственную свободу и достоинство, сильнее всего любил Сечь, ставшую его домом, так как не имел ни кола ни двора, да товарищество сечевое, которое заменяло ему семью. Потому и его все любили, за исключением разве что некоторых богатеев, над которыми он частенько посмеивался.
Когда переяславцы услыхали, что Метелице угрожает холодная, они почти все двинулись ему на помощь.
Но тут вдруг раздался чей-то голос:
— Серко в Сечи! Серко в Сечи!
Моментально наступила тишина. Серко пользовался на Запорожье такой большой популярностью и симпатией, как никто из кошевых до него. Его уважали, боялись и — боготворили… Поэтому появление славного предводителя сразу всех отрезвило. Сотни глаз одновременно повернулись к воротам, навстречу двум всадникам, неторопливо приближавшимся на покрытых инеем конях.
4
Серко въехал на майдан в сопровождении Арсена Звенигоры, снял шапку, поклонился товариществу.
— Доброго здоровья, братья, атаманы, войско запорожское! — поздоровался он.
— Доброго здоровья, батько кошевой! — откликнулись казаки.
— Что у вас стряслось, к чему сошлись на раду?.. Иль собираетесь в поход на турка, иль отповедь чужеземным послам готовите?
Сечь молчала. Запорожцы смущённо отводили глаза, опускали головы. Не знали, что ответить кошевому.
Не слезая с коня, Серко окинул взглядом майдан. Увидев привязанного к столбу незнакомца, некоторое время пристально вглядывался в него. На лице промелькнуло удивление.
— За что вы казните этого молодца?
Вперёд медленно вышел Стягайло. Поклонился.
— Батько кошевой, он подпалил курень… Чуть было не сгорела вся Сечь!
— Как это подпалил? Для чего?
— Должно, со злым умыслом…
— Не может этого быть! — воскликнул Арсен взволнованно. — Я знаю этого казака! Я тебе рассказывал, батько, про него! Это какое-то недоразумение!
— Да что ты слушаешь Стягайло! Брешет он, собака! — крикнул Метелица, не пряча тяжёлой сверкающей сабли. — Все было не так! Не понравился ему человек — вот он и решил учинить самосуд над ним!
— Ка-ак?! Без суда — к столбу? Кто ж это дозволил?
— Сам дозволил… Думал небось, после пожара никто возражать не станет, — пояснил Воинов.
— Развяжите его! — приказал Серко.
Арсен мигом спрыгнул с коня, подбежал к столбу, рубанул саблей верёвку. Гурко, потирая онемевшие запястья, весело улыбнулся белозубой улыбкой, — от чего весь мрачный майдан тоже повеселел, — и, обняв Арсена за плечи, приблизился вместе с ним к кошевому.
— Спасибо, батько кошевой! Теперь верю, что поживу ещё… А то подумал: как отдубасят этими кийками, — он кивнул на груду длинных увесистых палок, — так и полетит моя душа к Вельзевулу в пекло!
— Отчего же? Иль нагрешил? — усмехнулся Серко, глядя на улыбающееся лицо Гурко.
— Бывало… да и кто на свете без греха?
— А курень зачем подпалил, грешник?
— Сказали переяславцы, что я ещё ничего этакого, выдающегося, не сделал.
— Так ты и отчудил?
— Отчудил, батько…
— Захотел, чтобы Палием прозвали?
— Честно говоря, тогда не думал, как меня прозовут…
— Ха-ха-ха! — засмеялся Серко. — Что не говорите, братья, а надо иметь мудрую голову, чтобы придумать такое!
Запорожцы, сгрудившиеся вокруг кошевого плотной гурьбой и слушавшие разговор, весело захохотали. Им начинал нравиться этот человек, которого они едва не отходили киями.
— А вдруг бы сгорела вся Сечь? — спросил Серко.
— Не сгорела бы, батько, — спокойно ответил Гурко. — Все курени заметены снегом настолько, что нечему гореть… Если б сгорел, то только Переяславский…
Вперёд протолкался Спыхальский.
— Холера ясная! — воскликнул он. — То и вправду есть мудро, прошу панства, отколоть такую штукенцию! Ну, кто из нас додумался бы до такого, спрашиваю вас? Не-е! Як бога Кохам[22], не!.. А курень наш Переяславский — одна только слава, что курень, скажу я вам! Стены покривились, прогнили — ветер так и свищет! Крыша продырявилась, и когда идёт дождь, то мы промокаем до костей или же тикаем к соседям! Разрази меня гром, если вру!
— Правду казак говорит! Ей-богу, правду! — вмешался Метелица и повернулся к Стягайло и его приспешникам. — А вы, сукины дети, хотели за охапку гнилого камыша предать человека столбовой смерти! Да его благодарить надо, что заставил нас перекрыть своё же жильё! Что спалил к чёртовой матери это гнильё!.. Иль в днепровских плавнях перевёлся камыш? Иль у нас руки отсохнут, если мы по снопику свяжем и гуртом перекроем курень?..
— Да и поджёг я его не даром, — снова заговорил Гурко. — Я пришёл к вам, братчики, не с пустыми руками, а с толикой серебряных талеров, которые с радостью дарю переяславцам, чтобы за эти деньги подправили свой курень… А то и новый построили… — Он достал из кармана туго набитый бархатный кошелёк и подал Метелице. — Вот держи, батько!
— Спасибо тебе, брат! — обнял его Метелица. — Вот только не знаю, как нам тебя все-таки звать: в курень принять-то приняли, а прозвища дать не успели!
— Как назовёте, так и ладно.
— Дозвольте, паны-братья, мне слово молвить, — сказал Серко.
— Говори, батько, говори! — закричали казаки.
— Нравится мне этот казак, чего там греха таить… И чует моё сердце, что принесёт он пользу товариществу нашему… Так что примем его в свой кош и дадим ему прозвище Палий, ибо такое он сегодня заслужил…
— Палием, Палием прозвать! Нехай отныне будет Палий! — зашумели казаки.
— Имени, по нашему обычаю, менять не станем, ибо имя — от бога, его поп дал… — продолжал Серко. — А прозвище, фамилия — от людей, вот мы её и сменили… Согласен ли, казак?
Семён Гурко, который отныне должен был зваться Семёном Палием, а свою родовую фамилию предать забвению, поклонился товариществу и кошевому:
— Спасибо, батько кошевой, спасибо, батько крёстный! Пока жив, не забуду, кто дал мне это запорожское имя! И постараюсь не срамить его никогда… А вам, братчики, спасибо за почёт, которым удостоили меня! Ведь если б вы не привязали меня сегодня к этому столбу, чтоб всыпать мне с полтысячи киев, так разве знал бы кто сейчас какого-то там Семена Гурко?.. Никто… Так благодарствую за то, что без славы прославили Семена Палия! Ну, а славу я постараюсь добыть саблей своею!
— Ты гляди, как чешет! Хоть и молодой, а голова! — прошамкал дед Шевчик, поблёскивая единственным зубом.
Палий поклонился ещё раз, потом порылся в карманах, вытащил горсть серебряных монет, подбросил их на ладони.
— А теперь, братья, положено крестины справить! Ставлю на всех две бочки горилки… Зовите шинкаря!
Над толпой прокатился одобрительный гомон, в котором слышалось никому до сих пор незнакомое, только что рождённое имя — Палий, которое вмиг стало известно всему запорожскому войску.
— Доброго здоровья, братья, атаманы, войско запорожское! — поздоровался он.
— Доброго здоровья, батько кошевой! — откликнулись казаки.
— Что у вас стряслось, к чему сошлись на раду?.. Иль собираетесь в поход на турка, иль отповедь чужеземным послам готовите?
Сечь молчала. Запорожцы смущённо отводили глаза, опускали головы. Не знали, что ответить кошевому.
Не слезая с коня, Серко окинул взглядом майдан. Увидев привязанного к столбу незнакомца, некоторое время пристально вглядывался в него. На лице промелькнуло удивление.
— За что вы казните этого молодца?
Вперёд медленно вышел Стягайло. Поклонился.
— Батько кошевой, он подпалил курень… Чуть было не сгорела вся Сечь!
— Как это подпалил? Для чего?
— Должно, со злым умыслом…
— Не может этого быть! — воскликнул Арсен взволнованно. — Я знаю этого казака! Я тебе рассказывал, батько, про него! Это какое-то недоразумение!
— Да что ты слушаешь Стягайло! Брешет он, собака! — крикнул Метелица, не пряча тяжёлой сверкающей сабли. — Все было не так! Не понравился ему человек — вот он и решил учинить самосуд над ним!
— Ка-ак?! Без суда — к столбу? Кто ж это дозволил?
— Сам дозволил… Думал небось, после пожара никто возражать не станет, — пояснил Воинов.
— Развяжите его! — приказал Серко.
Арсен мигом спрыгнул с коня, подбежал к столбу, рубанул саблей верёвку. Гурко, потирая онемевшие запястья, весело улыбнулся белозубой улыбкой, — от чего весь мрачный майдан тоже повеселел, — и, обняв Арсена за плечи, приблизился вместе с ним к кошевому.
— Спасибо, батько кошевой! Теперь верю, что поживу ещё… А то подумал: как отдубасят этими кийками, — он кивнул на груду длинных увесистых палок, — так и полетит моя душа к Вельзевулу в пекло!
— Отчего же? Иль нагрешил? — усмехнулся Серко, глядя на улыбающееся лицо Гурко.
— Бывало… да и кто на свете без греха?
— А курень зачем подпалил, грешник?
— Сказали переяславцы, что я ещё ничего этакого, выдающегося, не сделал.
— Так ты и отчудил?
— Отчудил, батько…
— Захотел, чтобы Палием прозвали?
— Честно говоря, тогда не думал, как меня прозовут…
— Ха-ха-ха! — засмеялся Серко. — Что не говорите, братья, а надо иметь мудрую голову, чтобы придумать такое!
Запорожцы, сгрудившиеся вокруг кошевого плотной гурьбой и слушавшие разговор, весело захохотали. Им начинал нравиться этот человек, которого они едва не отходили киями.
— А вдруг бы сгорела вся Сечь? — спросил Серко.
— Не сгорела бы, батько, — спокойно ответил Гурко. — Все курени заметены снегом настолько, что нечему гореть… Если б сгорел, то только Переяславский…
Вперёд протолкался Спыхальский.
— Холера ясная! — воскликнул он. — То и вправду есть мудро, прошу панства, отколоть такую штукенцию! Ну, кто из нас додумался бы до такого, спрашиваю вас? Не-е! Як бога Кохам[22], не!.. А курень наш Переяславский — одна только слава, что курень, скажу я вам! Стены покривились, прогнили — ветер так и свищет! Крыша продырявилась, и когда идёт дождь, то мы промокаем до костей или же тикаем к соседям! Разрази меня гром, если вру!
— Правду казак говорит! Ей-богу, правду! — вмешался Метелица и повернулся к Стягайло и его приспешникам. — А вы, сукины дети, хотели за охапку гнилого камыша предать человека столбовой смерти! Да его благодарить надо, что заставил нас перекрыть своё же жильё! Что спалил к чёртовой матери это гнильё!.. Иль в днепровских плавнях перевёлся камыш? Иль у нас руки отсохнут, если мы по снопику свяжем и гуртом перекроем курень?..
— Да и поджёг я его не даром, — снова заговорил Гурко. — Я пришёл к вам, братчики, не с пустыми руками, а с толикой серебряных талеров, которые с радостью дарю переяславцам, чтобы за эти деньги подправили свой курень… А то и новый построили… — Он достал из кармана туго набитый бархатный кошелёк и подал Метелице. — Вот держи, батько!
— Спасибо тебе, брат! — обнял его Метелица. — Вот только не знаю, как нам тебя все-таки звать: в курень принять-то приняли, а прозвища дать не успели!
— Как назовёте, так и ладно.
— Дозвольте, паны-братья, мне слово молвить, — сказал Серко.
— Говори, батько, говори! — закричали казаки.
— Нравится мне этот казак, чего там греха таить… И чует моё сердце, что принесёт он пользу товариществу нашему… Так что примем его в свой кош и дадим ему прозвище Палий, ибо такое он сегодня заслужил…
— Палием, Палием прозвать! Нехай отныне будет Палий! — зашумели казаки.
— Имени, по нашему обычаю, менять не станем, ибо имя — от бога, его поп дал… — продолжал Серко. — А прозвище, фамилия — от людей, вот мы её и сменили… Согласен ли, казак?
Семён Гурко, который отныне должен был зваться Семёном Палием, а свою родовую фамилию предать забвению, поклонился товариществу и кошевому:
— Спасибо, батько кошевой, спасибо, батько крёстный! Пока жив, не забуду, кто дал мне это запорожское имя! И постараюсь не срамить его никогда… А вам, братчики, спасибо за почёт, которым удостоили меня! Ведь если б вы не привязали меня сегодня к этому столбу, чтоб всыпать мне с полтысячи киев, так разве знал бы кто сейчас какого-то там Семена Гурко?.. Никто… Так благодарствую за то, что без славы прославили Семена Палия! Ну, а славу я постараюсь добыть саблей своею!
— Ты гляди, как чешет! Хоть и молодой, а голова! — прошамкал дед Шевчик, поблёскивая единственным зубом.
Палий поклонился ещё раз, потом порылся в карманах, вытащил горсть серебряных монет, подбросил их на ладони.
— А теперь, братья, положено крестины справить! Ставлю на всех две бочки горилки… Зовите шинкаря!
Над толпой прокатился одобрительный гомон, в котором слышалось никому до сих пор незнакомое, только что рождённое имя — Палий, которое вмиг стало известно всему запорожскому войску.
5
Как и надеялся Арсен, Серко разрешил набрать добровольцев для похода на Правобережье, приказав за счёт запорожской казны снарядить отряд порохом, сухарями, пшеном, салом и сушёной рыбой.
Собирались быстро, так как время не ждало. Добровольцев было порядочно, но отправлялись только те, кто имел коня. Таких оказалось немного — всего сто семьдесят человек. До захода солнца они получили в оружейной порох и олово, в амбарах — пшено, сало, сухари, рыбу и соль. Кто обносился, тот наскоро латал одежду и обувь или менялся с товарищами на более тёплые, менее поношенные вещи…
Выступать решили рано поутру. А вечером Серко собрал всех в войсковой канцелярии на раду.
Просторная комната наполнилась до предела. Сидели на лавках, на скамьях, внесённых джурой[23] кошевого, стояли вдоль стен и посредине — кто где мог. Суровые, сосредоточенные лица освещались жёлтым колеблющимся светом восковых свечей.
Серко вышел из боковой комнаты, остановился у стола. В последнее время он стал заметно стареть. Усы совсем побелели, а под глазами появились синие отеки. Однако держался он ещё молодцом: грудь колесом, плечи расправлены, как у парубка, голова высоко поднята. У себя на хуторе, в Грушевке, он успел отдохнуть, и приезд Звенигоры был вполне оправданным поводом, чтобы возвратиться снова в Сечь, куда он уже и сам рвался.
Окинув взглядом притихших запорожцев, кошевой начал говорить:
— Братья, я собрал вас для того, чтобы перед вашей далёкой дорогой сказать несколько слов… Причина поездки всем известна: каждый из вас согласился добровольно помочь нашему товарищу Арсену Звенигоре освободить его родных. Об этом знаете вы, знает вся Сечь, и потому могут знать и те, кто интересуется, как и чем мы тут живём… Но это, как говорится, для посторонних ушей. На самом деле задание ваше будет значительно шире, важнее…
Прошелестел удивлённый шёпот. Неужели кошевой подозревает, что среди них могут быть чужеземные соглядатаи?
— Я никого не подозреваю, — продолжал Серко, — но мы живём в тревожное время, среди врагов и должны не только делами, но и словами не вредить себе… Так вот, первейшее условие успеха — полная тайна!.. Случилось так, что после осады Чигирина и сдачи его, в чем я обвиняю не войско, а наших полководцев — гетмана и воеводу, — об этом, кстати, я откровенно написал Самойловичу в своём письме, Правобережная Украина осталась под властью турок. Её правителем султан назначил Юрася Хмельницкого. Мы все любили и уважали великого, славного Богдана, но не можем тем же платить его беспутному сыну. Из всех гетманов, которые были после Богдана, он более всего виновен перед отчизной и нанёс ей наибольший, может статься, непоправимый вред. Говорю я это для того, чтобы вы знали, что с турками и ордынцами у меня никогда не было никаких дружеских договоров, я никогда военной силой не становился на их сторону и никогда не стану на сторону тех, кто им помогает!
— Мы это знаем, батько, — басовито прогудел Метелица.
— Вы завтра выступаете на Правобережье и встретитесь с теми, кто служит султану Магомету. Не так уж много их, но мне хотелось бы, чтоб совсем не было таких!
— Смекнули, батько, — снова отозвался Метелица.
— А если смекнули, то больше не буду об этом говорить… Скажу о другом: главное ваше задание будет вот в чем. До Корсуня вы пойдёте одним отрядом, сделаете там что надо, то есть вызволите родных Арсена, а потом разделитесь на четыре группы. Старшим наказным атаманом, иначе — полковником, я назначаю Семена Палия… А после Корсуня атаманство над отрядами примут Самусь, Искра, Абазин и Палий. Вы пройдёте от Корсуня до Днестра, Збруча, Случи и Ирпеня, разведаете, что там делается, как живёт народ, покажете ему, что мы про него не забыли, поднимете его, сообща разгромите небольшие татарские и турецкие заставы, где встретите… А весной возвратитесь в Сечь!
— Понимаем, батько, — закивали головами запорожцы.
— Ну, а коль понимаете, то счастливого вам пути!
Все вышли, кроме Палия, Звенигоры, Воинова и Спыхальского, которым кошевой велел остаться.
Серко прошёлся по комнате, потом остановился перед Палием, положил ему на плечо руку.
— Ты, должно быть, удивлён, казак, что сразу после крестин атаманом стал?
— Удивлён, батько.
— Привыкай… Правду говоря, я хотел назначить Арсена, но он нарассказал про тебя столько, что хоть кошевым сразу выбирай!
— Он, видимо, преувеличил, батько.
— Вот я и хочу сам убедиться, то ли ты и вправду орёл, то ли лишь похож на него… Ну, ну, не обижайся, я пошутил… Атаманом действительно должен был быть Арсен, но, очевидно, в этом походе у него будет много других забот. Поэтому, зная про вашу дружбу и про ту славу, которую ты так быстро приобрёл в Сечи, — кошевой усмехнулся, а за ним улыбнулся и Палий, — я и назначил тебя полковником.
— Благодарствую, батько.
Серко помолчал некоторое время, думая о чем-то своём, сокровенном. Затем разогнал на лбу глубокие морщины и сказал:
— Друзья, вашему отряду будет особое задание… После того как освободите семью Арсена, вы проберётесь в Немиров, резиденцию Юрася Хмельницкого. Я долго был винницким полковником и хорошо знаю те места. Там есть где укрыться, один Краковецкий лес может принять под защиту во сто раз больше людей, чем у вас… Если вам посчастливится, выведаете важные секреты турок, нужные не только Сечи, но и Батурину, и Москве. Вы понимаете, о чем я говорю. Война не закончена. Не исключено, что этим летом она разгорится снова. Потому нам и интересно было бы знать, куда ударит Кара-Мустафа и какими силами… После этого вы пойдёте на Ирпень, разведаете, что делается на Полесье…
— Слишком трудное задание, — задумчиво произнёс Палий. — Не представляю, как мы сможем выполнить его.
— Об этом позаботится Арсен, — улыбнулся доброй улыбкой Серко. — Ему не привыкать…
— Все, что смогу, сделаю, батько, — твёрдо сказал Арсен. — Бывало и тяжелее…
— Я полагаюсь на твою сообразительность и твоё счастье, голубчик, — тихо проговорил кошевой. И тут же добавил: — На этом и порешим… А теперь идите — готовьтесь в дорогу, а то ведь с рассветом выступать!
Собирались быстро, так как время не ждало. Добровольцев было порядочно, но отправлялись только те, кто имел коня. Таких оказалось немного — всего сто семьдесят человек. До захода солнца они получили в оружейной порох и олово, в амбарах — пшено, сало, сухари, рыбу и соль. Кто обносился, тот наскоро латал одежду и обувь или менялся с товарищами на более тёплые, менее поношенные вещи…
Выступать решили рано поутру. А вечером Серко собрал всех в войсковой канцелярии на раду.
Просторная комната наполнилась до предела. Сидели на лавках, на скамьях, внесённых джурой[23] кошевого, стояли вдоль стен и посредине — кто где мог. Суровые, сосредоточенные лица освещались жёлтым колеблющимся светом восковых свечей.
Серко вышел из боковой комнаты, остановился у стола. В последнее время он стал заметно стареть. Усы совсем побелели, а под глазами появились синие отеки. Однако держался он ещё молодцом: грудь колесом, плечи расправлены, как у парубка, голова высоко поднята. У себя на хуторе, в Грушевке, он успел отдохнуть, и приезд Звенигоры был вполне оправданным поводом, чтобы возвратиться снова в Сечь, куда он уже и сам рвался.
Окинув взглядом притихших запорожцев, кошевой начал говорить:
— Братья, я собрал вас для того, чтобы перед вашей далёкой дорогой сказать несколько слов… Причина поездки всем известна: каждый из вас согласился добровольно помочь нашему товарищу Арсену Звенигоре освободить его родных. Об этом знаете вы, знает вся Сечь, и потому могут знать и те, кто интересуется, как и чем мы тут живём… Но это, как говорится, для посторонних ушей. На самом деле задание ваше будет значительно шире, важнее…
Прошелестел удивлённый шёпот. Неужели кошевой подозревает, что среди них могут быть чужеземные соглядатаи?
— Я никого не подозреваю, — продолжал Серко, — но мы живём в тревожное время, среди врагов и должны не только делами, но и словами не вредить себе… Так вот, первейшее условие успеха — полная тайна!.. Случилось так, что после осады Чигирина и сдачи его, в чем я обвиняю не войско, а наших полководцев — гетмана и воеводу, — об этом, кстати, я откровенно написал Самойловичу в своём письме, Правобережная Украина осталась под властью турок. Её правителем султан назначил Юрася Хмельницкого. Мы все любили и уважали великого, славного Богдана, но не можем тем же платить его беспутному сыну. Из всех гетманов, которые были после Богдана, он более всего виновен перед отчизной и нанёс ей наибольший, может статься, непоправимый вред. Говорю я это для того, чтобы вы знали, что с турками и ордынцами у меня никогда не было никаких дружеских договоров, я никогда военной силой не становился на их сторону и никогда не стану на сторону тех, кто им помогает!
— Мы это знаем, батько, — басовито прогудел Метелица.
— Вы завтра выступаете на Правобережье и встретитесь с теми, кто служит султану Магомету. Не так уж много их, но мне хотелось бы, чтоб совсем не было таких!
— Смекнули, батько, — снова отозвался Метелица.
— А если смекнули, то больше не буду об этом говорить… Скажу о другом: главное ваше задание будет вот в чем. До Корсуня вы пойдёте одним отрядом, сделаете там что надо, то есть вызволите родных Арсена, а потом разделитесь на четыре группы. Старшим наказным атаманом, иначе — полковником, я назначаю Семена Палия… А после Корсуня атаманство над отрядами примут Самусь, Искра, Абазин и Палий. Вы пройдёте от Корсуня до Днестра, Збруча, Случи и Ирпеня, разведаете, что там делается, как живёт народ, покажете ему, что мы про него не забыли, поднимете его, сообща разгромите небольшие татарские и турецкие заставы, где встретите… А весной возвратитесь в Сечь!
— Понимаем, батько, — закивали головами запорожцы.
— Ну, а коль понимаете, то счастливого вам пути!
Все вышли, кроме Палия, Звенигоры, Воинова и Спыхальского, которым кошевой велел остаться.
Серко прошёлся по комнате, потом остановился перед Палием, положил ему на плечо руку.
— Ты, должно быть, удивлён, казак, что сразу после крестин атаманом стал?
— Удивлён, батько.
— Привыкай… Правду говоря, я хотел назначить Арсена, но он нарассказал про тебя столько, что хоть кошевым сразу выбирай!
— Он, видимо, преувеличил, батько.
— Вот я и хочу сам убедиться, то ли ты и вправду орёл, то ли лишь похож на него… Ну, ну, не обижайся, я пошутил… Атаманом действительно должен был быть Арсен, но, очевидно, в этом походе у него будет много других забот. Поэтому, зная про вашу дружбу и про ту славу, которую ты так быстро приобрёл в Сечи, — кошевой усмехнулся, а за ним улыбнулся и Палий, — я и назначил тебя полковником.
— Благодарствую, батько.
Серко помолчал некоторое время, думая о чем-то своём, сокровенном. Затем разогнал на лбу глубокие морщины и сказал:
— Друзья, вашему отряду будет особое задание… После того как освободите семью Арсена, вы проберётесь в Немиров, резиденцию Юрася Хмельницкого. Я долго был винницким полковником и хорошо знаю те места. Там есть где укрыться, один Краковецкий лес может принять под защиту во сто раз больше людей, чем у вас… Если вам посчастливится, выведаете важные секреты турок, нужные не только Сечи, но и Батурину, и Москве. Вы понимаете, о чем я говорю. Война не закончена. Не исключено, что этим летом она разгорится снова. Потому нам и интересно было бы знать, куда ударит Кара-Мустафа и какими силами… После этого вы пойдёте на Ирпень, разведаете, что делается на Полесье…
— Слишком трудное задание, — задумчиво произнёс Палий. — Не представляю, как мы сможем выполнить его.
— Об этом позаботится Арсен, — улыбнулся доброй улыбкой Серко. — Ему не привыкать…
— Все, что смогу, сделаю, батько, — твёрдо сказал Арсен. — Бывало и тяжелее…
— Я полагаюсь на твою сообразительность и твоё счастье, голубчик, — тихо проговорил кошевой. И тут же добавил: — На этом и порешим… А теперь идите — готовьтесь в дорогу, а то ведь с рассветом выступать!
В ОСИНОМ ГНЕЗДЕ
1
На седьмой день тяжёлой дороги, перед полуднем, обоз изгнанников с Левобережья прибыл под присмотром конного отряда в Корсунь. Лица пощипывал лёгкий морозец. В ярко-голубом небе ослепительно сияло солнце. Но несмотря на прекрасную погоду в городе было безлюдно, как и повсюду на Правобережье, где довелось проезжать переселенцам. Многие части города выгорели во время вражеских набегов, а там, где жильё уцелело от пожаров, все дышало запустением. Заборы скособочились, хлева и риги зияли рёбрами стропил и слёг, когда-то белые стены хат теперь облупились, окна чернели страшными дырами, а дворы были завалены сугробами снега… И только кое-где виднелись следы людей. В двух или трех хатах скрипнули двери — выглянули старенькие бабуси в каких-то дерюгах, но, завидев вооружённых всадников и обоз измученных пленников, торопливо спрятались в сенях.
Лишь замок на каменистом острове посреди реки проявлял зримые признаки жизни. Даже издалека было видно, как там весело поднимаются вверх сизоватые дымки, как бродят тёмные фигуры. Слышался перезвон молотов в кузнице.
Оставив обоз на широкой заснеженной площади над Росью, Свирид Многогрешный поскакал к перекидному мосту.
Переселенцы сбились в группки и вполголоса переговаривались меж собой, насторожённо поглядывая на охрану.
— Корсунщина — неплохой край, — знаешь-понимаешь, — рассуждал вслух исхудавший, почерневший, но, как всегда, разговорчивый Иваник. — Ничем не хуже Посулья. А может, ещё и получше… Но жить тута, под турками, будет не сладко. Ой, нет, совсем не сладко!.. Мне бы только до весны дотянуть — и задам стрекача за Днепр!
— Поймают — голову открутят! — кивнул кто-то на ордынцев.
— Они и так не помилуют.
У саней деда Оноприя было тихо. Ненко, Младен и Якуб молча разглядывали чужой город, а женщины, примостившись среди узлов и мешков, с грустью смотрели на шумные пороги, где даже в лютые морозы бурлила стремительная вода, пробиваясь между глыбами камней и льда.
Вдруг все заволновались.
Из замка выехало несколько всадников. Впереди на вороном коне гарцевал красивый, богато одетый мужчина средних лет. Позади него ехал полковник Яненченко. А ещё дальше — свита, состоящая преимущественно из татар.
— Юрась Хмельницкий! Юрась Хмельницкий! — прошелестело вдоль обоза.
Все сразу прекратили разговоры и впились взглядами в человека, имя которого последние два года наводило ужас на всю Украину.
Так вот какой он!..
Младшему сыну прославленного гетмана Богдана Хмельницкого Юрию — в семье и в народе его называли Юрасем — было шесть-семь лет, когда его отец в 1648 году поднял всенародное восстание против польско-шляхетского господства на Украине. Рано потеряв мать, Юрась рос болезненным и молчаливым мальчиком. Отца своего, обременённого государственными заботами и бесконечными войнами и походами, видел изредка. А потом, когда был отдан в обучение в Киевскую коллегию, долгие годы и вовсе не встречался с ним.
В отличие от старшего брата, Тимоша, энергичного, умного и храброго, но рано погибшего юноши, который в семнадцать лет возглавлял Чигиринскую казачью сотню, а затем водил в бои целое войско, Юрася, всегда тихого, вялого, бездеятельного, больше привлекала келья схимника и ряса монаха, чем гетманская булава, оказавшаяся после смерти брата и отца в его слабых руках.
После поражений, которые потерпели русско-украинские войска в войне с Польшей сначала под Любаром и Чудновом, а позднее — под Слободищем, Юрась подписал с Польшей позорный и тяжкий для Украины и для себя Слободищенский трактат 1660 года. Вопреки воле народа, он разорвал Переяславский договор с Россией и вновь отдал Украину на поругание польской шляхте.
Волна народных восстаний против польско-шляхетских захватчиков принудила Юрия Хмельницкого в начале 1663 года отречься от гетманства и под именем Гедеона постричься в монахи. Но этот его шаг не мог помочь Украине: долгие десятилетия она оставалась разделённой на две части — Левобережную и Правобережную, что в корне подкосило силы народа, бросило его в пучину братоубийственных войн и восстаний, не утихавших на протяжении всего следующего столетия. Завистливые, хищные соседи с юга и запада, пользуясь разъединенностью Украины, то и дело нападали на неё, стараясь отхватить себе как можно больший кусок. Только Россия ограждала её от окончательного разорения.
Жизнь самого Юрася после отречения складывалась трагично. Через год он был обвинён в измене правобережным гетманом-самозванцем Павлом Тетерей, арестован и передан польским властям. Почти три года провёл он в мрачных, сырых казематах Мариенборгской крепости на севере Польши.
Освобождённый из заточения, чернец Гедеон, как Юрась называл себя теперь, полностью отрёкся от мирской жизни и поселился в Уманском монастыре. Хотя было ему в то время лет двадцать пять, он выглядел значительно старше своего возраста, уставшим, надломленным душевно. На бледном лице застыла печать скорби и боли, а чёрные погасшие глаза давно утратили способность улыбаться. Десять тяжёлых и бурных лет, что прошли после смерти Богдана Хмельницкого, изнурили, вымотали его слабое тело и больную душу.
Казалось, что в монастырских стенах Юрась наконец-то нашёл себе тихую, спокойную обитель, где он мог прожить безбедно до конца дней своих, укрыться от яростных бурь, то и дело сотрясавших украинскую землю.
Но увы! Даже молитвы и монастырские стены не спасали монахов от басурманского аркана. Юрася вместе со всей братией схватили людоловы и потащили в Крым, а хан, узнав, что молодой хмурый чернец — сын покойного гетмана Ихмельниски, как называли Богдана Хмельницкого ордынцы, и сам бывший гетман Украины, отправил его в Турцию в подарок султану. Там некоторое время он сидел в одиночке Семибашенного замка — тюрьмы для политических преступников и соперников султана, потом, когда правительство Османской империи, пользуясь услугами Дорошенко, стало настырнее направлять свою экспансию на север, на Украину, Юрась был назначен архимандритом в один из православных монастырей турецкой столицы.
Немощный и безвольный, он очень скоро согласился помогать туркам в их захватнических походах. И когда правобережный гетман Петро Дорошенко, от которого отшатнулся народ из-за его пагубной политики дружбы с султаном, вынужден был сложить оружие и сдаться левобережному гетману Ивану Самойловичу и царскому воеводе Григорию Ромодановскому, султан неожиданно вытащил Юрася из стамбульского монастыря на свет божий и провозгласил «князем Малороссийской Украины».
С таким пышным, но маловразумительным титулом, полученным от извечного злейшего врага украинского народа, объявился Юрась во главе восьмидесяти пяти земляков-предателей из бывших невольников летом 1677 года под Чигирином. Его подкрепляло стотысячное турецкое войско великого визиря Ибрагима Шайтан-паши.
Однако напрасными оказались надежды султана и самого Юрася на то, что народ, верный славному имени Богдана Хмельницкого пойдёт за его сыном. На Украине Юрасево «войско» увеличилось — смешно сказать — всего на полтора десятка человек и состояло из сотни сорвиголов, которым не доверял даже сам «князь».
Через месяц Ибрагим Шайтан-паша, потерпев поражение, позорно бежал из-под Чигирина, оставив после себя разорённые, сожжённые села и города Правобережья и трупы тысяч людей.
На следующий год Магомет IV послал двухсоттысячное войско для завоевания Украины. Великий визирь Мустафа поклялся бородой пророка, что овладеет Чигирином и всей Украиной. В его обозе снова плёлся проклятый народом Юрась… Кара-Мустафа Чигирин взял, но закрепиться в нем, а тем более завоевать всю Украину не смог. Разбитые под Бужином турецкие войска покатились назад, безжалостно уничтожая все на своём пути.
Правобережье почти совсем опустело. Сотни тысяч людей бежали на левый берег, а тех, кто не успел спрятаться или убежать, ордынцы и янычары уничтожили или угнали в неволю.
Некогда многолюдный край — от Чигирина на востоке до Каменца и Житомира на западе — вследствие гетманских распрей, польско-шляхетских набегов и особенно турецко-татарского нашествия пришёл в упадок, обезлюдел. В сёлах, где прежде было сто — двести дворов, уцелело по две-три хаты, в которых нашли приют старики и малолетние, каким-то чудом спасшиеся от вражеских сабель и арканов. От Чигирина, Канева, Умани, Фастова и многих других городов сохранились лишь названия. Все, кто остался в живых, разбежались по лесам, пещерам, питаясь дичью, желудями и грибами…
Народ не без основания считал виновником разорения родного края Юрася Хмельницкого, который не только не препятствовал чужеземцам грабить Украину, но нередко и сам приказывал уничтожать села и города, не признающие его власти. Имя Юрася стало ненавистным на обоих берегах Днепра. И не удивительно, что все переселенцы — от старого до малого — хмуро воззрились на этого человека.
Остановив коня перед притихшим обозом, Юрась молча рассматривал людей. А они тем временем пристально разглядывали его.
Невысокого роста, тщедушный, узкий в плечах, чисто выбритый, он прямо, как-то одеревенело сидел в седле, и на его бледном, невыразительном, хотя и достаточно красивом лице не отразилось ни малейшего чувства. Только раз, когда на руках у молодой матери заплакало испуганное дитя, он вдруг едва улыбнулся. Но улыбка не скрасила его лица, потому что глаза оставались мрачно-холодными, непроницаемыми, словно стеклянными. Да и появилась она на какое-то мгновение и сразу, без всякого перехода, исчезла.
Одет он был весьма изысканно: темно-синего сукна бекеша, подбитая лисьим мехом, бобровая шапка-гетманка с самоцветом и двумя павлиньими перьями надо лбом, на боку — дорогая сабля, за поясом — булава, изготовленная перед первым чигиринским походом чеканщиками Стамбула, на ногах — красные сапоги.
Оглядев молчаливых переселенцев, их убогий скарб на санях, жалкую отару овечек и вереницу исхудавших за время перехода коровёнок, он кивнул полковнику и, когда тот подъехал, что-то тихо сказал ему.
— Люди, подойдите ближе! — поднялся на стременах Яненченко. — С вами хочет говорить ясновельможный гетман!
Оставив детей на санях, мужчины и женщины столпились перед гетманом и его свитой.
— Люди! — произнёс Юрась. — Правобережная Украина — отныне ваш дом, ваш край! Отсюда большинство из вас вышли, сюда и вернулись. Селитесь в Корсуне, в ближайших сёлах, живите вольно, богато!.. Хватит вам гнуть спину перед богопротивным поповичем — Самойловичем, которого я, даст бог, одолею и, рано или поздно, притащу сюда на аркане на справедливый суд народа и суд божий!.. Властью, данной мне султаном турецким Магометом, я буду защищать вас от него, от его приспешников, от царских воевод и польских панов! У вас теперь один хозяин — я, гетман и князь Украины, вызволенной из ляшской неволи моим отцом Богданом Хмельницким! А кто из вас посмеет не подчиниться полковнику или отважится на отпор его людям, тот будет нещадно бит или казнён!.. Вам понятно?
Лишь замок на каменистом острове посреди реки проявлял зримые признаки жизни. Даже издалека было видно, как там весело поднимаются вверх сизоватые дымки, как бродят тёмные фигуры. Слышался перезвон молотов в кузнице.
Оставив обоз на широкой заснеженной площади над Росью, Свирид Многогрешный поскакал к перекидному мосту.
Переселенцы сбились в группки и вполголоса переговаривались меж собой, насторожённо поглядывая на охрану.
— Корсунщина — неплохой край, — знаешь-понимаешь, — рассуждал вслух исхудавший, почерневший, но, как всегда, разговорчивый Иваник. — Ничем не хуже Посулья. А может, ещё и получше… Но жить тута, под турками, будет не сладко. Ой, нет, совсем не сладко!.. Мне бы только до весны дотянуть — и задам стрекача за Днепр!
— Поймают — голову открутят! — кивнул кто-то на ордынцев.
— Они и так не помилуют.
У саней деда Оноприя было тихо. Ненко, Младен и Якуб молча разглядывали чужой город, а женщины, примостившись среди узлов и мешков, с грустью смотрели на шумные пороги, где даже в лютые морозы бурлила стремительная вода, пробиваясь между глыбами камней и льда.
Вдруг все заволновались.
Из замка выехало несколько всадников. Впереди на вороном коне гарцевал красивый, богато одетый мужчина средних лет. Позади него ехал полковник Яненченко. А ещё дальше — свита, состоящая преимущественно из татар.
— Юрась Хмельницкий! Юрась Хмельницкий! — прошелестело вдоль обоза.
Все сразу прекратили разговоры и впились взглядами в человека, имя которого последние два года наводило ужас на всю Украину.
Так вот какой он!..
Младшему сыну прославленного гетмана Богдана Хмельницкого Юрию — в семье и в народе его называли Юрасем — было шесть-семь лет, когда его отец в 1648 году поднял всенародное восстание против польско-шляхетского господства на Украине. Рано потеряв мать, Юрась рос болезненным и молчаливым мальчиком. Отца своего, обременённого государственными заботами и бесконечными войнами и походами, видел изредка. А потом, когда был отдан в обучение в Киевскую коллегию, долгие годы и вовсе не встречался с ним.
В отличие от старшего брата, Тимоша, энергичного, умного и храброго, но рано погибшего юноши, который в семнадцать лет возглавлял Чигиринскую казачью сотню, а затем водил в бои целое войско, Юрася, всегда тихого, вялого, бездеятельного, больше привлекала келья схимника и ряса монаха, чем гетманская булава, оказавшаяся после смерти брата и отца в его слабых руках.
После поражений, которые потерпели русско-украинские войска в войне с Польшей сначала под Любаром и Чудновом, а позднее — под Слободищем, Юрась подписал с Польшей позорный и тяжкий для Украины и для себя Слободищенский трактат 1660 года. Вопреки воле народа, он разорвал Переяславский договор с Россией и вновь отдал Украину на поругание польской шляхте.
Волна народных восстаний против польско-шляхетских захватчиков принудила Юрия Хмельницкого в начале 1663 года отречься от гетманства и под именем Гедеона постричься в монахи. Но этот его шаг не мог помочь Украине: долгие десятилетия она оставалась разделённой на две части — Левобережную и Правобережную, что в корне подкосило силы народа, бросило его в пучину братоубийственных войн и восстаний, не утихавших на протяжении всего следующего столетия. Завистливые, хищные соседи с юга и запада, пользуясь разъединенностью Украины, то и дело нападали на неё, стараясь отхватить себе как можно больший кусок. Только Россия ограждала её от окончательного разорения.
Жизнь самого Юрася после отречения складывалась трагично. Через год он был обвинён в измене правобережным гетманом-самозванцем Павлом Тетерей, арестован и передан польским властям. Почти три года провёл он в мрачных, сырых казематах Мариенборгской крепости на севере Польши.
Освобождённый из заточения, чернец Гедеон, как Юрась называл себя теперь, полностью отрёкся от мирской жизни и поселился в Уманском монастыре. Хотя было ему в то время лет двадцать пять, он выглядел значительно старше своего возраста, уставшим, надломленным душевно. На бледном лице застыла печать скорби и боли, а чёрные погасшие глаза давно утратили способность улыбаться. Десять тяжёлых и бурных лет, что прошли после смерти Богдана Хмельницкого, изнурили, вымотали его слабое тело и больную душу.
Казалось, что в монастырских стенах Юрась наконец-то нашёл себе тихую, спокойную обитель, где он мог прожить безбедно до конца дней своих, укрыться от яростных бурь, то и дело сотрясавших украинскую землю.
Но увы! Даже молитвы и монастырские стены не спасали монахов от басурманского аркана. Юрася вместе со всей братией схватили людоловы и потащили в Крым, а хан, узнав, что молодой хмурый чернец — сын покойного гетмана Ихмельниски, как называли Богдана Хмельницкого ордынцы, и сам бывший гетман Украины, отправил его в Турцию в подарок султану. Там некоторое время он сидел в одиночке Семибашенного замка — тюрьмы для политических преступников и соперников султана, потом, когда правительство Османской империи, пользуясь услугами Дорошенко, стало настырнее направлять свою экспансию на север, на Украину, Юрась был назначен архимандритом в один из православных монастырей турецкой столицы.
Немощный и безвольный, он очень скоро согласился помогать туркам в их захватнических походах. И когда правобережный гетман Петро Дорошенко, от которого отшатнулся народ из-за его пагубной политики дружбы с султаном, вынужден был сложить оружие и сдаться левобережному гетману Ивану Самойловичу и царскому воеводе Григорию Ромодановскому, султан неожиданно вытащил Юрася из стамбульского монастыря на свет божий и провозгласил «князем Малороссийской Украины».
С таким пышным, но маловразумительным титулом, полученным от извечного злейшего врага украинского народа, объявился Юрась во главе восьмидесяти пяти земляков-предателей из бывших невольников летом 1677 года под Чигирином. Его подкрепляло стотысячное турецкое войско великого визиря Ибрагима Шайтан-паши.
Однако напрасными оказались надежды султана и самого Юрася на то, что народ, верный славному имени Богдана Хмельницкого пойдёт за его сыном. На Украине Юрасево «войско» увеличилось — смешно сказать — всего на полтора десятка человек и состояло из сотни сорвиголов, которым не доверял даже сам «князь».
Через месяц Ибрагим Шайтан-паша, потерпев поражение, позорно бежал из-под Чигирина, оставив после себя разорённые, сожжённые села и города Правобережья и трупы тысяч людей.
На следующий год Магомет IV послал двухсоттысячное войско для завоевания Украины. Великий визирь Мустафа поклялся бородой пророка, что овладеет Чигирином и всей Украиной. В его обозе снова плёлся проклятый народом Юрась… Кара-Мустафа Чигирин взял, но закрепиться в нем, а тем более завоевать всю Украину не смог. Разбитые под Бужином турецкие войска покатились назад, безжалостно уничтожая все на своём пути.
Правобережье почти совсем опустело. Сотни тысяч людей бежали на левый берег, а тех, кто не успел спрятаться или убежать, ордынцы и янычары уничтожили или угнали в неволю.
Некогда многолюдный край — от Чигирина на востоке до Каменца и Житомира на западе — вследствие гетманских распрей, польско-шляхетских набегов и особенно турецко-татарского нашествия пришёл в упадок, обезлюдел. В сёлах, где прежде было сто — двести дворов, уцелело по две-три хаты, в которых нашли приют старики и малолетние, каким-то чудом спасшиеся от вражеских сабель и арканов. От Чигирина, Канева, Умани, Фастова и многих других городов сохранились лишь названия. Все, кто остался в живых, разбежались по лесам, пещерам, питаясь дичью, желудями и грибами…
Народ не без основания считал виновником разорения родного края Юрася Хмельницкого, который не только не препятствовал чужеземцам грабить Украину, но нередко и сам приказывал уничтожать села и города, не признающие его власти. Имя Юрася стало ненавистным на обоих берегах Днепра. И не удивительно, что все переселенцы — от старого до малого — хмуро воззрились на этого человека.
Остановив коня перед притихшим обозом, Юрась молча рассматривал людей. А они тем временем пристально разглядывали его.
Невысокого роста, тщедушный, узкий в плечах, чисто выбритый, он прямо, как-то одеревенело сидел в седле, и на его бледном, невыразительном, хотя и достаточно красивом лице не отразилось ни малейшего чувства. Только раз, когда на руках у молодой матери заплакало испуганное дитя, он вдруг едва улыбнулся. Но улыбка не скрасила его лица, потому что глаза оставались мрачно-холодными, непроницаемыми, словно стеклянными. Да и появилась она на какое-то мгновение и сразу, без всякого перехода, исчезла.
Одет он был весьма изысканно: темно-синего сукна бекеша, подбитая лисьим мехом, бобровая шапка-гетманка с самоцветом и двумя павлиньими перьями надо лбом, на боку — дорогая сабля, за поясом — булава, изготовленная перед первым чигиринским походом чеканщиками Стамбула, на ногах — красные сапоги.
Оглядев молчаливых переселенцев, их убогий скарб на санях, жалкую отару овечек и вереницу исхудавших за время перехода коровёнок, он кивнул полковнику и, когда тот подъехал, что-то тихо сказал ему.
— Люди, подойдите ближе! — поднялся на стременах Яненченко. — С вами хочет говорить ясновельможный гетман!
Оставив детей на санях, мужчины и женщины столпились перед гетманом и его свитой.
— Люди! — произнёс Юрась. — Правобережная Украина — отныне ваш дом, ваш край! Отсюда большинство из вас вышли, сюда и вернулись. Селитесь в Корсуне, в ближайших сёлах, живите вольно, богато!.. Хватит вам гнуть спину перед богопротивным поповичем — Самойловичем, которого я, даст бог, одолею и, рано или поздно, притащу сюда на аркане на справедливый суд народа и суд божий!.. Властью, данной мне султаном турецким Магометом, я буду защищать вас от него, от его приспешников, от царских воевод и польских панов! У вас теперь один хозяин — я, гетман и князь Украины, вызволенной из ляшской неволи моим отцом Богданом Хмельницким! А кто из вас посмеет не подчиниться полковнику или отважится на отпор его людям, тот будет нещадно бит или казнён!.. Вам понятно?