Страница:
Больше всего интересовало Дзержинского, явится ли Сидорова еще, будет ли дальше носить передачи.
Я был уверен, что явится. Так мы с ней условились. Она хотела прийти даже на следующий день, но я ей сказал, что принимать передачи так часто не могу, и просил быть дней через пять.
– Вот и хорошо, – сказал Феликс Эдмундович. – Сделаем так. Когда она придет в Троицкую будку и позвонит насчет пропуска, ты ее пропусти, а сам тут же позвони мне. Принимать ее сразу не принимай, а подержи минут двадцать – двадцать пять в комнате дежурного, этого будет достаточно. Извинись, конечно. Скажи, что очень занят. Совещание там какое-нибудь у себя устрой или что-либо в этом роде, чтобы она видела, что ты действительно занят. Одним словом, что-нибудь придумай. Ясно?
– Ясно.
– Теперь насчет продуктов. Все проделай точно так же, как и в первый раз. Смотри, чтобы не обнаружить что-нибудь при ней, в ее присутствии. Продукты прими, условься о следующей встрече и отпусти ее с миром. Да! Не вздумай пойти на уступки, не разрешай приходить чаще, чем в первый раз. Это может ее насторожить.
Возвращаясь от Феликса Эдмундовича, я думал об одном: «Только бы не подвела Сидорова, только бы пришла!»
Наконец назначенный день наступил. Прошло утро, миновал полдень, Сидоровой не было. День кончился, наступила ночь. Ждать дальше не имело смысла. Итак, Сидорова не пришла. Придет ли вообще?
Феликс Эдмундович трижды звонил, спрашивал. Он был, казалось, расстроен не меньше моего, однако успокаивал меня: ничего, мол, посмотрим, что будет завтра. Но ни завтра, ни послезавтра Сидорова не появилась. Я потерял всякую надежду. Не справлялся больше и Феликс Эдмундович. Прошло три дня. Все, казалось, было кончено, ниточка оборвалась, как вдруг раздался звонок:
– Товарищ комендант, дежурный бюро пропусков. К вам гражданка Сидорова.
– Сидорова! Пришла таки…
Я велел выдать ей пропуск и тотчас позвонил Феликсу Эдмундовичу:
– Пришла! Получает пропуск.
– Пришла? Ну, действуй, как условились. Я немедленно вызвал своих помощников и устроил им длинный, нудный «разнос» по поводу всяких мелких неполадок, которые всегда случались. Сидоровой волей-неволей пришлось с полчаса просидеть у дежурного.
Окончив «совещание», я пригласил Сидорову, извинившись, что задержал се. В руках у нее был очередной сверток.
– Что ж это вы, – спросил я самым безразличным тоном, – не пришли в тот день, как мы условились?
– Ах, вы даже запомнили, на какое число назначили мне прийти? Это очень, очень любезно с вашей стороны.
Рассыпаясь в изъявлениях благодарности, Сидорова искоса внимательно посматривала на меня: придаю ли я значение тому, что она, рядовой и довольно надоедливый проситель, не явилась в условленное время.
Как мог равнодушнее, я заметил:
– Да нет, точно не запомнил, но мне казалось, что мы условились на вчерашний или позавчерашний день. Впрочем, это и не важно.
Давайте-ка ваш сверток.
Повторилась точно такая же процедура, как и в прошлый раз. Опять беглый осмотр в присутствии Сидоровой и тщательное исследование после ее ухода, опять записка, только теперь скатанная в маленький комочек, в мякише белого хлеба.
Передавая эту записку Феликсу Эдмундовичу, я не утерпел:
– Ну, как?
– Ты насчет своей Сидоровой? – Феликс Эдмундович устало, сдержанно улыбнулся. – Не беспокойся, все в порядке. Кстати, когда ты назначил ей прийти в следующий раз?
– Дней через пять – семь.
– Через пять – семь? Отлично.
На этот раз Сидорова явилась аккуратно в назначенный день. Сомнений не было: в прошлый раз она опоздала умышленно и проверяла, как я буду реагировать на это опоздание.
Прошло около месяца. Сидорова по-прежнему регулярно появлялась у меня в комендатуре со свертками продуктов – для Спиридоновой, и каждый раз то в котлетах, то в хлебе, то в папиросах я обнаруживал искусно заделанные крохотные клочки папиросной бумаги, исписанные мелким, бисерным почерком.
Ни одна из записок до Спиридоновой не дошла. Я аккуратно их изымал и передавал Дзержинскому. С содержанием записок я никогда не знакомился, не мое это было дело.
Однажды, когда я вручил Феликсу Эдмундовичу очередную записку, он сказал:
– Знаешь, между прочим, твоя «Сидорова»-то вовсе и не Сидорова. Это старая эсерка, опытный конспиратор, связник подпольной эсеровской организации. Затевают они побег Спиридоновой, так что будь начеку. Одно их беспокоит – почему Спиридонова молчит, не отвечает на их послания.
– Ну, что «Сидорова» не Сидорова и никакая не родственница Спиридоновой, это, Феликс Эдмундович, я предполагал с самого начала, а насчет остального, конечно, не знал. Только как же теперь быть с записками, если эсеры что-то пронюхали или заподозрили?
– О записках не беспокойся. «Сидорова» явится к тебе еще один раз, и все. Хватит.
Больше ты ее не увидишь…
Действительно, передав еще один сверток, «Сидорова» исчезла. Больше я ее не видел. Попытки эсеровского подполья наладить через «Сидорову» связь со Спиридоновой принесли пользу только нам, помогли разоблачить и ликвидировать нелегальную эсеровскую организацию.
Между тем и сама Спиридонова не сидела сложа руки. Чуть не с первых дней пребывания под стражей она принялась обрабатывать охрану. На что латыши народ кремневый, и то кое-кто поддавался ее искусной агитации. Мне постоянно приходилось менять часовых, охранявших Спиридонову.
Сама Спиридонова была упряма и самолюбива, никого не хотела слушать. В начале сентября явились ко мне бывшие члены ЦК левых эсеров Устинов и Колегаев и предъявили записку:
В дни мятежа значительная группа левых эсеров во главе с Устиновым и Колегаевым решительно выступила против левоэсеровского ЦК, резко его осудила и полностью порвала с левыми эсерами. В дальнейшем большинство из них вошло в нашу партию.
Устинов и Колегаев пытались переубедить Спиридонову и Саблина, указывали на гибельность и безнадежность левоэсеровской политики, на преступность затевавшейся ими авантюры.
С Саблиным они быстро нашли общий язык. Вообще-то говоря, Саблин был по натуре не плохим парнем – пылким, непосредственным, хотя и ввязался в левоэсеровскую авантюру и даже играл активную роль в мятеже. Ему было всего 25–26 лет, не больше. Он потом пересмотрел свои позиции и перешел к нам. В годы гражданской войны сражался в рядах Красной Армии, командовал дивизией. Рассказывали, воевал неплохо.
Не такой была Спиридонова. Устинова и Колегаева она и слушать не хотела. Наоборот, после каждого их посещения Спиридонова накидывалась на охрану с новой энергией, подбивая часовых устроить ей побег или хотя бы передать письмецо ее сообщникам.
Особенно усилился натиск Спиридоновой с конца сентября, когда на смену сдержанным, неразговорчивым латышам на охрану Кремля пришли общительные, задорные курсанты.
Наряд часовых для охраны Спиридоновой из числа курсантов я подбирал сам, брал только коммунистов, бывших рабочих и лично всех инструктировал. Подчеркнув лишний раз, что представляет собой Спиридонова, какой вред она принесла Советской власти, несмотря на свое революционное прошлое, я предупредил часовых, что она будет пытаться их обрабатывать, и строго-настрого приказал докладывать мне обо всем, что вызовет подозрение.
Прошло несколько дней, и в комендатуру явился один из часовых, молодой интеллигентный парень, бывший питерский металлист, видом напоминавший сельского учителя.
– Товарищ комендант! Переведите вы меня на другой пост, замучила, проклятая!
Спиридонова, оказывается, облюбовала несчастного парня и повела на него сокрушительные атаки. Стоило ему встать на пост, как она приоткрывала дверь и начинала его агитировать.
Принимая его за интеллигента из крестьян (чего он не опровергал), Спиридонова всячески порочила Советское правительство и большевиков, якобы ввергающих крестьянство в пучину бедствий, и каждый разговор заканчивала требованием, чтобы он помог ей «вернуться к революционной борьбе», установить связь с «подлинными революционерами», то бишь с эсерами.
Пока часовой рассказывал, у меня созрел план. Я его перебил:
– Знаешь что? Раз она так пристает, соглашайся.
Часовой опешил:
– Как соглашаться? Вы шутите?!
– Вовсе не шучу. Соглашайся, брат, соглашайся! Не сразу, конечно, а постепенно. Спиридонова – стреляный воробей, на мякине ее не проведешь. Заявишь себя сразу ее сторонником – не поверит, замолчит. А ты так; сделай вид, что поддаешься ее агитации, уступаешь. Попросит передать письмо – согласия по началу не давай. Боязно, мол, опасно. А там – махни рукой: ладно, была не была, попробую! Понял? Тут вести себя тонко придется. Сумеешь?
– Суметь-то сумею, только прок какой?
– А такой: начнет Спиридонова давать тебе поручения, значит, назовет своих сообщников.
Понял? Часовой оказался парнем сообразительным, смелым и расторопным. Мысль повернуть против Спиридоновой и ее сообщников то самое оружие, которым она хотела бороться против Советской власти, его увлекла, и, поразмыслив, он с охотой взялся выполнить мое поручение.
– Хорошо, – закончил я разговор, – так и договоримся. Только первое – молчок. Никому ни слова. Второе – пока ничего не предпринимай, жди дополнительных распоряжений. Отпустив часового, я поехал к Феликсу Эдмундовичу и все ему рассказал. Он одобрил мой план, и на следующий день я вызвал часового и дал ему указание приступать к действиям.
С самого начала все пошло как по маслу. Самовлюбленная, истеричная Спиридонова сама верила в силу своей агитации и ничуть не удивилась, что «наивный сельский учитель», «случайно попавший» в большевистские часовые, начал быстро ей поддаваться.
Очень скоро торжествующий часовой явился ко мне с письмом, вернее – короткой запиской, написанной Спиридоновой. Сама по себе записка интереса не представляла, но, вручая ее часовому, Спиридонова указала адрес конспиративной квартиры левых эсеров, куда следовало отнести записку, и назвала пароль. А это уже кое-чего стоило.
Феликс Эдмундович, выслушав с интересом мой доклад, задумался.
– Что же, товарищ Мальков. Начнем, пожалуй, игру.
Он велел немедленно сфотографировать записку и вернул ее мне.
– Отдай часовому. Пусть идет по адресу и передаст записку. Может, получит и ответ. Посмотрим.
На следующий день я снова был у Дзержинского уже с ответной запиской, полученной часовым у эсеров. В тот же вечер часовой, заступив на пост, передал эту записку Спиридоновой.
Так и пошло. Часовой регулярно получал от Спиридоновой записки и так же регулярно приносил ей ответы, а ЧК получала обширную информацию о нелегальной деятельности эсеров.
Долго, однако, продолжаться это не могло. Рано или поздно эсеры заподозрили бы часового и попытались бы ему отомстить. Поэтому, когда, однажды явившись ко мне, часовой заявил, что он замечает со стороны эсеров недоверие, я решил, что пора кончать. Получив разрешение Феликса Эдмундовича, я через день перевел часового на другой пост. Игра была окончена. Очередная попытка Спиридоновой наладить конспиративную связь с эсеровским подпольем вновь обернулась против самих же эсеров.
Некоторое время спустя, в конце ноября 1918 года, организаторы и руководители контрреволюционного мятежа левых эсеров предстали перед судом Революционного трибунала. Главарь банды мятежников, поднявших оружие против Советской власти, Попов был объявлен врагом народа и приговорен к расстрелу. Камков, Карелин и прочие руководители мятежа получили различные сроки тюремного заключения. Учитывая прошлые заслуги Саблина и Спиридоновой перед революцией, трибунал счел возможным ограничить для них наказание одним годом тюрьмы каждому.
Я был уверен, что явится. Так мы с ней условились. Она хотела прийти даже на следующий день, но я ей сказал, что принимать передачи так часто не могу, и просил быть дней через пять.
– Вот и хорошо, – сказал Феликс Эдмундович. – Сделаем так. Когда она придет в Троицкую будку и позвонит насчет пропуска, ты ее пропусти, а сам тут же позвони мне. Принимать ее сразу не принимай, а подержи минут двадцать – двадцать пять в комнате дежурного, этого будет достаточно. Извинись, конечно. Скажи, что очень занят. Совещание там какое-нибудь у себя устрой или что-либо в этом роде, чтобы она видела, что ты действительно занят. Одним словом, что-нибудь придумай. Ясно?
– Ясно.
– Теперь насчет продуктов. Все проделай точно так же, как и в первый раз. Смотри, чтобы не обнаружить что-нибудь при ней, в ее присутствии. Продукты прими, условься о следующей встрече и отпусти ее с миром. Да! Не вздумай пойти на уступки, не разрешай приходить чаще, чем в первый раз. Это может ее насторожить.
Возвращаясь от Феликса Эдмундовича, я думал об одном: «Только бы не подвела Сидорова, только бы пришла!»
Наконец назначенный день наступил. Прошло утро, миновал полдень, Сидоровой не было. День кончился, наступила ночь. Ждать дальше не имело смысла. Итак, Сидорова не пришла. Придет ли вообще?
Феликс Эдмундович трижды звонил, спрашивал. Он был, казалось, расстроен не меньше моего, однако успокаивал меня: ничего, мол, посмотрим, что будет завтра. Но ни завтра, ни послезавтра Сидорова не появилась. Я потерял всякую надежду. Не справлялся больше и Феликс Эдмундович. Прошло три дня. Все, казалось, было кончено, ниточка оборвалась, как вдруг раздался звонок:
– Товарищ комендант, дежурный бюро пропусков. К вам гражданка Сидорова.
– Сидорова! Пришла таки…
Я велел выдать ей пропуск и тотчас позвонил Феликсу Эдмундовичу:
– Пришла! Получает пропуск.
– Пришла? Ну, действуй, как условились. Я немедленно вызвал своих помощников и устроил им длинный, нудный «разнос» по поводу всяких мелких неполадок, которые всегда случались. Сидоровой волей-неволей пришлось с полчаса просидеть у дежурного.
Окончив «совещание», я пригласил Сидорову, извинившись, что задержал се. В руках у нее был очередной сверток.
– Что ж это вы, – спросил я самым безразличным тоном, – не пришли в тот день, как мы условились?
– Ах, вы даже запомнили, на какое число назначили мне прийти? Это очень, очень любезно с вашей стороны.
Рассыпаясь в изъявлениях благодарности, Сидорова искоса внимательно посматривала на меня: придаю ли я значение тому, что она, рядовой и довольно надоедливый проситель, не явилась в условленное время.
Как мог равнодушнее, я заметил:
– Да нет, точно не запомнил, но мне казалось, что мы условились на вчерашний или позавчерашний день. Впрочем, это и не важно.
Давайте-ка ваш сверток.
Повторилась точно такая же процедура, как и в прошлый раз. Опять беглый осмотр в присутствии Сидоровой и тщательное исследование после ее ухода, опять записка, только теперь скатанная в маленький комочек, в мякише белого хлеба.
Передавая эту записку Феликсу Эдмундовичу, я не утерпел:
– Ну, как?
– Ты насчет своей Сидоровой? – Феликс Эдмундович устало, сдержанно улыбнулся. – Не беспокойся, все в порядке. Кстати, когда ты назначил ей прийти в следующий раз?
– Дней через пять – семь.
– Через пять – семь? Отлично.
На этот раз Сидорова явилась аккуратно в назначенный день. Сомнений не было: в прошлый раз она опоздала умышленно и проверяла, как я буду реагировать на это опоздание.
Прошло около месяца. Сидорова по-прежнему регулярно появлялась у меня в комендатуре со свертками продуктов – для Спиридоновой, и каждый раз то в котлетах, то в хлебе, то в папиросах я обнаруживал искусно заделанные крохотные клочки папиросной бумаги, исписанные мелким, бисерным почерком.
Ни одна из записок до Спиридоновой не дошла. Я аккуратно их изымал и передавал Дзержинскому. С содержанием записок я никогда не знакомился, не мое это было дело.
Однажды, когда я вручил Феликсу Эдмундовичу очередную записку, он сказал:
– Знаешь, между прочим, твоя «Сидорова»-то вовсе и не Сидорова. Это старая эсерка, опытный конспиратор, связник подпольной эсеровской организации. Затевают они побег Спиридоновой, так что будь начеку. Одно их беспокоит – почему Спиридонова молчит, не отвечает на их послания.
– Ну, что «Сидорова» не Сидорова и никакая не родственница Спиридоновой, это, Феликс Эдмундович, я предполагал с самого начала, а насчет остального, конечно, не знал. Только как же теперь быть с записками, если эсеры что-то пронюхали или заподозрили?
– О записках не беспокойся. «Сидорова» явится к тебе еще один раз, и все. Хватит.
Больше ты ее не увидишь…
Действительно, передав еще один сверток, «Сидорова» исчезла. Больше я ее не видел. Попытки эсеровского подполья наладить через «Сидорову» связь со Спиридоновой принесли пользу только нам, помогли разоблачить и ликвидировать нелегальную эсеровскую организацию.
Между тем и сама Спиридонова не сидела сложа руки. Чуть не с первых дней пребывания под стражей она принялась обрабатывать охрану. На что латыши народ кремневый, и то кое-кто поддавался ее искусной агитации. Мне постоянно приходилось менять часовых, охранявших Спиридонову.
Сама Спиридонова была упряма и самолюбива, никого не хотела слушать. В начале сентября явились ко мне бывшие члены ЦК левых эсеров Устинов и Колегаев и предъявили записку:
Ни Устинов, ни Колегаев никакого отношения к левоэсеровской авантюре не имели. Подготовка к мятежу велась без их ведома, как без ведома и еще ряда левых эсеров, которых уже тогда Спиридонова, Камков, Карелин и прочие левоэсеровские главари считали слишком «обольшевичившимися».
«Коменданту Кремля.
Допустить тт. Устинова на свидание со Спиридоновой и Саблиным.
Я. Свердлов».
В дни мятежа значительная группа левых эсеров во главе с Устиновым и Колегаевым решительно выступила против левоэсеровского ЦК, резко его осудила и полностью порвала с левыми эсерами. В дальнейшем большинство из них вошло в нашу партию.
Устинов и Колегаев пытались переубедить Спиридонову и Саблина, указывали на гибельность и безнадежность левоэсеровской политики, на преступность затевавшейся ими авантюры.
С Саблиным они быстро нашли общий язык. Вообще-то говоря, Саблин был по натуре не плохим парнем – пылким, непосредственным, хотя и ввязался в левоэсеровскую авантюру и даже играл активную роль в мятеже. Ему было всего 25–26 лет, не больше. Он потом пересмотрел свои позиции и перешел к нам. В годы гражданской войны сражался в рядах Красной Армии, командовал дивизией. Рассказывали, воевал неплохо.
Не такой была Спиридонова. Устинова и Колегаева она и слушать не хотела. Наоборот, после каждого их посещения Спиридонова накидывалась на охрану с новой энергией, подбивая часовых устроить ей побег или хотя бы передать письмецо ее сообщникам.
Особенно усилился натиск Спиридоновой с конца сентября, когда на смену сдержанным, неразговорчивым латышам на охрану Кремля пришли общительные, задорные курсанты.
Наряд часовых для охраны Спиридоновой из числа курсантов я подбирал сам, брал только коммунистов, бывших рабочих и лично всех инструктировал. Подчеркнув лишний раз, что представляет собой Спиридонова, какой вред она принесла Советской власти, несмотря на свое революционное прошлое, я предупредил часовых, что она будет пытаться их обрабатывать, и строго-настрого приказал докладывать мне обо всем, что вызовет подозрение.
Прошло несколько дней, и в комендатуру явился один из часовых, молодой интеллигентный парень, бывший питерский металлист, видом напоминавший сельского учителя.
– Товарищ комендант! Переведите вы меня на другой пост, замучила, проклятая!
Спиридонова, оказывается, облюбовала несчастного парня и повела на него сокрушительные атаки. Стоило ему встать на пост, как она приоткрывала дверь и начинала его агитировать.
Принимая его за интеллигента из крестьян (чего он не опровергал), Спиридонова всячески порочила Советское правительство и большевиков, якобы ввергающих крестьянство в пучину бедствий, и каждый разговор заканчивала требованием, чтобы он помог ей «вернуться к революционной борьбе», установить связь с «подлинными революционерами», то бишь с эсерами.
Пока часовой рассказывал, у меня созрел план. Я его перебил:
– Знаешь что? Раз она так пристает, соглашайся.
Часовой опешил:
– Как соглашаться? Вы шутите?!
– Вовсе не шучу. Соглашайся, брат, соглашайся! Не сразу, конечно, а постепенно. Спиридонова – стреляный воробей, на мякине ее не проведешь. Заявишь себя сразу ее сторонником – не поверит, замолчит. А ты так; сделай вид, что поддаешься ее агитации, уступаешь. Попросит передать письмо – согласия по началу не давай. Боязно, мол, опасно. А там – махни рукой: ладно, была не была, попробую! Понял? Тут вести себя тонко придется. Сумеешь?
– Суметь-то сумею, только прок какой?
– А такой: начнет Спиридонова давать тебе поручения, значит, назовет своих сообщников.
Понял? Часовой оказался парнем сообразительным, смелым и расторопным. Мысль повернуть против Спиридоновой и ее сообщников то самое оружие, которым она хотела бороться против Советской власти, его увлекла, и, поразмыслив, он с охотой взялся выполнить мое поручение.
– Хорошо, – закончил я разговор, – так и договоримся. Только первое – молчок. Никому ни слова. Второе – пока ничего не предпринимай, жди дополнительных распоряжений. Отпустив часового, я поехал к Феликсу Эдмундовичу и все ему рассказал. Он одобрил мой план, и на следующий день я вызвал часового и дал ему указание приступать к действиям.
С самого начала все пошло как по маслу. Самовлюбленная, истеричная Спиридонова сама верила в силу своей агитации и ничуть не удивилась, что «наивный сельский учитель», «случайно попавший» в большевистские часовые, начал быстро ей поддаваться.
Очень скоро торжествующий часовой явился ко мне с письмом, вернее – короткой запиской, написанной Спиридоновой. Сама по себе записка интереса не представляла, но, вручая ее часовому, Спиридонова указала адрес конспиративной квартиры левых эсеров, куда следовало отнести записку, и назвала пароль. А это уже кое-чего стоило.
Феликс Эдмундович, выслушав с интересом мой доклад, задумался.
– Что же, товарищ Мальков. Начнем, пожалуй, игру.
Он велел немедленно сфотографировать записку и вернул ее мне.
– Отдай часовому. Пусть идет по адресу и передаст записку. Может, получит и ответ. Посмотрим.
На следующий день я снова был у Дзержинского уже с ответной запиской, полученной часовым у эсеров. В тот же вечер часовой, заступив на пост, передал эту записку Спиридоновой.
Так и пошло. Часовой регулярно получал от Спиридоновой записки и так же регулярно приносил ей ответы, а ЧК получала обширную информацию о нелегальной деятельности эсеров.
Долго, однако, продолжаться это не могло. Рано или поздно эсеры заподозрили бы часового и попытались бы ему отомстить. Поэтому, когда, однажды явившись ко мне, часовой заявил, что он замечает со стороны эсеров недоверие, я решил, что пора кончать. Получив разрешение Феликса Эдмундовича, я через день перевел часового на другой пост. Игра была окончена. Очередная попытка Спиридоновой наладить конспиративную связь с эсеровским подпольем вновь обернулась против самих же эсеров.
Некоторое время спустя, в конце ноября 1918 года, организаторы и руководители контрреволюционного мятежа левых эсеров предстали перед судом Революционного трибунала. Главарь банды мятежников, поднявших оружие против Советской власти, Попов был объявлен врагом народа и приговорен к расстрелу. Камков, Карелин и прочие руководители мятежа получили различные сроки тюремного заключения. Учитывая прошлые заслуги Саблина и Спиридоновой перед революцией, трибунал счел возможным ограничить для них наказание одним годом тюрьмы каждому.
Конец заговора Локкарта
Было около часа ночи. Я сидел у себя в кабинете, в комендатуре Кремля, и старался вникнуть в накопившиеся за эти дни бумаги. Сосредоточиться, однако, никак не удавалось, и не потому, что шла вторая кряду бессонная ночь – это было не в диковинку, – но слишком сильно было потрясение от последних событий. Мысли невольно возвращались все к одному… Внезапно раздался резкий, пронзительный телефонный звонок. Я настолько глубоко задумался, что даже вздрогнул от неожиданности, поспешно хватая трубку.
– Мальков? – послышался глуховатый, неторопливый голос заместителя председателя ВЧК Петерса. – Приезжай сейчас в ЧК, ко мне. Есть срочное дело. Положив трубку, я пристегнул к ремню свой неизменный кольт, вызвал машину и, предупредив дежурного по комендатуре, что еду в ЧК, к Петерсу, вышел на улицу. Было еще по-летнему тепло. Высоко в небе мерцали звезды, из-за Кремлевской стены доносился чуть слышный шелест листвы деревьев в Александровском саду. Под сводами Троицких ворот привычно светилась лампочка возле поста проверки пропусков, неярко горели уличные фонари. Свет виднелся и во многих окнах Потешного дворца, Кавалерского корпуса и других зданий, выходивших на Дворцовую улицу. Там, по-видимому, не спали. Над Кремлем нависла какая-то необычная, напряженная, тревожная тишина. Шла ночь с 31 августа на 1 сентября 1918 года…
Немногим более суток прошло с тех пор, как шофер Ленина – Гиль привез с завода Михельсона раненого Ильича. На нашу молодую, истекающую кровью Республику обрушился самый страшный, самый тяжелый удар…
Между тем положение в августовские дни 1918 года и без того было крайне тяжелым. Крым, Дон, Украина, северо-западные губернии России, Прибалтика были захвачены немецкими оккупантами. В Архангельске и Мурманске хозяйничали английские, французские и американские интервенты. Десятками и сотнями хватали коммунистов, рабочих, бросали их в тюрьмы, ставили к стенке. По Уралу и Сибири мутной волной катились белогвардейские восстания и белочешский мятеж. В руках белогвардейцев и контрреволюционных чехословацких частей оказались Уфа, Екатеринбург, Самара, Казань, Симбирск, Оренбург. Ожесточенная борьба развернулась и в нашем глубоком тылу, по всей территории Советской России. То тут, то там вспыхивали белогвардейско-эсеровские мятежи, горели продовольственные склады, взрывались железнодорожные мосты. От вражеских пуль пали в Петрограде Володарский и Урицкий. Под Балашовом был пущен под откос поезд Подвойского, и Николай Ильич уцелел чудом. Шпионаж, диверсия, вредительство, террор – все наиболее гнусные, отвратительные средства пустила в ход контрреволюция, стремясь задушить первое в мире государство рабочих и крестьян.
В борьбе против Советской власти русские белогвардейцы, меньшевики и эсеры объединились с немецкими, английскими, американскими, французскими, японскими империалистами. Самые подлые заговоры зарождались в тиши дипломатических кабинетов, вынашивались за стенами иностранных миссий. Сотрудники представительств бывших союзных держав России – Англии, Франции, США, – прикрываясь дипломатической неприкосновенностью, нагло вмешивались в наши внутренние дела, тратили миллионы на подкуп советских граждан в контрреволюционных целях, на организацию диверсий, шпионажа, террора.
Чтобы пресечь преступную деятельность белогвардейских, эсеровских и иных заговорщиков, надо было ответить ударом на удар, обезглавить и уничтожить заговорщические центры. Накануне злодейского покушения на Ленина, 24–26 августа 1918 года, в Москве была раскрыта крупная белогвардейская контрреволюционная организация и арестовано свыше ста заговорщиков. Был ликвидирован и ряд других организаций, помельче. Следствие показало, что нити почти всех заговоров тянутся в британскую, американскую и французскую миссии. В руки ВЧК поступил за последние дни и новый материал, полностью изобличавший некоторых из находившихся в Москве иностранных дипломатов в организации контрреволюционного заговора с целью свержения Советской власти.
Кое-что об этом заговоре я слышал уже до звонка Петерса, но ни подробностей, заговора, ни как он был раскрыт не знал. Все это мне стало известно несколько позже. Не знал я, когда ехал по вызову Петерса в ЧК в ночь с 31 августа на 1 сентября, также и о том, что принято решение о ликвидации заговора и об аресте его главарей.
Подъехав к зданию ВЧК, я велел шоферу ждать, а сам быстро взбежал наверх, в кабинет Петерса. Навстречу мне из-за стола поднялся высокий, худощавый латыш с широким скуластым лицом. Говорил Петере всегда не спеша, медленно, как бы с трудом подбирая каждое слово, с сильным латышским акцентом. Движения у него были тоже медлительные, скупые, зато спокойные и уверенные. И сейчас Петерс был нетороплив и немногословен.
– Поедешь брать Локкарта, – сказал он, – вот ордер. Ты ведь его знаешь, тебе и карты в руки. В помощь возьми одного чекиста и милиционера. Хватит?
Я ответил, что хватит.
– Учти, – продолжал Петере, – действовать надо решительно, но… культурно. Как-никак фактический глава британской миссии в России. Так что постарайся быть с ним повежливей, поделикатней. Однако обыск проведи как следует, а если попытается оказать сопротивление, ну, тогда…
– Да нет, – отвечаю, – Локкарта я знаю. Он сопротивляться не будет.
С минуту подумав, Петерс заметил:
– Сопротивляться Локкарт, пожалуй, действительно не будет. Не его это стиль, да и трусоват он к тому же. Корчит из себя этакого святошу, самую грязную часть работы перекладывает на своих помощников, чтобы у самого руки оставались чистыми. Однако предусмотреть надо все. Сам понимаешь.
Я, конечно, понимал Локкарт – не простой белогвардеец, эсер или бандит. Дипломат!
Взяв ордер, я вышел из кабинета Петерса. В приемной уже ожидал выделенный мне в помощь сотрудник оперативного отдела, крепкий, подтянутый чекист лет тридцати пяти – сорока, в штатском. Все в нем – чистый, опрятный, хоть и поношенный костюм, немного сдвинутая на затылок кепка, въевшаяся в кожу рук черная металлическая пыль, мозоли, чувствовавшиеся на его ладонях при крепком рукопожатии, – выдавало коренного рабочего, скорее всего токаря или слесаря, недавно оставившего станок.
Чтобы не терять времени попусту, я решил проинструктировать его в машине по дороге к Локкарту, и, обменявшись несколькими незначительными фразами, мы спустились вниз, вышли на улицу и сели в поджидавшую машину. Шофер, выбравшись из машины, достал из-под сиденья заводную рукоятку, повозившись с полминуты, приладил ее, несколько раз крутанул (стартеров тогда еще не было и в помине), и мотор заработал. Мы тронулись.
Локкарт жил в Хлебном переулке, в районе Поварской. Туда мы и направились. Миновав просторную Лубянскую площадь, машина помчалась вниз, пересекла Театральную площадь, Никитскую и свернула на Воздвиженку. Моховая, Воздвиженка, как и другие центральные улицы, уж не говоря об окраинах, еле освещались тусклыми фонарями, горевшими на большом отдалении друг от друга. Целые кварталы тонули в сплошном мраке. Желтые, дрожащие снопы света, бросаемые фарами нашей машины, вырывали из темноты то стены домов, то заколоченные витрины давно бездействовавших магазинов. Прохожих почти не попадалось.
Пока мы ехали через центр и по Воздвиженке, я успел вкратце посвятить своего спутника в существо предстоящей операции. Она не казалась мне сложной, поскольку с Локкартом я не раз ранее встречался, он знал меня, и я был уверен, что ни особого шума он не поднимет, ни скандала устраивать не будет. Вообще это был скорее интриган, способный исподтишка строить любые козни, науськивать других, но вряд ли пожелавший бы даже в случае крайней нужды рисковать собственной шкурой.
Впервые я встретился с Локкартом еще в Питере, в Смольном, в конце февраля 1918 года, как раз в те дни, когда немецкий генеральный штаб, нарушив перемирие с Советской Россией, двинул на нас свои войска. Ленин, Свердлов и некоторые другие члены ЦК потребовали принятия германских условий и немедленного заключения мира. Троцкий упорно возражал, выдвинув хитроумный лозунг, грозивший гибелью Советской Республике: войны не ведем, мира не подписываем. «Левые коммунисты» во главе с Бухариным оголтело требовали «революционной войны», кричали о недопустимости «переговоров с империалистами», ведя, по существу, дело к срыву заключения мира с Германией. Вот тут-то и появился в Смольном глава британской миссии в Советской России господин Локкарт.
Локкарт приехал в Россию в конце января 1918 года в качестве агента Британского правительства и фактического руководителя британской миссии взамен уехавшего незадолго до этого в Англию посла Великобритании в России Джорджа Бьюкенена. Английские дипломаты, как и дипломаты США и Франции, стремились всеми силами и средствами воспрепятствовать выходу Советской России из войны, помешать заключению Брестского мира. Они были не прочь сыграть на внутрипартийных разногласиях и использовать в своих интересах противников Брестского мира, среди которых одним из наиболее яростных был Троцкий. Сам Локкарт в своих мемуарах впоследствии писал:
Числа 23–24 февраля ко мне в комендантский отдел в Смольном часовые привели задержанного у входа высокого, худощавого иностранца, одетого в хорошо сшитую военную форму цвета хаки. Его внешнее спокойствие, военная выправка, сухое, энергичное лицо под густой шапкой темно-русых, зачесанных назад волос говорили, что человек это бывалый, хотя на вид ему и нельзя было дать более тридцати – тридцати пяти лет. По-русски он говорил совершенно свободно, без всякого акцента.
На мои вопросы, кто он такой, зачем сюда явился и откуда достал пропуск в Смольный, задержанный ответил, что он агент британского правительства, зовут его Локкарт, а явился он к «мистеру Троцкому», с которым предварительно сговорился по телефону и который «любезно предоставил» ему пропуск.
Я тут же позвонил «мистеру Троцкому», а тот, резко указав мне, что я не имел права задерживать «иностранного дипломата», велел немедленно провести Локкарта к нему. (Троцкий вообще говорил почти со всеми оскорбительно, свысока, по-барски. Впрочем, с Локкартом он был весьма любезен.) Сам я, конечно, Локкарта к Троцкому не повел, поручив это часовому, и Локкарт довольно вежливо, хотя и слегка иронически распростился со мной и отправился к Троцкому. Так состоялось наше первое знакомство с мистером Локкартом.
Естественно, что этой мимолетной встречи было недостаточно, чтобы получить какое-то, кроме чисто внешнего, представление о Локкарте, однако в дальнейшем мне пришлось еще несколько раз пропускать его в Смольный к Троцкому, а затем и познакомиться с ним поближе. Произошло это в марте 3918 года при следующих обстоятельствах.
После отъезда Советского правительства в Москву я, как уже было сказано, по указанию Ильича задержался на несколько дней в Петрограде. Наконец все дела были закончены, можно было двигаться, а тут как раз ехал а Москву Троцкий. В поезде Наркоминдела мне и предоставили место. Ехал я просто пассажиром, к охране поезда никакого отношения не имел и кто, кроме Троцкого, едет в этом поезде, не знал.
В назначенное время я приехал на вокзал и забрался в свое купе. Поздним вечером, когда поезд уже тронулся, вышел я в коридор, вдруг вижу – Локкарт! Собственной персоной. Стоит себе, улыбается и этак рукой меня приветствует. Да не один. С ним еще какой-то долговязый, худой, с узким лицом и пепельно-серыми волосами, бесцветный англичанин – как я узнал потом, помощник Локкарта Гике – и тощая злобная секретарша.
Оказывается, Троцкий распорядился предоставить Локкарту и его ближайшим сотрудникам два купе в поезде Наркоминдела, и англичане разместились как раз по соседству со мной.
Вот тут-то у нас и состоялось более близкое знакомство с Локкартом. Хотя во время путешествия, длившегося около суток, Локкарт несколько раз по приглашению Троцкого бегал к нему в вагон и иногда подолгу там засиживался, он находил время и для того, чтобы (без всякого, конечно, приглашения) приходить ко мне в купе и приставать с бесконечными разговорами, расспросами, рассказами.
Говорун он был отменный. Занятно рассказывал о своих путешествиях, делился воспоминаниями о различных эпизодах из своей прошлой жизни в Москве, где, как оказалось, он работал в качестве английского консула еще до войны, чуть ли не с 1912 года, и откуда уехал уже после Февральской революции. Таким образом, в России Локкарт был далеко не впервые.
Рассказывая о себе, Локкарт заодно пытался осторожно расспрашивать и меня о моей службе во флоте (я не расставался с матросской формой), о работе в Смольном. Слушать-то его я слушал, а сам все больше помалкивал или отделывался односложными ответами. Так мы и беседовали. В результате я попал в число «знакомых» Локкарта, а заодно составил себе о нем некоторое представление. Теперь, когда мне предстояло арестовать Локкарта, это знакомство могло пригодиться.
– Мальков? – послышался глуховатый, неторопливый голос заместителя председателя ВЧК Петерса. – Приезжай сейчас в ЧК, ко мне. Есть срочное дело. Положив трубку, я пристегнул к ремню свой неизменный кольт, вызвал машину и, предупредив дежурного по комендатуре, что еду в ЧК, к Петерсу, вышел на улицу. Было еще по-летнему тепло. Высоко в небе мерцали звезды, из-за Кремлевской стены доносился чуть слышный шелест листвы деревьев в Александровском саду. Под сводами Троицких ворот привычно светилась лампочка возле поста проверки пропусков, неярко горели уличные фонари. Свет виднелся и во многих окнах Потешного дворца, Кавалерского корпуса и других зданий, выходивших на Дворцовую улицу. Там, по-видимому, не спали. Над Кремлем нависла какая-то необычная, напряженная, тревожная тишина. Шла ночь с 31 августа на 1 сентября 1918 года…
Немногим более суток прошло с тех пор, как шофер Ленина – Гиль привез с завода Михельсона раненого Ильича. На нашу молодую, истекающую кровью Республику обрушился самый страшный, самый тяжелый удар…
Между тем положение в августовские дни 1918 года и без того было крайне тяжелым. Крым, Дон, Украина, северо-западные губернии России, Прибалтика были захвачены немецкими оккупантами. В Архангельске и Мурманске хозяйничали английские, французские и американские интервенты. Десятками и сотнями хватали коммунистов, рабочих, бросали их в тюрьмы, ставили к стенке. По Уралу и Сибири мутной волной катились белогвардейские восстания и белочешский мятеж. В руках белогвардейцев и контрреволюционных чехословацких частей оказались Уфа, Екатеринбург, Самара, Казань, Симбирск, Оренбург. Ожесточенная борьба развернулась и в нашем глубоком тылу, по всей территории Советской России. То тут, то там вспыхивали белогвардейско-эсеровские мятежи, горели продовольственные склады, взрывались железнодорожные мосты. От вражеских пуль пали в Петрограде Володарский и Урицкий. Под Балашовом был пущен под откос поезд Подвойского, и Николай Ильич уцелел чудом. Шпионаж, диверсия, вредительство, террор – все наиболее гнусные, отвратительные средства пустила в ход контрреволюция, стремясь задушить первое в мире государство рабочих и крестьян.
В борьбе против Советской власти русские белогвардейцы, меньшевики и эсеры объединились с немецкими, английскими, американскими, французскими, японскими империалистами. Самые подлые заговоры зарождались в тиши дипломатических кабинетов, вынашивались за стенами иностранных миссий. Сотрудники представительств бывших союзных держав России – Англии, Франции, США, – прикрываясь дипломатической неприкосновенностью, нагло вмешивались в наши внутренние дела, тратили миллионы на подкуп советских граждан в контрреволюционных целях, на организацию диверсий, шпионажа, террора.
Чтобы пресечь преступную деятельность белогвардейских, эсеровских и иных заговорщиков, надо было ответить ударом на удар, обезглавить и уничтожить заговорщические центры. Накануне злодейского покушения на Ленина, 24–26 августа 1918 года, в Москве была раскрыта крупная белогвардейская контрреволюционная организация и арестовано свыше ста заговорщиков. Был ликвидирован и ряд других организаций, помельче. Следствие показало, что нити почти всех заговоров тянутся в британскую, американскую и французскую миссии. В руки ВЧК поступил за последние дни и новый материал, полностью изобличавший некоторых из находившихся в Москве иностранных дипломатов в организации контрреволюционного заговора с целью свержения Советской власти.
Кое-что об этом заговоре я слышал уже до звонка Петерса, но ни подробностей, заговора, ни как он был раскрыт не знал. Все это мне стало известно несколько позже. Не знал я, когда ехал по вызову Петерса в ЧК в ночь с 31 августа на 1 сентября, также и о том, что принято решение о ликвидации заговора и об аресте его главарей.
Подъехав к зданию ВЧК, я велел шоферу ждать, а сам быстро взбежал наверх, в кабинет Петерса. Навстречу мне из-за стола поднялся высокий, худощавый латыш с широким скуластым лицом. Говорил Петере всегда не спеша, медленно, как бы с трудом подбирая каждое слово, с сильным латышским акцентом. Движения у него были тоже медлительные, скупые, зато спокойные и уверенные. И сейчас Петерс был нетороплив и немногословен.
– Поедешь брать Локкарта, – сказал он, – вот ордер. Ты ведь его знаешь, тебе и карты в руки. В помощь возьми одного чекиста и милиционера. Хватит?
Я ответил, что хватит.
– Учти, – продолжал Петере, – действовать надо решительно, но… культурно. Как-никак фактический глава британской миссии в России. Так что постарайся быть с ним повежливей, поделикатней. Однако обыск проведи как следует, а если попытается оказать сопротивление, ну, тогда…
– Да нет, – отвечаю, – Локкарта я знаю. Он сопротивляться не будет.
С минуту подумав, Петерс заметил:
– Сопротивляться Локкарт, пожалуй, действительно не будет. Не его это стиль, да и трусоват он к тому же. Корчит из себя этакого святошу, самую грязную часть работы перекладывает на своих помощников, чтобы у самого руки оставались чистыми. Однако предусмотреть надо все. Сам понимаешь.
Я, конечно, понимал Локкарт – не простой белогвардеец, эсер или бандит. Дипломат!
Взяв ордер, я вышел из кабинета Петерса. В приемной уже ожидал выделенный мне в помощь сотрудник оперативного отдела, крепкий, подтянутый чекист лет тридцати пяти – сорока, в штатском. Все в нем – чистый, опрятный, хоть и поношенный костюм, немного сдвинутая на затылок кепка, въевшаяся в кожу рук черная металлическая пыль, мозоли, чувствовавшиеся на его ладонях при крепком рукопожатии, – выдавало коренного рабочего, скорее всего токаря или слесаря, недавно оставившего станок.
Чтобы не терять времени попусту, я решил проинструктировать его в машине по дороге к Локкарту, и, обменявшись несколькими незначительными фразами, мы спустились вниз, вышли на улицу и сели в поджидавшую машину. Шофер, выбравшись из машины, достал из-под сиденья заводную рукоятку, повозившись с полминуты, приладил ее, несколько раз крутанул (стартеров тогда еще не было и в помине), и мотор заработал. Мы тронулись.
Локкарт жил в Хлебном переулке, в районе Поварской. Туда мы и направились. Миновав просторную Лубянскую площадь, машина помчалась вниз, пересекла Театральную площадь, Никитскую и свернула на Воздвиженку. Моховая, Воздвиженка, как и другие центральные улицы, уж не говоря об окраинах, еле освещались тусклыми фонарями, горевшими на большом отдалении друг от друга. Целые кварталы тонули в сплошном мраке. Желтые, дрожащие снопы света, бросаемые фарами нашей машины, вырывали из темноты то стены домов, то заколоченные витрины давно бездействовавших магазинов. Прохожих почти не попадалось.
Пока мы ехали через центр и по Воздвиженке, я успел вкратце посвятить своего спутника в существо предстоящей операции. Она не казалась мне сложной, поскольку с Локкартом я не раз ранее встречался, он знал меня, и я был уверен, что ни особого шума он не поднимет, ни скандала устраивать не будет. Вообще это был скорее интриган, способный исподтишка строить любые козни, науськивать других, но вряд ли пожелавший бы даже в случае крайней нужды рисковать собственной шкурой.
Впервые я встретился с Локкартом еще в Питере, в Смольном, в конце февраля 1918 года, как раз в те дни, когда немецкий генеральный штаб, нарушив перемирие с Советской Россией, двинул на нас свои войска. Ленин, Свердлов и некоторые другие члены ЦК потребовали принятия германских условий и немедленного заключения мира. Троцкий упорно возражал, выдвинув хитроумный лозунг, грозивший гибелью Советской Республике: войны не ведем, мира не подписываем. «Левые коммунисты» во главе с Бухариным оголтело требовали «революционной войны», кричали о недопустимости «переговоров с империалистами», ведя, по существу, дело к срыву заключения мира с Германией. Вот тут-то и появился в Смольном глава британской миссии в Советской России господин Локкарт.
Локкарт приехал в Россию в конце января 1918 года в качестве агента Британского правительства и фактического руководителя британской миссии взамен уехавшего незадолго до этого в Англию посла Великобритании в России Джорджа Бьюкенена. Английские дипломаты, как и дипломаты США и Франции, стремились всеми силами и средствами воспрепятствовать выходу Советской России из войны, помешать заключению Брестского мира. Они были не прочь сыграть на внутрипартийных разногласиях и использовать в своих интересах противников Брестского мира, среди которых одним из наиболее яростных был Троцкий. Сам Локкарт в своих мемуарах впоследствии писал:
Очевидно, с целью «расследования» и «использования» той политики, которую Троцкий и его сторонники пытались противопоставить Ленину, Локкарт накануне того, как ЦК должен был принять окончательное решение о Брестском мире, и явился в Смольный для личных переговоров с Троцким, занимавшим тогда пост Народного комиссара по иностранным делам.
«Лондон неоднократно рекомендовал мне заняться расследованием вопроса о резких противоречиях между Лениным и Троцким, на которые наше правительство возлагало большие надежды».
Числа 23–24 февраля ко мне в комендантский отдел в Смольном часовые привели задержанного у входа высокого, худощавого иностранца, одетого в хорошо сшитую военную форму цвета хаки. Его внешнее спокойствие, военная выправка, сухое, энергичное лицо под густой шапкой темно-русых, зачесанных назад волос говорили, что человек это бывалый, хотя на вид ему и нельзя было дать более тридцати – тридцати пяти лет. По-русски он говорил совершенно свободно, без всякого акцента.
На мои вопросы, кто он такой, зачем сюда явился и откуда достал пропуск в Смольный, задержанный ответил, что он агент британского правительства, зовут его Локкарт, а явился он к «мистеру Троцкому», с которым предварительно сговорился по телефону и который «любезно предоставил» ему пропуск.
Я тут же позвонил «мистеру Троцкому», а тот, резко указав мне, что я не имел права задерживать «иностранного дипломата», велел немедленно провести Локкарта к нему. (Троцкий вообще говорил почти со всеми оскорбительно, свысока, по-барски. Впрочем, с Локкартом он был весьма любезен.) Сам я, конечно, Локкарта к Троцкому не повел, поручив это часовому, и Локкарт довольно вежливо, хотя и слегка иронически распростился со мной и отправился к Троцкому. Так состоялось наше первое знакомство с мистером Локкартом.
Естественно, что этой мимолетной встречи было недостаточно, чтобы получить какое-то, кроме чисто внешнего, представление о Локкарте, однако в дальнейшем мне пришлось еще несколько раз пропускать его в Смольный к Троцкому, а затем и познакомиться с ним поближе. Произошло это в марте 3918 года при следующих обстоятельствах.
После отъезда Советского правительства в Москву я, как уже было сказано, по указанию Ильича задержался на несколько дней в Петрограде. Наконец все дела были закончены, можно было двигаться, а тут как раз ехал а Москву Троцкий. В поезде Наркоминдела мне и предоставили место. Ехал я просто пассажиром, к охране поезда никакого отношения не имел и кто, кроме Троцкого, едет в этом поезде, не знал.
В назначенное время я приехал на вокзал и забрался в свое купе. Поздним вечером, когда поезд уже тронулся, вышел я в коридор, вдруг вижу – Локкарт! Собственной персоной. Стоит себе, улыбается и этак рукой меня приветствует. Да не один. С ним еще какой-то долговязый, худой, с узким лицом и пепельно-серыми волосами, бесцветный англичанин – как я узнал потом, помощник Локкарта Гике – и тощая злобная секретарша.
Оказывается, Троцкий распорядился предоставить Локкарту и его ближайшим сотрудникам два купе в поезде Наркоминдела, и англичане разместились как раз по соседству со мной.
Вот тут-то у нас и состоялось более близкое знакомство с Локкартом. Хотя во время путешествия, длившегося около суток, Локкарт несколько раз по приглашению Троцкого бегал к нему в вагон и иногда подолгу там засиживался, он находил время и для того, чтобы (без всякого, конечно, приглашения) приходить ко мне в купе и приставать с бесконечными разговорами, расспросами, рассказами.
Говорун он был отменный. Занятно рассказывал о своих путешествиях, делился воспоминаниями о различных эпизодах из своей прошлой жизни в Москве, где, как оказалось, он работал в качестве английского консула еще до войны, чуть ли не с 1912 года, и откуда уехал уже после Февральской революции. Таким образом, в России Локкарт был далеко не впервые.
Рассказывая о себе, Локкарт заодно пытался осторожно расспрашивать и меня о моей службе во флоте (я не расставался с матросской формой), о работе в Смольном. Слушать-то его я слушал, а сам все больше помалкивал или отделывался односложными ответами. Так мы и беседовали. В результате я попал в число «знакомых» Локкарта, а заодно составил себе о нем некоторое представление. Теперь, когда мне предстояло арестовать Локкарта, это знакомство могло пригодиться.