Таким же образом мы можем, например, развернуть структуру интуиции. Какую структуру мы развернем, это не имеет значения, поскольку, с нашей точки зрения, с точки зрения дискретности моментов времени, - в принципе абсолютно случайна любая мысль. Только постфактум она приобретает черты какой-то необходимости, в том числе логической, и только на уровне рефлексии мы развертываем такого рода порядок в структуру, в которой есть какое-то движение от элемента Х к элементу Y, от элемента Y к элементу Z во времени. Люди, которые впервые в истории ввели понятие рефлексивной процедуры, где нейтрализуются разные условия сознания и учет сознания протекает не на уровне непосредственного функционирования и содержательности сознания, а на уровне воспроизведенного сознания, то есть на уровне мышления о нем, понимали указанное выше обстоятельство. Платон и прежде всего Декарт отдавали себе отчет в том и понимали, что они производят разрыв с некоторой экзистенциальной основой содержания знания. Они произвели этот разрыв не потому, что считали эту основу несуществующей. Они понимали, что с переходом на уровень рефлексии и с дублированием некоторого спонтанного процесса сознания на рефлексивном уровне строятся какие-то особые условные конструкции - рефлексивные конструкции контролируемого повторения и воспроизведения того, что было прежде спонтанным и неконтролируемым. Они знали, что связь во времени появляется на уровне рефлексии, а на первичном уровне ее нет. Но что есть "дублирующие" конструкции, где события происходят как бы дважды: в первый раз - как сами по себе, во второй так, как если бы имелся с самого начала рефлексивный механизм их воспроизведения. Отсюда такие духовно-культурные явления, как эсхатология и прогностикация, которые представляют собой по существу проекцию каких-то случайных чередований моментов явления, отрефлексированную во времени так, как если бы процесс закончился. Из последнего вытекает возможность опрокинуть эту проекцию в гипотетическое будущее, опрокинуть как предсказание той закономерности, которая в прошлом была дана нам в структуре сознания как чистая случайность. Здесь важно подчеркнуть, что когда Платон, Декарт и Кант предлагали новые задачи относительно субъекта самосознания, то понимали, что эти задачи не совпадают с описанием первичного слоя функционирования сознания. И это понимание выразилось ими в том, что для обозначения этого первичного слоя они оставили в философии некоторые специфические символы, о которых дальше будет говориться как об "особой категории" символов. Теперь мы попытаемся уточнить наше понимание смысла символа. Когда мы говорим "здесь есть символ", то имеем в виду следующее: Во-первых, символ сам по себе есть "вещь, имеющая смысл в отношении сознания". Это означает, что он обладает своим собственным смыслом как "особая вещь" и одновременно смыслом в отношении сознания. Последнее предполагает, что он в некотором роде есть уже "невещь", поскольку "сознательность" и "вещность" суть понятия различных онтологических планов. Во-вторых, как "вещность", так и "не-вещность" символа может существовать в отношении ко "мне" как к индивидуальному психическому механизму некоторым совершенно автономным образом. Это означает, что "Я" могу находиться в "поле символа" (физически или психически), не осознавая смысла этого символа в отношении сознания, хотя и будучи под воздействием этого символа как "особой вещи". В этом случае "я" просто не знаю, что эта вещь - символ (эта ситуация может наблюдаться только с точки зрения внешнего наблюдателя, который знает, что данная вещь есть символ и что данный наблюдаемый индивид этого не знает). В последнем случае действие, производимое на "мой" психический механизм символом, должно быть приписано некоторой имманентной силе этого символа, которая, в принципе, может не иметь ничего общего с сознанием как таковым. Возможна, однако и такая ситуация, когда "я" буду находиться в поле этого символа (действующего на меня своей силой), осознавая его смысл в отношении сознания и, таким образом, буду в состоянии контролировать мой психический механизм, испытывающий воздействие этой силы. И, наконец, может случиться и так, что и не находясь в поле символа, я буду понимать смысл этого символа. В-третьих, при рассмотрении символов необходимо учитывать своего рода отологический уровень", где всякий символ будет нам являться как некий комплекс объектов или действий, ни одно из которых не существует (как символическое!) вне единства этого комплекса. Такой подход предполагает существование объективного (то есть не фигурирующего в данной ситуации в качестве субъекта своего поведения) наблюдателя, использующего свой метаязык. Этот метаязык будет играть роль посредника между языком наблюдателя и "языком" символов (заметьте - не между языком наблюдателя и языком наблюдаемого!). Психологический аспект символа связан с идеей когнитивного уровня. Это означает, что в нормальной ситуации наблюдаемый индивид: (1) не может рассматривать или воспринимать нечто как символ, имеющий особое значение, то есть относящийся к его собственным ментальным состояниям, (2) не может понять, что это значение порождается его собственными ментальными состояниями, и (3) не может понять, что его собственный менталитет (реагирующий на символы) постигается в его "вещности" (то есть как "не-я"). Таким образом, психологический смысл символа должен быть интерпретирован внешним наблюдателем амбивалентно, то есть в отношении символа к психике наблюдаемого и в отношении психики наблюдаемого к символу. И в таком наблюдении символ не будет ни простым, ни сложным (составным). Это целиком зависит от наблюдателя, ибо в данном случае простота и сложность будут выступать как объективные характеристики символа. Само понятие "символический объект" (в отличие от "символа как вещи") может фигурировать в языке внешнего наблюдателя лишь постольку, поскольку он может наблюдать действие символа на другого индивида. Понятие "символический объект" связано с идеей совершенно иной, нежели идея "знака" или "знаковое(tm)". Оно не предполагает знаковости ни как внутреннего качества, ни как аспекта вещей (когда мы говорим о знаке), ни тем более, их функции. В "символических объектах" мы имеем дело с особой разновидностью вещей, которые раскрываются нам в особых (и преимущественно объективных) ситуациях, называемых здесь "поля символов". Но (и это очень существенно) функции этих объектов раскрываются в чисто субъективном плане (неважно, идет ли речь об индивиде или группе людей), включающем в себя их ментальную (и особенно - апперцептивную) активность.
3. ОСОБАЯ КАТЕГОРИЯ СИМВОЛОВ
Теперь мы переходим к рассуждению об одной особой категории символов. Напомним, что для нас, во-первых, символы существуют на уровне некоторого спонтанного функционирования структур и вообще содержа-тельностей сознания, во-вторых, они существуют на уровне вторичной проработки, осуществляемой в некотором предполагаемом нами суммарном процессе жизни, истории, коммуникации и т. д. Но есть кроме этого специальные символы, вырабатываемые философией, которые нужно отличать от других элементов философского знания, имея в виду, что конструкции в философии, называемые нами символами, выполняют особую роль в аппарате философского анализа. Они специально вырабатываются философами, а не обнаруживаются нами на уровне спонтанного функционирования сознания. В философии эти символы часто являются "напоминаниями" о характере самой философской процедуры, напоминаниями о том, что то, что говорится о ходе философствования, и не должно приниматься за фактически или реально существующие вещи, в этом философствовании постулируемые. Например, Декарт понимал это. То, что он оставлял позади себя, чтобы перейти к рефлексивной процедуре, должно было быть удержано и обосновано через придание символического характера некоторым шагам самого процесса философствования. Он ввел cogito ergo sum, сохраняя в понимании, что есть моменты времени, не связанные и дискретные в отношении друг к другу, и что остается событие, аналогичное этому свойству времени, - смерть. Декарт часто говорил, что мы знаем о смерти, что она случится, но что она случится вне какой-либо связи с тем моментом, в котором мы об этом знаем или можем: знать или думать. Как показывает анализ известной формулы Декарта, эта формула не имеет в виду, что "Декарт есть потому, что он мыслит" в смысле какой-то причинной связи, напротив, для него "мыслить" есть "быть", то есть для него сознавать и быть лежат в пределах одной и той же структуры сознания на уровне ее психической проработки в том виде деятельности, который мы называем философией. Можно было бы также привести в качестве примера почти всегда ложно толкуемую идею Гегеля об абсолютном духе. Абсолютный дух Гегеля, по-видимому (по структуре понятия), является также философским символом. Сам характер терминологии гегелевской "Феноменологии духа" указывает на то, что абсолютный дух есть нечто, что существует только в порядке однонаправленного "прогресса своей самореализации". Очевидно, что, как идея, абсолютный дух символизирует какое-то внебытие, и совершенно несущественно, какая позиция мыслится здесь исходной для философствования, ибо в качестве исходной позиции она может быть мыслима как соотносимая с сознанием. Все-таки мы склонны думать, что декартовская "символическая" формулировка стоит гораздо ближе к содержательности сознания, как объединяющая его с бытием в одну структуру сознания ("объединяющая" не означает "тождественная"). Для Декарта "мыслить" и "быть" никогда не были тождественны, потому что эта формулировка в целом являлась единичным "философским символом" - так же как идея абсолютного духа являлась, в смысле нашего рассмотрения, не идеей, а тем символом, который у Гегеля означал "философствование", без чего невозможно начинать философствование, и, таким образом, играл роль какого-то специфического философского символа. Этот символ сам по себе означал, грубо говоря, конец сознания, начало смысла (что невозможно у Декарта, потому что философский символ Декарта означает их "одновременное" совмещение, а не начало и конец). И в этом смысле можно сказать, что символ Декарта соответствует "не-временности" сознания, в то время как символ Гегеля указывает на специфическую операцию, которая вносит сознание во время, то есть лишает его такой характеристики сознательной жизни как безвременность. Иначе говоря, Гегель вносит сознание во внутрь предметов, отходя от картезианской линии, на которой развивалась философия Нового времени, если датировать ее возникновение XVII веком. Эта линия состояла в переносе характеристик сознания на аппарат философского анализа. Ибо считалось, что характеристики сознания могут приписываться только тем процедурам, которые применяются в философии, и сознание есть такое измерение, которое должно быть полностью исключено, элиминировано из предметов, которые изучаются и рассматриваются объективной наукой. Это было связано с новым осознанием самого характера научной процедуры. Чем научная процедура отличается, скажем,/ от аристотелевской онтологии или науки? В учебниках по истории науки тема, которая нас сейчас интересует, часто фигурирует в неосмысленном виде, - в виде описания того разрыва, который галилеевская физика совершила по отношению к физике аристотелевской, порвав окончательно с аристотельскими формами, или внутренними формами вещей. С точки зрения Декарта, предметы, в той мере, в какой они являются объектами научного анализа, не имеют "внутреннего". В качестве обладающих "внутренним" или "формой" они наукой не могут рассматриваться и пониматься. И в той мере, в какой речь шла о сознании, для Декарта это означало следующее. С одной стороны, мы имеем право описывать предмет как вещественно-пространственную структуру. Это наука. Но одновременно мы имеем право говорить о тех условиях, в которых мы описываем предмет как вещественную структуру. К этим именно условиям применим термин "сознание", но они будут в данном философском аппарате символически обозначены формулой "Я мыслю, следовательно, существую". Она вводится как условие самой научной процедуры, но следует помнить о том, что если здесь исследуемый (мыслимый) предмет берется совместно с условия-м и сознания о нем, то слово "сознание" относится к условиям, в которых "я научно о чем-то мыслю или говорю". И это не значит, что предметы и объекты имеют какое-то свое внутреннее измерение, которое называется "сознанием". Гегель же эту процедуру несколько меняет; в действительности он натурализирует сознание, внося его внутрь самой действительности и самих предметов, и рассматривает всякое бытие как духовное или внутреннее, и в этом смысле как нечто, что поддается рациональному осмыслению и изображению. То есть здесь он "отступил" от науки, которая как раз и считает, что в той мере, в какой мы наделяем предмет, ставший объектом научного исследования, какой-либо внутренней жизнью, самодеятельной потенцией, мы выводим этот предмет из круга научного рассмотрения. Когда Кант сказал, что вещь в себе непознаваема и проблема вещи в себе не является проблемой науки, то он был глубоко прав. Ведь фактически он говорил следующее: в той мере, в какой объект является предметом науки, он не спонтанен и, следовательно, должен рассматриваться нами пространственно как эксплицированный вовне предмет, а в той мере, в какой нечто самодеятельно и спонтанно, имеет внутреннее измерение, например, "человек", это не объект науки. Кант об этом напоминал, указывая на то, что "Я", о котором говорится в аналитике сознания, не есть субстанция. Он имел при этом в виду, что "Я" есть символическое обозначение человека, как того, что объектом стать не может, в той мере, в какой это что-то пониманием "Я" сохраняется в качестве спонтанного самодеятельного бытия. Именно в этом качестве оно символизируется и помещается в философский раздел, называемый "Аналитикой сознания", где "Я" фигурирует как негативный философский символ. Но мы должны постоянно помнить о том, что в этом случае "самобытность бытия" и "человек" не являются объектами науки. В той мере, в какой есть спонтанность, нет науки, а в той мере, в какой есть наука, нет спонтанности. Здесь можно было бы также привести и другие "выводные" формулировки символа, то есть образы и формулировки философствования, которые самими философами в качестве таковых не обосновывались. В этом смысле, скажем, интересны экзистенциалисты, которые и сознательно, и бессознательно используют в качестве философских символов какие-то вторичные и третичные символы культуры. Такое символизирование смерти прежнего мира, очевидно, возникает у многих авторов совершенно спонтанно. И Камю и Оппенгеймер используют сознательно или полусознательно определенные культурные символы, которые могут не иметь никакого отношения к сознанию и являться вторичными. Но эта символика одновременно, если ее наблюдать со стороны, "зовет", "призывает", "притягивает" к себе вторичную интерпретацию, без которой, вообще говоря, она и не живет. Но в том-то и дело, что поскольку первичный символ прямо связан с жизнью сознания, он, оставаясь в своей потенции интерпретируемым, живет и без интерпретации. Между тем такого рода вторичная символика предполагает интерпретацию как бытовую, так и научную, что дает нам повод полагать, что как она сама, так и ее интерпретация вызваны к жизни одними и теми же факторами. Некоторые основные философские понятия могут считаться нами символическими в отношении данной философской системы или исторически сложившегося философского направления. Приведем два примера. Нам кажется, что понятие феномена в кантовской традиции является специфическим символом не потому, что он неопределим, - его вполне можно определить. В самом общем смысле слова феномен - это любое событие или любой факт, знание о котором нам уже дано задним числом как знание о действительности в проработке нашего мышления, - иными словами, дано как {идея} этой действительности. (Известно, что и Кант и Гуссерль отказывались говорить о каком-нибудь факте, предмете или событии как феномене, если они нам не даны в такого рода проработке.) В нашем истолковании "феномен" становится символом, когда мы имеем в виду определенный тип соотношения, сопряженности между нашим "психическим" знанием (нашим мышлением, жизнью, языком и т. д.) в его универсальной философской модификации и жизнью сознания. При такой интерпретации мы в понятии феномена откладываем нечто реально существующее, поскольку это реально существующее прошло через совершенно определенную индивидуальную обработку, сопрягающую в себе жизнь сознания и работу психики. То есть мы видим в нем именно символ определенного СОБЫТИЯ знания и сознания. Философский смысл этого СОБЫТИЯ можно описать примерно так: наши познавательные способности направлены (или обладают интенцией) на построение эмпирических фактов, но они не могут быть направлены на природу этой направленности (или интенции), либо на первичные условия введения эмпирических факторов в сферу этой направленности. Данный символ был указанием на ряд вторичных образований сознания, называемых наукой или рассмотрением науки как такого ряда сознания (ведь научный взгляд на мир не есть нечто само собой разумеющееся, "натуральное"). Другой пример - это воля у Шопенгауэра, которая выступает как символ осознания процесса человеческой жизни. Вот здесь, в этом месте чего-то нет; нечто "проектируется" как возникающее и появляющееся, и эта проекция невозможна без импульса, который в философской модификации Шопенгауэра выступает как импульс сознательной жизни, а не как импульс психического механизма субъекта. Это не та воля, с которой имеет дело психология, а такая вещь, называемая волей, которая, будучи соотнесенной с определенной сознательной жизнью, символизирует ее способность к явлению, появлению. Но это "явление" или "появление" следует понимать скорее в древнеиндийском смысле - как выявление того, что "есть", а не появление того, чего раньше не было. Есть та жизнь, которая идет к развертыванию каких-то ядерных образований сознания, и в этом смысле "воля" у Шопенгауэра является таким специфически философским символом, соотносимым с жизнью сознания, как в древнеиндийской традиции - "первичное желание", примарный импульс к "развертыванию" сущего. Такого рода философский символ, опосредствованно связанный с сознанием, не может не зависеть от "сознательных" интерпретаций, с которыми он, хотя и опосредствованно, событийствует. Но на уровне вторичных своих интерпретаций он будет жить независимо от того, будет ли он действительно адекватно понят в качестве символа или не будет. И поэтому "волю" у Шопенгауэра мы можем рассматривать вне зависимости от того, как он сам понимал этот "смысл", не говоря уже о том, как он вообще был понят в рамках немецкой и европейской философской традиции. Но тут гораздо важнее другое. "Воля" буквально понимаемая как символ существует не только независимо от того, как она понималась читателями Шопенгауэра или даже теми, кто хлеб свой насущный зарабатывал, писавши и говоривши о нем, но и от того, как она понималась самим Шопенгауэром или понимается самими нами. Ибо раз она - символ, то (в смысле четвертого постулата символологии) она сама может так или иначе (даже и в вовсе отрицательном смысле) индуцировать в нас, в них понимание или непонимание сознательного содержания, с которым вторично соотносится. Если призадуматься над теми особенностями, которые обнаруживаются в факте этой независимости символа, то можно увидеть, насколько коммуникация символов отличается от привычных способов коммуникации знания в известных нам культурных механизмах. Здесь перед нами вообще какой-то другой принцип коммуникации, другой принцип построения самого коммуницируемого знания, принцип, о котором можно сказать следующее: завершенное знание вообще не может коммуницировать-ся, или - что если что-то "произойдет" и коммуницирует-ся, то это незавершенное знание. Этот принцип, который в "обратном" порядке реализуется применительно к культурам, здесь эксплицируется в отношении самого мыслительного содержания. Завершенная мысль вообще не передается. Может передаваться незавершенная мысль, самому ее "автору" непонятная или не обязательно понятная. Во всяком случае, здесь по-иному действуют те особенности понимания и непонимания, о которых мы говорили выше. В случае Шопенгауэра, как нам кажется, именно потому "воля" как символ и могла быть коммуницирована в историкофилософской традиции, что за ней стоит нечто, чем Шопенгауэр сам не владел как мыслью, - нечто этим символом символизированное и в нем или через него данное. Можно себе представить, что какие-то специфические философские символы фиксируют такую незавершенность и в операциях логического мышления. (То есть они выступают всегда там, в философской системе, где вырабатываются какие-то первоначальные условия для этих операций, которые сами этими операциями не являются.) Нам кажется, что незавершенность мысли в этом случае связана прежде всего с неопределенностью символизируемого сознательного содержания, с неопределенностью, которая в философствовании часто выступает как незнание того, с чем на самом деле мы имеем дело сейчас - {с сознанием или психикой}? Теперь мы вернемся к двум символам, "Я" и "смерть", но уже как к особым символам философии. Когда Будда говорил о том, что "Я" не существует, то он этим указывал на то, что он не знает такого состояния сознания, которое могло бы быть "Я". То есть если "Я" есть, то это должно относиться к состоянию сознания, но что такого состояния сознания он не знает. Попробуем теперь по аналогии рассмотреть "смерть". Мы могли бы предположить, что смерть существует как определенная структура сознания, но тогда "смерть" превращается из того, что по существу является центральным символом "европейской философии существования", в одну из десятков или сотен структур сознательной жизни. И когда мы говорим "нет ёЯ"" и когда мы говорим "есть смерть", здесь очень просто устанавливается аналогия двух явлений сознания: одно - негативное, другое - позитивное. Смерть есть, но что это? Мы понимаем смерть в смысле нашей метатеории сознания как одну из структур сознания и "Я" как одну из псевдоструктур сознания. Мы не можем сказать, что формулировка "ёЯ" умирает" (в смысле символического аппарата нашей метатеории) осмысленна, поскольку "умирает" относится по нашей классификации к реально существующей структуре сознания, а "я" - к отсутствующей структуре сознания. Безусловно, что в смысле науки, а также философии, которая занимается существованием, а не бытием (то есть не занимается онтологией), имеет смысл высказывание типа "ёЯ" умирает", или "ёЯ" обречено на гибель", или, скажем, "мир умирает", или "мир рождается". Вообще эти высказывания некоторым очень опосредованным образом символизируют определенную научно-философскую направленность мышления, не ориентированного на сознание. Или, равным образом, сюда относится высказывание типа "я бессмертен". В нашем же понимании бытия, в смысле метатеории сознания, остается возможной лишь формулировка типа: "Я" с о -относится со "смертью" как псевдоструктура сознания со структурой сознания и символизирует это соотношение. Но даже в рамках нашей метатеории сознания возможен другой вариант рассмотрения этого случая. На смерть можно смотреть как на такую же псевдоструктуру сознания, как время, не усматривая между ними никакого принципиального различия. И если на основе приведенного аргумента буддизма о том, что не имеется такого состояния сознания (такой {дхармы.)} как "Я", можно было бы сказать, что все же имеется несколько состояний сознания, к которым могло бы быть символически привязано что-то называемое "Я", то нечто весьма схожее можно было бы заключить и о "смерти". Еще одна параллель: то же самое, что буддийские философы школы Виджнянавада говорили о сознании ("Сознание" как отличное от "Потока сознания"), можно сказать и о времени ("Время" как не отождествляемое с "Потоком времени"). Тогда "смерть" нам явится уже не в качестве особой структуры сознания, а в качестве символа дискретности времени. Или более точно: "смерть" есть символическое обозначение дискретности моментов времени по отношению друг к другу в отношении сознания. Ибо мы не знаем последовательности моментов времени сознания, поскольку сознание данного момента не вытекает из предшествующего момента времени сознания. То есть "Я", которое Кант вводил, предупреждая, что это - не субстанция, вводилось Буддой как симптом того, что какие-то вещи мы (те, о которых он говорил "они") не знаем, и симптом этого незнания есть "Я". Таким образом, мы могли бы сказать, что незнание некоторых вещей о сознании "символизируется" термином "смерть", а незнание некоторых других вещей о сознании "символизируется" термином "Я". Но когда мы говорим, что "смерть" - символ дискретности времени, то здесь особенно подчеркивается то обстоятельство, что дискретно время психической проработки и психологической интерпретации сознательной жизни. "Дискретность" здесь выступает как самостоятельная структура сознания. В этом смысле не вполне понятным остается - что такое само врем я, а не структура сознания, которая называется "время". Возможно, что такое время существует как некоторая сопряженная область нескольких структур сознания, но скорее всего оно относится не к собственно сознательной жизни, а к ее переработке в индивидуальном психическом механизме (как это полагал швейцарский философ Жан Гебсер), обратная проекция которой фиксируется в структуре сознания, именуемой "дискретность времени".
3. ОСОБАЯ КАТЕГОРИЯ СИМВОЛОВ
Теперь мы переходим к рассуждению об одной особой категории символов. Напомним, что для нас, во-первых, символы существуют на уровне некоторого спонтанного функционирования структур и вообще содержа-тельностей сознания, во-вторых, они существуют на уровне вторичной проработки, осуществляемой в некотором предполагаемом нами суммарном процессе жизни, истории, коммуникации и т. д. Но есть кроме этого специальные символы, вырабатываемые философией, которые нужно отличать от других элементов философского знания, имея в виду, что конструкции в философии, называемые нами символами, выполняют особую роль в аппарате философского анализа. Они специально вырабатываются философами, а не обнаруживаются нами на уровне спонтанного функционирования сознания. В философии эти символы часто являются "напоминаниями" о характере самой философской процедуры, напоминаниями о том, что то, что говорится о ходе философствования, и не должно приниматься за фактически или реально существующие вещи, в этом философствовании постулируемые. Например, Декарт понимал это. То, что он оставлял позади себя, чтобы перейти к рефлексивной процедуре, должно было быть удержано и обосновано через придание символического характера некоторым шагам самого процесса философствования. Он ввел cogito ergo sum, сохраняя в понимании, что есть моменты времени, не связанные и дискретные в отношении друг к другу, и что остается событие, аналогичное этому свойству времени, - смерть. Декарт часто говорил, что мы знаем о смерти, что она случится, но что она случится вне какой-либо связи с тем моментом, в котором мы об этом знаем или можем: знать или думать. Как показывает анализ известной формулы Декарта, эта формула не имеет в виду, что "Декарт есть потому, что он мыслит" в смысле какой-то причинной связи, напротив, для него "мыслить" есть "быть", то есть для него сознавать и быть лежат в пределах одной и той же структуры сознания на уровне ее психической проработки в том виде деятельности, который мы называем философией. Можно было бы также привести в качестве примера почти всегда ложно толкуемую идею Гегеля об абсолютном духе. Абсолютный дух Гегеля, по-видимому (по структуре понятия), является также философским символом. Сам характер терминологии гегелевской "Феноменологии духа" указывает на то, что абсолютный дух есть нечто, что существует только в порядке однонаправленного "прогресса своей самореализации". Очевидно, что, как идея, абсолютный дух символизирует какое-то внебытие, и совершенно несущественно, какая позиция мыслится здесь исходной для философствования, ибо в качестве исходной позиции она может быть мыслима как соотносимая с сознанием. Все-таки мы склонны думать, что декартовская "символическая" формулировка стоит гораздо ближе к содержательности сознания, как объединяющая его с бытием в одну структуру сознания ("объединяющая" не означает "тождественная"). Для Декарта "мыслить" и "быть" никогда не были тождественны, потому что эта формулировка в целом являлась единичным "философским символом" - так же как идея абсолютного духа являлась, в смысле нашего рассмотрения, не идеей, а тем символом, который у Гегеля означал "философствование", без чего невозможно начинать философствование, и, таким образом, играл роль какого-то специфического философского символа. Этот символ сам по себе означал, грубо говоря, конец сознания, начало смысла (что невозможно у Декарта, потому что философский символ Декарта означает их "одновременное" совмещение, а не начало и конец). И в этом смысле можно сказать, что символ Декарта соответствует "не-временности" сознания, в то время как символ Гегеля указывает на специфическую операцию, которая вносит сознание во время, то есть лишает его такой характеристики сознательной жизни как безвременность. Иначе говоря, Гегель вносит сознание во внутрь предметов, отходя от картезианской линии, на которой развивалась философия Нового времени, если датировать ее возникновение XVII веком. Эта линия состояла в переносе характеристик сознания на аппарат философского анализа. Ибо считалось, что характеристики сознания могут приписываться только тем процедурам, которые применяются в философии, и сознание есть такое измерение, которое должно быть полностью исключено, элиминировано из предметов, которые изучаются и рассматриваются объективной наукой. Это было связано с новым осознанием самого характера научной процедуры. Чем научная процедура отличается, скажем,/ от аристотелевской онтологии или науки? В учебниках по истории науки тема, которая нас сейчас интересует, часто фигурирует в неосмысленном виде, - в виде описания того разрыва, который галилеевская физика совершила по отношению к физике аристотелевской, порвав окончательно с аристотельскими формами, или внутренними формами вещей. С точки зрения Декарта, предметы, в той мере, в какой они являются объектами научного анализа, не имеют "внутреннего". В качестве обладающих "внутренним" или "формой" они наукой не могут рассматриваться и пониматься. И в той мере, в какой речь шла о сознании, для Декарта это означало следующее. С одной стороны, мы имеем право описывать предмет как вещественно-пространственную структуру. Это наука. Но одновременно мы имеем право говорить о тех условиях, в которых мы описываем предмет как вещественную структуру. К этим именно условиям применим термин "сознание", но они будут в данном философском аппарате символически обозначены формулой "Я мыслю, следовательно, существую". Она вводится как условие самой научной процедуры, но следует помнить о том, что если здесь исследуемый (мыслимый) предмет берется совместно с условия-м и сознания о нем, то слово "сознание" относится к условиям, в которых "я научно о чем-то мыслю или говорю". И это не значит, что предметы и объекты имеют какое-то свое внутреннее измерение, которое называется "сознанием". Гегель же эту процедуру несколько меняет; в действительности он натурализирует сознание, внося его внутрь самой действительности и самих предметов, и рассматривает всякое бытие как духовное или внутреннее, и в этом смысле как нечто, что поддается рациональному осмыслению и изображению. То есть здесь он "отступил" от науки, которая как раз и считает, что в той мере, в какой мы наделяем предмет, ставший объектом научного исследования, какой-либо внутренней жизнью, самодеятельной потенцией, мы выводим этот предмет из круга научного рассмотрения. Когда Кант сказал, что вещь в себе непознаваема и проблема вещи в себе не является проблемой науки, то он был глубоко прав. Ведь фактически он говорил следующее: в той мере, в какой объект является предметом науки, он не спонтанен и, следовательно, должен рассматриваться нами пространственно как эксплицированный вовне предмет, а в той мере, в какой нечто самодеятельно и спонтанно, имеет внутреннее измерение, например, "человек", это не объект науки. Кант об этом напоминал, указывая на то, что "Я", о котором говорится в аналитике сознания, не есть субстанция. Он имел при этом в виду, что "Я" есть символическое обозначение человека, как того, что объектом стать не может, в той мере, в какой это что-то пониманием "Я" сохраняется в качестве спонтанного самодеятельного бытия. Именно в этом качестве оно символизируется и помещается в философский раздел, называемый "Аналитикой сознания", где "Я" фигурирует как негативный философский символ. Но мы должны постоянно помнить о том, что в этом случае "самобытность бытия" и "человек" не являются объектами науки. В той мере, в какой есть спонтанность, нет науки, а в той мере, в какой есть наука, нет спонтанности. Здесь можно было бы также привести и другие "выводные" формулировки символа, то есть образы и формулировки философствования, которые самими философами в качестве таковых не обосновывались. В этом смысле, скажем, интересны экзистенциалисты, которые и сознательно, и бессознательно используют в качестве философских символов какие-то вторичные и третичные символы культуры. Такое символизирование смерти прежнего мира, очевидно, возникает у многих авторов совершенно спонтанно. И Камю и Оппенгеймер используют сознательно или полусознательно определенные культурные символы, которые могут не иметь никакого отношения к сознанию и являться вторичными. Но эта символика одновременно, если ее наблюдать со стороны, "зовет", "призывает", "притягивает" к себе вторичную интерпретацию, без которой, вообще говоря, она и не живет. Но в том-то и дело, что поскольку первичный символ прямо связан с жизнью сознания, он, оставаясь в своей потенции интерпретируемым, живет и без интерпретации. Между тем такого рода вторичная символика предполагает интерпретацию как бытовую, так и научную, что дает нам повод полагать, что как она сама, так и ее интерпретация вызваны к жизни одними и теми же факторами. Некоторые основные философские понятия могут считаться нами символическими в отношении данной философской системы или исторически сложившегося философского направления. Приведем два примера. Нам кажется, что понятие феномена в кантовской традиции является специфическим символом не потому, что он неопределим, - его вполне можно определить. В самом общем смысле слова феномен - это любое событие или любой факт, знание о котором нам уже дано задним числом как знание о действительности в проработке нашего мышления, - иными словами, дано как {идея} этой действительности. (Известно, что и Кант и Гуссерль отказывались говорить о каком-нибудь факте, предмете или событии как феномене, если они нам не даны в такого рода проработке.) В нашем истолковании "феномен" становится символом, когда мы имеем в виду определенный тип соотношения, сопряженности между нашим "психическим" знанием (нашим мышлением, жизнью, языком и т. д.) в его универсальной философской модификации и жизнью сознания. При такой интерпретации мы в понятии феномена откладываем нечто реально существующее, поскольку это реально существующее прошло через совершенно определенную индивидуальную обработку, сопрягающую в себе жизнь сознания и работу психики. То есть мы видим в нем именно символ определенного СОБЫТИЯ знания и сознания. Философский смысл этого СОБЫТИЯ можно описать примерно так: наши познавательные способности направлены (или обладают интенцией) на построение эмпирических фактов, но они не могут быть направлены на природу этой направленности (или интенции), либо на первичные условия введения эмпирических факторов в сферу этой направленности. Данный символ был указанием на ряд вторичных образований сознания, называемых наукой или рассмотрением науки как такого ряда сознания (ведь научный взгляд на мир не есть нечто само собой разумеющееся, "натуральное"). Другой пример - это воля у Шопенгауэра, которая выступает как символ осознания процесса человеческой жизни. Вот здесь, в этом месте чего-то нет; нечто "проектируется" как возникающее и появляющееся, и эта проекция невозможна без импульса, который в философской модификации Шопенгауэра выступает как импульс сознательной жизни, а не как импульс психического механизма субъекта. Это не та воля, с которой имеет дело психология, а такая вещь, называемая волей, которая, будучи соотнесенной с определенной сознательной жизнью, символизирует ее способность к явлению, появлению. Но это "явление" или "появление" следует понимать скорее в древнеиндийском смысле - как выявление того, что "есть", а не появление того, чего раньше не было. Есть та жизнь, которая идет к развертыванию каких-то ядерных образований сознания, и в этом смысле "воля" у Шопенгауэра является таким специфически философским символом, соотносимым с жизнью сознания, как в древнеиндийской традиции - "первичное желание", примарный импульс к "развертыванию" сущего. Такого рода философский символ, опосредствованно связанный с сознанием, не может не зависеть от "сознательных" интерпретаций, с которыми он, хотя и опосредствованно, событийствует. Но на уровне вторичных своих интерпретаций он будет жить независимо от того, будет ли он действительно адекватно понят в качестве символа или не будет. И поэтому "волю" у Шопенгауэра мы можем рассматривать вне зависимости от того, как он сам понимал этот "смысл", не говоря уже о том, как он вообще был понят в рамках немецкой и европейской философской традиции. Но тут гораздо важнее другое. "Воля" буквально понимаемая как символ существует не только независимо от того, как она понималась читателями Шопенгауэра или даже теми, кто хлеб свой насущный зарабатывал, писавши и говоривши о нем, но и от того, как она понималась самим Шопенгауэром или понимается самими нами. Ибо раз она - символ, то (в смысле четвертого постулата символологии) она сама может так или иначе (даже и в вовсе отрицательном смысле) индуцировать в нас, в них понимание или непонимание сознательного содержания, с которым вторично соотносится. Если призадуматься над теми особенностями, которые обнаруживаются в факте этой независимости символа, то можно увидеть, насколько коммуникация символов отличается от привычных способов коммуникации знания в известных нам культурных механизмах. Здесь перед нами вообще какой-то другой принцип коммуникации, другой принцип построения самого коммуницируемого знания, принцип, о котором можно сказать следующее: завершенное знание вообще не может коммуницировать-ся, или - что если что-то "произойдет" и коммуницирует-ся, то это незавершенное знание. Этот принцип, который в "обратном" порядке реализуется применительно к культурам, здесь эксплицируется в отношении самого мыслительного содержания. Завершенная мысль вообще не передается. Может передаваться незавершенная мысль, самому ее "автору" непонятная или не обязательно понятная. Во всяком случае, здесь по-иному действуют те особенности понимания и непонимания, о которых мы говорили выше. В случае Шопенгауэра, как нам кажется, именно потому "воля" как символ и могла быть коммуницирована в историкофилософской традиции, что за ней стоит нечто, чем Шопенгауэр сам не владел как мыслью, - нечто этим символом символизированное и в нем или через него данное. Можно себе представить, что какие-то специфические философские символы фиксируют такую незавершенность и в операциях логического мышления. (То есть они выступают всегда там, в философской системе, где вырабатываются какие-то первоначальные условия для этих операций, которые сами этими операциями не являются.) Нам кажется, что незавершенность мысли в этом случае связана прежде всего с неопределенностью символизируемого сознательного содержания, с неопределенностью, которая в философствовании часто выступает как незнание того, с чем на самом деле мы имеем дело сейчас - {с сознанием или психикой}? Теперь мы вернемся к двум символам, "Я" и "смерть", но уже как к особым символам философии. Когда Будда говорил о том, что "Я" не существует, то он этим указывал на то, что он не знает такого состояния сознания, которое могло бы быть "Я". То есть если "Я" есть, то это должно относиться к состоянию сознания, но что такого состояния сознания он не знает. Попробуем теперь по аналогии рассмотреть "смерть". Мы могли бы предположить, что смерть существует как определенная структура сознания, но тогда "смерть" превращается из того, что по существу является центральным символом "европейской философии существования", в одну из десятков или сотен структур сознательной жизни. И когда мы говорим "нет ёЯ"" и когда мы говорим "есть смерть", здесь очень просто устанавливается аналогия двух явлений сознания: одно - негативное, другое - позитивное. Смерть есть, но что это? Мы понимаем смерть в смысле нашей метатеории сознания как одну из структур сознания и "Я" как одну из псевдоструктур сознания. Мы не можем сказать, что формулировка "ёЯ" умирает" (в смысле символического аппарата нашей метатеории) осмысленна, поскольку "умирает" относится по нашей классификации к реально существующей структуре сознания, а "я" - к отсутствующей структуре сознания. Безусловно, что в смысле науки, а также философии, которая занимается существованием, а не бытием (то есть не занимается онтологией), имеет смысл высказывание типа "ёЯ" умирает", или "ёЯ" обречено на гибель", или, скажем, "мир умирает", или "мир рождается". Вообще эти высказывания некоторым очень опосредованным образом символизируют определенную научно-философскую направленность мышления, не ориентированного на сознание. Или, равным образом, сюда относится высказывание типа "я бессмертен". В нашем же понимании бытия, в смысле метатеории сознания, остается возможной лишь формулировка типа: "Я" с о -относится со "смертью" как псевдоструктура сознания со структурой сознания и символизирует это соотношение. Но даже в рамках нашей метатеории сознания возможен другой вариант рассмотрения этого случая. На смерть можно смотреть как на такую же псевдоструктуру сознания, как время, не усматривая между ними никакого принципиального различия. И если на основе приведенного аргумента буддизма о том, что не имеется такого состояния сознания (такой {дхармы.)} как "Я", можно было бы сказать, что все же имеется несколько состояний сознания, к которым могло бы быть символически привязано что-то называемое "Я", то нечто весьма схожее можно было бы заключить и о "смерти". Еще одна параллель: то же самое, что буддийские философы школы Виджнянавада говорили о сознании ("Сознание" как отличное от "Потока сознания"), можно сказать и о времени ("Время" как не отождествляемое с "Потоком времени"). Тогда "смерть" нам явится уже не в качестве особой структуры сознания, а в качестве символа дискретности времени. Или более точно: "смерть" есть символическое обозначение дискретности моментов времени по отношению друг к другу в отношении сознания. Ибо мы не знаем последовательности моментов времени сознания, поскольку сознание данного момента не вытекает из предшествующего момента времени сознания. То есть "Я", которое Кант вводил, предупреждая, что это - не субстанция, вводилось Буддой как симптом того, что какие-то вещи мы (те, о которых он говорил "они") не знаем, и симптом этого незнания есть "Я". Таким образом, мы могли бы сказать, что незнание некоторых вещей о сознании "символизируется" термином "смерть", а незнание некоторых других вещей о сознании "символизируется" термином "Я". Но когда мы говорим, что "смерть" - символ дискретности времени, то здесь особенно подчеркивается то обстоятельство, что дискретно время психической проработки и психологической интерпретации сознательной жизни. "Дискретность" здесь выступает как самостоятельная структура сознания. В этом смысле не вполне понятным остается - что такое само врем я, а не структура сознания, которая называется "время". Возможно, что такое время существует как некоторая сопряженная область нескольких структур сознания, но скорее всего оно относится не к собственно сознательной жизни, а к ее переработке в индивидуальном психическом механизме (как это полагал швейцарский философ Жан Гебсер), обратная проекция которой фиксируется в структуре сознания, именуемой "дискретность времени".