еще бессчетное число раз повторится. Конечно, мы можем представить себе это как буквальное повторение фактов в циклах однонаправленного времени (от прошлого, через настоящее, к будущему). Или как движение событий по какой-то замкнутой кривой времени (включая сюда и движение нас самих, если события фиксированы, а мы движемся). Ни то, ни другое не значит ничего в отношении структуры сознания. Но если мы представим себе, что всякий факт есть в безличной сфере сознания, и что он случается всякий раз, когда это место (то, где он есть) пересекается континуумом "моих" (или "чьих-то") сознательных состояний и что с точки зрения сферы сознания этот "мой" континуум, так же как и пересечение им этого "места" в сфере, есть такой же факт, - тогда мы можем сказать, что "рекурренция есть структура сознания"*. Таким образом, если наблюдать факт рекурренции как событие (одновременное бытие различных вещей, каждая из которых есть и без другой)**, то рекурренцию в смысле структуры сознания можно интерпретировать следующим образом: "Рекурренция есть возвращение индивидуального сознания (не в смысле "Я", а в смысле континуума состояний сознания) к сфере сознания, фиксируемое в рефлексии над фактами сознания и само наблюдаемое как факт сознания***. Когда один данный человек идет по дороге меж деревьев, останавливается и думает: "Вот так же, как сейчас, я когда-то в другое время шел по этой дороге и чувствовал ветер на затылке, и остановился, и думал...", то мы, как внешние наблюдатели, могли бы сказать об этой - --------------------------------------* Этот пример нами трактуется образом, близким к трактовке в школе Виджнянавада (одна из 4-х основных школ буддийской философии, возникших в III - IV вв. н. э.). ** Разумеется, такое наблюдение предполагает позицию метатеоретика, то есть "нашу" позицию. *** Внутри факта рефлексии. ситуации (в которую мы, разумеется, включаем и самих себя с нашим думаньем, говорением, писанием и рефлексированием всего этого) так: (1) Этот человек обнаруживает фактом своего думанья такое состояние сознания (это мы говорим, что это - "состояние сознания"), которое "вводит" его в структуру сознания, называемую по нашей таксономии "рекурренцией". (2) Его рефлексия сама по себе (здесь ее знак: "Я думаю, что...") не имеет отношения к сознанию по содержанию и тем самым может считаться другим, одновременным с первым, состоянием сознания, которое (3) "вставляет" разные факты ("Я иду по дороге", "дорога", "мое ощущение ветра" и т. д. - их число и число их комбинаций огромно) в структуру сознания, называемую "рекурренция", делая их этим фактами сознания, то есть тем, что сопричастно сознанию по содержанию*. (4) Наше же наблюдение всего этого (и его описание здесь) есть прежде всего знак нашего знания о структуре сознания "рекурренция". Но это не обязательно значит, что сами мы находимся в этой структуре. Более точно было бы сказать, что мы знаем о ней как о содержании, которое определенным образом интерпретируется в смысле сознания. В данном случае образ интерпретации - "структура сознания", а определенный образ - структура сознания, называемая "рекурренцией". Тогда какие-то состояния сознания мы сможем рассматривать как то, что индуцирует такую интерпретацию (вернее то, что может ее индуцировать)**. - --------------------------------------* Виджнянавадинскую "сферу сознания" применительно к данному случаю можно было бы уподобить гигантскому депозиторию "кинокадров сознания", в котором всякий отдельный кадр является таким же фактом сознания, как целая пленка или как группа кадров из разных пленок. ** "Интерпретация" в данном случае не может нами полагаться ни как спонтанный процесс (в смысле Уильяма Джемса), ни как В понятии мифа эти две вещи - "структура сознания" и "интерпретация" оказываются настолько тесно связанными, что в принципе разделить их почти невозможно. Однако в конкретных случаях это оказывается возможным. Начиная с Платона, миф фигурирует в резкой и четкой оппозиции к "знанию" (может быть, даже имплицитно - к "исследованию"), являясь некоей целостностью (картиной, образом, ситуацией, сюжетом), не обладающей собственным (все равно - сознательным или натуральным) бытием. Мы могли бы сказать (если бы на мгновенье предположили, что Платон и Ницше пользовались нашей терминологией), что гомеровский Зевс был для Платона мифом, а сократовский Эвдемон - структурой сознания. В то время как для Ницше оппозиция добра и зла была мифом, а оппозиция Аполлона и Диониса - структурой сознания. Но уже с начала XIX века миф начинает осознаваться в качестве более или менее стойкой конструкции сознания, которая должна изучаться как таковая, вне зависимости от ее отношения к действительному положению вещей (историческому, психологическому, биологическому и т. д.). Это логически (то есть в силу логики мышления исследователей) привело к трем (в возможности) основным типам понимания мифа: I. Как универсалии сознания (психологической у Вундта, культурно-исторической - у Ницше и Фрейда, психогенетической - у Фрейда, психоисторической - у Эриксона и т. д.); II. Как феномена природы, противопоставленного мышлению исследователя (Фрэзер, Леви-Брюль, Марр и т. д.); III. Как особого способа (точнее - очень широкой группы способов) моделирования действительности, по реализация логического закона или правила (в смысле Э. Гуссерля) Скорее мы могли бы назвать ее "рабочим" результатом какого-то состояния сознания, говорить о котором более подробно мы не можем, пока мы сами здесь интерпретируем. существу снимающего (нейтрализирующего) оппозицию "исследователь наблюдаемый объект", возвращающего миф к статуту универсалии сознания и делающего мифическую конструкцию более или менее аналогичной конструкции языковой (Уорф, Пайк, Леви-Стросс, Топоров и т. д.). Мы думаем, что в первом случае миф имплицитно сводится к состоянию сознания, во втором - к факту мышления. Третий же случай особенно интересен тем, что авторы, раскрывая миф как идеологическую конструкцию, не понимают, что они раскрывают его интерпретацию, ибо за всяким "мифом" стоит целый ряд интерпретаций, производимых не только исследователем мифа, но и самим мифом. Миф живет в интерпретациях как некая неанализируемая целостность. Но его нельзя постулировать как структуру сознания (в том смысле, в каком мы говорили, что "рекурренция - это структура сознания", "человек смертен это структура сознания" и т. д.), на него можно только указать как на целостный факт (или как на факт целостности)*. Но для того чтобы стать фактом сознания, миф сначала должен быть фактом. "Всемирный потоп" может осознаваться как повторяющийся миллионы раз (в структуре сознания "рекурренция") либо как бывший (или - не бывший) один раз, но он будет интерпретироваться как фактуальное событие. "Человек смер-тен" (или "страдание" в буддизме "Малой Колесницы") фактуально, но не в своей событийности, ибо такого события нет, оно обладает лишь бытийностью сознания. Но "событие", будучи фактом сознания, может объективно находиться в структуре сознания или субъективно интерпретироваться в смысле этой структуры (как "потоп" - --------------------------------------* Эта идея была впервые услышана одним из авторов от теоретика архитектуры Майкла Сиверцева. Он в одном из своих докладов утверждал, что мифы подобны некоторым "исходным" архитектурным и градостроительным планам, несводимым к составляющим их элементам, и невыводимым из них. Поэтому, заключал он, миф "не может быть частичным". в смысле "рекурренции"). Тогда оно потеряет значение факта*. Но такого рода факт останется фактом всякий раз, когда он будет получать чисто психологическую интерпретацию**. То есть ему может и соответствовать определенная структура сознания, но он не окажется в ней. Символ в этом отношении (в отношении сознания) отличается от мифа прежде всего тем, что он - вещь, а не факт. Однако, как и миф, он останется только вещью (притом - совершенно конкретной), пока не будет интерпретирован в отношении определенной структуры (или состояния) сознания. Не вдаваясь в подробности понимания символа (о чем речь пойдет ниже), мы здесь лишь заметим, что символ логически не выводим ни из физически составляющих его элементов, ни из целого (если таковое есть), элементом которого ему случится быть. "Яйцо Брахмы", символизирующее бесконечную вставленность миров друг в друга, логически может быть интерпретировано в смысле "рекурренции" так же хорошо, как созданный Робертом Грейвзом образ (в одном из его детских стихотворений) мира, повторяющегося до бесконечности в одной из его деталей. Другой пример два зеркала, отражающие друг друга. Но здесь важно не то, как "может" быть интерпретирована вещь, а как она на "самом деле" интерпретируется. И в этом отношении "Яйцо Брахмы" - символ "рекурренции", а два других образа нет, ибо весь комплекс представлений об этом практически не почитавшемся боге древней Индии есть комплекс представлений о бесконечности циклов, образующих своего рода "замкнутое (в яйце) пространство времени", то есть "вещь, вне которой нет времени" (мы указываем на "яйцо" как на символ и постулируем "вещь, вне которой нет времени" как структуру сознания). Как в буддийской философии факт твоей смерти перестает быть фактом, когда ты понял, открыл (то есть - вошел в структуру сознания), что "человек смертен". Этим ты "фактуально" стал бессмертным. Мы думаем, впрочем, что то же самое можно сказать и о факте, получающем чисто логическую интерпретацию.
II. ВВЕДЕНИЕ В ПОНИМАНИЕ СИМВОЛА
0. ЗНАКОВЫЕ ДУАЛИЗМЫ
Цель этой книги - истолкование символа в смысле сознания. Когда мы имеем дело с эвристическими категориями, привычными для общих семиотических и теоретико-лингвистических построений, то все эти категории так или иначе ориентированы на дуализм: знак - значение, знак обозначаемое, символ - определенная содержательность, соответствующая данному символу и т. д. Но это - дуализм методологии. Без него, как способа или приема, невозможны никакие лингвистические или металингвистические описания. Но поскольку методологический план здесь нами устраняется полностью, мы будем рассматривать сам этот дуализм как некоторую изначально данную, никем не установленную и не вводимую содержательность. Мы можем ее квалифицировать как методологию только задним числом, когда не только проделана вся работа, но когда мы практически придем к выводу, что нам уже больше нечего делать с тем материалом, который у нас есть. К чему же тогда сводится абстрактный анализ любого символа? - Прежде всего к тому, чтобы показать, каким образом любая содержательность символа выступает как совершенно пустая оболочка, внутри которой конституируется и структурируется только одно содержание, которое мы называем "содержательностью сознания". Но прежде чем рассуждать об этой "содержательности" (в том смысле, как о ней говорится в I, 3), нам придется подумать о такой вещи, как "знаковость". Когда семиотика рассматривает человека как "знаковое существо", то она должна понимать под этим не то существо, которое придумывает знаки, а то существо, которое всякий раз, когда начинается его индивидуальная работа с вещами и событиями (и с самим собой как с вещью и событием), их использует как уже готовую, сложившуюся знаковую систему. Эта система сознательно мыслится нами применительно к использующему ее "существу" как нечто искусственное*, своего рода "аппарат" (под словом "аппарат" мы здесь понимаем "некоторое автоматически функционирующее устройство"). Теперь, в качестве первого короткого шага в нашем рассуждении, представим себе, что у человека есть два аппарата: аппарат естественный и аппарат искусственный. Естественным аппаратом являются органы чувств человека, его так называемая психика, мыслимая нами (разумеется, чисто философски, а не психологически) как какие-то природные или природно-биологические данные, приспособления, структурно с сознанием не связанные. Мы мыслим таким образом, потому что мы можем прекрасно представить себе некоторую психику, некоторый аппарат отражения, не связанный с сознанием, но если сознание присутствует, то тогда психическое устройство, органы чувств и т. д. оказываются (или становятся) аппаратом, который может использоваться в связи с сознанием. Теперь сделаем следующий шаг. На том же уровне природного существования и на том же уровне анализа, что и психика, находится и знаковая система (поскольку она уже используется). Знаковая система является продолжением естественного аппарата отражения, искусственным созданием человечества или человека (но не обязательно индивидуального человека, потому что мы предполагаем, что в индивиде она воспроизводится в определенном состоянии сознания, погружаемого в существующую знаковую систему или существующий знаковый аппарат). Но, повторяем, в принципиальном смысле слова знако- --------------------------------------* Это очень важная характеристика, так как в отношении вещей и событий знаковая система может мыслиться и как естественное проявление присущей им "знаковое(tm)". вый аппарат рассматривается нами на том же уровне, что и естественный аппарат отражения, как развитие, усиление, усовершенствование или дублирование последнего. Мы думаем, что существуют три возможности исследования знаковых систем: первая возможность - это проектирование некоторого не существующего в сознании технического аппарата идеального знакового уровня, то есть такая возможность, которая была реализована структурной лингвистикой, где любая знаковая система* рассматривалась как некоторый первичный способ описания. Вторая возможность: рассмотрение знаковой системы на том же уровне, что и психических механизмов человека, поскольку пользование знаками рассматривается в качестве некоторого активного продолжения этих механизмов. Третья возможность (которой мы отдаем предпочтение) - попытаться рассмотреть знаковую систему как определенную проекцию сознания, знаковость на некотором - по отношению к психическому механизму - высшем уровне, то есть попытаться представить как выглядит эта знаковость, если смотреть на нее со стороны сознания, при том что она оказывается некоторым образом между сознанием, которое "наверху", и психическим механизмом, который "внизу". Но прежде чем реализовать эту третью возможность и попытаться узнать как знаковые системы выглядят со стороны сознания, попробуем расширить само наше представление о них. Строго говоря, если мы ставим знаковые системы по отношению к сознанию на тот же уровень, на котором находятся механизмы, данные человеку природой, то мы можем поставить на тот же уровень любые эксперимен- --------------------------------------* Мы умышленно не говорим "структура", ибо структурой она оказывается уже после применения структурного способа описания как его конечный результат. тальные устройства, создаваемые наукой искусственные средства коммуникации и сигнализации и т. д. Они сходны со знаковыми системами, в отличие от психики, хотя бы тем, что они есть искусственные по определению. В качестве знаков могут выступать все физические экспериментальные ситуации, изобразительные и коммуникативные средства. Наблюдая, как они себя ведут в отношении сознания, мы можем говорить о сознании как о том, что извлекает информацию из материала, получаемого в аппарате отражения (то есть включая органы чувств). Тогда мы сможем увидеть в любой знаковой системе своего рода экспериментальное устройство или сможем вообразить, что все ситуации сконструированы так, что они являются знаковыми (то есть порожденными функционированием знаковых систем). Теперь, если довести эту серию предположений до конца, то окажется, что в знаковых системах со всеми их структурами и элементами потенциально дана, содержится вся наблюдаемая человеком Вселенная, и если мы чего-то не знаем об этой Вселенной, то это что-то фиксируется как наблюдатель. Тогда сам факт такой фиксации будет означать, что мы чего-то не извлекли из того, что в принципе должно содержаться в получаемой информации, - мы не извлекли из нее себя. И то, что мы не извлекли себя, должно стать исходной точкой для разворота проблемы по отношению к сознанию - проблемы двойственности понимания и знания. Знание всегда есть знаковая система. Можно вообразить существование некоего потенциального, абсолютного знания, которое задано в каком-то знаковом теле, но которое мы не знаем в качестве знания, не понимаем его в качестве знания как такового, которое мы не можем извлечь в порядке прохождения в пространстве через структуры сознания и в порядке прохождения во времени продлением состояний сознания. Знание также может быть представлено как какое-то устройство, как механизм извлечения информации из знаковых систем, механизм, который во многих случаях может более или менее одинаково воспроизводиться во всей массе индивидов, сменяющихся во времени и пространстве. Но это извлечение того, что, как мы уже говорили, только объектно не извлекаемо. Извлечение и есть переход к структуре сознания, понимаемый как переход от знания к пониманию. Пока мы знаем, мы не можем довести извлечение из потока информации до конца. Здесь необходим переход к такой новой ситуации, которая обязательно включала бы в себя наблюдателя. Когда мы только еще начинаем смотреть на "знаковое" состояние сознания, мы наблюдаем примерно такую картину: индивидуальный психический механизм пробегает ряд не одинаковых состояний и разновидностей состояний сознания, причем некоторые из этих состояний сознания заведомо никоим образом не обозначаются, то есть не попадают в такие факты сознания, содержанием которых является знаковость. Но важно иметь в виду, что всякий раз, когда мы смотрим на явление, которое мы условно называем "человек", то мы уже привыкли о нем думать, что его поведение (как порядок, режим пробегания им бесконечного ряда его натуральных психических состояний) во всей динамике его психического эффекта, жизни - всегда ориентировано на такие состояния, которые включают в себя пребывание в содержательном порядке знаковости. Именно поэтому существует, с одной стороны, возможность любое поведение рассматривать как знаковое, а с другой - чисто субъективное ощущение своей собственной жизни как потока состояний, ориентированных на знаковость, переводящих незнаковые в знаковые. Но обычно незнаковые состояния либо не регистрируются в порядке наблюдения сознания, либо регистрируются ошибочно как знаковые. Поэтому фраза "человек - существо, оперирующее знаками", бессодержательна. Мы знаем (не "понимаем", а "знаем"), что человек это существо, которое может оперировать всем, чем угодно, но это существо, которое в порядке рефлексивного мышления, в порядке описания своего рефлексивного мышления, всегда склонно рассматривать свою знаковость не только как бесспорный факт, но и как известное преимущество. Такое рефлексивное знание о самом себе "не замечает" того обстоятельства, что здесь происходит некоторая элиминация сознания, которая как бы "природно" связана со всяким знаковым функционированием. Рассматривая знаки как нечто такое, что потенциально содержит в себе максимально возможную информацию, все то, что можно узнать в принципе, мы можем понимать знаки как псевдонатурные образования, безразличные по отношению к сознанию. Но когда знаки функционируют "как знаки", то им присуща тенденция, которую можно назвать тенденцией антисознания. Оперирование знаком как знаком не предполагает, что субъект, пробегающий при постоянном (то есть одном и том же) состоянии сознания те или иные знаковые порядки, восстанавливает тот способ извлечения информации из знаковых систем, при котором эти знаковые системы имеют смысл и реально функционируют. Чтобы оперировать знаком как знаком, достаточно оперировать предметом этого знака, совершенно отвлекаясь от того способа видения знаковых систем со стороны сознания, при котором этот предмет и получает смысл обозначаемого. На уровне знаков предметы оказываются и предметной действительностью как таковой и знаками, обозначающими, что они "знаковые" (то есть обозначающие и обозначаемые) предметы. И мы оперируем знаками как предметами в полном отвлечении от того, что то, чем мы оперируем в качестве обозначаемого, является таковым только потому, что сознание именно таким образом извлекло информацию из того, что было дано в натурном аппарате отражения в широком смысле этого слова. И все это могло произойти только потому, что есть такое состояние сознания, которое "завело" психический механизм в такую структуру сознания, где оперирование может происходить только таким образом. С точки зрения сознания (и только с этой точки зрения!) о природе знака можно думать так: Нечто, чтобы быть знаком, предполагает остановку сознания и одновременно предполагает рефлексию человека о самом себе как о существе в принципе знаковом, оперирующем знаками или существующем среди знаков. И тогда знаки не изобретаются; они являются человеку стихией, в которую он погружен, и ее элементы находятся или могут находиться как вне человека данные и "готовые" знаковые системы. Всякий раз, когда он "извлекает" из рефлексии свой психический механизм, он обнаруживает знаки. В принципе возможно (если допускать возможность регистрации всех состояний сознания, при которых извлекаемый психический механизм оказывается в других структурах сознания) говорить о "человеке" и когда "нет знаков". Но эмпирически этого не происходит, ибо это не предусмотрено нормальным режимом рефлексирования человека. Иное же рефлексирование даст принципиально иной результат. И отсюда вытекает, что последовательное анализирование конкретного знакового факта выводит нас из поля знака и переводит в антизнаковость, то есть возвращает нас в сознание. В этом смысле интересно вспомнить платоновское учение об идеях. Оно, по-видимому, есть впервые в истории человеческого мышления текстуально выраженное мышление о знаках. Для Платона действительность дублировалась некоторым другим миром, который фактически соотносился с нею, как знаковость с обозначаемостью. Отличие платоновской точки зрения от обобщенно семиотической заключается лишь в том, что там произошла своего рода перемена мест: предмету соответствовала идея, но знаком идеи являлся предмет, а не идея являлась знаком предмета. Тогда обнаруживается возможность пограничных состояний между знаковостью (как "минус сознанием") и незнаковостью, и становится мыслимой такая область сознания, которую мы называем "знаковой". Когда мы говорим, что для нормального функционирования знаковой системы в качестве условия предполагается своего рода "омертвление сознания", то мы сразу же оказываемся перед двойственностью знания и понимания, имеющей уже прямое отношение к проблеме осознания языка. Ведь когда мы говорим, что сознание оперирует знаками и предметами, то фактически (а не метафорически) понимаем, что любой факт оперирования знаком предполагает, что, по сути дела, это не оперирование языком как системой, которую мы понимаем, а наше действие как существ, которые уже знают язык и оперируют предметами как таковыми. И тогда факт языка для нас будет не знаком, а фактом, который в принципе можно использовать естественнонаучным образом в порядке "подмены" или "вытеснения". И видимо, отсюда и происходит идея о том, что знак может исследоваться по преимуществу естественнонаучным образом или системным образом, структурным и т. д. Исследуемая таким способом область или среда, среда знаковой структуризации, и является естественным условием автоматизма оперирования языком. Это обстоятельство ставит нас перед странной дилеммой: каким образом можно правильно говорить на языке, не опосредствуя акт говорения реконструкцией и экспликацией законов такого говорения, то есть "правил правильности"? Совершенно очевидно, что главным условием таких правил правильности (без того, чтобы совершилась рефлексия об этих правилах) является некоторый механизм идентификации обозначающего с обозначаемым и одновременно их натурализация. Об этом говорит тот факт, что мы думаем о предметах, а не о знаках языка, на которых мы об этих предметах рассуждаем. Мы соединяем стол со стулом по правилам грамматики, а не слово "стол" со словом "стул". И мы можем задавать языковый механизм, действующий автоматически именно потому, что условие извлечения информации, лежащее в сознании, вытеснено действием самого этого механизма. Поскольку механизм уже переведен на автоматический уровень, мы можем говорить на языке, следуя его правилам без какого-либо понимания этих правил. Выбранный способ думанья о языке заставляет нас с некоторым сомнением относиться к общей идее Фердинанда де Соссюра о языке как системе, которую можно исследовать исключительно внутренним образом. Но, конечно, с еще большим сомнением мы думаем о теории Хомского о глубинном плане языка (обусловливающего его реализацию). С нашей точки зрения, то, что Хомский считает глубинным планом, на самом деле не глубинный, а наоборот, "верхний" план языка, и если этот план не предусматривает некой психологической субстративности, то он должен быть осмыслен как нечто сугубо внешнее, ибо здесь Хомский фактически имеет в виду интенциональную сторону языка. На деле происходит некоторая акция смотрения одновременно на язык и сознание, которое мы, при подходе к этой акции со стороны, можем рассматривать как основное внешнее условие функционирования языка в качестве готовой системы. Внутренним условием оно становится только тогда, когда мы переходим на некоторую метапозицию и смотрим на эту ситуацию как на готовый комплекс функционирования. Так язык наблюдается со стороны сознания (тем самым исключая последнее из наблюдения). Но, разумеется, при таком наблюдении мы покидаем "прежнее" сознание, которое превращаем тем самым сначала в "язык", а потом уже в "предмет". Теперь нам придется немножко пересмотреть то, что нами самими говорилось о Платоне. Не случайно было сказано, что у Платона не идеи являются обозначениями предметов, а предметы являются обозначениями. Такой вывод был бы вполне верен, если бы Платон был только семиотиком. В самом деле, он был первым "историческим" семиотиком, но весь его семиотический опыт был произведен не из семиотики. Ведь, вообще говоря, семиотика - это не более чем один из случаев двойственного рассмотрения чего угодно. В этом смысле мы не знаем другого, более последовательного дуализма. Семиотический дуализм "знак - обозначаемое" - это глава с зашифрованным названием, названием, в котором зашифрован дуализм предметного человеческого мышления. Но в том-то и дело, что платоновское рассуждение было гораздо сложнее, и сложность его была в том, что Платон не мыслил ни предметно, ни человечески. И хотя его теория идей была первой семиотической теорией, она же была и одной из первых теорий сознания. Это очень важно для того специфического понимания символа, которое мы развиваем в нашей работе, для понимания символа как не-знака. У Платона идеи есть символы сознания, а не знаки. И поэтому у него и возникает ситуация, где он вынужден предметы считать обозначениями идей: то есть не идеи обозначают предметы в сознании, а предметы есть знаки идей. Предметы фактические, материальные или какие-нибудь другие, в том числе и человеческая психика, суть выполнения идей, понимаемые как их обозначения. Откуда могла возникнуть такая теория? Она возникла из того, что Платон понятием "идея" символизировал сознание, и прежде всего - отличение духовных (сознательных) структур, в принципе по Платону трансцендентальных, от структур вещественных. Он понимал одну очень важную вещь: с того момента, как мы "находимся" в сознании, мы имеем усиление нашего обычного психического аппарата отражения трансцендентальными условиями сознания. В этом отвлечении Платон формирует одновременно и психическую идею перехода в другой режим бытия (т. е. сознания). В этом смысле очень важно, что он избрал идеальным символическим типом своей философии Сократа. Сократ как учитель был символом пребывания в сознании. В этом заключается его функция - чисто символическая функция "вступления" идеального психического механизма ученика в новый режим, который Платон описал не психическим, а метафизическим образом, полностью абстрагированным от его физической природы и его человеческих возможностей. Символ был введен им как символ того, что является по отношению к знаковости ничем... или чем-то всегда более высокого порядка (а по отношению к рассмотрению - более высоким порядком рассмотрения). Ибо в рамках любого сознательного опыта сознание всегда как минимум на один порядок выше, чем порядок содержания, составляющего этот опыт сознания. И этот опыт требует другого набора состояний, пробегаемых индивидом. Или лучше сказать так: дело не в том, что индивид пробегает другие состояния, а в том, что он фиксирует свое мышление на других им пробегаемых состояниях сознания. Но здесь всегда необходимо движение в сознании. Прямо сказать об этом мы не можем, это то же самое, как если бы поднять самого себя за волосы. Если сознание всегда на один порядок выше порядка элементов содержания, составляющего опыт сознания, то у нас нет другого способа говорить об этом более высоком порядке, как говорить о нем косвенно, символически.
II. ВВЕДЕНИЕ В ПОНИМАНИЕ СИМВОЛА
0. ЗНАКОВЫЕ ДУАЛИЗМЫ
Цель этой книги - истолкование символа в смысле сознания. Когда мы имеем дело с эвристическими категориями, привычными для общих семиотических и теоретико-лингвистических построений, то все эти категории так или иначе ориентированы на дуализм: знак - значение, знак обозначаемое, символ - определенная содержательность, соответствующая данному символу и т. д. Но это - дуализм методологии. Без него, как способа или приема, невозможны никакие лингвистические или металингвистические описания. Но поскольку методологический план здесь нами устраняется полностью, мы будем рассматривать сам этот дуализм как некоторую изначально данную, никем не установленную и не вводимую содержательность. Мы можем ее квалифицировать как методологию только задним числом, когда не только проделана вся работа, но когда мы практически придем к выводу, что нам уже больше нечего делать с тем материалом, который у нас есть. К чему же тогда сводится абстрактный анализ любого символа? - Прежде всего к тому, чтобы показать, каким образом любая содержательность символа выступает как совершенно пустая оболочка, внутри которой конституируется и структурируется только одно содержание, которое мы называем "содержательностью сознания". Но прежде чем рассуждать об этой "содержательности" (в том смысле, как о ней говорится в I, 3), нам придется подумать о такой вещи, как "знаковость". Когда семиотика рассматривает человека как "знаковое существо", то она должна понимать под этим не то существо, которое придумывает знаки, а то существо, которое всякий раз, когда начинается его индивидуальная работа с вещами и событиями (и с самим собой как с вещью и событием), их использует как уже готовую, сложившуюся знаковую систему. Эта система сознательно мыслится нами применительно к использующему ее "существу" как нечто искусственное*, своего рода "аппарат" (под словом "аппарат" мы здесь понимаем "некоторое автоматически функционирующее устройство"). Теперь, в качестве первого короткого шага в нашем рассуждении, представим себе, что у человека есть два аппарата: аппарат естественный и аппарат искусственный. Естественным аппаратом являются органы чувств человека, его так называемая психика, мыслимая нами (разумеется, чисто философски, а не психологически) как какие-то природные или природно-биологические данные, приспособления, структурно с сознанием не связанные. Мы мыслим таким образом, потому что мы можем прекрасно представить себе некоторую психику, некоторый аппарат отражения, не связанный с сознанием, но если сознание присутствует, то тогда психическое устройство, органы чувств и т. д. оказываются (или становятся) аппаратом, который может использоваться в связи с сознанием. Теперь сделаем следующий шаг. На том же уровне природного существования и на том же уровне анализа, что и психика, находится и знаковая система (поскольку она уже используется). Знаковая система является продолжением естественного аппарата отражения, искусственным созданием человечества или человека (но не обязательно индивидуального человека, потому что мы предполагаем, что в индивиде она воспроизводится в определенном состоянии сознания, погружаемого в существующую знаковую систему или существующий знаковый аппарат). Но, повторяем, в принципиальном смысле слова знако- --------------------------------------* Это очень важная характеристика, так как в отношении вещей и событий знаковая система может мыслиться и как естественное проявление присущей им "знаковое(tm)". вый аппарат рассматривается нами на том же уровне, что и естественный аппарат отражения, как развитие, усиление, усовершенствование или дублирование последнего. Мы думаем, что существуют три возможности исследования знаковых систем: первая возможность - это проектирование некоторого не существующего в сознании технического аппарата идеального знакового уровня, то есть такая возможность, которая была реализована структурной лингвистикой, где любая знаковая система* рассматривалась как некоторый первичный способ описания. Вторая возможность: рассмотрение знаковой системы на том же уровне, что и психических механизмов человека, поскольку пользование знаками рассматривается в качестве некоторого активного продолжения этих механизмов. Третья возможность (которой мы отдаем предпочтение) - попытаться рассмотреть знаковую систему как определенную проекцию сознания, знаковость на некотором - по отношению к психическому механизму - высшем уровне, то есть попытаться представить как выглядит эта знаковость, если смотреть на нее со стороны сознания, при том что она оказывается некоторым образом между сознанием, которое "наверху", и психическим механизмом, который "внизу". Но прежде чем реализовать эту третью возможность и попытаться узнать как знаковые системы выглядят со стороны сознания, попробуем расширить само наше представление о них. Строго говоря, если мы ставим знаковые системы по отношению к сознанию на тот же уровень, на котором находятся механизмы, данные человеку природой, то мы можем поставить на тот же уровень любые эксперимен- --------------------------------------* Мы умышленно не говорим "структура", ибо структурой она оказывается уже после применения структурного способа описания как его конечный результат. тальные устройства, создаваемые наукой искусственные средства коммуникации и сигнализации и т. д. Они сходны со знаковыми системами, в отличие от психики, хотя бы тем, что они есть искусственные по определению. В качестве знаков могут выступать все физические экспериментальные ситуации, изобразительные и коммуникативные средства. Наблюдая, как они себя ведут в отношении сознания, мы можем говорить о сознании как о том, что извлекает информацию из материала, получаемого в аппарате отражения (то есть включая органы чувств). Тогда мы сможем увидеть в любой знаковой системе своего рода экспериментальное устройство или сможем вообразить, что все ситуации сконструированы так, что они являются знаковыми (то есть порожденными функционированием знаковых систем). Теперь, если довести эту серию предположений до конца, то окажется, что в знаковых системах со всеми их структурами и элементами потенциально дана, содержится вся наблюдаемая человеком Вселенная, и если мы чего-то не знаем об этой Вселенной, то это что-то фиксируется как наблюдатель. Тогда сам факт такой фиксации будет означать, что мы чего-то не извлекли из того, что в принципе должно содержаться в получаемой информации, - мы не извлекли из нее себя. И то, что мы не извлекли себя, должно стать исходной точкой для разворота проблемы по отношению к сознанию - проблемы двойственности понимания и знания. Знание всегда есть знаковая система. Можно вообразить существование некоего потенциального, абсолютного знания, которое задано в каком-то знаковом теле, но которое мы не знаем в качестве знания, не понимаем его в качестве знания как такового, которое мы не можем извлечь в порядке прохождения в пространстве через структуры сознания и в порядке прохождения во времени продлением состояний сознания. Знание также может быть представлено как какое-то устройство, как механизм извлечения информации из знаковых систем, механизм, который во многих случаях может более или менее одинаково воспроизводиться во всей массе индивидов, сменяющихся во времени и пространстве. Но это извлечение того, что, как мы уже говорили, только объектно не извлекаемо. Извлечение и есть переход к структуре сознания, понимаемый как переход от знания к пониманию. Пока мы знаем, мы не можем довести извлечение из потока информации до конца. Здесь необходим переход к такой новой ситуации, которая обязательно включала бы в себя наблюдателя. Когда мы только еще начинаем смотреть на "знаковое" состояние сознания, мы наблюдаем примерно такую картину: индивидуальный психический механизм пробегает ряд не одинаковых состояний и разновидностей состояний сознания, причем некоторые из этих состояний сознания заведомо никоим образом не обозначаются, то есть не попадают в такие факты сознания, содержанием которых является знаковость. Но важно иметь в виду, что всякий раз, когда мы смотрим на явление, которое мы условно называем "человек", то мы уже привыкли о нем думать, что его поведение (как порядок, режим пробегания им бесконечного ряда его натуральных психических состояний) во всей динамике его психического эффекта, жизни - всегда ориентировано на такие состояния, которые включают в себя пребывание в содержательном порядке знаковости. Именно поэтому существует, с одной стороны, возможность любое поведение рассматривать как знаковое, а с другой - чисто субъективное ощущение своей собственной жизни как потока состояний, ориентированных на знаковость, переводящих незнаковые в знаковые. Но обычно незнаковые состояния либо не регистрируются в порядке наблюдения сознания, либо регистрируются ошибочно как знаковые. Поэтому фраза "человек - существо, оперирующее знаками", бессодержательна. Мы знаем (не "понимаем", а "знаем"), что человек это существо, которое может оперировать всем, чем угодно, но это существо, которое в порядке рефлексивного мышления, в порядке описания своего рефлексивного мышления, всегда склонно рассматривать свою знаковость не только как бесспорный факт, но и как известное преимущество. Такое рефлексивное знание о самом себе "не замечает" того обстоятельства, что здесь происходит некоторая элиминация сознания, которая как бы "природно" связана со всяким знаковым функционированием. Рассматривая знаки как нечто такое, что потенциально содержит в себе максимально возможную информацию, все то, что можно узнать в принципе, мы можем понимать знаки как псевдонатурные образования, безразличные по отношению к сознанию. Но когда знаки функционируют "как знаки", то им присуща тенденция, которую можно назвать тенденцией антисознания. Оперирование знаком как знаком не предполагает, что субъект, пробегающий при постоянном (то есть одном и том же) состоянии сознания те или иные знаковые порядки, восстанавливает тот способ извлечения информации из знаковых систем, при котором эти знаковые системы имеют смысл и реально функционируют. Чтобы оперировать знаком как знаком, достаточно оперировать предметом этого знака, совершенно отвлекаясь от того способа видения знаковых систем со стороны сознания, при котором этот предмет и получает смысл обозначаемого. На уровне знаков предметы оказываются и предметной действительностью как таковой и знаками, обозначающими, что они "знаковые" (то есть обозначающие и обозначаемые) предметы. И мы оперируем знаками как предметами в полном отвлечении от того, что то, чем мы оперируем в качестве обозначаемого, является таковым только потому, что сознание именно таким образом извлекло информацию из того, что было дано в натурном аппарате отражения в широком смысле этого слова. И все это могло произойти только потому, что есть такое состояние сознания, которое "завело" психический механизм в такую структуру сознания, где оперирование может происходить только таким образом. С точки зрения сознания (и только с этой точки зрения!) о природе знака можно думать так: Нечто, чтобы быть знаком, предполагает остановку сознания и одновременно предполагает рефлексию человека о самом себе как о существе в принципе знаковом, оперирующем знаками или существующем среди знаков. И тогда знаки не изобретаются; они являются человеку стихией, в которую он погружен, и ее элементы находятся или могут находиться как вне человека данные и "готовые" знаковые системы. Всякий раз, когда он "извлекает" из рефлексии свой психический механизм, он обнаруживает знаки. В принципе возможно (если допускать возможность регистрации всех состояний сознания, при которых извлекаемый психический механизм оказывается в других структурах сознания) говорить о "человеке" и когда "нет знаков". Но эмпирически этого не происходит, ибо это не предусмотрено нормальным режимом рефлексирования человека. Иное же рефлексирование даст принципиально иной результат. И отсюда вытекает, что последовательное анализирование конкретного знакового факта выводит нас из поля знака и переводит в антизнаковость, то есть возвращает нас в сознание. В этом смысле интересно вспомнить платоновское учение об идеях. Оно, по-видимому, есть впервые в истории человеческого мышления текстуально выраженное мышление о знаках. Для Платона действительность дублировалась некоторым другим миром, который фактически соотносился с нею, как знаковость с обозначаемостью. Отличие платоновской точки зрения от обобщенно семиотической заключается лишь в том, что там произошла своего рода перемена мест: предмету соответствовала идея, но знаком идеи являлся предмет, а не идея являлась знаком предмета. Тогда обнаруживается возможность пограничных состояний между знаковостью (как "минус сознанием") и незнаковостью, и становится мыслимой такая область сознания, которую мы называем "знаковой". Когда мы говорим, что для нормального функционирования знаковой системы в качестве условия предполагается своего рода "омертвление сознания", то мы сразу же оказываемся перед двойственностью знания и понимания, имеющей уже прямое отношение к проблеме осознания языка. Ведь когда мы говорим, что сознание оперирует знаками и предметами, то фактически (а не метафорически) понимаем, что любой факт оперирования знаком предполагает, что, по сути дела, это не оперирование языком как системой, которую мы понимаем, а наше действие как существ, которые уже знают язык и оперируют предметами как таковыми. И тогда факт языка для нас будет не знаком, а фактом, который в принципе можно использовать естественнонаучным образом в порядке "подмены" или "вытеснения". И видимо, отсюда и происходит идея о том, что знак может исследоваться по преимуществу естественнонаучным образом или системным образом, структурным и т. д. Исследуемая таким способом область или среда, среда знаковой структуризации, и является естественным условием автоматизма оперирования языком. Это обстоятельство ставит нас перед странной дилеммой: каким образом можно правильно говорить на языке, не опосредствуя акт говорения реконструкцией и экспликацией законов такого говорения, то есть "правил правильности"? Совершенно очевидно, что главным условием таких правил правильности (без того, чтобы совершилась рефлексия об этих правилах) является некоторый механизм идентификации обозначающего с обозначаемым и одновременно их натурализация. Об этом говорит тот факт, что мы думаем о предметах, а не о знаках языка, на которых мы об этих предметах рассуждаем. Мы соединяем стол со стулом по правилам грамматики, а не слово "стол" со словом "стул". И мы можем задавать языковый механизм, действующий автоматически именно потому, что условие извлечения информации, лежащее в сознании, вытеснено действием самого этого механизма. Поскольку механизм уже переведен на автоматический уровень, мы можем говорить на языке, следуя его правилам без какого-либо понимания этих правил. Выбранный способ думанья о языке заставляет нас с некоторым сомнением относиться к общей идее Фердинанда де Соссюра о языке как системе, которую можно исследовать исключительно внутренним образом. Но, конечно, с еще большим сомнением мы думаем о теории Хомского о глубинном плане языка (обусловливающего его реализацию). С нашей точки зрения, то, что Хомский считает глубинным планом, на самом деле не глубинный, а наоборот, "верхний" план языка, и если этот план не предусматривает некой психологической субстративности, то он должен быть осмыслен как нечто сугубо внешнее, ибо здесь Хомский фактически имеет в виду интенциональную сторону языка. На деле происходит некоторая акция смотрения одновременно на язык и сознание, которое мы, при подходе к этой акции со стороны, можем рассматривать как основное внешнее условие функционирования языка в качестве готовой системы. Внутренним условием оно становится только тогда, когда мы переходим на некоторую метапозицию и смотрим на эту ситуацию как на готовый комплекс функционирования. Так язык наблюдается со стороны сознания (тем самым исключая последнее из наблюдения). Но, разумеется, при таком наблюдении мы покидаем "прежнее" сознание, которое превращаем тем самым сначала в "язык", а потом уже в "предмет". Теперь нам придется немножко пересмотреть то, что нами самими говорилось о Платоне. Не случайно было сказано, что у Платона не идеи являются обозначениями предметов, а предметы являются обозначениями. Такой вывод был бы вполне верен, если бы Платон был только семиотиком. В самом деле, он был первым "историческим" семиотиком, но весь его семиотический опыт был произведен не из семиотики. Ведь, вообще говоря, семиотика - это не более чем один из случаев двойственного рассмотрения чего угодно. В этом смысле мы не знаем другого, более последовательного дуализма. Семиотический дуализм "знак - обозначаемое" - это глава с зашифрованным названием, названием, в котором зашифрован дуализм предметного человеческого мышления. Но в том-то и дело, что платоновское рассуждение было гораздо сложнее, и сложность его была в том, что Платон не мыслил ни предметно, ни человечески. И хотя его теория идей была первой семиотической теорией, она же была и одной из первых теорий сознания. Это очень важно для того специфического понимания символа, которое мы развиваем в нашей работе, для понимания символа как не-знака. У Платона идеи есть символы сознания, а не знаки. И поэтому у него и возникает ситуация, где он вынужден предметы считать обозначениями идей: то есть не идеи обозначают предметы в сознании, а предметы есть знаки идей. Предметы фактические, материальные или какие-нибудь другие, в том числе и человеческая психика, суть выполнения идей, понимаемые как их обозначения. Откуда могла возникнуть такая теория? Она возникла из того, что Платон понятием "идея" символизировал сознание, и прежде всего - отличение духовных (сознательных) структур, в принципе по Платону трансцендентальных, от структур вещественных. Он понимал одну очень важную вещь: с того момента, как мы "находимся" в сознании, мы имеем усиление нашего обычного психического аппарата отражения трансцендентальными условиями сознания. В этом отвлечении Платон формирует одновременно и психическую идею перехода в другой режим бытия (т. е. сознания). В этом смысле очень важно, что он избрал идеальным символическим типом своей философии Сократа. Сократ как учитель был символом пребывания в сознании. В этом заключается его функция - чисто символическая функция "вступления" идеального психического механизма ученика в новый режим, который Платон описал не психическим, а метафизическим образом, полностью абстрагированным от его физической природы и его человеческих возможностей. Символ был введен им как символ того, что является по отношению к знаковости ничем... или чем-то всегда более высокого порядка (а по отношению к рассмотрению - более высоким порядком рассмотрения). Ибо в рамках любого сознательного опыта сознание всегда как минимум на один порядок выше, чем порядок содержания, составляющего этот опыт сознания. И этот опыт требует другого набора состояний, пробегаемых индивидом. Или лучше сказать так: дело не в том, что индивид пробегает другие состояния, а в том, что он фиксирует свое мышление на других им пробегаемых состояниях сознания. Но здесь всегда необходимо движение в сознании. Прямо сказать об этом мы не можем, это то же самое, как если бы поднять самого себя за волосы. Если сознание всегда на один порядок выше порядка элементов содержания, составляющего опыт сознания, то у нас нет другого способа говорить об этом более высоком порядке, как говорить о нем косвенно, символически.