Страница:
Мне не один раз приходилось слышать на Чусовой рассказы о разбойнике Рассказове с самыми разнообразными вариациями; бурлаки любят эту темную, полумифическую личность за те хитрости, какими обходил Рассказов своих врагов. Главное, Рассказов никогда не трогал своего брата мужика, а только купцов и богатых служащих. Притом он не проливал человеческой крови, что ставилось всеми рассказчиками разбойнику в особенную заслугу. У этого Рассказова на Чусовой был устроен в пещере разбойничий притон, где он хоронил награбленные сокровища. Мужицкая фантазия, как и фантазия привилегированных человеков, здесь к маленьким былям, очевидно, щедрой рукой подсыпала большие небылицы.
Свой рассказ мастеровой закончил глухим чахоточным кашлем.
– Нездоровится? – спрашивал будущий дьякон.
– Какое уж тут здоровье… Мы на катальной машине робили, у огня. В поту бьешься, как в бане. Рубаха от поту стоит коробом… Ну, прохватило где-то сквозняком, теперь и чахну: сна нет, еды нет.
– А семья у тебя есть?
– Как же… Ребятенок трое, жена. Старика тоже воспитываю… У нас на заводе рано в старики записываются, сорок лет – и старик. Мой-то старик робил на сортовой катальной, где проволоку телеграфную тянут, а тут к тридцати годам без ног наш брат. Работа вся бегом идет… В семье-то нас два работника, а вместо работников выходит два едока. В допрежние времена всем калекам и не способным к тяжелой работе было место: кого куда рассуют, а ноне другие порядки: извелся на работе – и ступай куды глаза глядят. Машины везде пошли, гонят народ…
– Это вроде как у нас тоже, – вставил свое слово будущий дьякон. – У нас хоть и нет машин, а тоже гонят изо всех мест. Меня из духовного училища выгнали за то, что табаку покурил… Прежде лучше было: налупят бок, а не выгонят.
– Лучше было, что говорить! – повторял мастеровой, хватаясь рукой за грудь. – Знамо, что лучше… Как уж и жить будем! Тоже не от сладкого, поди, житья с нами, мужиками, у поносного обедню служишь?
Псаломщик только встряхнул гривой и посмотрел на свои медвежьи лапы.
– А я к дождю-то больно разнемогся вечор, – прибавил мастеровой, запахивая вытертый суконный халат около шеи. – Вишь, как частит!.. Другие в мокре стоят – ничего, только пар от живого человека идет, а меня цыганский пот пробирает.
К огню подошла пара. Это был Савоська. Он шел, закрыв широким чекменем востроглазую заводскую бабенку, которая работала у нас на передней палубе. Увидев меня, он немного смутился, а потом проговорил:
– Вот места сухонького ищем… Зарядил, видно, наш дождичек, так и сыплется, как скрозь решето.
– Рано завтра отвалит караван?
– А кто его знает? Как Осип Иваныч.
Подруга Савоськи засмеялась, показывая белые зубы.
– На два вершка воды прибыло в Чусовой, – заметил Савоська, подсаживаясь к огоньку. – Ужо что утро скажет…
На барке сидел один Порша, ходивший по палубе, как часовой. Осипа Иваныча не было; он ночевал где-то на берегу. Река глухо и зловеще шумела около бортов, в ночной темноте нельзя было рассмотреть противоположного берега.
Ночь я провел самую тревожную и просыпался несколько раз. Казалось, что около барки живым клубом шипела и шевелилась масса змей. Когда я проснулся, наша барка подплывала уже к Кыновской пристани. В окошечко каюты сквозь мутную сетку дождя едва можно было рассмотреть неясные очертания гористого берега. Кыновский завод засел в глубокой каменистой лощине на левом берегу, где Чусовая делает крутой поворот. «Кыну» по-пермяцки значит «холодный», и действительно, в Среднем Урале не много найдется таких уголков, которые могли бы соперничать с Кыном относительно дикости и угрюмого вида окрестностей. Как-то всем существом чувствуешь, что здесь глухой, бесприютный север, где все точно придавлено. Караван кыновской успел уже отвалить до нас; на берегу едва можно было рассмотреть ряды заводских домиков, совсем почерневших от дождя.
– На пол-аршина вода прибыла за ночь, – как-то таинственно сообщил мне Савоська, когда барка прошла Камасинский перебор.
– Опасно?
– Середка на половине… А та беда, что дождик-то не унимается. Речонки больно подпирают Чусовую с боков: так разыгрались, что на-поди! А чем дальше плыть, тем воды больше будет.
– А где Осип Иваныч?
Савоська только махнул рукой, движением головы показав на барку Пашки, которая теперь казалась мутным пятном.
Бурлаки стояли на палубах тихо; лица вытянулись, пропитанные водой лохмотья глядели еще жальче. Богатырь Гришка стоял под своей «губой» в одной пестрядевой рубахе, которая облепила его тело мокрой тряпицей; Маришка посинела и едва волочилась за ходившим поносным. Бубнов нарядился в какую-то женскую кацавейку и, чтобы согреться, работал за десятерых. На задней палубе тоже не было веселых лиц, за исключением неугомонной востроглазой Даренки, которая, кажется, очень хорошо познакомилась с Кравченком и задорно хихикала каждый раз, когда тот отпускал каламбуры. Большинство лиц было серьезно, с тем апатично-покорным выражением, с каким относятся к каждому неизбежному злу: если некуда деваться, так, значит, нужно робить и под весенним дождем. Желая согреть бурлаков, Савоська делал совсем ненужные удары поносными направо и налево, но подгубщики сразу видели эту политику насквозь, и работа шла вяло, через пень-колоду.
– Три аршина три четверти! – крикнул Порша, меряя воду наметкой.
Савоська промолчал, а только потуже подпоясался и глубже нахлобучил на голову свою шляпу, точно приготовляясь вступить врукопашную с невидимым врагом.
Прибывавшая вода скоро дала себя почувствовать. Барка плохо слушалась поносных и неслась вперед с увеличивавшейся скоростью. На бойких местах она вздрагивала, как живая.
– Нос налево! Постарайтесь, родимые! – кричал Савоська, стараясь вглядеться в мутную даль. – Голубчики, поддоржи корму! Сильно-гораздо поддоржи!..
Порша показывался на палубе только для того, чтобы сердито плюнуть и обругать неизвестно кого. В одном месте наша барка правым бортом сильно черкнула по камню; несколько досок были сорваны, как соломинки.
– Барка убившая… – послышался шепот.
Впереди под бойцом можно было рассмотреть только темную массу, которая медленно поднималась из воды. Это и была «убившая» барка. Две косных лодки с бурлаками причаливали к берегу; в воде мелькало несколько черных точек – это были утопающие, которых стремительным течением неудержимо несло вниз.
– Наша каменская барка… Гордей плыл, – проговорил Савоська, всматриваясь в тонувшую барку. – Сила не взяла…
«Убившая» барка своим разбитым боком глубже и глубже садилась в воду, чугун с грохотом сыпался в воду, поворачивая барку на ребро. Палубы и конь были сорваны и плыли отдельно по реке. Две человеческие фигуры, обезумев от страха, цеплялись по целому борту. Чтобы пройти мимо убитой барки, которая загораживала нам дорогу, нужно было употребить все наличные силы. Наступила торжественная минута.
– Ударь нос направо, молодцы!!! Сильно-гораздо ударь!!! – не своим голосом крикнул Савоська, когда наша барка понеслась прямо на убитую.
Трудно описать то ощущение, какое переживаешь каждый раз в боевых местах: это не страх, а какое-то животное чувство придавленности. Думаешь только о собственном спасении и забываешь о других. Разбитая барка промелькнула мимо нас, как тень. Я едва рассмотрел бледное, как полотно, женское лицо и снимавшего лапти бурлака.
– Как же они остались там? – спрашивал я Савоську, оглядываясь назад.
– Ничего, косные снимут. Нам вон тех надо переловить…
В косную, которая была при нашей барке, бросились четверо бурлаков. Исачка точно сам собой очутился на корме, и лодка быстро полетела вперед к нырявшим в воде черным точкам. На берегу собрался народ с убитой барки.
Около Кына и дальше Чусовая имеет крайне извилистое течение, делая петли и колена. На этих изгибах расположены четыре очень опасных бойца. Сначала Кирпичный, на правой стороне. Это громадная скала, точно выложенная из кирпича. Затем, на левом берегу, в недалеком расстоянии от Кирпичного нависла над самой рекой громадная скала Печка. Свое название этот боец получил от глубокой пещеры, которая черной пастью глядит на реку у самой воды; бурлаки нашли, что эта пещера походит на «цело» печки, и окрестили боец Печкой. Сам по себе боец Печка представляет серьезные опасности для плывущих мимо барок, но эти опасности усложняются еще тем, что сейчас за Печкой стоит другой, еще более страшный боец Высокий-Камень. Если сплавщик побоится Печки и пройдет подальше от каменного выступа, каким он упирается в реку, барка неминуемо попадет на Высокий, потому что он стоит на противоположном берегу, в крутом привале, куда сносит барку речной струей. Чусовая под этими бойцами делает извилину в форме латинской буквы S; в первом изгибе этой буквы стоит Печка, во втором – Высокий-Камень. Сам по себе Высокий-Камень – один из самых замечательных чусовских бойцов. Достаточно представить себе скалу в пятьдесят сажен высоты, которая с небольшими перерывами тянется на протяжении целых десяти верст… У этих двух бойцов в высокую воду бьется много барок. Высокий-Камень отделяет от себя еще новый боец, Мултык, который считается очень опасным. Бойцы поменьше, как Востряк в пяти верстах от Кына и Сосун в четырнадцати, – в счет нейдут.
В двадцати верстах от Кына стоит казенная пристань Ослянка; с нее отправлятся казенное железо, вырабатываемое на заводах Гороблагодатского округа. Около Ослянки каким-то чудом сохранились две вогульские деревушки, Бабенки и Копчик. Обитатели этих чусовских деревушек для этнографа представляют глубокий интерес как последние представители вымирающего племени. Когда-то вогулы были настолько сильны, что могли воевать даже с царскими воеводами и Ермаком, а теперь это жалкое племя рассеяно по Уралу отдельными кустами и чахнет по местным дебрям и трущобам в вопиющей нужде. Сохранили же чусовские известняки разных Amplexus multiplex, Fenestella Veneris, Chonetes sarcinulata[31] и так далее, а от вогул останется только смутное воспоминание.
В тридцати четырех верстах от Кына стоит камень Ермак. Это отвесная скала в двадцать пять сажен высоты и в тридцать ширины. В десяти саженях от воды чернеет отверстие большой пещеры, как амбразура бастиона. Попасть в эту пещеру можно только сверху, спустившись по веревке. По рассказам, эта пещера разделяется на множество отдельных гротов, а по преданию, в ней зимовал со своей дружиной Ермак. Последнее совсем невероятно, потому что Ермаку не было никакого расчета проводить зиму здесь, да еще в пещере, когда до Чусовских Городков от Ермака-камня всего наберется каких-нибудь полтораста верст. В настоящее время Ермак-камень имеет интерес только в акустическом отношении; резонанс здесь получается замечательный, и скала отражает каждый звук несколько раз. Бурлаки каждый раз, проплывая мимо Ермака, непременно крикнут: «Ермак, Ермак!..» Громкое эхо повторяет слово, и бурлаки глубоко убеждены, что это отвечает сам Ермак, который вообще был порядочный колдун и волхит, то есть волхв. Даже Савоська верил в чудеса Ермака.
– Пять!.. – кричал Порша, прикидывая своей наметкой. – Ох, подымает вода!..
– Придется сделать хватку, – говорил Савоська. – Вечор Осип Иваныч наказывал, ежели вода станет на пять аршин, всему каравану хвататься…
– Опасно дальше плыть?
– Опасно-то опасно, да тут пониже есть деревушка Кумыш… Вот она где сидит, эта самая деревушка, – прибавил Савоська, указывая на свой затылок.
– А что?
– Больно работы много за Кумышом, да и место бойкое… Есть тут семь верст, так не приведи истинный Христос. Страшенные бойцы стоят!..
– Молоков?
– Он самый, барин. Да еще Горчак с Разбойником… Тут нашему брату сплавщику настоящее горе. Бойцы щелкают наши барочки, как бабы орехи. По мерной воде еще ничего, можно пробежать, а как за пять аршин перевалило – тут держись только за землю. Как в квашонке месит… Непременно надо до Кумыша схватиться и обождать малость, покамест вода спадет хоть на пол-аршина.
– А если придется долго ждать?
– Ничего не поделаешь. Не наш один караван будет стоять… На людях-то, бают, и смерть красна.
– Братцы, утопленник плывет… утопленник! – крикнул кто-то с передней палубы.
В воде мимо нас быстро мелькнуло мертвое тело утонувшего бурлака. Одна нога была в лапте, другая босая.
– Успел снять один-то лапоть, сердяга, а другой не успел, – заметил Савоська, оглядываясь назад, где колыхалась в волнах темная масса. – Эх, житье-житье! Дай, господи, царство небесное упокойничку! Это из-под Мултыка плывет, там была убившая барка.
Бурлаки приуныли. Картина плывшего мимо утопленника заставила задуматься всех. Особенно приуныли крестьяне. Старый Силантий несколько раз принимался откладывать широкие кресты.
– Нет, придется схватиться, – решил Савоська, поглядывая на серое небо. – Порша! Приготовь снасть!.. Вон Лупан тоже налаживается хвататься.
Бурлаки обрадовались возможности обсушиться на берегу и перехватить горяченького. Ждали лодки, на которой Бубнов отправился спасать тонувших бурлаков. Скоро она показалась из-за мыса и быстро нас догнала.
– Двоих выдернули, – объявил Бубнов, когда лодка причаливала к барке. – Одного я схватил прямо за волосья, а он еще корячится, отбивается… Осатанел, как заглонул водицы-то!
Свой рассказ мастеровой закончил глухим чахоточным кашлем.
– Нездоровится? – спрашивал будущий дьякон.
– Какое уж тут здоровье… Мы на катальной машине робили, у огня. В поту бьешься, как в бане. Рубаха от поту стоит коробом… Ну, прохватило где-то сквозняком, теперь и чахну: сна нет, еды нет.
– А семья у тебя есть?
– Как же… Ребятенок трое, жена. Старика тоже воспитываю… У нас на заводе рано в старики записываются, сорок лет – и старик. Мой-то старик робил на сортовой катальной, где проволоку телеграфную тянут, а тут к тридцати годам без ног наш брат. Работа вся бегом идет… В семье-то нас два работника, а вместо работников выходит два едока. В допрежние времена всем калекам и не способным к тяжелой работе было место: кого куда рассуют, а ноне другие порядки: извелся на работе – и ступай куды глаза глядят. Машины везде пошли, гонят народ…
– Это вроде как у нас тоже, – вставил свое слово будущий дьякон. – У нас хоть и нет машин, а тоже гонят изо всех мест. Меня из духовного училища выгнали за то, что табаку покурил… Прежде лучше было: налупят бок, а не выгонят.
– Лучше было, что говорить! – повторял мастеровой, хватаясь рукой за грудь. – Знамо, что лучше… Как уж и жить будем! Тоже не от сладкого, поди, житья с нами, мужиками, у поносного обедню служишь?
Псаломщик только встряхнул гривой и посмотрел на свои медвежьи лапы.
– А я к дождю-то больно разнемогся вечор, – прибавил мастеровой, запахивая вытертый суконный халат около шеи. – Вишь, как частит!.. Другие в мокре стоят – ничего, только пар от живого человека идет, а меня цыганский пот пробирает.
К огню подошла пара. Это был Савоська. Он шел, закрыв широким чекменем востроглазую заводскую бабенку, которая работала у нас на передней палубе. Увидев меня, он немного смутился, а потом проговорил:
– Вот места сухонького ищем… Зарядил, видно, наш дождичек, так и сыплется, как скрозь решето.
– Рано завтра отвалит караван?
– А кто его знает? Как Осип Иваныч.
Подруга Савоськи засмеялась, показывая белые зубы.
– На два вершка воды прибыло в Чусовой, – заметил Савоська, подсаживаясь к огоньку. – Ужо что утро скажет…
На барке сидел один Порша, ходивший по палубе, как часовой. Осипа Иваныча не было; он ночевал где-то на берегу. Река глухо и зловеще шумела около бортов, в ночной темноте нельзя было рассмотреть противоположного берега.
Ночь я провел самую тревожную и просыпался несколько раз. Казалось, что около барки живым клубом шипела и шевелилась масса змей. Когда я проснулся, наша барка подплывала уже к Кыновской пристани. В окошечко каюты сквозь мутную сетку дождя едва можно было рассмотреть неясные очертания гористого берега. Кыновский завод засел в глубокой каменистой лощине на левом берегу, где Чусовая делает крутой поворот. «Кыну» по-пермяцки значит «холодный», и действительно, в Среднем Урале не много найдется таких уголков, которые могли бы соперничать с Кыном относительно дикости и угрюмого вида окрестностей. Как-то всем существом чувствуешь, что здесь глухой, бесприютный север, где все точно придавлено. Караван кыновской успел уже отвалить до нас; на берегу едва можно было рассмотреть ряды заводских домиков, совсем почерневших от дождя.
– На пол-аршина вода прибыла за ночь, – как-то таинственно сообщил мне Савоська, когда барка прошла Камасинский перебор.
– Опасно?
– Середка на половине… А та беда, что дождик-то не унимается. Речонки больно подпирают Чусовую с боков: так разыгрались, что на-поди! А чем дальше плыть, тем воды больше будет.
– А где Осип Иваныч?
Савоська только махнул рукой, движением головы показав на барку Пашки, которая теперь казалась мутным пятном.
Бурлаки стояли на палубах тихо; лица вытянулись, пропитанные водой лохмотья глядели еще жальче. Богатырь Гришка стоял под своей «губой» в одной пестрядевой рубахе, которая облепила его тело мокрой тряпицей; Маришка посинела и едва волочилась за ходившим поносным. Бубнов нарядился в какую-то женскую кацавейку и, чтобы согреться, работал за десятерых. На задней палубе тоже не было веселых лиц, за исключением неугомонной востроглазой Даренки, которая, кажется, очень хорошо познакомилась с Кравченком и задорно хихикала каждый раз, когда тот отпускал каламбуры. Большинство лиц было серьезно, с тем апатично-покорным выражением, с каким относятся к каждому неизбежному злу: если некуда деваться, так, значит, нужно робить и под весенним дождем. Желая согреть бурлаков, Савоська делал совсем ненужные удары поносными направо и налево, но подгубщики сразу видели эту политику насквозь, и работа шла вяло, через пень-колоду.
– Три аршина три четверти! – крикнул Порша, меряя воду наметкой.
Савоська промолчал, а только потуже подпоясался и глубже нахлобучил на голову свою шляпу, точно приготовляясь вступить врукопашную с невидимым врагом.
Прибывавшая вода скоро дала себя почувствовать. Барка плохо слушалась поносных и неслась вперед с увеличивавшейся скоростью. На бойких местах она вздрагивала, как живая.
– Нос налево! Постарайтесь, родимые! – кричал Савоська, стараясь вглядеться в мутную даль. – Голубчики, поддоржи корму! Сильно-гораздо поддоржи!..
Порша показывался на палубе только для того, чтобы сердито плюнуть и обругать неизвестно кого. В одном месте наша барка правым бортом сильно черкнула по камню; несколько досок были сорваны, как соломинки.
– Барка убившая… – послышался шепот.
Впереди под бойцом можно было рассмотреть только темную массу, которая медленно поднималась из воды. Это и была «убившая» барка. Две косных лодки с бурлаками причаливали к берегу; в воде мелькало несколько черных точек – это были утопающие, которых стремительным течением неудержимо несло вниз.
– Наша каменская барка… Гордей плыл, – проговорил Савоська, всматриваясь в тонувшую барку. – Сила не взяла…
«Убившая» барка своим разбитым боком глубже и глубже садилась в воду, чугун с грохотом сыпался в воду, поворачивая барку на ребро. Палубы и конь были сорваны и плыли отдельно по реке. Две человеческие фигуры, обезумев от страха, цеплялись по целому борту. Чтобы пройти мимо убитой барки, которая загораживала нам дорогу, нужно было употребить все наличные силы. Наступила торжественная минута.
– Ударь нос направо, молодцы!!! Сильно-гораздо ударь!!! – не своим голосом крикнул Савоська, когда наша барка понеслась прямо на убитую.
Трудно описать то ощущение, какое переживаешь каждый раз в боевых местах: это не страх, а какое-то животное чувство придавленности. Думаешь только о собственном спасении и забываешь о других. Разбитая барка промелькнула мимо нас, как тень. Я едва рассмотрел бледное, как полотно, женское лицо и снимавшего лапти бурлака.
– Как же они остались там? – спрашивал я Савоську, оглядываясь назад.
– Ничего, косные снимут. Нам вон тех надо переловить…
В косную, которая была при нашей барке, бросились четверо бурлаков. Исачка точно сам собой очутился на корме, и лодка быстро полетела вперед к нырявшим в воде черным точкам. На берегу собрался народ с убитой барки.
Около Кына и дальше Чусовая имеет крайне извилистое течение, делая петли и колена. На этих изгибах расположены четыре очень опасных бойца. Сначала Кирпичный, на правой стороне. Это громадная скала, точно выложенная из кирпича. Затем, на левом берегу, в недалеком расстоянии от Кирпичного нависла над самой рекой громадная скала Печка. Свое название этот боец получил от глубокой пещеры, которая черной пастью глядит на реку у самой воды; бурлаки нашли, что эта пещера походит на «цело» печки, и окрестили боец Печкой. Сам по себе боец Печка представляет серьезные опасности для плывущих мимо барок, но эти опасности усложняются еще тем, что сейчас за Печкой стоит другой, еще более страшный боец Высокий-Камень. Если сплавщик побоится Печки и пройдет подальше от каменного выступа, каким он упирается в реку, барка неминуемо попадет на Высокий, потому что он стоит на противоположном берегу, в крутом привале, куда сносит барку речной струей. Чусовая под этими бойцами делает извилину в форме латинской буквы S; в первом изгибе этой буквы стоит Печка, во втором – Высокий-Камень. Сам по себе Высокий-Камень – один из самых замечательных чусовских бойцов. Достаточно представить себе скалу в пятьдесят сажен высоты, которая с небольшими перерывами тянется на протяжении целых десяти верст… У этих двух бойцов в высокую воду бьется много барок. Высокий-Камень отделяет от себя еще новый боец, Мултык, который считается очень опасным. Бойцы поменьше, как Востряк в пяти верстах от Кына и Сосун в четырнадцати, – в счет нейдут.
В двадцати верстах от Кына стоит казенная пристань Ослянка; с нее отправлятся казенное железо, вырабатываемое на заводах Гороблагодатского округа. Около Ослянки каким-то чудом сохранились две вогульские деревушки, Бабенки и Копчик. Обитатели этих чусовских деревушек для этнографа представляют глубокий интерес как последние представители вымирающего племени. Когда-то вогулы были настолько сильны, что могли воевать даже с царскими воеводами и Ермаком, а теперь это жалкое племя рассеяно по Уралу отдельными кустами и чахнет по местным дебрям и трущобам в вопиющей нужде. Сохранили же чусовские известняки разных Amplexus multiplex, Fenestella Veneris, Chonetes sarcinulata[31] и так далее, а от вогул останется только смутное воспоминание.
В тридцати четырех верстах от Кына стоит камень Ермак. Это отвесная скала в двадцать пять сажен высоты и в тридцать ширины. В десяти саженях от воды чернеет отверстие большой пещеры, как амбразура бастиона. Попасть в эту пещеру можно только сверху, спустившись по веревке. По рассказам, эта пещера разделяется на множество отдельных гротов, а по преданию, в ней зимовал со своей дружиной Ермак. Последнее совсем невероятно, потому что Ермаку не было никакого расчета проводить зиму здесь, да еще в пещере, когда до Чусовских Городков от Ермака-камня всего наберется каких-нибудь полтораста верст. В настоящее время Ермак-камень имеет интерес только в акустическом отношении; резонанс здесь получается замечательный, и скала отражает каждый звук несколько раз. Бурлаки каждый раз, проплывая мимо Ермака, непременно крикнут: «Ермак, Ермак!..» Громкое эхо повторяет слово, и бурлаки глубоко убеждены, что это отвечает сам Ермак, который вообще был порядочный колдун и волхит, то есть волхв. Даже Савоська верил в чудеса Ермака.
– Пять!.. – кричал Порша, прикидывая своей наметкой. – Ох, подымает вода!..
– Придется сделать хватку, – говорил Савоська. – Вечор Осип Иваныч наказывал, ежели вода станет на пять аршин, всему каравану хвататься…
– Опасно дальше плыть?
– Опасно-то опасно, да тут пониже есть деревушка Кумыш… Вот она где сидит, эта самая деревушка, – прибавил Савоська, указывая на свой затылок.
– А что?
– Больно работы много за Кумышом, да и место бойкое… Есть тут семь верст, так не приведи истинный Христос. Страшенные бойцы стоят!..
– Молоков?
– Он самый, барин. Да еще Горчак с Разбойником… Тут нашему брату сплавщику настоящее горе. Бойцы щелкают наши барочки, как бабы орехи. По мерной воде еще ничего, можно пробежать, а как за пять аршин перевалило – тут держись только за землю. Как в квашонке месит… Непременно надо до Кумыша схватиться и обождать малость, покамест вода спадет хоть на пол-аршина.
– А если придется долго ждать?
– Ничего не поделаешь. Не наш один караван будет стоять… На людях-то, бают, и смерть красна.
– Братцы, утопленник плывет… утопленник! – крикнул кто-то с передней палубы.
В воде мимо нас быстро мелькнуло мертвое тело утонувшего бурлака. Одна нога была в лапте, другая босая.
– Успел снять один-то лапоть, сердяга, а другой не успел, – заметил Савоська, оглядываясь назад, где колыхалась в волнах темная масса. – Эх, житье-житье! Дай, господи, царство небесное упокойничку! Это из-под Мултыка плывет, там была убившая барка.
Бурлаки приуныли. Картина плывшего мимо утопленника заставила задуматься всех. Особенно приуныли крестьяне. Старый Силантий несколько раз принимался откладывать широкие кресты.
– Нет, придется схватиться, – решил Савоська, поглядывая на серое небо. – Порша! Приготовь снасть!.. Вон Лупан тоже налаживается хвататься.
Бурлаки обрадовались возможности обсушиться на берегу и перехватить горяченького. Ждали лодки, на которой Бубнов отправился спасать тонувших бурлаков. Скоро она показалась из-за мыса и быстро нас догнала.
– Двоих выдернули, – объявил Бубнов, когда лодка причаливала к барке. – Одного я схватил прямо за волосья, а он еще корячится, отбивается… Осатанел, как заглонул водицы-то!
XIV
Вторая хватка для нас не была так удачна, как первая. Пашка схватился на довольно бойком перекате, но с нашей барки не успели вовремя подать ему снасть. Пришлось самим делать хватку прямо на берегу. Снасть, закрепленная за молоденькую ель, вырвала дерево с корнем, и барку потащило вдоль берега, прямо на другие барки, которые успели схватиться за небольшим мыском. Волочившаяся по берегу снасть вместе с вырванной елью служила тормозом и мешала правильно работать. Произошла страшная суматоха; каждую минуту снасть могла порваться и разом изувечить несколько человек. Бедный Порша метался по палубе с концом снасти, как петух с отрубленной головой. Нужно было во что бы то ни стало собрать снасть в лодку и устроить новую хватку по всем правилам искусства.
– Руби снасть! – скомандовал Савоська Бубнову.
Повторять приказания было не нужно. Бубнов на берегу обрубил канат в том месте, где он мертвой петлей был закреплен за вырванное дерево. Освобожденный от тормоза канат был собран в лодку, наскоро была устроена новая петля и благополучно закреплена за матерую ель. Сила движения была так велика, что огниво, несмотря на обливанье водой, загорелось огнем.
– Крепи снасть намертво! – скомандовал Савоська.
Канат в последний раз тяжело шлепнулся в воду, потом натянулся, и барка остановилась. Бежавший сзади Лупан схватился за нашу барку.
По правилам чусовского сплава, каждая барка обязана принять снасть на свое огниво со всякой другой барки, даже с чужого каравана. Это нечто вроде международного речного права.
– Отчего ты не выпустил каната совсем? – спрашивал я Поршу. – Тогда косные собрали бы его в лодку и привезли в барку целым, не обрубая конца…
– А как бы я стал мокрую-то снасть на огниво наматывать? Што ты, барин, Христос с тобой! Первое – мокрая снасть стоит коробом, не наматывается правильно, а второе – она от воды скользкая делается, свертывается с огнива… Мне вон как руки-то обожгло, погляди-ко!
Порша показал свои руки, на которых действительно красными подушками всплыли пузыри.
Было всего часов двенадцать дня. Самое время, чтобы плыть да плыть, а тут стой у берега. Делалось обидно за напрасно уходившую воду и даром потраченное время на стоянку.
– Пять аршин с вершком выше межени, – проговорил Порша, прикидывая свою наметку в воду.
А дождь продолжал идти с немецкой последовательностью, точно он невесть какое жалованье получал за свою работу. На бурлаках не было нитки сухой.
– Надо первым делом разыскать, где здесь кабак, – разрешил все недоуменья Бубнов. – Простоим долго…
– Типун тебе на язык, Исачка!
– Не от меня будете стоять, милые, а от воды. Говорю: первым делом кабак отыскать…
– Какой тебе в лесу кабак, отпетая душа?
– Должон быть беспременно… На Чусовой да водки не найти – дудки!.. Хлеба не найдешь, а водку завсегда. Тут есть пониже маненько одна деревнюшка…
– Всего двенадцать верст, – заметил Савоська, – и на твою беду как раз ни одного кабака. Народ самый непьющий живет, двоеданы.[32]
– Для милого дружка семь верст не околица, Савостьян Максимыч. А с двоеданами я этой водки перепил и не знаю сколько: сначала из отдельных рюмок пьют, а потом – того, как подопьют – из одной закатывают, как и мы грешные. Куда нас деть-то: грешны, да божьи.
– У меня не разбродиться по берегу, – говорил Савоська почти каждому бурлаку, пока Порша производил неизбежную щупку, – а то штраф… На носу это себе зарубите. Слышали?
– А как насчет харчу?
– Пока доедайте у кого что припасено, а там косные привезут всякого провианту.
– Ну, уж это тоже на воде вилами писано, – ворчал Бубнов.
В общих чертах повторилась та же самая картина, что и вчера: те же огни на берегу, те же кучки бурлаков около них, только недоставало вчерашнего оживления. Первой заботой каждого было обсушиться, что под открытым небом было не совсем удобно. Некоторые бурлаки, кроме штанов и рубахи, ничего не имели на себе и производили обсушивание платья довольно оригинальным образом: сначала снимались штаны и высушивались на огне, потом той же участи подвергалась рубаха.
– У святых угодников еще меньше нашего одежи было, да не хуже нашего жили, – утешал всех Бубнов, оставшись в одной рубахе.
Место хватки было самое негостеприимное: крутой угор с редким лесом, который даже не мог защитить от дождя. Напротив, через реку, поднималась совсем голая каменистая гряда, где курице негде было спрятаться. Пришлось устраивать шалаши из хвои, но на всех не прихватывало инструменту, а к Порше и приступиться было нельзя. Кое-как бабы упросили его пустить их обсушиться под палубы.
– Пусти их в самом-то деле, Порша, – просил вместе с другими Савоська. – Не околевать же им… Тоже живая душа, хоть баба.
– А у меня курятник, что ли, барка-то? – ругался Порша.
– Может, и в самом деле по яичку снесут, как обсушатся, – острил кто-то.
– Ах, будьте вы все прокляты!! Савостьян Максимыч! Я тебе больше не слуга… Только Осип Иваныч приедет, сейчас металл буду сдавать. Вот те истинный Христос!!
– Перестань божиться-то, Порша! Неровен час – подавишься!
Дождь продолжал идти; вода шла все на прибыль. Мимо нас пронесло барку без передних поносных; на ней оборвалась снасть во время хватки. Гибель была неизбежна. Бурлаки, как стадо баранов, скучились на задней палубе; водолив без шапки бегал по коню и отчаянно махал руками. Несколько десятков голосов кричали разом, так что трудно было что-нибудь разобрать.
– Лодку у них унесло водой, – догадался Савоська. – Эй, братцы, кто побойчее – в лодку да захватите запасную снасть.
Порша не давал было снасти, но его кое-как уговорили. Лодка с Бубновым на корме понеслась догонять уплывавшую барку.
– Постарайтесь, братцы! – кричал Савоська вслед. – Тут верстах в пяти есть изворот; кабы не убилась барка-то…
– Успеем! – отозвался Бубнов, не поворачивая головы.
– Молодцевато плывут! – полюбовался Савоська, следя глазами за удалявшейся лодкой. – Все наши камешки… Уж на воде лучше их нет, а на берегу не приведи истинный Христос.
В казенке опять появился медный чайник и чашки без блюдечек.
Пришел Лупан.
– Больно не ладно, Савостьян Максимыч, – проговорил старик, усаживаясь на лавочку.
– На что хуже, дедушко Лупан.
Лупан придерживался старинки, хотя и якшался с православными. Он даже не пил чаю, который называл антихристовой травой.
– Ты не гляди, что она трава, ваш этот самый чай, – рассуждал старик. – А отчего ноне все на вонтаранты пошло? Вот от этой самой травы! Мужики с кругу снились, бабы балуются… В допрежние времена и звания не было этого самого чаю, а народу было куды вольготнее. Это уж верно.
– А как же, дедушко, по деревням люди божий маются еще хуже нашего? – спрашивал Порша, любивший пополоскать свою требушину кипяченой водой. – Там чай еще не объявился и самоваров не видывали…
– Там своя причина! Земляной горох[33] стали есть – ну и бедуют. Всему есть причина… Враг-то силен!
В душе Лупана жило непоколебимое убеждение, что все злобы нашего времени происходят от табаку, картофеля и чаю. На первый раз такое оригинальное миросозерцание кажется смешным, но стоит внимательнее вглядеться в то, что табак, картофель и чай служили для Лупана только символами вторгнувшихся в жизнь простого русского человека иноземных начал. Впрочем, может быть, Лупан смотрел на дело гораздо проще, без всякой символики. В мужицкой голове еще сохранились воспоминания о тех картофельных бунтах, какие разыгрывались на Урале во времена еще не столь отдаленные. Табак и чай завоевали права гражданства на Руси более мирным путем и своей антихристовой силой постепенно побеждают даже завзятых раскольников.
– А вот что мы будем делать, дедушко, как дождь с неделю пройдет? – спрашивал Савоська. – Вода не страшна, да народ-то взбеленится… Наши пристанские да мастерки-то останутся, – только дай им поденную плату, – вот крестьянишки – те беспременно разбегутся.
– Уйдут, – соглашался Лупан. – Севодни двадцать восьмое число, говорят, а там Еремей-запрягальничек на носу… Уйдут!
– Как же мы останемся без бурлаков? – спрашивал я.
– Да уж, видно, так как бог велит. Заводы придется запереть, чтобы народ согнать на караван. Не иначе…
Эти ожидания оправдались в тот же день вечером, когда к берегу привалила косная Осипа Иваныча. «Пиканники» собрались в одну кучу и глухо зашумели, как волны прилива.
– А… бунт!! – зарычал Осип Иваныч, меряя глазами собравшуюся толпу. – Ах мошенники, протобестии!
– Бялеты, Осип Иваныч… Нам ждать не доводится! – послышались нерешительные голоса в толпе.
– Что-о?? Как?! – взметнулся Осип Иваныч, отыскивая коноводов. – Почему… а?! Кто это говорит, выходи вперед!
Таких дураков не нашлось, и Осип Иваныч победоносно отступил, пообещав отдуть лычагами[34] каждого, кто будет бунтовать. Крестьянская толпа упорно молчала. Слышно было, как ноги в лаптях топтались на месте; корявые руки сами собой лезли в затылок, где засела, как у крыловского журавля, одна неотступная мужицкая думушка. Гроза еще только собиралась.
– Уйдут варнаки, все до последнего человека уйдут! – ругался в каюте Осип Иваныч. – Беда!.. Барка убилась. Шесть человек утонуло… Караван застрял в горах! Отлично… Очень хорошо!.. А тут еще бунтари… Эх, нет здесь Пал Петровича с казачками! Мы бы эту мужландию так отпарировали – все позабыли бы: и Егория, и Еремея, и как самого-то зовут. Знают варнаки, когда кочевряжиться… Ну, да не на того напали. Шалишь!.. Я всех в три дуги согну… Я… у меня, брат… Вы с чем: с коньяком или ромом?..
– Как же мы дальше поплывем, Осип Иваныч, если народ разбежится? – спрашивал я.
– Как? Э, все вздор и пустяки: нагонят народ с заводов.
– Да ведь долго будет ждать. Вода успеет уйти за это время…
– И пусть уходит, черт с ней! Второй вал выпустят из Ревды. Не один наш караван омелеет, а на людях и смерть красна. Да, я не успел вам сказать: об нашу убитую барку другая убилась… Понимаете, как на пасхе яйцами ребятишки бьются: чик – и готово!.. А я разве бог? Ну скажите ради бога, что я могу поделать?..
Власть положительно вскружила голову Осипу Иванычу, и личное местоимение «я» сделалось исходным пунктом его помешательства. Как все «административные» головы, он в каждом деле прежде всего видел свое «я», а потом уж других.
Бубнов вернулся на косной только к вечеру. Лица гребцов были красные, языки заплетались.
– Где вы, черти, пропадали? – накинулся на них Порша.
– На хватке были…
– А шары-то где налили?
– Говорят, на хватке…
– Да ты не вертись, как береста на огне, а сказывай прямо: в деревню успели съездить?.. Ну?..
Бубнов посмотрел на Поршу, покрутил головой и проговорил:
– Насчет харча, Порша… Вот те истинный Христос!..
– Оно и видно, за каким вы харчем ездили: лыка не вяжете.
– А ты благодари бога, что снасть тебе в целости-сохранности привезли… Вот мы какие есть люди: кругом шестнадцать… То-то! А барку мы пымали… нам по стаканчику поднесли. В четырех верстах отседова пымали. Мне снастью руку чуть-чуть не отрезало.
– Надо бы обе вместе отрезать: не стал бы воровать…
– Порша, мотри!
– Я и то гляжу.
Оказалось, что Бубнов с компанией действительно привезли и харчу, то есть несколько ковриг хлеба. Между прочим, бурлаки захватили целого барана, которого украли и спрятали под дном лодки. Эта отчаянная штука была в духе Исачки, обладавшего неистощимой изобретательностью.
– Руби снасть! – скомандовал Савоська Бубнову.
Повторять приказания было не нужно. Бубнов на берегу обрубил канат в том месте, где он мертвой петлей был закреплен за вырванное дерево. Освобожденный от тормоза канат был собран в лодку, наскоро была устроена новая петля и благополучно закреплена за матерую ель. Сила движения была так велика, что огниво, несмотря на обливанье водой, загорелось огнем.
– Крепи снасть намертво! – скомандовал Савоська.
Канат в последний раз тяжело шлепнулся в воду, потом натянулся, и барка остановилась. Бежавший сзади Лупан схватился за нашу барку.
По правилам чусовского сплава, каждая барка обязана принять снасть на свое огниво со всякой другой барки, даже с чужого каравана. Это нечто вроде международного речного права.
– Отчего ты не выпустил каната совсем? – спрашивал я Поршу. – Тогда косные собрали бы его в лодку и привезли в барку целым, не обрубая конца…
– А как бы я стал мокрую-то снасть на огниво наматывать? Што ты, барин, Христос с тобой! Первое – мокрая снасть стоит коробом, не наматывается правильно, а второе – она от воды скользкая делается, свертывается с огнива… Мне вон как руки-то обожгло, погляди-ко!
Порша показал свои руки, на которых действительно красными подушками всплыли пузыри.
Было всего часов двенадцать дня. Самое время, чтобы плыть да плыть, а тут стой у берега. Делалось обидно за напрасно уходившую воду и даром потраченное время на стоянку.
– Пять аршин с вершком выше межени, – проговорил Порша, прикидывая свою наметку в воду.
А дождь продолжал идти с немецкой последовательностью, точно он невесть какое жалованье получал за свою работу. На бурлаках не было нитки сухой.
– Надо первым делом разыскать, где здесь кабак, – разрешил все недоуменья Бубнов. – Простоим долго…
– Типун тебе на язык, Исачка!
– Не от меня будете стоять, милые, а от воды. Говорю: первым делом кабак отыскать…
– Какой тебе в лесу кабак, отпетая душа?
– Должон быть беспременно… На Чусовой да водки не найти – дудки!.. Хлеба не найдешь, а водку завсегда. Тут есть пониже маненько одна деревнюшка…
– Всего двенадцать верст, – заметил Савоська, – и на твою беду как раз ни одного кабака. Народ самый непьющий живет, двоеданы.[32]
– Для милого дружка семь верст не околица, Савостьян Максимыч. А с двоеданами я этой водки перепил и не знаю сколько: сначала из отдельных рюмок пьют, а потом – того, как подопьют – из одной закатывают, как и мы грешные. Куда нас деть-то: грешны, да божьи.
– У меня не разбродиться по берегу, – говорил Савоська почти каждому бурлаку, пока Порша производил неизбежную щупку, – а то штраф… На носу это себе зарубите. Слышали?
– А как насчет харчу?
– Пока доедайте у кого что припасено, а там косные привезут всякого провианту.
– Ну, уж это тоже на воде вилами писано, – ворчал Бубнов.
В общих чертах повторилась та же самая картина, что и вчера: те же огни на берегу, те же кучки бурлаков около них, только недоставало вчерашнего оживления. Первой заботой каждого было обсушиться, что под открытым небом было не совсем удобно. Некоторые бурлаки, кроме штанов и рубахи, ничего не имели на себе и производили обсушивание платья довольно оригинальным образом: сначала снимались штаны и высушивались на огне, потом той же участи подвергалась рубаха.
– У святых угодников еще меньше нашего одежи было, да не хуже нашего жили, – утешал всех Бубнов, оставшись в одной рубахе.
Место хватки было самое негостеприимное: крутой угор с редким лесом, который даже не мог защитить от дождя. Напротив, через реку, поднималась совсем голая каменистая гряда, где курице негде было спрятаться. Пришлось устраивать шалаши из хвои, но на всех не прихватывало инструменту, а к Порше и приступиться было нельзя. Кое-как бабы упросили его пустить их обсушиться под палубы.
– Пусти их в самом-то деле, Порша, – просил вместе с другими Савоська. – Не околевать же им… Тоже живая душа, хоть баба.
– А у меня курятник, что ли, барка-то? – ругался Порша.
– Может, и в самом деле по яичку снесут, как обсушатся, – острил кто-то.
– Ах, будьте вы все прокляты!! Савостьян Максимыч! Я тебе больше не слуга… Только Осип Иваныч приедет, сейчас металл буду сдавать. Вот те истинный Христос!!
– Перестань божиться-то, Порша! Неровен час – подавишься!
Дождь продолжал идти; вода шла все на прибыль. Мимо нас пронесло барку без передних поносных; на ней оборвалась снасть во время хватки. Гибель была неизбежна. Бурлаки, как стадо баранов, скучились на задней палубе; водолив без шапки бегал по коню и отчаянно махал руками. Несколько десятков голосов кричали разом, так что трудно было что-нибудь разобрать.
– Лодку у них унесло водой, – догадался Савоська. – Эй, братцы, кто побойчее – в лодку да захватите запасную снасть.
Порша не давал было снасти, но его кое-как уговорили. Лодка с Бубновым на корме понеслась догонять уплывавшую барку.
– Постарайтесь, братцы! – кричал Савоська вслед. – Тут верстах в пяти есть изворот; кабы не убилась барка-то…
– Успеем! – отозвался Бубнов, не поворачивая головы.
– Молодцевато плывут! – полюбовался Савоська, следя глазами за удалявшейся лодкой. – Все наши камешки… Уж на воде лучше их нет, а на берегу не приведи истинный Христос.
В казенке опять появился медный чайник и чашки без блюдечек.
Пришел Лупан.
– Больно не ладно, Савостьян Максимыч, – проговорил старик, усаживаясь на лавочку.
– На что хуже, дедушко Лупан.
Лупан придерживался старинки, хотя и якшался с православными. Он даже не пил чаю, который называл антихристовой травой.
– Ты не гляди, что она трава, ваш этот самый чай, – рассуждал старик. – А отчего ноне все на вонтаранты пошло? Вот от этой самой травы! Мужики с кругу снились, бабы балуются… В допрежние времена и звания не было этого самого чаю, а народу было куды вольготнее. Это уж верно.
– А как же, дедушко, по деревням люди божий маются еще хуже нашего? – спрашивал Порша, любивший пополоскать свою требушину кипяченой водой. – Там чай еще не объявился и самоваров не видывали…
– Там своя причина! Земляной горох[33] стали есть – ну и бедуют. Всему есть причина… Враг-то силен!
В душе Лупана жило непоколебимое убеждение, что все злобы нашего времени происходят от табаку, картофеля и чаю. На первый раз такое оригинальное миросозерцание кажется смешным, но стоит внимательнее вглядеться в то, что табак, картофель и чай служили для Лупана только символами вторгнувшихся в жизнь простого русского человека иноземных начал. Впрочем, может быть, Лупан смотрел на дело гораздо проще, без всякой символики. В мужицкой голове еще сохранились воспоминания о тех картофельных бунтах, какие разыгрывались на Урале во времена еще не столь отдаленные. Табак и чай завоевали права гражданства на Руси более мирным путем и своей антихристовой силой постепенно побеждают даже завзятых раскольников.
– А вот что мы будем делать, дедушко, как дождь с неделю пройдет? – спрашивал Савоська. – Вода не страшна, да народ-то взбеленится… Наши пристанские да мастерки-то останутся, – только дай им поденную плату, – вот крестьянишки – те беспременно разбегутся.
– Уйдут, – соглашался Лупан. – Севодни двадцать восьмое число, говорят, а там Еремей-запрягальничек на носу… Уйдут!
– Как же мы останемся без бурлаков? – спрашивал я.
– Да уж, видно, так как бог велит. Заводы придется запереть, чтобы народ согнать на караван. Не иначе…
Эти ожидания оправдались в тот же день вечером, когда к берегу привалила косная Осипа Иваныча. «Пиканники» собрались в одну кучу и глухо зашумели, как волны прилива.
– А… бунт!! – зарычал Осип Иваныч, меряя глазами собравшуюся толпу. – Ах мошенники, протобестии!
– Бялеты, Осип Иваныч… Нам ждать не доводится! – послышались нерешительные голоса в толпе.
– Что-о?? Как?! – взметнулся Осип Иваныч, отыскивая коноводов. – Почему… а?! Кто это говорит, выходи вперед!
Таких дураков не нашлось, и Осип Иваныч победоносно отступил, пообещав отдуть лычагами[34] каждого, кто будет бунтовать. Крестьянская толпа упорно молчала. Слышно было, как ноги в лаптях топтались на месте; корявые руки сами собой лезли в затылок, где засела, как у крыловского журавля, одна неотступная мужицкая думушка. Гроза еще только собиралась.
– Уйдут варнаки, все до последнего человека уйдут! – ругался в каюте Осип Иваныч. – Беда!.. Барка убилась. Шесть человек утонуло… Караван застрял в горах! Отлично… Очень хорошо!.. А тут еще бунтари… Эх, нет здесь Пал Петровича с казачками! Мы бы эту мужландию так отпарировали – все позабыли бы: и Егория, и Еремея, и как самого-то зовут. Знают варнаки, когда кочевряжиться… Ну, да не на того напали. Шалишь!.. Я всех в три дуги согну… Я… у меня, брат… Вы с чем: с коньяком или ромом?..
– Как же мы дальше поплывем, Осип Иваныч, если народ разбежится? – спрашивал я.
– Как? Э, все вздор и пустяки: нагонят народ с заводов.
– Да ведь долго будет ждать. Вода успеет уйти за это время…
– И пусть уходит, черт с ней! Второй вал выпустят из Ревды. Не один наш караван омелеет, а на людях и смерть красна. Да, я не успел вам сказать: об нашу убитую барку другая убилась… Понимаете, как на пасхе яйцами ребятишки бьются: чик – и готово!.. А я разве бог? Ну скажите ради бога, что я могу поделать?..
Власть положительно вскружила голову Осипу Иванычу, и личное местоимение «я» сделалось исходным пунктом его помешательства. Как все «административные» головы, он в каждом деле прежде всего видел свое «я», а потом уж других.
Бубнов вернулся на косной только к вечеру. Лица гребцов были красные, языки заплетались.
– Где вы, черти, пропадали? – накинулся на них Порша.
– На хватке были…
– А шары-то где налили?
– Говорят, на хватке…
– Да ты не вертись, как береста на огне, а сказывай прямо: в деревню успели съездить?.. Ну?..
Бубнов посмотрел на Поршу, покрутил головой и проговорил:
– Насчет харча, Порша… Вот те истинный Христос!..
– Оно и видно, за каким вы харчем ездили: лыка не вяжете.
– А ты благодари бога, что снасть тебе в целости-сохранности привезли… Вот мы какие есть люди: кругом шестнадцать… То-то! А барку мы пымали… нам по стаканчику поднесли. В четырех верстах отседова пымали. Мне снастью руку чуть-чуть не отрезало.
– Надо бы обе вместе отрезать: не стал бы воровать…
– Порша, мотри!
– Я и то гляжу.
Оказалось, что Бубнов с компанией действительно привезли и харчу, то есть несколько ковриг хлеба. Между прочим, бурлаки захватили целого барана, которого украли и спрятали под дном лодки. Эта отчаянная штука была в духе Исачки, обладавшего неистощимой изобретательностью.