Мамлеев Юрий. Чёрное зеркало

   - Это не нам решать, - сурово ответила Почкарева и вышла.
   - Ну, что? - тихо-тихо спросила Екатеринушка исчезающими бледными губами.
   Василек подскочил к ней.
   - Спи, спи, Екатерина, - умильным голосом проурчал он. - Спи себе спокойно. Никто тебе не мешает.
   Через час пришла Наталья. Отозвала в коридоре Василька.
   - Ну, Вася, - зашептала она, - Михаил Семенович так и выпалил: "Да она уж давно должна помереть. Сколько можно". Но для порядку сестру пришлют, чтоб удостоверить смерть, тогда и справку подпишет.
   - Когда сестра придет?
   - Часа через три обещала.
   Екатеринушка лежала, как мертвая, хотя никто не приходил наблюдать ее. Сама по себе лежала мертвецом. Никаких видений уже не было в ее душе.
   Прибежал Митя.
   - Как дела? - спросил он у матери и кивнул в сторону лжепокойной.
   - Подвигаются, - угрюмо ответила Наталья и смахнула слезинку.
   Через час старушка шевельнулась. Василек струсил.
   - Не надо, Катя, не надо, привыкай. Ждать недолго, скоро схороним.
   - Чаю хочу, - громко, на всю комнату сказала Екатерина.
   - Многого хочешь, Катя, - осклабился Василек. - Может, тебе еще варенья дать? Покойницы чай не пьють. Терпи.
   - Да ладно, давай я ее напою и поисть чего-нибудь дам, хоть она и мертвая, - разжалобилась Наталья.
   - Ты что, мать? - заорал вдруг Митя. - Вы ей жрать будете давать, а дерьмо? Что мне ее, из гроба на толчок вытаскивать, что ли, пока она тут будет валяться? Дядя Василий ведь гроб завтра оформит, у него блат. Но пока похоронят, я с ней тут с ума сойду. - Митя даже покраснел от злости и стал бегать по ком-нате.
   - Изувер ты, изувер, - заплакала Наталья, - что ж она, без глотка воды будет три дня в гробу лежать?
   - Да, конечно, Наталья, ты права, - смутился Василек. - Небось не обмочится. Как-нибудь выдержим.
   - Выдержите, ну и выдерживайте, - рассвирепел Митя. - А если от гроба мочой будет вонять или чем еще - на себя пеняйте. Похороны сорвете. Люди могут догадаться! А я больше таскать ее на горшок не буду, хоть и из гроба.
   И он убежал.
   - Вот молодежь! - покачал головой Василек. - Все горе на нас, стариков, сваливают.
   Екатеринушка между тем была тиха и не сказала ни единого слова в ответ. Наталья, в слезах, из ложечки напоила старушку.
   Та умилилась и как-то совсем умолкла, даже душевно.
   Пришла медсестра. Василек ее близко к кровати, на которой лежала покойница, не подпущал, но сестра сама по себе еле держалась на ногах от усталости и чрезмерной работы.
   - Ну что тут смотреть, - разозлилась она. - Ясное дело - покойница. Приходите за справкой завтра утром. Я побегу.
   И побежала. Главное было сделано. Справка о смерти почти лежала в кармане. На следующий день Василек, помахивая этой бумагой перед самым носом чуть-чуть испугавшейся Катеринушки, говорил ей:
   - Ну, теперь все, Катя! Документ есть. Гроб завтра будет. И через два-три дня схороним.
   - И ты отмучаешься, Катя, и мы, - всхлипывала Наталья.
   - Я што, я ничаво, - чуть шамкала старушка, лежа, как ее научили, в позе мертвой.
   - Попоить тебя?
   - Попои, сестренка, - отвечала старушка. - А то все, все болит. Тяжко.
   - Скоро кончится, - заплакал Василек.
   Гроб внесли на следующий день. Василек запер дверь на ключ - мало ли что. В комнате оставались еще Наталья Петровна, Митя и будущая покойница.
   - Давай, Митька, помогай. Сначала снесем ее на горшок. А потом в гроб.
   - Не мучьте меня! - ответил Митя.
   - Да я хочу только на горшок, а не в гроб. В гроб - не сегодня, закапризничала вдруг старушка.
   - И правда, пусть еще полежит в постели, - вмешалась Наталья. - Зачем сразу в гроб. Сегодня никого не будет, одни свои. Пусть немного понежится в кроватке. Последние часы, - она опять жалостливо всплакнула. - Путь-то далек.
   На том и решили. Василек ушел к себе в соседнюю комнату - бредить. Митька сбежал.
   Ночью Катеринушка храпела. И Наталье от этого храпа спалось беспокойно.
   К утру старушка во сне вдруг взвизгнула: "Не хочу помирать, не хочу!"
   И Наталья, обалдевши, голая встала и села в кресло.
   "Наверное, все сорвется", - подумала она.
   Но проснулась старушка как ни в чем не бывало и насчет того, чтобы бунтовать там, ни-ни. Во всем была согласная.
   Но внезапно у нее возобновились физические силы. Старушка была как в ударе, точно в нее влили жизненный эликсир: сама встала с постели и начала бодренько так ходить, почти бегать по комнате. Этого никто не ожидал.
   - Если ты выздоровела, Катя, - заплакала Наталья, - так и живи. А справку мы разорвем, пусть нас засудят за обман, лишь бы ты жила.
   Василек согласно кивнул головой.
   - Хоть в тюрьму, а ты живи.
   Гроб стоял на столе, рядом с самоваром. Наталья, полуголая от волнения, сидела в кресле, а Василек с Катеринушкой ходили друг за другом вокруг стола с гробом.
   - Да присядьте вы оба, - вскрикнула Наталья. - В глазах темно от вас.
   Они присели у самовара за столом, у той его части, которую не занимал просторный гроб, сдвинутый почему-то к другому краю.
   - Самовар-то вскипел, Наталья, - засуетился Василек. - Напои хоть нас с покойницей чаем. Она ведь всегда чай любила.
   - Чай и живые любят тоже. Кто чай-то не любит, - заворчала Наталья и разлила по чашкам, как надо. - Живи, Катя, живи, если выздоровела.
   - Да как же я вас теперь подведу? - отвечала Катеринушка, облизывая ложку из-под варенья. - Вас же посадить теперь могут из-за меня. Скажут, например, фулиганство или еще что... Нет уж, лучше я помру.
   - Да ты что? - выпучил глаза Василек. - Тюрьма - она все же лучше могилы. Подумаешь, больше года не дадут. Стерпим. А то и отпустят, не примут в тюрьму. Все бывает.
   - Я теперь помирать охотница стала, - задумчиво проговорила Катеринушка, отхлебывая крепкий чай. - Хлебом меня не корми.
   - С ума сошла, - брякнула Наталья. - Если безнадежно с болью, то, конечно, лучше помереть, а если выздоровела, то чего же не попрыгать и не подумать на воле. Земля-то большая.
   - Не пойму я себя, - тихонько заплакала Катерина. - Куда мне теперь идтить? К живым или к мертвым? К вам или к прадеду? Помнишь его, Наталья?
   - Помню.
   - Я подумаю, - сказала Катеринушка, - но вас все равно не подведу. Чего-нибудь решим.
   Василек и Наталья переглянулись. Наталья закрыла глаза.
   - Нет, ты живи, Катя, живи, - тихо сказала Наталья.
   - Я и живу, хоть и покойница, - прошамкала старушка и стала двигаться вокруг стола.
   Вскоре она так же внезапно, как почувствовала ранее прилив сил, ослабела. И ослабела уже как-то качественно иначе, по-особому.
   - Нет, то был обман, с силушкой-то, - проскрипела Катерина. - Слабею я. Это конец, Наташа.
   - И что? - хрипло спросила Наталья.
   - А что? Лягу в гроб, как задумали...
   - Может, не стоит? - осведомился Василек.
   - А чево? Обман был с силою, и все, - старушка, задумавшись, еле-еле двигалась по комнате, хватаясь за стулья. - Ох, упаду сейчас. Насовсем, - чуть слышно сказала она.
   Ее уложили. Катеринушке становилось все хуже и хуже.
   Вдруг старушка, словно набравшись последних сил, проговорила:
   - Хочу в гроб. Но сама. Кладите гроб на пол, как корыто. Я лягу в него. А вы потом перенесите меня на стол.
   Старушка вскочила. Гроб поставили на пол перед ней.
   - Премудрость прости, - вдруг тихо-тихо проговорила Катеринушка и нырнула живая в гроб.
   После этого как-то по-вечному затихла. Василек закряхтел. С трудом родственнички подняли гроб на стол. Украсили, как полагается, цветами. Митя вдруг зарыдал. Старушка открыла один глаз и посмотрела на него.
   - Уймись, Митя, не шуми, - засуетился Василек. - Все сорвешь нам. Не тревожь старушку... Чего ревешь как медведь? Убегай отсюдова подальше!
   Митя опять сбежал.
   На следующий день пришли какие-то отдаленные подруги.
   - Помогать нам не надо! И сочувствовать тоже! Чего пришли-то? Выкатывайтесь, - осмелился на них Василек.
   Но Наталья задушевно не согласилась с ним, подруги постояли, посидели минут десять и ушли.
   - Не суетись так, дедуля, - всплакнула она. - Тишина должна быть в доме, в конце концов. Из уважения к покойнице. Ведь сестра она мне родная... Хам.
   Василек обиделся и ушел. Наталья вышла в туалет. Внезапно дверь тихо приоткрылась, и в комнату влез, слегка постанывая, младенец Никифор. Он тихонько подошел к ложу Екатерины Петровны. Старушка скорбно вытянула руку из гроба и ласково потрепала его по щеке. Никифор не удивился - для него и так мир был как плохая сказка. Он изумился бы скорее, если б рука не протянулась. Но он пожалел старушку, думая, что жалеть надо даже пенек.
   Покойница пожала на прощание его слабенькую ручку. Глаза младенца засветились. Он что-то прошептал, но старушка ничего не поняла.
   Наталья, возвращаясь из клозета, встретила его уже в коридоре.
   - Что ты тут шляешься без отца, без матери, кретин! - набросилась она на ребенка. - Ты что, к мертвой заходил? Отвечай, заходил ли к мертвой?
   Никифор посмотрел в сторону, и Наталья Петровна решила почему-то, что он полоумный.
   - Колдун, сумасшедший ребенок и покойница - вот жильцы нашего дома, взвизгнула она. - Хватит уже, хватит! Пшел домой, маленький!
   Никифор никому не рассказал о своем свидании. Он незаметно не раз приходил и в последующие дни к ложу полумертвой, и веки Катеринушки подрагивали, но она уже не открывала глаз, а только не шурша высовывала желтую руку из гроба и трепала ею младенца по щеке и всегда пожимала ему ручку на прощание. Младенец взрослел, но по-особому. Только как-то отяжелела его голова. А лицо "покойницы" во время его посещения светлело.
   В остальном Катеринушка ничем не выдавала себя, не болтала уже о пустяках с сестрою и братом, а молчала и молчала, уходя в непонятную тишину. Никаких мыслей уже не было в ее душе, словно душа ее провалилась в пустоту. И было ей холодно и покойно.
   Настало время похорон. Сначала повезли в церковь.
   Василек старался держать крышку гроба в стороне - чтоб не спугнуть старушку. Но никто не обращал на детали внимания - да и народу никого почти.
   Только одна девица, пришедшая неизвестно откуда, твердила, что все обман, и тем перепугала родственников.
   Но потом оказалось, что она имела в виду общий обман во Вселенной, а не Екатеринушку. Сама же старушонка оставалась смирная, даже как-то чересчур, во своем гробу.
   "Подохла она, что ли? - вертелось в уме Мити. - Ну хоть бы вякнула что-нибудь, дала знать, что жива, а то совсем голова кругом идет. Не поймешь, кто живой, а кто мертвый. И ведь всегда была такой стервой".
   В церкви все сначала шло как надо. Но потом произошла нехорошая заминка. Батюшка прочитал положенные молитвы, но в какое-то мгновение вдруг увидел, что покойница неожиданно открыла один глаз, а потом быстро закрыла его, словно испугавшись.
   Он подумал, что ему почудилось. Но спустя минуты три он заметил, что покойница опять открыла глаз и подмигнула - кому, непонятно.
   Батюшка решил, что его смущают бесы. Он был так смирен, что не мог в чем-либо сомневаться.
   Довольно опасно было целовать лжепокойницу, самозванку, можно сказать, и вообще прикасаться к ней при окончательном прощании. Митя ловко увильнул от этого, Василек приложился, а Наталья ухитрилась даже шепнуть в ухо сестрице: "Терпи, Катеринушка, терпи!" У старушки не дрогнул ни один мускул на почерневшем лице. Остальных - а было их-то всего трое, включая странную девицу, не допустили уговором до Катерининого лица.
   "Она ведь брезгливая была, - опасаясь, думал дед Василек. - Чужой полезет лизнуть, она еще плюнет ему в харю. То-то будет скандал".
   Далее все пошло как по маслу. Провожающие двинулись к кладбищу на потрепанном автобусе. Василек суетливо побаивался момента, когда неизбежно надо будет закрыть гроб крышкою. Но Наталья Петровна шепнула ему, что-де они с Митей еще в квартире отрепетировали этот момент. И действительно, на похоронах все сошло с рук, старушка не вздрогнула, не завопила, а из осторожности Василек незаметно оставил ей щелку, чтоб старушка совсем не задохнулась.
   - Как бы чего не вышло раньше времени, - шептал Наталье дедок. - Вдруг она не захочет, если начнет задыхаться. Уж когда будут забивать гроб, у могилы, это недолго и надежней как-то. Тут уж не повернешь назад.
   - Помолчал бы, - оборвала его заплаканная Наталья. - Помолился бы лучше о ее душе.
   Стояла осень, уже выпал ранний снег, и на кладбище было одиноко и прохладно. Дул ветер, и деревья, качаясь, словно прощались с людьми. За деревьями виднелась бесконечная даль - но уже не даль кладбища, а иная, бескрайняя, русская, завораживающая и зовущая в отдаленно-вечную, еще никому не открытую жизнь.
   Процессия вяло подходила к концу. "Умерла уже Катерина или нет?" - робко думала Наталья, пока шли к могиле. По крайней мере, гроб молчал.
   Но нервному Васильку казалось, что крышка гроба вот-вот приоткроется и старушка оттудова неистово завопит. Но все было тихо.
   Гроб поставили на краю могилы. Пора было забивать крышку.
   - Критический момент, - шепнул Василек. - Вдруг она не выдержит?
   - Да уснула она уже, уснула, - ответил полупьяный Митя.
   Крышку забивали так, что у Натальи и Василька стало дурно с сердцем. "Каково-то ей, - подумала Наталья, - бедная, бедная... И меня так же забьют". Неожиданно для себя она вдруг прильнула к гробу. И тогда ей почудилось, что из гроба доносятся проклятья. Страшные, грозные, но не ей, а всему миру. Наталья отпрянула.
   - Ты ничего не слышал? - шепнула она деду.
   - Не сходи с ума-то! - прошипел Василек. - Она уже задохнулась. Кругом одна тишина. Мышь бы пробежала, и то слышно.
   - Отмучилась, несчастная, - заплакала Наталья. - Как страдала от всего!.. А нам еще мучиться.
   - Не скули, - оборвал Василек.
   Дунул дикий порыв ветра, потом еще и еще. Показалось, что он вот-вот сбросит гроб в могилу. Но гроб спокойно опустили туда могильщики, и посыпалась мать-земля в яму, стуча о гроб. Словно кто-то бился в него как в забитую дверь...
   Душа Катерины отделилась от тела. Сознание - уже иное - возвращалось к ней. Но она ничего не понимала: ни того, что теперь, после смерти, происходит с ней, ни того, что было вокруг...
   Великий Дух приближался к Земле. В своем вихре - в одно из мгновений - он увидел маленькую, влекомую Бездной, никем не замеченную мушку - душу Катерины, и поманил ее. Она пошла на зов.
   ЧАРЛИ
   Было лето. Солнце на пустом небе светило, как раскаленная печка в аду. Нью-Йорк - низкий, приземистый, особенно по сравнению с бесконечным небом над ним, - задыхался, но каменные громады - непомерно большие, если смотреть на них вблизи, - были ко всему безразличны. Они застыли на жаре, как истуканы, лишенные тайного смысла.
   Огромное каменное кладбище загромоздило пространство на берегу пролива Гудзона против небоскребов Манхэттена, надгробия походили на маленькие небоскребы; такие же монотонно тупые, с улочками между ними, непробиваемые... они теснили друг друга, словно им не было места.
   Место действительно стоило очень дорого.
   Рядом прорезалось шоссе, громыхали машины, но ни живые люди, ни мертвые почти не слышали этот грохот, оглушенные своей жизнью и небытием... По ту сторону шоссе и города мертвых громоздился город живых, уже не Манхэттен - а другой: скопище кирпичных двух-трехэтажных безобразных домиков, напоминающих в целом прочный муравейник.
   ...Почти над всеми каменными надгробиями возвышались такие же тяжелые кресты, похожие почему-то на молотки. Редкие изваяния ангелов у могил были на редкость стандартны и безличны.
   Крэк вылез из ямы около одной такой могилы. Нет, он был живой и не похоронен еще. Просто Крэк, ничего не понимая, любил жить около камней. Кладбище напоминало ему Манхэттен, но в Манхэттене могли убить, а на кладбище - реже. Поэтому Крэк очень любил его.
   Был он толстоватый мужчина средних лет, в потертом грязном черном костюме и с редкими волосами на голове. Юрковато оглянувшись, он направил свой путь туда - в бездну домишек за кладбищем. Скоро он очутился на улице...
   Озираясь на подозрительных людей, он пошел в местный бар, неотличимый от домов-коробочек на улице.
   - How are you?* - спросил он.
   - How are you? - ответили ему.
   Потом он просидел молча полтора часа за двумя стаканами пива. Молчали и все остальные, рассевшиеся на длинных стульях вокруг стойки бармена. Только орал телевизор в углу: кого-то резали.
   Через полтора часа первая более или менее спокойная мысль вошла в голову Крэка: "А ведь скоро я буду хохотать".
   С хохотом у Крэка было связано самопознание.
   Он знал, что все у него началось с хохота и без хохота он бы вообще ничего не значил.
   Что бы он делал после своего краха и безработицы, а потом больницы, если бы не мог хохотать? Хохот пришел как избавление во тьме, но главное было то, что, хохоча, он провидел то, что недоступно ординарному уму (в этом был весь секрет и весь плюс). Лучше же всего он провидел собственную смерть. Когда приступ хохота только начинался, он обычно сразу видел собственные похороны, со всеми деталями, отмечая фирму, которая его хоронила, и сколько собак шло за гробом. Тогда он начинал еще сильнее хохотать, как будто в хохоте было освобождение.
   - Что ты хохочешь, дерьмо? - спрашивали его порой окружающие.
   И он частенько отвечал:
   - Я хохочу, потому что я - не дерьмо, а труп. Вот почему я хохочу.
   И инфантильные любопытные разбегались от него.
   Но он останавливал некоторых из них, рассказывая о своем пророчестве и о пышном гробе, в котором его похоронят. Он хотел возбудить у людей зависть.
   Однажды Крэк, хохоча целый день, носился, как будто он был странным, но деловым человеком, по Манхэттену, плюясь и стараясь найти того, кто бы выслушал его. Дважды на него наставляли нож, но потом отпускали - не потому, что с него нечего было взять (взять было, конечно, нечего), а потому, что он хохотал.
   Что же, в конце концов, видел Крэк во время хохота? Нередко в первой половине приступа точно сияние образовывалось в его мозгу, и тогда он начинал бормотать сквозь хохот, издавая бессмысленные звуки (он давно подозревал, что владеет ангельским языком, - заметим, что Крэк отнюдь не был чужд теологии). Потом в этом сиянии он прозревал собственные похороны. И картина была всегда одна и та же, правда не совсем ординарная.
   ...Крэк, призадумавшись в этом вонючем баре около кладбища, еще раз вспомнил, заглянув в телевизор, обстоятельства своих будущих похорон. Он, как и все его современники, обожал статистику. Факты, факты прежде всего! Сначала факты! Вернее, сначала деньги, потом факты, а затем уж Бог. Вот и вся великая триада.
   Но и в этом случае, как всегда, самая главная сложность, и это мучило его, заключалась в деньгах. На какие деньги он будет так помпезно похоронен? В видении на это не было и намека. Напрасно он потом перечитывал Библию, копаясь в ее деталях, чтоб разрешить мучивший его вопрос. Никакие интерпретации, включая фундаменталистские, ему не помогли. Деньги были непроницаемы, недоступны даже путем таких толкований. Главная тайна его похорон и, следовательно, тайна смерти оставалась неразгаданной: на какие средства его похоронят?
   Ведь после потери работы он стал гол и одинок, существуя черт знает как и на что, а тем не менее в пророчестве похоронили его довольно шикарно. В общем, картина была такова. Он лежал аккуратный, где положено, готовый исчезнуть под землей, а рядом стоял человек и три собаки. Потом подъехал огромный бульдозер и тут же около гроба стал рыть яму. Вырыл ее молниеносно, по-научному, и гроб моментально уложили в яму и закопали. Все это отняло минут семь, не больше. А человека и собак потом как сдунуло.
   Впрочем, это были нормальные похороны - он нередко видел полуподобное. Правда, гробы провожали не собаки, а родственники, но они молниеносно тут же исчезали - все были занятые, дорожили временем, а процедура почти полностью автоматизирована. Зато гроб у него - в прозрении - оказался очень дорогим. В таких богатых гробах могли хоронить только сильных мира сего. Не исключено, что в нем налажен был кондиционированный воздух, - но ему, видимо, только так казалось, и Крэк не считал это фактом.
   При его теперешнем финансовом состоянии нечего было и думать о кондиционере в гробу.
   Тайна оставалась тайной, и Крэк обычно продолжал хохотать, даже после полного исчезновения видения. Не раз его били за этот смех.
   И вот теперь в этом баре он чувствовал, что скоро опять будет хохотать, а уж с видением или нет, заранее об этом ему не дано было знать.
   "Самое главное на свете - это свобода", - подумал он.
   Какой-то приличный человек подошел к нему.
   - How are you? - сказал он.
   - How are you? - ответил Крэк.
   Человек отошел, а Крэк начал хохотать. Сначала он упал своим большим лицом (с тыла голову уже покрывала седина) на мокрую стойку, разбив рюмку водки ("За это придется заплатить", - сквозь бред мелькнуло в мозгу). А потом из его большого красного рта (такого контрастного по сравнению с невинно-бездонными голубыми глазами) полились звуки, называемые в просторечии смехом. Но в баре все равно молчали и тянули виски. Крэк хохотал уже почти полчаса, а в баре все молчали и молчали. Просто у людей не было мыслей. Зато в телевизоре творилось Бог знает что: сначала появилось сухое, как испеченное яблоко, морщинистое лицо какого-то проповедника, предсказывающего победу добра над злом. Потом это сухонькое паралитическое личико исчезло, и образовался человек, переменивший свой пол: с мужского на женский. Он так орал (а потом впал в интеллектуализм), что комментатор отказался от комментариев. Затем в телевизоре последовал взрыв...
   Хуже всего - видение похорон не появилось. Крэка взяли за шиворот; потом он почувствовал, как кто-то обшарил его карманы, толкнул, дал пинка - и он оказался на улице в грязи. Освобождение не приходило. Крэк плакал, потому что кончился хохот и хохот прошел без прозрений и даже не принес чувства "света", как бывало почти всегда. И он уже не бормотал на "ангельском" языке.
   Нехотя он встал. Перед его взором была улица - все те же бесконечные ряды уродливых кирпичных домов. Люди мелькали, как тени, спеша куда-то.
   И тогда Крэк решил: если приступ смеха не принес ему желанного облегчения, надо придумать что-нибудь еще. Где же его пророчество, почему оно исчезло, почему он не видит свои собственные пышные и богатые похороны? Видно, Бог оставил его.
   К счастью, в баре вынули не все деньги: самая большая сумма пряталась где-то в брюках, в укромном месте...
   Но эти деньги еще надо было вынуть из тайника. А Крэка потянуло напиться. Да, лучше не ходить в эти бары, где все молчат, лучше купить на последние гроши дешевую бутылку вина и выпить где-нибудь у помойки, в стороне...
   Чтобы вынуть деньги, лучше всего зайти помочиться, но бесплатных уборных не существует на земле, а в бар нельзя заглянуть просто так... Целый час Крэк шатался по улицам без успеха: двери клозетов были закрыты для него.
   Наконец он решил помочиться на улице и под этим предлогом вытащить деньги. Крэк нашел где-то в стороне кирпичную стену, уперся в нее лбом, помочился и не без труда вынул зелененькие. Потом стукнул два раза лбом по кирпичной стене, чтобы подтвердить свое существование.
   Более веселый, чем прежде, он пошел дальше в поисках дешевого вина. Красный огонек и что-то гомосексуальное на витрине заманило его в маленький винный магазинчик. Владелец, оловянно оглядев его, сказал:
   - How are you?
   Крэк ничего не ответил: это была его высшая форма протеста. Ему пришлось нагнуться и унизиться, чтобы достать в углу дешевую бутылку: он даже чуть не обнюхал ее. Заплатив и обернув бутылку в носовой платок, Крэк двинулся к пустырю. Там, на отшибе, вдали от больших машин с манекенными людьми внутри, он расположился посвободней: расстегнул рубаху, отряхнулся. И прильнул к горлышку.
   Когда очнулся, рядом с ним, метрах в десяти, сидела на земле огромная старуха, прислонившись к бетонной стене (за стеной было частное владение), и мочилась под себя. Желтая, грязная моча необъятным потоком (точно мочилась лошадь) текла мимо Крэка, не достигая его. Старуха ничего не пела. Напротив, она тоже молчала.
   И тогда Крэк закрыл глаза: эта старуха не пугала его. Хорошо, если рядом с тобой есть хоть одно живое существо.
   Он стал вспоминать свою жизнь. Время, когда он обладал богатством и силой. Да, к слову сказать, Крэк в свое время считался преуспевающим священником и имел широкую паству, и звали его тогда не Крэк, а Грегори Дутт.
   Это было не так уж давно, всего несколько лет назад. Но началась его карьера, по существу, гораздо раньше, почти в детстве. Грегори с родителями жил в маленьком, но довольно знаменитом провинциальном городке, известном своим университетом. Мелкий бизнес тоже процветал в нем и, конечно, американский футбол. Но молодой шестнадцатилетний Грегори избегал играть в футбол - такова была его странность.
   И вот тогда, узнав об этом, друг их семьи, худой длинный профессор истории Дик Робертсон неожиданно захохотал - он, вообще говоря, редко хохотал и почти не улыбался.
   - Грегори, ты, наверное, имеешь склонность к спиритуальному, раз не любишь футбол, - сказал он, смеясь.
   Молодой Грегори почему-то хорошо запомнил его слова (правда, обидело то, что Дик явно издевался над самой идеей "спиритуального"). Отец Грегори хотел, чтобы сын пошел по бизнесу, но судьба распорядилась иначе. Грегори встретил протестантского священника (после службы, за чаем, в приходской церкви), которому очень понравился этот немного толстоватый добродушный парень с голубыми глазами.
   - Грегори, - сказал священник, - советую тебе пойти по моему пути. Кто был наш Учитель? Прежде всего он был бизнесмен. Твой отец торгует автомобильными шинами, а он торговал бессмертием. И скажу тебе, это была самая успешная торговля за всю историю человечества. Твой отец, я знаю, всегда молится Христу, чтоб успешней шло его дело и текли денежки. Так поступает каждый истинный американец. И когда твой отец хорошо молится - бизнес идет отлично, отец признавался мне в этом. Он торгует шинами, а ты торгуй бессмертием. Это доходное и чистое дело. Тебя научат.