Хоть он и не осмеливался поговорить с маркизой, он все же нашел в себе силы поговорить с астрологом.
– Мессер, не могли бы вы мне показать звезду святости?
Астролог посмотрел на него с изумлением, и глаза его вспыхнули желтым огнем.
– Конечно, монсиньор. Как только опустится ночь, хоть луна и клонится уже к закату, пойдемте со мной на скалистый холм.
В золотистых глазах искрился смех. Аббат этого не заметил.
Он провел часы ожидания в молитвах и мечтах. Он смотрел на запад – цвет неба постепенно менялся: оно окрашивалось в красные тона, потом темнело. Вдруг все заполнилось лунным светом, затем луна зашла и только звезды сияли в темноте.
Ночь была темной, а на земле воцарилась тишина. Санторо, завернувшись в свой длинный монашеский плащ, дрожа от холода, приближался к скалистому холму. Он сразу различил фигуру астролога на серой лошадке, смотрящего на звезды в свою длинную темную трубу.
– Для чего вам нужна эта труба, мессер?
Астролог вздрогнул и в изумлении посмотрел на него.
– Зачем вы здесь? В такое время все спят, кроме астрологов и… влюбленных, – добавил он, улыбаясь. Он вспомнил о странном вопросе аббата и оживился легкой и странной радостью. – А вы хотите взглянуть на звезду святости, не так ли? – Он наклонился к аббату, протянул ему трубу и указал на какую-то звезду. – Вот она, взгляните, вы узнаете ее среди других звезд. Видите? Вы заметили, как она мерцает? Она знает, что вы ее ищите. Идите на нее, она научит вас святости, она поможет вам совершить все то, к чему вы имеете склонность. С ее помощью вы легко преодолеете труды, опасности и даже мученичество. Не сомневайтесь… – Астролог заговорил громче, так как Санторо уже уходил, приложив трубу к глазу, и был уже довольно далеко. – Не сомневайтесь, вам будет сопутствовать удача во всех ваших начинаниях.
Аббат не ответил, он даже не слышал последних слов астролога – он шел на зов своей звезды. Астролог видел, как он, пошатываясь, удалялся, прижав к глазу трубу. Больше о нем ничего не слышали. В замок он не вернулся. Может быть, он достиг святости, а может быть, и упал в расщелину – тело его разбилось, но душа и вера остались нетронутыми.
ОКТЯБРЬ
АУТОДАФЕ
– Мессер, не могли бы вы мне показать звезду святости?
Астролог посмотрел на него с изумлением, и глаза его вспыхнули желтым огнем.
– Конечно, монсиньор. Как только опустится ночь, хоть луна и клонится уже к закату, пойдемте со мной на скалистый холм.
В золотистых глазах искрился смех. Аббат этого не заметил.
Он провел часы ожидания в молитвах и мечтах. Он смотрел на запад – цвет неба постепенно менялся: оно окрашивалось в красные тона, потом темнело. Вдруг все заполнилось лунным светом, затем луна зашла и только звезды сияли в темноте.
Ночь была темной, а на земле воцарилась тишина. Санторо, завернувшись в свой длинный монашеский плащ, дрожа от холода, приближался к скалистому холму. Он сразу различил фигуру астролога на серой лошадке, смотрящего на звезды в свою длинную темную трубу.
– Для чего вам нужна эта труба, мессер?
Астролог вздрогнул и в изумлении посмотрел на него.
– Зачем вы здесь? В такое время все спят, кроме астрологов и… влюбленных, – добавил он, улыбаясь. Он вспомнил о странном вопросе аббата и оживился легкой и странной радостью. – А вы хотите взглянуть на звезду святости, не так ли? – Он наклонился к аббату, протянул ему трубу и указал на какую-то звезду. – Вот она, взгляните, вы узнаете ее среди других звезд. Видите? Вы заметили, как она мерцает? Она знает, что вы ее ищите. Идите на нее, она научит вас святости, она поможет вам совершить все то, к чему вы имеете склонность. С ее помощью вы легко преодолеете труды, опасности и даже мученичество. Не сомневайтесь… – Астролог заговорил громче, так как Санторо уже уходил, приложив трубу к глазу, и был уже довольно далеко. – Не сомневайтесь, вам будет сопутствовать удача во всех ваших начинаниях.
Аббат не ответил, он даже не слышал последних слов астролога – он шел на зов своей звезды. Астролог видел, как он, пошатываясь, удалялся, прижав к глазу трубу. Больше о нем ничего не слышали. В замок он не вернулся. Может быть, он достиг святости, а может быть, и упал в расщелину – тело его разбилось, но душа и вера остались нетронутыми.
ОКТЯБРЬ
– Мадонна, дай мне кисти и краски – я хочу нарисовать твое ликующее тело, дай мне пурпур и золото, – говорил философ, глядя на маркизу, лежащую на кровати.
– Зачем тебе золото, философ? У меня черные волосы…
– Я знаю, что я напишу золотом, маркиза. Золотая жила в глубине земли, жила из жидкого, блестящего золота, она расплавлена в самом жарком в мире месте, там, где рождается жизнь и умирает смерть, там, где центр вселенной и вершина радости. Дай мне много золота, маркиза, – его все равно будет мало, чтобы написать величайшую благость твоего тела.
Он вернулся поздним октябрьским вечером и дважды стукнул в дверь маркизы. Она сразу узнала его. На следующее утро философ уехал. В долине начался сбор винограда. С вершины холма маркиза отлично видела, как караваны мулов выходили из замка пустыми, а возвращались в замок с корзинами, полными черного винограда. Туман рассеивался, и кипение жизни на горных каменистых террасах становилось все заметнее глазу: кто-то пел, все танцевали, кричали, смеялись и спорили. Лозы крошились в руках, подобно старинным золотым кружевам, разорванным временем и солнцем. Солнце отвоевывало себе в тумане все больше и больше пространства, одну скалу за другой, пробиралось к сердцу долины, так что тени бежали прочь. Солнце пробуждало к жизни деревья и цветы, освещало каждый уголок, каждую складочку щедрой земли, глаза, сердце и все тело маркизы были напоены солнцем.
По окончании сбора винограда всем, мужчинам и женщинам, щедро налили вина и угостили во дворе замка хлебом, сыром качо и домашней колбасой. Всем подали лепешки с виноградом и медом, потом снова вино и сласти, а потом опять вино. Все вокруг очень радовались, много танцевали и пели – слуги и господа вместе праздновали самый важный осенний праздник. Праздник не закончился и после заката, когда луна осветила все вокруг, во дворе замка зажгли смоляные факелы, и в их свете продолжались танцы. Вино, еда и неистовые танцы согревали тела, хотя холод уже забирался под одежду и вступал в борьбу с молодым жаром. Маркиза распорядилась подать всем горячего вина с пряностями и приказала разойтись по своим домам и комнатам в замке.
– Я не удивлюсь, – сказала она мессеру Гоффредо да Салерно, – если завтра кто-то проснется простуженным.
– Не думайте об этом маркиза, – ответил он. – Салернитанец вылечит любую болезнь.
С такими словами они разошлись спать. Маркиза оказалась права: на следующий день с сильными болями в пояснице слег аббат Мальбрумо. Хотя жизни аббата ничего не угрожало, весь замок тем не менее сотрясался от его стонов, так как аббат никак не мог улечься в постели таким образом, чтобы хоть чуть-чуть ослабить мучающие его боли. Послали за Гоффредо да Салерно, который распорядился, чтобы прежде всего на больную поясницу аббата положили куски сукна, предварительно согретые на поясе какой-нибудь девушки. Ведь основной принцип излечения болезни состоит в том, чтобы больную часть тела лечили при помощи соответствующей части здорового человека. Потом мудрый салернитанец принялся искать в своих книгах самый короткий рецепт для излечения этого недуга. Много страниц пришлось пролистать ему, пока наконец он не сказал:
– Вот он, самый подходящий способ, чтобы облегчить страдания больного!
И с этими словами он прочел:
– «Первые указания для страдающих болями в пояснице. Следует знать всякому, что боль в пояснице вызывается прежде всего умственной тоскою, а посему каждому пораженному этим недугом следует обратиться к женщине веселого нрава, а после того, как она выполнит свое дело, если поясница все же будет и далее болеть, следует искать утешения лишь в раю, уповая ни милость Всевышнего, поскольку Он всеблаг и всемогущ».
Господа переглянулись между собой, так как лечение показалось им немного странным. Однако авторитет салернской медицинской школы был столь велик, что наконец они решились спросить у больного, согласится ли он на подобное лечение. Аббат Мальбрумо еще более других изумился такому предписанию, ему казалось странным подобное лечение, беспокоился он также и о том, позволит ли ему сама болезнь выполнить предписанное. Наконец он решился исполнить указания, то ли по причине авторитета медицинской школы, то ли в надежде получить облегчение. Для лечения, однако, требовалось еще найти девушек, готовых пойти на подобную жертву или из любви к аббату, или из добросердечия.
Вскоре обнаружилось, что это было не слишком-то трудно и что мы часто несправедливо судим о ближних наших. Прошло не слишком много времени с того момента, как замковый глашатай объявил данную просьбу во дворе усадьбы, как каждый смог собственными глазами убедиться в том, сколько доброты сокрыто в женском сердце. Много нашлось женщин, молодых и не слишком, веселых нравом и нет, которые пришли в замок облегчить страдания аббата, и он принялся за дело с добрым сердцем. Не дожидаясь усиления болей, он приступил и тут же почувствовал большое облегчение оттого, что в движении поясница согрелась, и он гордо завершил начатое, то ли от большой веры в салернскую школу, то ли в целях достижения райского блаженства, которое предписывала книга рецептов.
Но, увы, часто случается так, что больной столь сильно привязывается к своему лекарству, что начинает его принимать сверх всякой меры, и случается даже, что вместо ожидаемой пользы чрезмерное лечение наносит непоправимый вред, как уже случилось с настоем колхидиков, который принял аббат Умидио. В данном случае произошло нечто подобное. Нам неведомо, принял ли аббат Мальбрумо слишком много «лекарства» или проявил в его приеме чрезмерное усердие. Или желание попасть в рай заставило его превозмочь собственные силы. Случилось, однако, что вечером, когда уже спустились сумерки, мессер Гоффредо отправился к аббату, чтобы посмотреть на результаты салернской науки. Он долго стучал в дверь и, не получив никакого ответа, вошел в комнату и обнаружил аббата почившим в его постели.
– Зачем тебе золото, философ? У меня черные волосы…
– Я знаю, что я напишу золотом, маркиза. Золотая жила в глубине земли, жила из жидкого, блестящего золота, она расплавлена в самом жарком в мире месте, там, где рождается жизнь и умирает смерть, там, где центр вселенной и вершина радости. Дай мне много золота, маркиза, – его все равно будет мало, чтобы написать величайшую благость твоего тела.
Он вернулся поздним октябрьским вечером и дважды стукнул в дверь маркизы. Она сразу узнала его. На следующее утро философ уехал. В долине начался сбор винограда. С вершины холма маркиза отлично видела, как караваны мулов выходили из замка пустыми, а возвращались в замок с корзинами, полными черного винограда. Туман рассеивался, и кипение жизни на горных каменистых террасах становилось все заметнее глазу: кто-то пел, все танцевали, кричали, смеялись и спорили. Лозы крошились в руках, подобно старинным золотым кружевам, разорванным временем и солнцем. Солнце отвоевывало себе в тумане все больше и больше пространства, одну скалу за другой, пробиралось к сердцу долины, так что тени бежали прочь. Солнце пробуждало к жизни деревья и цветы, освещало каждый уголок, каждую складочку щедрой земли, глаза, сердце и все тело маркизы были напоены солнцем.
По окончании сбора винограда всем, мужчинам и женщинам, щедро налили вина и угостили во дворе замка хлебом, сыром качо и домашней колбасой. Всем подали лепешки с виноградом и медом, потом снова вино и сласти, а потом опять вино. Все вокруг очень радовались, много танцевали и пели – слуги и господа вместе праздновали самый важный осенний праздник. Праздник не закончился и после заката, когда луна осветила все вокруг, во дворе замка зажгли смоляные факелы, и в их свете продолжались танцы. Вино, еда и неистовые танцы согревали тела, хотя холод уже забирался под одежду и вступал в борьбу с молодым жаром. Маркиза распорядилась подать всем горячего вина с пряностями и приказала разойтись по своим домам и комнатам в замке.
– Я не удивлюсь, – сказала она мессеру Гоффредо да Салерно, – если завтра кто-то проснется простуженным.
– Не думайте об этом маркиза, – ответил он. – Салернитанец вылечит любую болезнь.
С такими словами они разошлись спать. Маркиза оказалась права: на следующий день с сильными болями в пояснице слег аббат Мальбрумо. Хотя жизни аббата ничего не угрожало, весь замок тем не менее сотрясался от его стонов, так как аббат никак не мог улечься в постели таким образом, чтобы хоть чуть-чуть ослабить мучающие его боли. Послали за Гоффредо да Салерно, который распорядился, чтобы прежде всего на больную поясницу аббата положили куски сукна, предварительно согретые на поясе какой-нибудь девушки. Ведь основной принцип излечения болезни состоит в том, чтобы больную часть тела лечили при помощи соответствующей части здорового человека. Потом мудрый салернитанец принялся искать в своих книгах самый короткий рецепт для излечения этого недуга. Много страниц пришлось пролистать ему, пока наконец он не сказал:
– Вот он, самый подходящий способ, чтобы облегчить страдания больного!
И с этими словами он прочел:
– «Первые указания для страдающих болями в пояснице. Следует знать всякому, что боль в пояснице вызывается прежде всего умственной тоскою, а посему каждому пораженному этим недугом следует обратиться к женщине веселого нрава, а после того, как она выполнит свое дело, если поясница все же будет и далее болеть, следует искать утешения лишь в раю, уповая ни милость Всевышнего, поскольку Он всеблаг и всемогущ».
Господа переглянулись между собой, так как лечение показалось им немного странным. Однако авторитет салернской медицинской школы был столь велик, что наконец они решились спросить у больного, согласится ли он на подобное лечение. Аббат Мальбрумо еще более других изумился такому предписанию, ему казалось странным подобное лечение, беспокоился он также и о том, позволит ли ему сама болезнь выполнить предписанное. Наконец он решился исполнить указания, то ли по причине авторитета медицинской школы, то ли в надежде получить облегчение. Для лечения, однако, требовалось еще найти девушек, готовых пойти на подобную жертву или из любви к аббату, или из добросердечия.
Вскоре обнаружилось, что это было не слишком-то трудно и что мы часто несправедливо судим о ближних наших. Прошло не слишком много времени с того момента, как замковый глашатай объявил данную просьбу во дворе усадьбы, как каждый смог собственными глазами убедиться в том, сколько доброты сокрыто в женском сердце. Много нашлось женщин, молодых и не слишком, веселых нравом и нет, которые пришли в замок облегчить страдания аббата, и он принялся за дело с добрым сердцем. Не дожидаясь усиления болей, он приступил и тут же почувствовал большое облегчение оттого, что в движении поясница согрелась, и он гордо завершил начатое, то ли от большой веры в салернскую школу, то ли в целях достижения райского блаженства, которое предписывала книга рецептов.
Но, увы, часто случается так, что больной столь сильно привязывается к своему лекарству, что начинает его принимать сверх всякой меры, и случается даже, что вместо ожидаемой пользы чрезмерное лечение наносит непоправимый вред, как уже случилось с настоем колхидиков, который принял аббат Умидио. В данном случае произошло нечто подобное. Нам неведомо, принял ли аббат Мальбрумо слишком много «лекарства» или проявил в его приеме чрезмерное усердие. Или желание попасть в рай заставило его превозмочь собственные силы. Случилось, однако, что вечером, когда уже спустились сумерки, мессер Гоффредо отправился к аббату, чтобы посмотреть на результаты салернской науки. Он долго стучал в дверь и, не получив никакого ответа, вошел в комнату и обнаружил аббата почившим в его постели.
АУТОДАФЕ
– Этот замок одержим дьяволом! – кричал аббат Ильдебрандо, потрясая факелом в правой руке. – Этот замок погряз во грехе. Здесь каждый следует своим желаниям и ничто его не сдерживает. Здесь нет христианского ограничения песням, танцам и увеселениям! – Налившимися кровью глазами он обвел присутствующих на обеде, поминальном обеде после похорон аббата Мальбрумо. – Нет в мире более нечистого места, нет в мире больше места, где бы так мало заботились о посте и воздержании. Молитва и покаяние здесь лишь пустые слова, здесь все ищут лишь наслаждения. Полно греха то жилище, где один за другим в течение года умерли одиннадцать аббатов, не будучи пораженными при этом никакой болезнью.
Указывая на маркизу своим длинным костлявым указательным пальцем, он продолжил:
– А вы, маркиза, – корень этого греховного дерева, каждого, кто живет в этом доме, вы заражаете своим равнодушием. И это совсем неудивительно, ибо вы – женщина, а женщина, как известно, есть инструмент дьявола. Неудивительно также и то, что этот замок стал гнездом дьявола, ибо вы управляете им. – Он еще раз обвел глазами присутствующих. – Вы все живете в смертном грехе, вы научились любить удовольствия, избегать страдания, и вы все будете гореть в адском пламени! Но прежде, – тут его глаза зажглись безумием, – прежде я разрушу адский Вавилон и очищу мир от этих Содома и Гоморры, вы сгорите в этом огне, в нем же вам простятся ваши грехи. Просите милосердного Господа о том, чтобы Он сжег в огне ваши грешные тела, для того чтобы спасти для вечной жизни ваши души. Будьте мне благодарны – я даю вам последнюю надежду избегнуть адского пламени! – Он размахивал факелом, рассеивая вокруг себя искры.
– Вы, наверное, огнепоклонник? – спросил его мессер Гоффредо с явным профессиональным интересом.
Венафро заметил:
– Нет, синьор, не думаю. Я думаю, он последователь учения аббата из Кьяравалле, который хочет согреть человечество огнем костров. Боюсь, господа, может случиться несчастье. – С этими словами он подал знак пажу Ирцио, чтобы тот приблизился.
Венафро сказал ему на ушко несколько слов, юноша удалился и вернулся через несколько минут с двумя дюжими молодцами, которые взяли аббата под руки и потащили его, упирающегося и вопящего, прочь.
Маркиза долго смотрела на дверь, за которой скрылся аббат. Затем она обратилась к Венафро:
– Мы что же, такие злые?
– Мы не злые, донна. Нет ничего мудрее в мире, чем искать радости. Покаяние делает человека грустным, а грустному человеку нравится, когда все вокруг тоже грустят. Это как заразная болезнь, как вам кажется, мессер Гоффредо?
– Конечно, монсиньор. Эта грусть порождает также многие телесные болезни. В особенности она опасна для ума, поскольку речь идет об осознании греха и чувстве вины.
– Господа, – сказал Венафро, поднимаясь, – я полагаю, что единственный грех в мире состоит в том, чтобы обвинять себя и других. Удовольствие, получаемое нами от еды, оборачивается грехом, когда мы отнимаем еду у других, телесные наслаждения – когда мы заставляем других испытывать их против воли. Но самый большой грех состоит в том, чтобы отравлять воздух ядом, вызывать тоску, грусть и разочарование в сердцах, это гораздо хуже, чем услаждать члены ласками. Гораздо хуже угрожать трубами Страшного суда, нежели играть на скрипках, флейтах и мандолинах.
– Значит, наш замок – это не гнездо скорпионов?
– Донна, – вступил в разговор герцог Франкино, – он стал бы гнездом скорпионов, если бы мы воровали урожай у крестьян, если бы мы просили у них большего, чем просто честно служить, если бы мы применяли насилие. Но мы этого никогда не делали. Да и я сам никогда не делал этого в своем Мантуанском герцогстве.
– Нам остается только сделать выбор: хотим ли мы быть справедливыми или нет, – продолжил Венафро, – ведь даже самый ничтожный из слуг может стать тираном, если найдет существо слабее себя, которое он сможет угнетать, чтобы чувствовать себя сильным. Но если не искать такой возможности и не желать этого, даже король не станет тираном.
– А если, сами того не желая, мы причиняем кому-то зло, – продолжила маркиза, – как может случиться в жизни как мужчины, так и женщины, иногда мы причиняем зло, даже не замечая этого, – мы не становимся от этого злодеями, поскольку не ставили себе целью никому сделать зла. Поэтому забудем о покаянии и не станем надевать серые одежды, потому что осеннее небо и без того слишком серое и слишком печален мрак долгой ночи. Зло – это голод и холод, смерть и болезни. Грех – любить несчастья и сеять тоску. Играйте, синьоры, на ваших инструментах и изгоните прочь тени, что сгущаются осенней ночью. Завтра настанет день, и, пока есть жизнь на этой земле, день будет приносить радость беспокойным и опечаленным душам.
Принесли крепкого вина, в камин подбросили поленьев, красный огонь запылал, осветив весь зал приятным светом. Венафро достал свою флейту, а герцог виолу.
– Как нас мало, синьоры! – сказала маркиза, думая о трубадуре и философе, о венецианском купце, об изобретателе Мораццоне, о Священнице и о многих других друзьях, которые побывали в этом замке, и о Мистрале, который, возможно, еще в него вернется. – Как нас осталось мало, господа!
Венафро и герцог сыграли коротенькую пьесу, которая называлась «Прощальная баллада». Mapкиза в задумчивости смотрела на огонь в камине, как вдруг ей показалось, что флейте отвечает какая-то другая флейта, маленькая флейта, на которой играет ребенок. Чико вылез из своей постельки и сидел на полу в зале, а его флейта вторила герцогу и Венафро. У его ног свернулся клубочком Миро.
– Нам лучше бодрствовать, – сказала маркиза, когда все разошлись, а Венафро уже нес в постель Чико, который, удобно устроившись, спал у него на руках.
– Я посижу, – сказал Венафро, – отдыхайте, мадонна.
– Венафро, я боюсь этого фанатика. Я посмотрела ему в глаза – он кажется злодеем.
– Злодеем или безумцем. Я буду сидеть всю ночь у его дверей.
Но в этот же самый миг из верхних комнат послышались шум и крики, быстрый бег по лестнице, а потом паж Ирцио влетел в зал не в силах произнести ни слова. Венафро и маркиза все сразу поняли. Вместе с ним в комнату проник горький запах дыма. Венафро положил ребенка на руки маркизе.
– Идите во двор, я разбужу остальных.
Обратившись к пажу, он сказал:
– Будите слуг и прикажите им вывести скотину из стойл и конюшен.
Когда маркиза со спящим ребенком на руках спустилась во двор, она обнаружила там герцога Франкино и мессера Гоффредо, последний принес одеяла и плащи – все, что смог найти. Все покидали замок: камеристки маркизы, паж; слуги выводили из стойл лошадей, коров и овец. Маркиза хотела лично всех пересчитать. Когда она убедилась, что все на месте: и слуги, и камеристки, она опомнилась:
– А Венафро, где Венафро?
В этот момент все увидели, что Венафро выходит из замка, из всех окон, дверей и щелей которого уже валил дым.
– Мадонна! – закричал Венафро. – Я нигде не смог найти аббата Ильдебрандо!
Все обернулись и посмотрели на замок. Из окон вырывались языки пламени, а стекла с треском лопались от жара. Горели перекрытия и балки, рассыпая вокруг себя смоляные искры. Все увидели, как обвалился потолок. По щекам многих текли беззвучные слезы.
Вдруг все обернулись на ужасный крик, который доносился со стороны большой замковой террасы. Перед стеной огня стояла черная фигура, размахивая горящими факелами, зажатыми в обеих руках.
– Проклятый замок! – кричала фигура в черной развевающейся сутане. – Ты погибнешь вместе со всеми своими обитателями! А я совершу акт справедливости по отношению ко всем этим грешникам!
В этот момент терраса обрушилась, увлекая среди горящих балок и человека.
Миро, который вместе со всеми смотрел вверх, прошипел в сторону охотничьих собак, которых слуги выводили из псарен. По его мнению, именно собаки были во всем виноваты.
Со стороны деревни к замку тянулись на помощь крестьяне. Блики огня смешивались с первыми отблесками зари, когда весь замок обрушился на свой фундамент. Многие плакали. Венафро обнял маркизу за плечи, а Чико по-прежнему спокойно спал.
Маркиза повернулась к своим гостям и слугам и просто сказала:
– Замка ди Шайян больше нет. Поскольку у нас больше нет жилища, каждый волен идти, куда ему заблагорассудится. Мы с Чико отправляемся в «Fin du monde» просить приюта у Священницы. Вы с нами, Венафро?
– Да, донна.
Потом она обернулась к дамам и крестьянам и сказала:
– Если кто-нибудь из наших друзей будет нас разыскивать, скажите, что замка ди Шайян больше нет. Скажите также, что мы еще живы и нас можно найти в долине.
Она села на своего Иппомеле, а Венафро с ребенком на руках сел на Рабано. Миро забрался в седло перед маркизой. Они уехали, освещенные первыми лучами солнца.
– Когда ребенок проснется, – говорила маркиза, – он окажется в том же доме, откуда уехал всего несколько месяцев назад. Как он будет рад снова увидеть Священницу!
– Вы будете отстраивать замок снова, маркиза?
– Нет, Венафро, замок невозможно отстроить. Я построю дом, куда смогут приехать все те, кто будет нас искать.
Они довольно долго ехали в молчании, а потом маркиза сказала:
– Вы очень добры, Венафро.
Венафро молча улыбнулся, а затем сказал:
– Я даже не знаю, что такое доброта. Я с вами, потому что мне это приятно. Ваше присутствие делает меня то грустным, то счастливым, а временами оно заставляет меня сильно страдать. Но я всегда живу: оно радует меня больше, чем радостью, – оно делает мои глаза острее, а мои уши лучше слышат, мой ум всегда во всеоружии, а если понадобится, то найдется и мужества в достатке. Без вас я бы, наверное, не страдал, но и не жил бы. Жизнь – это все, что мы имеем.
Указывая на маркизу своим длинным костлявым указательным пальцем, он продолжил:
– А вы, маркиза, – корень этого греховного дерева, каждого, кто живет в этом доме, вы заражаете своим равнодушием. И это совсем неудивительно, ибо вы – женщина, а женщина, как известно, есть инструмент дьявола. Неудивительно также и то, что этот замок стал гнездом дьявола, ибо вы управляете им. – Он еще раз обвел глазами присутствующих. – Вы все живете в смертном грехе, вы научились любить удовольствия, избегать страдания, и вы все будете гореть в адском пламени! Но прежде, – тут его глаза зажглись безумием, – прежде я разрушу адский Вавилон и очищу мир от этих Содома и Гоморры, вы сгорите в этом огне, в нем же вам простятся ваши грехи. Просите милосердного Господа о том, чтобы Он сжег в огне ваши грешные тела, для того чтобы спасти для вечной жизни ваши души. Будьте мне благодарны – я даю вам последнюю надежду избегнуть адского пламени! – Он размахивал факелом, рассеивая вокруг себя искры.
– Вы, наверное, огнепоклонник? – спросил его мессер Гоффредо с явным профессиональным интересом.
Венафро заметил:
– Нет, синьор, не думаю. Я думаю, он последователь учения аббата из Кьяравалле, который хочет согреть человечество огнем костров. Боюсь, господа, может случиться несчастье. – С этими словами он подал знак пажу Ирцио, чтобы тот приблизился.
Венафро сказал ему на ушко несколько слов, юноша удалился и вернулся через несколько минут с двумя дюжими молодцами, которые взяли аббата под руки и потащили его, упирающегося и вопящего, прочь.
Маркиза долго смотрела на дверь, за которой скрылся аббат. Затем она обратилась к Венафро:
– Мы что же, такие злые?
– Мы не злые, донна. Нет ничего мудрее в мире, чем искать радости. Покаяние делает человека грустным, а грустному человеку нравится, когда все вокруг тоже грустят. Это как заразная болезнь, как вам кажется, мессер Гоффредо?
– Конечно, монсиньор. Эта грусть порождает также многие телесные болезни. В особенности она опасна для ума, поскольку речь идет об осознании греха и чувстве вины.
– Господа, – сказал Венафро, поднимаясь, – я полагаю, что единственный грех в мире состоит в том, чтобы обвинять себя и других. Удовольствие, получаемое нами от еды, оборачивается грехом, когда мы отнимаем еду у других, телесные наслаждения – когда мы заставляем других испытывать их против воли. Но самый большой грех состоит в том, чтобы отравлять воздух ядом, вызывать тоску, грусть и разочарование в сердцах, это гораздо хуже, чем услаждать члены ласками. Гораздо хуже угрожать трубами Страшного суда, нежели играть на скрипках, флейтах и мандолинах.
– Значит, наш замок – это не гнездо скорпионов?
– Донна, – вступил в разговор герцог Франкино, – он стал бы гнездом скорпионов, если бы мы воровали урожай у крестьян, если бы мы просили у них большего, чем просто честно служить, если бы мы применяли насилие. Но мы этого никогда не делали. Да и я сам никогда не делал этого в своем Мантуанском герцогстве.
– Нам остается только сделать выбор: хотим ли мы быть справедливыми или нет, – продолжил Венафро, – ведь даже самый ничтожный из слуг может стать тираном, если найдет существо слабее себя, которое он сможет угнетать, чтобы чувствовать себя сильным. Но если не искать такой возможности и не желать этого, даже король не станет тираном.
– А если, сами того не желая, мы причиняем кому-то зло, – продолжила маркиза, – как может случиться в жизни как мужчины, так и женщины, иногда мы причиняем зло, даже не замечая этого, – мы не становимся от этого злодеями, поскольку не ставили себе целью никому сделать зла. Поэтому забудем о покаянии и не станем надевать серые одежды, потому что осеннее небо и без того слишком серое и слишком печален мрак долгой ночи. Зло – это голод и холод, смерть и болезни. Грех – любить несчастья и сеять тоску. Играйте, синьоры, на ваших инструментах и изгоните прочь тени, что сгущаются осенней ночью. Завтра настанет день, и, пока есть жизнь на этой земле, день будет приносить радость беспокойным и опечаленным душам.
Принесли крепкого вина, в камин подбросили поленьев, красный огонь запылал, осветив весь зал приятным светом. Венафро достал свою флейту, а герцог виолу.
– Как нас мало, синьоры! – сказала маркиза, думая о трубадуре и философе, о венецианском купце, об изобретателе Мораццоне, о Священнице и о многих других друзьях, которые побывали в этом замке, и о Мистрале, который, возможно, еще в него вернется. – Как нас осталось мало, господа!
Венафро и герцог сыграли коротенькую пьесу, которая называлась «Прощальная баллада». Mapкиза в задумчивости смотрела на огонь в камине, как вдруг ей показалось, что флейте отвечает какая-то другая флейта, маленькая флейта, на которой играет ребенок. Чико вылез из своей постельки и сидел на полу в зале, а его флейта вторила герцогу и Венафро. У его ног свернулся клубочком Миро.
* * *
– Нам лучше бодрствовать, – сказала маркиза, когда все разошлись, а Венафро уже нес в постель Чико, который, удобно устроившись, спал у него на руках.
– Я посижу, – сказал Венафро, – отдыхайте, мадонна.
– Венафро, я боюсь этого фанатика. Я посмотрела ему в глаза – он кажется злодеем.
– Злодеем или безумцем. Я буду сидеть всю ночь у его дверей.
Но в этот же самый миг из верхних комнат послышались шум и крики, быстрый бег по лестнице, а потом паж Ирцио влетел в зал не в силах произнести ни слова. Венафро и маркиза все сразу поняли. Вместе с ним в комнату проник горький запах дыма. Венафро положил ребенка на руки маркизе.
– Идите во двор, я разбужу остальных.
Обратившись к пажу, он сказал:
– Будите слуг и прикажите им вывести скотину из стойл и конюшен.
Когда маркиза со спящим ребенком на руках спустилась во двор, она обнаружила там герцога Франкино и мессера Гоффредо, последний принес одеяла и плащи – все, что смог найти. Все покидали замок: камеристки маркизы, паж; слуги выводили из стойл лошадей, коров и овец. Маркиза хотела лично всех пересчитать. Когда она убедилась, что все на месте: и слуги, и камеристки, она опомнилась:
– А Венафро, где Венафро?
В этот момент все увидели, что Венафро выходит из замка, из всех окон, дверей и щелей которого уже валил дым.
– Мадонна! – закричал Венафро. – Я нигде не смог найти аббата Ильдебрандо!
Все обернулись и посмотрели на замок. Из окон вырывались языки пламени, а стекла с треском лопались от жара. Горели перекрытия и балки, рассыпая вокруг себя смоляные искры. Все увидели, как обвалился потолок. По щекам многих текли беззвучные слезы.
Вдруг все обернулись на ужасный крик, который доносился со стороны большой замковой террасы. Перед стеной огня стояла черная фигура, размахивая горящими факелами, зажатыми в обеих руках.
– Проклятый замок! – кричала фигура в черной развевающейся сутане. – Ты погибнешь вместе со всеми своими обитателями! А я совершу акт справедливости по отношению ко всем этим грешникам!
В этот момент терраса обрушилась, увлекая среди горящих балок и человека.
Миро, который вместе со всеми смотрел вверх, прошипел в сторону охотничьих собак, которых слуги выводили из псарен. По его мнению, именно собаки были во всем виноваты.
Со стороны деревни к замку тянулись на помощь крестьяне. Блики огня смешивались с первыми отблесками зари, когда весь замок обрушился на свой фундамент. Многие плакали. Венафро обнял маркизу за плечи, а Чико по-прежнему спокойно спал.
Маркиза повернулась к своим гостям и слугам и просто сказала:
– Замка ди Шайян больше нет. Поскольку у нас больше нет жилища, каждый волен идти, куда ему заблагорассудится. Мы с Чико отправляемся в «Fin du monde» просить приюта у Священницы. Вы с нами, Венафро?
– Да, донна.
Потом она обернулась к дамам и крестьянам и сказала:
– Если кто-нибудь из наших друзей будет нас разыскивать, скажите, что замка ди Шайян больше нет. Скажите также, что мы еще живы и нас можно найти в долине.
Она села на своего Иппомеле, а Венафро с ребенком на руках сел на Рабано. Миро забрался в седло перед маркизой. Они уехали, освещенные первыми лучами солнца.
– Когда ребенок проснется, – говорила маркиза, – он окажется в том же доме, откуда уехал всего несколько месяцев назад. Как он будет рад снова увидеть Священницу!
– Вы будете отстраивать замок снова, маркиза?
– Нет, Венафро, замок невозможно отстроить. Я построю дом, куда смогут приехать все те, кто будет нас искать.
Они довольно долго ехали в молчании, а потом маркиза сказала:
– Вы очень добры, Венафро.
Венафро молча улыбнулся, а затем сказал:
– Я даже не знаю, что такое доброта. Я с вами, потому что мне это приятно. Ваше присутствие делает меня то грустным, то счастливым, а временами оно заставляет меня сильно страдать. Но я всегда живу: оно радует меня больше, чем радостью, – оно делает мои глаза острее, а мои уши лучше слышат, мой ум всегда во всеоружии, а если понадобится, то найдется и мужества в достатке. Без вас я бы, наверное, не страдал, но и не жил бы. Жизнь – это все, что мы имеем.