разумеется, на свете б не было..."
"Бедненький Машенька, - жалела его Фанни, хлопая ладошками по Машкиной
спине, - вкусненький Машенька, хавают Машеньку комарики..."
"У него кожа как у слона, - сказал Малина, - ни один супостат не
одолеет".
"Как у тираннозавра", - поправил Машка.
"Так вот, - продолжал он. - То есть, что я хочу сказать? А то, что
каждый волен устанавливать свои условия в этой игре, так как правильных
систем не только в искусстве, но и вообще ни в чем не бывает, ибо всякая
система хороша лишь для определенной категории людей".
"Ну и что?" - сказал Шина.
"А то, что и этот мой цикл - не более, чем игра, которую каждый волен
толковать, как ему угодно".
"Ну и что?" - опять сказал Шина.
"А ничего".
"Слушайте, - сказал Малина, залезая в штаны, - по-моему, уже дождь
начинается. Ей-богу, капает. Эй, девки, вылезайте, едем!"
Близняшки, наконец-то, выбрались на берег, стали, наконец-то,
сушиться-вытираться.
"Что ж поделаешь, - вздохнул Машка, поднимаясь. - Поехали, так
поехали".
Поехали. Молча ехали. Что-то уж поскучнели все. Дождь нагнал их уже по
дороге. Быстро смеркалось.
Каждый думал о чем-то своем. Вот ведь как - еще один день пролетел, да
еще какой день! - воскресенье. А завтра с утра - эх... - работа. У кого
какая... Фанни служила где-то секретаршей ("секретуткой" - как сказала она).
Шина еще утром поведал о себе, что он паталогоанатом, и вызывался помочь
женщинам в разделывании курицы. Все смеялись, думая, что он шутит, но Малина
подтвердил его слова. Про самого же Малину никто не знал, где он работает и
работает ли вообще. Пепсиколки учились с Таней в институте. Ну, а Машка -
Машка работал ("держитесь, ребята, крепче за свои стулья") в "Крокодиле"
("Ну, да, так тебе и поверили", - отвечали ему. Про Машку-то уж точно знали
все, что он нигде не работает). И наконец, противный Новость трудился в
каком-то диком месте - то ли он грузил декорации... в общем, выполнял
какую-то очень важную функцию в обществе.
Итак, ехали. Смеркалось быстро, но вот уже и огни Калининского
проспекта, хонки-тонк "Жигули", кафе "Валдай", магазин "Мелодия", кинотеатр
"Октябрь"...
"А хорошо на реке было", - внезапно мечтательно произнес очнувшийся
Новиков. Близняшки захихикали.
Новиков откашлялся, помедлил и, под всеобщее молчание, стал читать
неожиданно чистым, чуть резонирующим голосом:
Сонет
Еще живые, завтра же - мертвы,
Друг другу снимся мы в краю дисторций,
Где в матовой истоме тает солнце,
И в сумерках трагичны все черты.
Где время обессилело в тиши,
Где воздух дышит, чист, как отраженье
Мгновенья от движенья до движенья,
И мир подобен отклику души.
Лишь в облаках слепая тень дрожит
Звезды, как зов из каменных сугробов,
Лишь одиночество лесного рога
Охотника, заблудшего в глуши.
И зыбкий колокольный перебой
Над хрупкою осенней пустотой.
Новиков замолчал и сидел задумчив и строг, и в широко открытых,
скорбных глазах его сияли воспаленные огни надвигающейся электрической ночи.
"Ну и ну, - удивленно покачал головой Малина. - Еще один поэт
трагической судьбы..."
"Кстати, - сообщил Машка, - Новость навел меня на идею для нового
рассказа из цикла про тираннозавров. Я напишу рассказ - герой у меня будет
такой: руки у него будут - КГБ и КСП, а ноги - хиросима и мокасина. Он у
меня станет заниматься каким-нибудь очень смешным делом... или нет, он будет
просто сидеть где-нибудь и скрипеть зубами с таким звуком, будто дверью
прищемило уши... А потом к нему подойдет какой-нибудь хмырь и спросит: "Что
будет, если подбросить в воздух трехлитровую банку с пивом и поймать ее на
голову?" - а тот в ответ возьмет и откусит ему голову вместе с банкой..."
"Приехали", - сказал Малина, тормозя.
Трещал дождь. Там и сям сновали машины, бежали по мостовой, выгибая
шеи, торопливые гражданки под эгидою вальяжных зонтоносцев... У подъезда
стояла Таня во всей своей прекрасной наружности, но лицо ее расходилось по
швам от волнения.
"Ибрагим убился", - сообщила она остолбеневшим друзьям.
"Да где же он? - в который раз спрашивал Машка, водя по земле лучом
фонаря. - Куда он пропал?"
Попадались в поле зрения под окном (а высоко, вообще-то, пятый этаж,
тут уж никакого масла в голове не нужно иметь, чтобы крякнуть), так вот,
попадались под окном только щепочки какие-то, мусор, тарелка какая-то,
сломанный детский вездеход, обломок разрушенного кресла, остов разоренного
радиокомбайна "Эстония", пивные пробки, да еще дохлая собака попалась, да
нашли еще Ибрагимову панамку, уже совершенно мокрую.
Дождь хлестал без дураков, с полной отдачей.
"А может, он упал, а тут собака шла, а он на собаку упал, а собака
сдохла, а он убежал?" - волнуясь, говорила Таня.
Шина беспрерывно курил, сигареты то и дело гасли, он бросал их и жег
одну за другой.
"Дай закурить", - попросил Машка.
"Пожалуйста, - мрачно сказал Шина, - как я могу отказать тебе в такой
гадости".
Близняшки дружно хрюкнули, но тут же сконфуженно смолкли. Одна лишь
Фанни безучастно стояла в стороне, зябко поеживаясь на ветру.
Таня нашла еще пуговицу и расспрашивала всех, не Ибрагимова ли она.
"Дай-ка сюда", - сказал Машка.
Пуговица оказалась - добротный армейский пельмень со звездой.
"Не его", - вздохнул Машка.
Что было делать? Подобрали панамку, потоптались еще немного, да и пошли
домой.
"А ты в "скорую" не звонила? А в милицию? А в морг?" - спрашивал Малина
у Тани. Казалось, у него тоже в голове что-то замкнуло.
"Да нет же, нет, - отвечала Таня. - Никуда я не звонила. Я только
проснулась, в комнату захожу, вижу - он из окна выпадает... Я глянула вниз -
темно. Выбежала на улицу, а тут и вы..."
Дела.
"Фанни, - говорил Машка, - Фанни, Фанни, милая Фанни..."
Они сидели вдвоем на кухне. Таня опять залегла спать. Малина еще долго
сидел на телефоне, звонил во все места в поисках Ибрагима - глухо. И теперь,
вроде, он тоже прилег, очевидно, решив, что ежели Ибрагим жив, то жив, а
ежели нет - то и нет.
"Фанни, - говорил Машка, - милая Фанни, ты знаешь, неделю назад у меня
умер друг..."
"У-у..." - Фанни сделала скорбное лицо, покивала головой.
"И ты знаешь, я ведь даже не пошел на похороны. Только однажды,
давным-давно, я хоронил свою бабушку, а после этого - ни разу, ни разу в
жизни я не был на похоронах, ненавидел я все это: цветы, там, музыка -
дикость какая-то... Ну, помер человек, ну и Бог в помощь... Я лично вообще
не хочу, чтоб меня хоронили - такая вот у меня причуда. Лучше просто
исчезнуть, словно тебя и не было... Пускай жрут меня старшие братья наши -
твари всякие. Человек - часть природы, так и пусть будет ею честно, до
конца...
И знаешь еще, милая Фанни, я ведь ни во что, признаться, не верю. Ни в
дружбу, ни в любовь... Нет, я думаю, настоящая дружба может... все-таки,
может, она и возможна на свете, но знаешь, только между мужчиной и женщиной!
Не любовь, нет, любовь - это ужасно, это как болезнь... Двое мужчин - если,
конечно, они нормальные люди - никогда не могут быть так близки, как мужчина
и женщина... И я всегда, то есть очень давно, хотел встретить такую женщину,
как жена Дэвида Боуи бывшая, Анджела. Они оба были абсолютно свободные люди,
но в то же время она говорила: "Я могу быть с каким-нибудь парнем, но если в
это время позвонит из Америки Дэвид и скажет, что я ему нужна, то я тут же
бросаю все и еду к нему, а этот парень меня еще и до аэропорта подбросит..."
Вот это и есть настоящая дружба..."
Машка вдруг, непонятно почему, расхохотался. Улыбнулась и Фанни.
"Но слушай, Фанни... - И снова он стал серьезен. И дума покрыла лицо
его морщинками, доселе незаметными. - Фанни, что б ты ответила, если бы я
сказал тебе: милая Фанни, выходи, пожалуйста, за меня замуж?.."
Он замолчал. Молчала и Фанни.
"Мишель, - сказала она наконец, - Мишель..."
"Меня зовут Саша", - печально заметил Машка.
"Мишель... - задумчиво повторила Фанни, словно не расслышав. -
Прекрасный мой Мишель, как ты прямо резко..."
"Мишель... Ты прекрасный человек, Мишель..." - проговорила она и опять
замолчала.
"Господи! - внезапно сказала она со слезами на глазах. - Что бы сейчас
разбить?!"
Взяла со стола бутылку с французской надписью CAMUS ("Самус" - как
называл этот коньяк Машка), повертела в руке, поставила было обратно, но
вдруг, решившись, взяла снова, примерилась и тихонько кинула в угол. Бутылка
с урчанием прокатилась по паркету, поерзала и затихла, клокнув, словно
заглотав хавки.
"Ладно", - крякнул Машка и достал из холодильника еще одну бутылку
коньяка - на сей раз простого армянского.
..........................................................................................................................................................................................................
"Слушай, Санька, - говорил Машка, следуя за Малиной на кухню. - Вот
знаешь, мысль какая интересная..."
"Погоди Машка, - перебил его Малина. - Нам нужно серьезно поговорить".
"Нет, это ты погоди, - отмахнулся Машка. - И не перебивай, пожалуйста,
что за вредная манера... Понимаешь, такая идея у меня появилась... Правда, я
еще путаюсь и не до конца еще домыслил..."
"Домыслишь".
"Саня, что за тон? - изумился Машка. - Может, тебе неприятно, что я у
тебя обитаю? Так я уйду, знакомых у меня много..."
"Извини. Тут такое дело..."
"Понимаю. Ибрагим пропал. Но что ж тут поделаешь?"
"Дитя! - раздраженно сказал Малина. - Чем дольше я с тобой вожусь, тем
больше убеждаюсь, что ты и в самом деле просто анфан террибль. Говорили они,
что не стоит с тобой разговаривать..."
"Кто "они"?"
"Не торопись. Дело и в самом деле настолько серьезное, что нельзя не
предупредить тебя..."
Все это время Малина нервно расхаживал по кухне, хватал себя пальцами
за нос (была у него такая привычка), то садился на стул, то вскакивал,
заглядывал в мрачное окно... Подобрал с полу бутылку "Камю", удивленно
принюхался к разлитому коньяку, скверно матюгнулся.
"Это кто коньяк разлил? Фанни?"
Машка промолчал.
"Стерва, халява..."
"Полегче, - сказал Машка. - Полегче выражайся. Я тебе еще не говорил -
я ей сейчас предложение сделал".
Несколько мгновений Малина смотрел на Машку с полуоткрытым ртом, затем
неприятно заржал.
"Ну, и как она?"
"Никак. Во всяком случае, не отказала", - самодовольно улыбнулся Машка.
"Да, это сильная новость, - ехидно покивал головой Малина. И снова
заржал. - Представляю семейку: Машка и Фанни! Ха-ха! Веселый вы народ,
ей-богу насмешили..."
"А что?"
"Идиот. Что ты про нее знаешь?"
"Ну..." - смутился Машка.
"Душе настало пробужденье... Идиот".
"Слушай, не оскорбляй меня, пожалуйста".
"Да что еще сказать про тебя, если ты водишься, не зная с кем, треплешь
языком где попало и чего не следует..."
"Слушай, Саня, ты сейчас схлопочешь".
"Что?! - крикнул Малина, подходя к нему вплотную. - Да я тебя щас!.."
Они стояли друг против друга, меряясь взглядами. Малина аж трясся от
злобы.
"Ну, ударь, - спокойно сказал Машка. - Ударь, если это доставит тебе
удовольствие. Я с тобой драться не собираюсь".
Малина сразу обмяк, подошел к столу, налил себе в рюмку, выпил.
"И за что я люблю тебя, дурака, - устало проговорил он. - Ты даже не
представляешь, как ты меня подвел, каких людей ты под удар подставил..."
"Ну, объясни, в чем дело, может пойму, хоть я и идиот..." - Машка тоже
подсел к столу.
"Извини, я перенервничал. Но ты тоже хорош..."
"А что?"
"Сейчас. Все сейчас объясню, ждать больше некогда..."
Малина замолчал. Выпил еще. Повертел в руке рюмку. Снова налил и выпил.
И опять тяжело задумался, с треском разминая в пальцах сигарету.
В тишине было слышно, как за окном бушевало небо. В стеклах дробился
дождь.
"Санек, - нежно сказал Машка, - Санек, ты помнишь такие старые добрые
времена в 18-й аудитории?"
"Я думал, в 18-м году", - усмехнулся Малина.
"Ты знаешь, я недавно песенку такую сочинил о тех временах: "Ах, это
было так давно, когда все стриглись под битлов, и крошка Кло шептала мне,
хлебнув вина: "Какие были времена!"..." - Машка вполголоса запел.
"А ты даже не пошел на Сережкины похороны. А я вот - ходил. И Ибрагим
пришел, хотя они с Сережкой в последнее время не разговаривали. И даже Таня
пошла, хотя она его почти не знала..."
"Я же тебе объяснял, почему не пошел. Я не хочу видеть его мертвым, я
хочу помнить его живым. Он навсегда останется в моей памяти только живым".
"Слова это все, слова... Я видел его мертвым, и гроб нес, и поцеловал
его на прощанье, и ничего с моей памятью от этого не случилось". - Малина,
присев у кухонного пенала, нагружал хозяйственную сумку всякой снедью:
консервами, галетами какими-то, достал буханку хлеба...
"Мы разные люди".
"Разные", - согласился Малина.
С грохотом распахнулось окно. Шторы размазало по стенам. Дождь брызнул
в комнату так, словно облако лопнуло.
С минуту Машка и Малина боролись с порывами ветра, водружая раму на
место, выпутывались потом из рухнувших штор, пока не уселись снова за стол,
смеясь и утирая мокрые лица.
"Ну, что, - сказал, отдуваясь, Машка, - что ты мне все хотел такое
страшное сообщить, да не решался? Не бойсь, говори, переживу как-нибудь".
"Погоди", - ответил Малина, все еще смеясь. Стащил через голову влажную
футболку и ушел в комнату.
Вернулся он не скоро. А когда вернулся, на нем уже были: выгоревшая на
солнце брезентовая куртка - память о студенческих стройотрядах,
латаные-перелатаные джинсы и гитара, висевшая на плече стволом вниз. В руке
он держал небольшой дорожный кейс.
"Дело в том, что... - Он взглянул на часы. - Через час мы должны быть в
условленном месте на окраине города, где нас будут ждать мои друзья. А еще
через некоторое время мы уже будем ехать в одну солнечную республику, где
нас, правда, не ждут, но примут хорошо... Сегодняшнее торжество было
организовано мной для Тани - мы теперь с ней не скоро увидимся... Итак, ты
едешь? Я жду".
Малина достал из холодильника еще одну - последнюю - бутылку коньяка,
положил ее за пазуху.
"Это пригодится в дороге, - пояснил он. - Итак?.."
Следующим движением Малина нажал на кнопку оттайки и, нагнувшись,
вытащил откуда-то снизу большой черный пистолет.
"Да, - грустно сказал Машка, - я знал, что ты генерал ордена иезуитов".
"А я знал, что ты ничего не знаешь, - сатирически отвечал Малина. - Но
сейчас не время шутить. Шутки кончились. Тебе опасно здесь оставаться".
"Я не поеду".
Малина помедлил, подсел к столу и разлил остатки из бутылки. Достал
сигарету, прикурил.
"Возможно, ты прав, - задумчиво произнес он. - Возможно, так ты легче
отделаешься. Но мой тебе совет: уезжай из Москвы на время, и лучше в
какую-нибудь дикую глушь, в какой-нибудь Петропавловск-на-Клязьме. Вполне
вероятно, что в этом случае тебя вообще не станут трогать".
"Но ты так ничего и не объяснил. Кому и в чем перешел я дорогу,
хотелось бы мне знать?"
Малина потушил сигарету, залпом выпил коньяк, встал. Взгляд его был
холоден и далек.
"Видишь ли, Машка, это только в старых романах принято все объяснять. В
жизни все гораздо сложнее. Но кое-что я тебе скажу. Во-первых, не ходи к
своему приятелю из театра на Юго-Западной - из его окружения исходят
сигналы. Во-вторых, знай, что твоя переписка смотрится - хотя, это, в
принципе, в порядке вещей... И в-третьих, постарайся, пожалуйста, впредь
никогда и нигде не упоминать, кого ты иногда мог видеть со мною... Да, и вот
что еще..."
Он открыл кейс и достал оттуда небольшое портмоне.
"Здесь, - сказал он, кладя портмоне на стол, - фотография. После
Сережкиной смерти я отдал ее размножить. Ибрагиму я так и не успел передать
его экземпляр, а тебе - вот, держи. И смотри, не потеряй, это единственное
фото, где мы снялись все вместе, вчетвером: ты, я, Сергей и Ибрагим. Если не
забыл, это было в 10-м классе, перед выпускным вечером, когда мы ходили на
сопку. Другого случая, видишь ли, так и не нашли. Более того, никто, кроме
меня, этого снимка даже не сохранил..."
"Я его лишился, - печально поправил Машка. - Со всем своим имуществом.
Ты знаешь, при каких обстоятельствах".
"Да, я знаю. Я знаю, что ты не можешь быть хозяином ничего. И еще там
деньги. На дорогу и на первое время".
Машка протестующе вскинул руки, но Малина обнял его и потрепал по
плечу.
"Будет, будет", - успокоил он его, точно ребенка.
Машка засмеялся.
Давно уже стихли в подъезде шаги Малины, уехал лифт. Дождь кончился.
Ночь накрыла страну бездонной пропастью - не разглядеть ни черта. Где-то
вдалеке, за окном, звякала одинокая гитара. Хмель прошел и подступила
головная боль. Время стучало в висках.
Машка сидел за столом без движения, обхватив руками голову. Гитара
смолкла. Как тихо! В жизни не бывает такой тишины, разве что во сне... Машка
взял оставленный Малиной кошель и вынул оттуда небольшую (6х9) глянцевую
фотографию. Где-то в подъезде вздохнула дверь.
Лица, бессмертно юные, опрокинутые в летящее мгновение, смотрели на
него чистыми, прекрасными глазами.
Время продолжалось обычным скучным чаем с бледною пирожною риторикой,
паузами, в которых сосредоточенно был занят настенный часовой механизм своей
пустынною капелью, и наконец-то облегченно завершилось натюрмортом из вялых
бутербродных подбородков разбитого поколения. Портрет тут же забылся,
впрочем, и сумрачно отразил с постамента траурно прикрытого створками трюмо
заключительные кадры дня, в которых Машка отпирал входную дверь и направлял
наружу нижние части тел приезжих на поминки гостей. Затем в квартире погасла
часть ламп, и дверь ближайшей комнаты пустила в прихожую тонкую полосу
электрического заката.
Машка остался стоять у окна, чертил пальцем виньетки к уличному
ландшафту, обрамленному хрустальной снежной пеной внезапно наступившей зимы,
вздыхал, сопел, кашлял и думал о себе в третьем лице.
"Он остался один со своей человеческой болью, - жалостно, шепотом
сообщил он сам себе. - Поколение кончилось. С поколеньем случился закон
природы".
"Так думал молодой герой, - сказал он, немного погодя, вслух, далее и
как бы равнодушно, - накрывши шляпою покрой вместилища сих дум печальных...
И с тем физически отчалил".
Машка заплакал. Все еще плача, он достал из-под сердца револьвер и
нацелил его дулом прямо в лоб. Выстрел прогремел как бонч-бруевич. Лохматым
дребезгом он ощутить успел прикосновенье смерти, разворотившей лоб. Лоб.
Солоп. Просьба закрывать за собой гроб.
Меж тем, часы на кухне пробили час. Последний автобус прошелестел под
окном. Вспыхнувшая в свете фар перламутровою вязью бензиновая лужа была
раздавлена у перекрестка резиновой печатью колес, вздохнули тормоза, и из
растворившегося проема вынесло на тротуар одинокую человеческую субстанцию.
"Вот - человек..." - Голос, раздавшийся негромко, заставил Машку
вздрогнуть. - Одинокий пехотинец. Куда он идет, и зачем он идет, и зачем
вообще он явился в этот пустынный мир?"
"Алик!" - выговорил Машка, и возглас его дрогнул.
"Алик, - повторил он вновь, растроганно вглядываясь в триумфальную
ветвь Шининого бакенбарда. - Ужели?"
"Алик... Ты согласись, Алик... - проговорил он затем, несколько уже
смущаясь Шининой безответностью. - Ты согласись... вот, все-таки мы с тобой
симметричные люди, а?"
"Вестимо, - рассудительно отвечал Шина. - Ведь в природе нет ничего
симметричного, кроме людей и животных. Может, - заметил он, снижая голос до
скобок и подмигнув, - оттого и склонен человек созидать симметрию, ибо сам
он - суть гомункулус? Все искусственное тяготеет к симметрии, ибо симметрия
экономна и эстетична".
Свист, раздавшийся на улице, заставил их обратиться к окну. Человек на
остановке, проделывая туловом нетерпеливые движения, свистел в два пальца.
Голова его была обращена куда-то вверх.
"В сущности, - заговорил Машка, - люди никогда не знают, чего им нужно.
И лишь тогда, когда с ними что-то случится - лишь тогда они могут сказать,
нужно им это, или же нет..."
"И вообще, - в тон ему поддакнул Шина, - мудрость приходит с
маразмом..."
"Наступит время, - удовлетворенно кивнув, продолжал Машка, - когда
жизнь его станет клониться к закату, начнет смеркаться, и плесень седины
покроет его голову, и вот однажды в страшную, удушливую ночь он, бедный
пехотинец, придет, в итоге, к осознанию того, что вся его минувшая судьба,
равно как и вообще история людского рода, достойна называться перманентною
халявой... Но сколько раз еще до того..."
"Тысячу раз!"
"Да, тысячу раз, переливая из имманентного в трансцендентное, в разных
позах, состояниях и даже в положении, тряся животом и размазывая по щекам
пьяные слезы, он будет говорить: "Жизнь - это великая вещь!"..."
"И клочья пены пивной будут течь по ботфортам!"
"...Забывая о том, что даже в самые безоблачные дни одно напоминание о
смерти гасило самые маршеобразные порывы и заставляло его жалеть о том, что
он родился на свет..."
Где-то хлопнула дверь. Кто-то вприпрыжку спускался по лестнице. Замер
было, но вновь ожил, застучал звук шагов, дробными камушками скатился он по
ступеням и отмерил минимальные шаги в темноту.
"Жизнь человечья отмеряется годами, - промолвил Машка, - а смерть -
всего только мгновенье. Секунда жизни нашей - суть поперечный срез
перевернутой пирамиды, вершина которой - начало. И вот - ХОП! - и одно
мгновенье перевешивает всю твою огромную судьбу..."
"Какой удар, какая паника в душе захватчика, - заскулил Шина, - и как
это нелепо и смешно, и как идет вразрез с политикой устрашения природы..."
Некоторое время они с приятностью наблюдали друг друга. Затем в руках у
Шины невесть откуда появились два бокала с шампанским.
"Выпьем?" - предложил он, вручая Машке один бокал.
"С моим изнеженным желудком, - печально, как бы по инерции прошамкал
Машка, - я могу пить разве что дорогие сорта одеколона..."
"Жениться бы тебе, Маша", - задумчиво проговорил Шина.
"За что ты меня так ненавидишь?"
Шина засмеялся.
"А я вот, - вздохнул Машка, - я никогда не издеваюсь над своими
героями. Я их всех очень люблю, хотя люди они, разумеется, совершенно
выдуманные... И вообще, я считаю, что ни один человек не заслуживает
людского суда, ибо всякий рожден на свет, а значит изначально осужден на
страдания и смерть".
"Это ты верно подметил, - усмехнулся Шина. - Я даже, признаться, не
ожидал от тебя такой мудрости".
"В этом мире нет виноватых. Мы все хотели быть просто любимы", - с
грустной улыбкой заключил Машка.
"Итак, - сообщил он, чокаясь с Шиной, - на протяжении нескольких
десятков страниц человечество похудело на несколько единиц физических лиц.
Исход не вызывает сомнений. Единственная в жизни человеческой обязанность
предстоит нам всем столь скоро, что ни на что иное нет уже сил..."
Машка взглянул на часы. Фосфорецирующее время завершало свой замкнутый
круг, спотыкаясь и приседая на каждом шагу. Утро было настолько ранним, что
рождало чувство собственной неполноценности. Впрочем, кажется, никто не спал
кругом. Гром ворочался вдали. Ветер облака грузил. Ехал где-то по дороге
Малина в этот час и пил коньяк со скоростью 120 км/час. И даже кто-то у
соседей за стеной прилежно тюкал на фоно:
Танго катастрофы (Grazioso)
"Пойдем, - сказал Машка. - Я обещал показать тебе одну свою вещь.
Правда, люди у меня весьма специальные, и вообще-то, как водится в родной
литературе, надобно б сначала объяснить тебе, кто эти люди, откуда они
текут, как текут и зачем текут, и какие тут и там социальные предпосылки. Но
я этого делать не стану. Не потому, что лень, а..."
"А просто тебе не нравится это делать", - подмигнул Шина.
"Правильно, - согласился Машка. - Я все больше убеждаюсь в том, что мы
с тобой действительно синхронные люди... А что касается моей вещи в целом,
то упреждаю наперед, что, принципе, я считаю неприличными вопросы типа "А
что вы хотели сказать своим произведением?" По-моему, задавать подобный
вопрос - это все равно, что спрашивать у человека, с какой целью он овладел
любимой женщиной... Впрочем, ты и так все поймешь..."
***
День. Солнце чуть ли не шкворчит, как яичница, в редких белесых
облаках, жар струится над вялой, целлофановой гладью реки, и в стеклах,
частью битых, с острым, кавказским профилем блистающих осколков, торчащих из
старой рамы некоей темной породы, с проступающими черными венами древесных
летоисчислений, или же целых - тусклых, матовых от множественных пятен и
царапин, едва уж различимых в сплошном узорном крошеве, - так же плавится и
истекает зноем солнечная патока... Ветер суетный, с холодной мятою
прикосновений, здесь - невозможность, как невозможность звуков, все равно
каких - полощущих жестяными раскатами ли грома, стука ли дамских копыт, иль
шепота ли, шелестящего листвою шелковой...
Ночь. Весна, налетевшая пронзительной бессонной зыбью. Луна, трепещущая
в облаках серебряною тенью. Звезды, звенящие в гулкой вязи задохнувшегося
неба. Мы, идущие в юность нашу сквозь бред ночных телодвижений, в небесной
пропасти на облаке верхом летящие в неистовую ночь... Мы, верящие в святые
слова о том, что все, что нужно в этой жизни, - это любовь. Мы не знали
тогда, что обреченность любви естественна и даже имманентна. Что холодный
лунный свет призрачных воспоминаний покроет далекий, сказочный край
полусна-полуяви, все пройдет, и с изумленьем ты увидишь вдруг себя: как дико
и пустынно ты стоишь посреди Земли, и где былые друзья твои? Лишь тени их на
солнечном холме смотрят на тебя из прошлого...
Время порою напоминает мне лицо сильно близорукого человека - та же
размытость выражения, как в странном преломлении неровного оконного стекла.
Смерть, разбивающая это стекло, осколки мира твоего, летящие на землю...
Магритт.
Однажды мы упали в этот мир, как в облако, летящее в неистовую ночь. Но
облако растаяло, и мы упали на землю, и сколько бы ни было у нас пробоин,
нам пришлось их все пересчитать.
1988-89 гг.
Автор: Семенов Александр Аркадьевич.
г.Якутск, ул.Ярославского, 32-60.
Окончил Литературный институт в 1993 г. (семинар прозы Р.Киреева).
Автор двух книг повестей, изданных Якутским издательством "Бичик",
журнальных и газетных публикаций.
Род. в 1961 г.
E-Mail: skar@saha.ru
"Бедненький Машенька, - жалела его Фанни, хлопая ладошками по Машкиной
спине, - вкусненький Машенька, хавают Машеньку комарики..."
"У него кожа как у слона, - сказал Малина, - ни один супостат не
одолеет".
"Как у тираннозавра", - поправил Машка.
"Так вот, - продолжал он. - То есть, что я хочу сказать? А то, что
каждый волен устанавливать свои условия в этой игре, так как правильных
систем не только в искусстве, но и вообще ни в чем не бывает, ибо всякая
система хороша лишь для определенной категории людей".
"Ну и что?" - сказал Шина.
"А то, что и этот мой цикл - не более, чем игра, которую каждый волен
толковать, как ему угодно".
"Ну и что?" - опять сказал Шина.
"А ничего".
"Слушайте, - сказал Малина, залезая в штаны, - по-моему, уже дождь
начинается. Ей-богу, капает. Эй, девки, вылезайте, едем!"
Близняшки, наконец-то, выбрались на берег, стали, наконец-то,
сушиться-вытираться.
"Что ж поделаешь, - вздохнул Машка, поднимаясь. - Поехали, так
поехали".
Поехали. Молча ехали. Что-то уж поскучнели все. Дождь нагнал их уже по
дороге. Быстро смеркалось.
Каждый думал о чем-то своем. Вот ведь как - еще один день пролетел, да
еще какой день! - воскресенье. А завтра с утра - эх... - работа. У кого
какая... Фанни служила где-то секретаршей ("секретуткой" - как сказала она).
Шина еще утром поведал о себе, что он паталогоанатом, и вызывался помочь
женщинам в разделывании курицы. Все смеялись, думая, что он шутит, но Малина
подтвердил его слова. Про самого же Малину никто не знал, где он работает и
работает ли вообще. Пепсиколки учились с Таней в институте. Ну, а Машка -
Машка работал ("держитесь, ребята, крепче за свои стулья") в "Крокодиле"
("Ну, да, так тебе и поверили", - отвечали ему. Про Машку-то уж точно знали
все, что он нигде не работает). И наконец, противный Новость трудился в
каком-то диком месте - то ли он грузил декорации... в общем, выполнял
какую-то очень важную функцию в обществе.
Итак, ехали. Смеркалось быстро, но вот уже и огни Калининского
проспекта, хонки-тонк "Жигули", кафе "Валдай", магазин "Мелодия", кинотеатр
"Октябрь"...
"А хорошо на реке было", - внезапно мечтательно произнес очнувшийся
Новиков. Близняшки захихикали.
Новиков откашлялся, помедлил и, под всеобщее молчание, стал читать
неожиданно чистым, чуть резонирующим голосом:
Сонет
Еще живые, завтра же - мертвы,
Друг другу снимся мы в краю дисторций,
Где в матовой истоме тает солнце,
И в сумерках трагичны все черты.
Где время обессилело в тиши,
Где воздух дышит, чист, как отраженье
Мгновенья от движенья до движенья,
И мир подобен отклику души.
Лишь в облаках слепая тень дрожит
Звезды, как зов из каменных сугробов,
Лишь одиночество лесного рога
Охотника, заблудшего в глуши.
И зыбкий колокольный перебой
Над хрупкою осенней пустотой.
Новиков замолчал и сидел задумчив и строг, и в широко открытых,
скорбных глазах его сияли воспаленные огни надвигающейся электрической ночи.
"Ну и ну, - удивленно покачал головой Малина. - Еще один поэт
трагической судьбы..."
"Кстати, - сообщил Машка, - Новость навел меня на идею для нового
рассказа из цикла про тираннозавров. Я напишу рассказ - герой у меня будет
такой: руки у него будут - КГБ и КСП, а ноги - хиросима и мокасина. Он у
меня станет заниматься каким-нибудь очень смешным делом... или нет, он будет
просто сидеть где-нибудь и скрипеть зубами с таким звуком, будто дверью
прищемило уши... А потом к нему подойдет какой-нибудь хмырь и спросит: "Что
будет, если подбросить в воздух трехлитровую банку с пивом и поймать ее на
голову?" - а тот в ответ возьмет и откусит ему голову вместе с банкой..."
"Приехали", - сказал Малина, тормозя.
Трещал дождь. Там и сям сновали машины, бежали по мостовой, выгибая
шеи, торопливые гражданки под эгидою вальяжных зонтоносцев... У подъезда
стояла Таня во всей своей прекрасной наружности, но лицо ее расходилось по
швам от волнения.
"Ибрагим убился", - сообщила она остолбеневшим друзьям.
"Да где же он? - в который раз спрашивал Машка, водя по земле лучом
фонаря. - Куда он пропал?"
Попадались в поле зрения под окном (а высоко, вообще-то, пятый этаж,
тут уж никакого масла в голове не нужно иметь, чтобы крякнуть), так вот,
попадались под окном только щепочки какие-то, мусор, тарелка какая-то,
сломанный детский вездеход, обломок разрушенного кресла, остов разоренного
радиокомбайна "Эстония", пивные пробки, да еще дохлая собака попалась, да
нашли еще Ибрагимову панамку, уже совершенно мокрую.
Дождь хлестал без дураков, с полной отдачей.
"А может, он упал, а тут собака шла, а он на собаку упал, а собака
сдохла, а он убежал?" - волнуясь, говорила Таня.
Шина беспрерывно курил, сигареты то и дело гасли, он бросал их и жег
одну за другой.
"Дай закурить", - попросил Машка.
"Пожалуйста, - мрачно сказал Шина, - как я могу отказать тебе в такой
гадости".
Близняшки дружно хрюкнули, но тут же сконфуженно смолкли. Одна лишь
Фанни безучастно стояла в стороне, зябко поеживаясь на ветру.
Таня нашла еще пуговицу и расспрашивала всех, не Ибрагимова ли она.
"Дай-ка сюда", - сказал Машка.
Пуговица оказалась - добротный армейский пельмень со звездой.
"Не его", - вздохнул Машка.
Что было делать? Подобрали панамку, потоптались еще немного, да и пошли
домой.
"А ты в "скорую" не звонила? А в милицию? А в морг?" - спрашивал Малина
у Тани. Казалось, у него тоже в голове что-то замкнуло.
"Да нет же, нет, - отвечала Таня. - Никуда я не звонила. Я только
проснулась, в комнату захожу, вижу - он из окна выпадает... Я глянула вниз -
темно. Выбежала на улицу, а тут и вы..."
Дела.
"Фанни, - говорил Машка, - Фанни, Фанни, милая Фанни..."
Они сидели вдвоем на кухне. Таня опять залегла спать. Малина еще долго
сидел на телефоне, звонил во все места в поисках Ибрагима - глухо. И теперь,
вроде, он тоже прилег, очевидно, решив, что ежели Ибрагим жив, то жив, а
ежели нет - то и нет.
"Фанни, - говорил Машка, - милая Фанни, ты знаешь, неделю назад у меня
умер друг..."
"У-у..." - Фанни сделала скорбное лицо, покивала головой.
"И ты знаешь, я ведь даже не пошел на похороны. Только однажды,
давным-давно, я хоронил свою бабушку, а после этого - ни разу, ни разу в
жизни я не был на похоронах, ненавидел я все это: цветы, там, музыка -
дикость какая-то... Ну, помер человек, ну и Бог в помощь... Я лично вообще
не хочу, чтоб меня хоронили - такая вот у меня причуда. Лучше просто
исчезнуть, словно тебя и не было... Пускай жрут меня старшие братья наши -
твари всякие. Человек - часть природы, так и пусть будет ею честно, до
конца...
И знаешь еще, милая Фанни, я ведь ни во что, признаться, не верю. Ни в
дружбу, ни в любовь... Нет, я думаю, настоящая дружба может... все-таки,
может, она и возможна на свете, но знаешь, только между мужчиной и женщиной!
Не любовь, нет, любовь - это ужасно, это как болезнь... Двое мужчин - если,
конечно, они нормальные люди - никогда не могут быть так близки, как мужчина
и женщина... И я всегда, то есть очень давно, хотел встретить такую женщину,
как жена Дэвида Боуи бывшая, Анджела. Они оба были абсолютно свободные люди,
но в то же время она говорила: "Я могу быть с каким-нибудь парнем, но если в
это время позвонит из Америки Дэвид и скажет, что я ему нужна, то я тут же
бросаю все и еду к нему, а этот парень меня еще и до аэропорта подбросит..."
Вот это и есть настоящая дружба..."
Машка вдруг, непонятно почему, расхохотался. Улыбнулась и Фанни.
"Но слушай, Фанни... - И снова он стал серьезен. И дума покрыла лицо
его морщинками, доселе незаметными. - Фанни, что б ты ответила, если бы я
сказал тебе: милая Фанни, выходи, пожалуйста, за меня замуж?.."
Он замолчал. Молчала и Фанни.
"Мишель, - сказала она наконец, - Мишель..."
"Меня зовут Саша", - печально заметил Машка.
"Мишель... - задумчиво повторила Фанни, словно не расслышав. -
Прекрасный мой Мишель, как ты прямо резко..."
"Мишель... Ты прекрасный человек, Мишель..." - проговорила она и опять
замолчала.
"Господи! - внезапно сказала она со слезами на глазах. - Что бы сейчас
разбить?!"
Взяла со стола бутылку с французской надписью CAMUS ("Самус" - как
называл этот коньяк Машка), повертела в руке, поставила было обратно, но
вдруг, решившись, взяла снова, примерилась и тихонько кинула в угол. Бутылка
с урчанием прокатилась по паркету, поерзала и затихла, клокнув, словно
заглотав хавки.
"Ладно", - крякнул Машка и достал из холодильника еще одну бутылку
коньяка - на сей раз простого армянского.
..........................................................................................................................................................................................................
"Слушай, Санька, - говорил Машка, следуя за Малиной на кухню. - Вот
знаешь, мысль какая интересная..."
"Погоди Машка, - перебил его Малина. - Нам нужно серьезно поговорить".
"Нет, это ты погоди, - отмахнулся Машка. - И не перебивай, пожалуйста,
что за вредная манера... Понимаешь, такая идея у меня появилась... Правда, я
еще путаюсь и не до конца еще домыслил..."
"Домыслишь".
"Саня, что за тон? - изумился Машка. - Может, тебе неприятно, что я у
тебя обитаю? Так я уйду, знакомых у меня много..."
"Извини. Тут такое дело..."
"Понимаю. Ибрагим пропал. Но что ж тут поделаешь?"
"Дитя! - раздраженно сказал Малина. - Чем дольше я с тобой вожусь, тем
больше убеждаюсь, что ты и в самом деле просто анфан террибль. Говорили они,
что не стоит с тобой разговаривать..."
"Кто "они"?"
"Не торопись. Дело и в самом деле настолько серьезное, что нельзя не
предупредить тебя..."
Все это время Малина нервно расхаживал по кухне, хватал себя пальцами
за нос (была у него такая привычка), то садился на стул, то вскакивал,
заглядывал в мрачное окно... Подобрал с полу бутылку "Камю", удивленно
принюхался к разлитому коньяку, скверно матюгнулся.
"Это кто коньяк разлил? Фанни?"
Машка промолчал.
"Стерва, халява..."
"Полегче, - сказал Машка. - Полегче выражайся. Я тебе еще не говорил -
я ей сейчас предложение сделал".
Несколько мгновений Малина смотрел на Машку с полуоткрытым ртом, затем
неприятно заржал.
"Ну, и как она?"
"Никак. Во всяком случае, не отказала", - самодовольно улыбнулся Машка.
"Да, это сильная новость, - ехидно покивал головой Малина. И снова
заржал. - Представляю семейку: Машка и Фанни! Ха-ха! Веселый вы народ,
ей-богу насмешили..."
"А что?"
"Идиот. Что ты про нее знаешь?"
"Ну..." - смутился Машка.
"Душе настало пробужденье... Идиот".
"Слушай, не оскорбляй меня, пожалуйста".
"Да что еще сказать про тебя, если ты водишься, не зная с кем, треплешь
языком где попало и чего не следует..."
"Слушай, Саня, ты сейчас схлопочешь".
"Что?! - крикнул Малина, подходя к нему вплотную. - Да я тебя щас!.."
Они стояли друг против друга, меряясь взглядами. Малина аж трясся от
злобы.
"Ну, ударь, - спокойно сказал Машка. - Ударь, если это доставит тебе
удовольствие. Я с тобой драться не собираюсь".
Малина сразу обмяк, подошел к столу, налил себе в рюмку, выпил.
"И за что я люблю тебя, дурака, - устало проговорил он. - Ты даже не
представляешь, как ты меня подвел, каких людей ты под удар подставил..."
"Ну, объясни, в чем дело, может пойму, хоть я и идиот..." - Машка тоже
подсел к столу.
"Извини, я перенервничал. Но ты тоже хорош..."
"А что?"
"Сейчас. Все сейчас объясню, ждать больше некогда..."
Малина замолчал. Выпил еще. Повертел в руке рюмку. Снова налил и выпил.
И опять тяжело задумался, с треском разминая в пальцах сигарету.
В тишине было слышно, как за окном бушевало небо. В стеклах дробился
дождь.
"Санек, - нежно сказал Машка, - Санек, ты помнишь такие старые добрые
времена в 18-й аудитории?"
"Я думал, в 18-м году", - усмехнулся Малина.
"Ты знаешь, я недавно песенку такую сочинил о тех временах: "Ах, это
было так давно, когда все стриглись под битлов, и крошка Кло шептала мне,
хлебнув вина: "Какие были времена!"..." - Машка вполголоса запел.
"А ты даже не пошел на Сережкины похороны. А я вот - ходил. И Ибрагим
пришел, хотя они с Сережкой в последнее время не разговаривали. И даже Таня
пошла, хотя она его почти не знала..."
"Я же тебе объяснял, почему не пошел. Я не хочу видеть его мертвым, я
хочу помнить его живым. Он навсегда останется в моей памяти только живым".
"Слова это все, слова... Я видел его мертвым, и гроб нес, и поцеловал
его на прощанье, и ничего с моей памятью от этого не случилось". - Малина,
присев у кухонного пенала, нагружал хозяйственную сумку всякой снедью:
консервами, галетами какими-то, достал буханку хлеба...
"Мы разные люди".
"Разные", - согласился Малина.
С грохотом распахнулось окно. Шторы размазало по стенам. Дождь брызнул
в комнату так, словно облако лопнуло.
С минуту Машка и Малина боролись с порывами ветра, водружая раму на
место, выпутывались потом из рухнувших штор, пока не уселись снова за стол,
смеясь и утирая мокрые лица.
"Ну, что, - сказал, отдуваясь, Машка, - что ты мне все хотел такое
страшное сообщить, да не решался? Не бойсь, говори, переживу как-нибудь".
"Погоди", - ответил Малина, все еще смеясь. Стащил через голову влажную
футболку и ушел в комнату.
Вернулся он не скоро. А когда вернулся, на нем уже были: выгоревшая на
солнце брезентовая куртка - память о студенческих стройотрядах,
латаные-перелатаные джинсы и гитара, висевшая на плече стволом вниз. В руке
он держал небольшой дорожный кейс.
"Дело в том, что... - Он взглянул на часы. - Через час мы должны быть в
условленном месте на окраине города, где нас будут ждать мои друзья. А еще
через некоторое время мы уже будем ехать в одну солнечную республику, где
нас, правда, не ждут, но примут хорошо... Сегодняшнее торжество было
организовано мной для Тани - мы теперь с ней не скоро увидимся... Итак, ты
едешь? Я жду".
Малина достал из холодильника еще одну - последнюю - бутылку коньяка,
положил ее за пазуху.
"Это пригодится в дороге, - пояснил он. - Итак?.."
Следующим движением Малина нажал на кнопку оттайки и, нагнувшись,
вытащил откуда-то снизу большой черный пистолет.
"Да, - грустно сказал Машка, - я знал, что ты генерал ордена иезуитов".
"А я знал, что ты ничего не знаешь, - сатирически отвечал Малина. - Но
сейчас не время шутить. Шутки кончились. Тебе опасно здесь оставаться".
"Я не поеду".
Малина помедлил, подсел к столу и разлил остатки из бутылки. Достал
сигарету, прикурил.
"Возможно, ты прав, - задумчиво произнес он. - Возможно, так ты легче
отделаешься. Но мой тебе совет: уезжай из Москвы на время, и лучше в
какую-нибудь дикую глушь, в какой-нибудь Петропавловск-на-Клязьме. Вполне
вероятно, что в этом случае тебя вообще не станут трогать".
"Но ты так ничего и не объяснил. Кому и в чем перешел я дорогу,
хотелось бы мне знать?"
Малина потушил сигарету, залпом выпил коньяк, встал. Взгляд его был
холоден и далек.
"Видишь ли, Машка, это только в старых романах принято все объяснять. В
жизни все гораздо сложнее. Но кое-что я тебе скажу. Во-первых, не ходи к
своему приятелю из театра на Юго-Западной - из его окружения исходят
сигналы. Во-вторых, знай, что твоя переписка смотрится - хотя, это, в
принципе, в порядке вещей... И в-третьих, постарайся, пожалуйста, впредь
никогда и нигде не упоминать, кого ты иногда мог видеть со мною... Да, и вот
что еще..."
Он открыл кейс и достал оттуда небольшое портмоне.
"Здесь, - сказал он, кладя портмоне на стол, - фотография. После
Сережкиной смерти я отдал ее размножить. Ибрагиму я так и не успел передать
его экземпляр, а тебе - вот, держи. И смотри, не потеряй, это единственное
фото, где мы снялись все вместе, вчетвером: ты, я, Сергей и Ибрагим. Если не
забыл, это было в 10-м классе, перед выпускным вечером, когда мы ходили на
сопку. Другого случая, видишь ли, так и не нашли. Более того, никто, кроме
меня, этого снимка даже не сохранил..."
"Я его лишился, - печально поправил Машка. - Со всем своим имуществом.
Ты знаешь, при каких обстоятельствах".
"Да, я знаю. Я знаю, что ты не можешь быть хозяином ничего. И еще там
деньги. На дорогу и на первое время".
Машка протестующе вскинул руки, но Малина обнял его и потрепал по
плечу.
"Будет, будет", - успокоил он его, точно ребенка.
Машка засмеялся.
Давно уже стихли в подъезде шаги Малины, уехал лифт. Дождь кончился.
Ночь накрыла страну бездонной пропастью - не разглядеть ни черта. Где-то
вдалеке, за окном, звякала одинокая гитара. Хмель прошел и подступила
головная боль. Время стучало в висках.
Машка сидел за столом без движения, обхватив руками голову. Гитара
смолкла. Как тихо! В жизни не бывает такой тишины, разве что во сне... Машка
взял оставленный Малиной кошель и вынул оттуда небольшую (6х9) глянцевую
фотографию. Где-то в подъезде вздохнула дверь.
Лица, бессмертно юные, опрокинутые в летящее мгновение, смотрели на
него чистыми, прекрасными глазами.
Время продолжалось обычным скучным чаем с бледною пирожною риторикой,
паузами, в которых сосредоточенно был занят настенный часовой механизм своей
пустынною капелью, и наконец-то облегченно завершилось натюрмортом из вялых
бутербродных подбородков разбитого поколения. Портрет тут же забылся,
впрочем, и сумрачно отразил с постамента траурно прикрытого створками трюмо
заключительные кадры дня, в которых Машка отпирал входную дверь и направлял
наружу нижние части тел приезжих на поминки гостей. Затем в квартире погасла
часть ламп, и дверь ближайшей комнаты пустила в прихожую тонкую полосу
электрического заката.
Машка остался стоять у окна, чертил пальцем виньетки к уличному
ландшафту, обрамленному хрустальной снежной пеной внезапно наступившей зимы,
вздыхал, сопел, кашлял и думал о себе в третьем лице.
"Он остался один со своей человеческой болью, - жалостно, шепотом
сообщил он сам себе. - Поколение кончилось. С поколеньем случился закон
природы".
"Так думал молодой герой, - сказал он, немного погодя, вслух, далее и
как бы равнодушно, - накрывши шляпою покрой вместилища сих дум печальных...
И с тем физически отчалил".
Машка заплакал. Все еще плача, он достал из-под сердца револьвер и
нацелил его дулом прямо в лоб. Выстрел прогремел как бонч-бруевич. Лохматым
дребезгом он ощутить успел прикосновенье смерти, разворотившей лоб. Лоб.
Солоп. Просьба закрывать за собой гроб.
Меж тем, часы на кухне пробили час. Последний автобус прошелестел под
окном. Вспыхнувшая в свете фар перламутровою вязью бензиновая лужа была
раздавлена у перекрестка резиновой печатью колес, вздохнули тормоза, и из
растворившегося проема вынесло на тротуар одинокую человеческую субстанцию.
"Вот - человек..." - Голос, раздавшийся негромко, заставил Машку
вздрогнуть. - Одинокий пехотинец. Куда он идет, и зачем он идет, и зачем
вообще он явился в этот пустынный мир?"
"Алик!" - выговорил Машка, и возглас его дрогнул.
"Алик, - повторил он вновь, растроганно вглядываясь в триумфальную
ветвь Шининого бакенбарда. - Ужели?"
"Алик... Ты согласись, Алик... - проговорил он затем, несколько уже
смущаясь Шининой безответностью. - Ты согласись... вот, все-таки мы с тобой
симметричные люди, а?"
"Вестимо, - рассудительно отвечал Шина. - Ведь в природе нет ничего
симметричного, кроме людей и животных. Может, - заметил он, снижая голос до
скобок и подмигнув, - оттого и склонен человек созидать симметрию, ибо сам
он - суть гомункулус? Все искусственное тяготеет к симметрии, ибо симметрия
экономна и эстетична".
Свист, раздавшийся на улице, заставил их обратиться к окну. Человек на
остановке, проделывая туловом нетерпеливые движения, свистел в два пальца.
Голова его была обращена куда-то вверх.
"В сущности, - заговорил Машка, - люди никогда не знают, чего им нужно.
И лишь тогда, когда с ними что-то случится - лишь тогда они могут сказать,
нужно им это, или же нет..."
"И вообще, - в тон ему поддакнул Шина, - мудрость приходит с
маразмом..."
"Наступит время, - удовлетворенно кивнув, продолжал Машка, - когда
жизнь его станет клониться к закату, начнет смеркаться, и плесень седины
покроет его голову, и вот однажды в страшную, удушливую ночь он, бедный
пехотинец, придет, в итоге, к осознанию того, что вся его минувшая судьба,
равно как и вообще история людского рода, достойна называться перманентною
халявой... Но сколько раз еще до того..."
"Тысячу раз!"
"Да, тысячу раз, переливая из имманентного в трансцендентное, в разных
позах, состояниях и даже в положении, тряся животом и размазывая по щекам
пьяные слезы, он будет говорить: "Жизнь - это великая вещь!"..."
"И клочья пены пивной будут течь по ботфортам!"
"...Забывая о том, что даже в самые безоблачные дни одно напоминание о
смерти гасило самые маршеобразные порывы и заставляло его жалеть о том, что
он родился на свет..."
Где-то хлопнула дверь. Кто-то вприпрыжку спускался по лестнице. Замер
было, но вновь ожил, застучал звук шагов, дробными камушками скатился он по
ступеням и отмерил минимальные шаги в темноту.
"Жизнь человечья отмеряется годами, - промолвил Машка, - а смерть -
всего только мгновенье. Секунда жизни нашей - суть поперечный срез
перевернутой пирамиды, вершина которой - начало. И вот - ХОП! - и одно
мгновенье перевешивает всю твою огромную судьбу..."
"Какой удар, какая паника в душе захватчика, - заскулил Шина, - и как
это нелепо и смешно, и как идет вразрез с политикой устрашения природы..."
Некоторое время они с приятностью наблюдали друг друга. Затем в руках у
Шины невесть откуда появились два бокала с шампанским.
"Выпьем?" - предложил он, вручая Машке один бокал.
"С моим изнеженным желудком, - печально, как бы по инерции прошамкал
Машка, - я могу пить разве что дорогие сорта одеколона..."
"Жениться бы тебе, Маша", - задумчиво проговорил Шина.
"За что ты меня так ненавидишь?"
Шина засмеялся.
"А я вот, - вздохнул Машка, - я никогда не издеваюсь над своими
героями. Я их всех очень люблю, хотя люди они, разумеется, совершенно
выдуманные... И вообще, я считаю, что ни один человек не заслуживает
людского суда, ибо всякий рожден на свет, а значит изначально осужден на
страдания и смерть".
"Это ты верно подметил, - усмехнулся Шина. - Я даже, признаться, не
ожидал от тебя такой мудрости".
"В этом мире нет виноватых. Мы все хотели быть просто любимы", - с
грустной улыбкой заключил Машка.
"Итак, - сообщил он, чокаясь с Шиной, - на протяжении нескольких
десятков страниц человечество похудело на несколько единиц физических лиц.
Исход не вызывает сомнений. Единственная в жизни человеческой обязанность
предстоит нам всем столь скоро, что ни на что иное нет уже сил..."
Машка взглянул на часы. Фосфорецирующее время завершало свой замкнутый
круг, спотыкаясь и приседая на каждом шагу. Утро было настолько ранним, что
рождало чувство собственной неполноценности. Впрочем, кажется, никто не спал
кругом. Гром ворочался вдали. Ветер облака грузил. Ехал где-то по дороге
Малина в этот час и пил коньяк со скоростью 120 км/час. И даже кто-то у
соседей за стеной прилежно тюкал на фоно:
Танго катастрофы (Grazioso)
"Пойдем, - сказал Машка. - Я обещал показать тебе одну свою вещь.
Правда, люди у меня весьма специальные, и вообще-то, как водится в родной
литературе, надобно б сначала объяснить тебе, кто эти люди, откуда они
текут, как текут и зачем текут, и какие тут и там социальные предпосылки. Но
я этого делать не стану. Не потому, что лень, а..."
"А просто тебе не нравится это делать", - подмигнул Шина.
"Правильно, - согласился Машка. - Я все больше убеждаюсь в том, что мы
с тобой действительно синхронные люди... А что касается моей вещи в целом,
то упреждаю наперед, что, принципе, я считаю неприличными вопросы типа "А
что вы хотели сказать своим произведением?" По-моему, задавать подобный
вопрос - это все равно, что спрашивать у человека, с какой целью он овладел
любимой женщиной... Впрочем, ты и так все поймешь..."
***
День. Солнце чуть ли не шкворчит, как яичница, в редких белесых
облаках, жар струится над вялой, целлофановой гладью реки, и в стеклах,
частью битых, с острым, кавказским профилем блистающих осколков, торчащих из
старой рамы некоей темной породы, с проступающими черными венами древесных
летоисчислений, или же целых - тусклых, матовых от множественных пятен и
царапин, едва уж различимых в сплошном узорном крошеве, - так же плавится и
истекает зноем солнечная патока... Ветер суетный, с холодной мятою
прикосновений, здесь - невозможность, как невозможность звуков, все равно
каких - полощущих жестяными раскатами ли грома, стука ли дамских копыт, иль
шепота ли, шелестящего листвою шелковой...
Ночь. Весна, налетевшая пронзительной бессонной зыбью. Луна, трепещущая
в облаках серебряною тенью. Звезды, звенящие в гулкой вязи задохнувшегося
неба. Мы, идущие в юность нашу сквозь бред ночных телодвижений, в небесной
пропасти на облаке верхом летящие в неистовую ночь... Мы, верящие в святые
слова о том, что все, что нужно в этой жизни, - это любовь. Мы не знали
тогда, что обреченность любви естественна и даже имманентна. Что холодный
лунный свет призрачных воспоминаний покроет далекий, сказочный край
полусна-полуяви, все пройдет, и с изумленьем ты увидишь вдруг себя: как дико
и пустынно ты стоишь посреди Земли, и где былые друзья твои? Лишь тени их на
солнечном холме смотрят на тебя из прошлого...
Время порою напоминает мне лицо сильно близорукого человека - та же
размытость выражения, как в странном преломлении неровного оконного стекла.
Смерть, разбивающая это стекло, осколки мира твоего, летящие на землю...
Магритт.
Однажды мы упали в этот мир, как в облако, летящее в неистовую ночь. Но
облако растаяло, и мы упали на землю, и сколько бы ни было у нас пробоин,
нам пришлось их все пересчитать.
1988-89 гг.
Автор: Семенов Александр Аркадьевич.
г.Якутск, ул.Ярославского, 32-60.
Окончил Литературный институт в 1993 г. (семинар прозы Р.Киреева).
Автор двух книг повестей, изданных Якутским издательством "Бичик",
журнальных и газетных публикаций.
Род. в 1961 г.
E-Mail: skar@saha.ru