Марина Ахмедова. Дом слепых

   Люда плотно задернула окно шторой, чтобы случайный взгляд, упавший на него, не напомнил о начавшемся в городе светопреставлении. Уснула, не раздеваясь, не расстилая постель. Ночью тонула в поту. Чернуха несколько раз просыпалась и выла на ночь. Во сне Люду преследовала опасность, собирающаяся за окном. Опустевший, умирающий город нашептывал ей свои страхи, корчился в безысходности. Люда вздрагивала от малейшего шороха.
   Это началось под утро. Рассыпавшись, зазвенело стекло. Люда проснулась. Ее бархатную штору прошивали огненные точки, многоглазо смотрящие из темноты. Люда завыла, и Чернуха ее поддержала оглушительным визгом, на миг перекрывшим все остальные звуки. А снаружи свистело и рушилось. Стены дома задрожали, будто и он сорвался с места и бросился из города наутек.
   – Чернуха!
   Люда скатилась с кровати и на четвереньках уползла из комнаты. Оглянулась – по стенам бегали огоньки, проедая репродукции.
   – Чернуха! – выла она, хотя собака уже бежала впереди нее.
   В подъезде слепые резво и прытко спускались по лестнице. Бежали быстрее Чернухи, словно видели ступени под ногами. В тусклом свете лампочки на стенах искажались их тени. Дом отплясывал дикую пляску, похожую на ламбаду, которую в лучшие времена Пахрудин танцевал во дворе под аккордеон Нуника.
   На первом этаже Марина кирпичом сбила замок с подвальной двери. Цокнув, он упал на цементный пол. Дернула дверь. Истерично визжа, Чернуха, не дожидаясь хозяйки, пулей влетела в открывшийся проход.
   – Вот сучка! – крикнула ей вслед Люда.
   Валя и Пахрудин, спотыкаясь, бросились внутрь. Фатима, расставив руки, загородила собою проем.
   – О Аллах! О Аллах! – поднимала она голову вверх, с потолка на нее сыпалась пыль.
   Люда навалилась на Фатиму и втолкнула ее в подвал, но не успела втиснуться сама – под ногами шмыгнула обезумевшая Чернуха.
   – Чернуха!
   Ступеньки наверх.
   Небо сверкало, исполосованное красными вспышками. Бухало со всех сторон. Люда озиралась по сторонам. Из соседнего подъезда показались скрюченные тени. Они бежали на голос Марины и скатывались в подвал. Их было немного. В пухлом силуэте Люда узнала Уайза. Последней в подвал проскользнула Галя – юркой мышью с бельмом на глазу.
   Небо разорвало вспышкой. Чернуха залаяла на приближавшуюся по небу точку. Точка ухнула за домом. Люда упала на землю, ее отяжелевший слух выхватил из всеобщей свистопляски собачий лай.
   – Чернуха!!! – напряглись голосовые связки.
   Влажное дыхание у лица.
   Обняла собаку. Отпустила. Завыла и, сложившись вдвое, затрусила в подвал.
   Фатима в длинных панталонах и комбинации сидела на водопроводной трубе, с которой на ее голые ноги капала ржавая муть.
   – О Аллах, – причитала она, – что творится! Ужас, что творится! О Аллах, почему это творится? О Аллах, за что это творится?
   Слепые разбились на группки, оккупировав кучи тряпья.
   – Я чувствовал, – сбивчиво тараторил Уайз. – Всю ночь не спал. Чувствовал, что-то случится, и вот началось. Так я и знал.
   – Проведем перекличку! – Марина говорила со слепыми строго, как с детьми.
   – Вай, какая отважная женщина… – прошептала в ее адрес Фатима.
   – Уайз?
   – Присутствую…
   – Галя?
   – Здесь.
   – Валя?
   – Здесь.
   – Дуся?
   – Здеся.
   – Роза, Фатима, Нуник, Пахрудин, Люда… Все на месте…
   Трое зрячих и семеро слепых.
   Остаток ночи был холодным. Жильцы дома, загнанные в подвал, тряслись от страха и нервного возбуждения.
   Под утро город затих.
   – Сегодня больше не начнется, – промямлил Уайз, засыпая, как есть, на полу.
   Именно тогда они подхватили это слово «начнется» и уже всегда использовали его для обозначения тех моментов, когда в городе начинался обстрел.
   – Сегодня за нами приедут, – успокоила всех Марина.
   Днем они поднялись в квартиры и спустили в подвал самое необходимое – кровати, одеяла, одежду, печку, книги для растопки и запас еды. Никакая сила не заставила бы их остаться наверху.
   Автобус в тот день не пришел. Его по очереди караулили у подъезда, но он не пришел ни на следующий день, ни в день, следующий после. И тогда жильцы дома поняли – они остались один на один с умирающим городом. Автобус не придет.
   Пребывание под землей затянулось. За вентиляционным отверстием начались проливные дожди, опали листья, их запорошила посыпавшаяся с неба мелкая крошка. Изо ртов обитателей подземелья повалил пар. Холод вползал в вентиляционные отверстия, отделялся от застывших бетонных стен, замораживал все вокруг, особенно по ночам, – и людей, и их дыхание, и лепешки, и воду, за которой изредка выходили в город Нуник с Пахрудином. Крант уже не работал.
   В первые дни их подземного заточения Марина поднялась в свою квартиру, нашла банку с белой краской, и пока Фатима на все лады превозносила ее смелость и отвагу, не забывая призывать в свидетели самого Аллаха, вышла на улицу и подписала каждый угол дома – «Дом слепых». Теперь-то, надеялись они, дом оставят в покое – не станут терзать инвалидов. Но уже через день ка-а-ак началось…
 
   Мечтая о лепешке с «Рамой», Люда повернулась на другой бок и снова подумала о муже. А с него, понятное дело, переключилась на Чернуху, с той – на щенков. Тяжело лежать под одеялом, отсыревшим от слез и обид. Лучше б ее придавило бетонной плитой…
   Чем занять себя, лежа вот так без дела в темноте? Бесцельное, затрудненное существование последних месяцев сильно состарило Люду. Истощение, холод и страх коснулись всех обитателей подвала.
   – Уайз, – позвала она. – Что там дальше было с Энием?
   – Пр-родолжение напр-рашивается, – картавя, передразнил Пахрудин.
   Уайз присел на кровати, подложив под спину подушку, и никто не увидел, как на его пухлом с мягкими чертами лице появилась улыбка. Распухшими пальцами он потрогал нижнюю губу, как будто проверял, на месте ли она.
   Он ослеп, когда ему было два года. Теперь старался вспомнить виденный в детстве свет, подолгу тер глаза, но воспоминание не приходило. Глаза Уайза убили красные пупырышки, рассыпавшиеся по всему телу, – корь. Потница, подумала восемнадцатилетняя мать Уайза и на загорбке принесла сына в поле. Оставила его лежать в высокой траве, в которой он спекшимися от жара пальцами ловил насекомых. Солнце гладило его по слипшимся на темени волосам. В его глазах стоял свет. Уайз помнит, как его двухлетнее сердце жужжало пчелой. Мать резала колосья пшеницы. Кусались мошки. Когда Уайз устал смотреть на свет, которого теперь не помнит, его глаза сами по себе закрылись. А когда снова открылись, то он уже ничего не видел – ослеп навсегда. И теперь Уайз силился вспомнить, как выглядело то солнце, выевшее его глаза. Силился, но не мог. А выражение лица осталось прежним – таким же мягким и детским, каким, наверное, было тогда, когда он в последний раз видел свет.
   – Мама, – позвала Роза, – просыпайся, Уайз будет рассказывать.
   – Когда солнце окончательно погасло и над землей нависла вечная ночь, глядящая вниз одним желтым глазом луны, Гермион отправился за десятым ребенком, – важно начал Уайз.
   Все приготовились слушать.
 
   Когда солнце окончательно погасло и над землей нависла вечная ночь, глядящая вниз одним желтым глазом луны, Гермион отправился за десятым ребенком.
   Белокурый мальчик спал на кровати, разметавшись, сбросив с себя одеяло, хотя солнце погасло и на земле наступал холод. Но мальчику снились жаркие сны о том времени, которое когда-нибудь для него наступит.
   Когда Гермион предстал перед ним и легко коснулся его плеча, мальчик проснулся и открыл прозрачные голубые глаза, похожие на глубокие озера. Озера такие чистые, будто в них никогда не попадал ни бензин, ни грязные стоки. Но мальчик не увидел Гермиона – мальчик был слеп.
   – Кто здесь? – тихо спросил он, проснувшись – из жаркого сна перекинувшись в холодную ночь.
   – Меня зовут Гермион, – ответил мужчина. – Я пришел, чтобы забрать тебя на другую планету. Там ты увидишь солнце, которое светило тебе в снах.
   – Но я не смогу увидеть солнца, – отозвался мальчик, – я слеп и не увижу света, даже если разом будут светить десять солнц.
   – На другой планете ты поймешь, что это не так, – проговорил мужчина. – Я прилетел с той планеты – меня послали за тобой.
   – Но разве кто-то на другой планете знает обо мне? – удивился мальчик. – Даже здесь я никому не нужен…
   – Ваше солнце начало угасать еще пятьдесят лет назад, когда на земле прошли самые кровавые войны, – сказал Гермион. – Люди сами не замечали, как слепли, переставали видеть на далекое расстояние, поэтому и тебя никто не заметил. Теперь, когда солнце совсем погасло, людям остается только ослепнуть окончательно, и скоро это случится. На той планете, куда тебя зову я, светят два солнца, и они никогда не погаснут. Ее жители знают тебя из твоих снов. Такие жаркие, они снились тебе и другим незрячим от рождения детям. Вас набралось десять человек, и я был послан за вами. Нам нужно спешить, Эний, – Гермион протянул мальчику руку.
   – Но что же будет с другими? – спросил Эний, нащупывая большую и теплую руку Гермиона.
   – Им придется ответить за свою слепоту, – сказал тот, ведя мальчика к выходу из темной комнаты, в которой на кроватях глубоким сном спали незрячие дети. – Они замерзнут или уйдут под землю, где их еще недолго будет согревать ядро земли. Глаза им больше не пригодятся…
   Выйдя в холодную ночь, Эний вспомнил о луне.
   – Но разве луна не освещает все вокруг по ночам? – спросил мальчик.
   – Ночь хитра, скоро она захлопнет свой желтый глаз, – коротко сказал Гермион.
   Они пошли дальше, в глубину ночи, которой теперь не было ни начала, ни конца. Босыми ногами Эний чувствовал ее холодную твердь. Он бежал вприпрыжку, чтобы поспеть за размашистыми шагами Гермиона.
   – Я больше не слышу птиц, – пожаловался он.
   – Птицы заблудились в ночи, ищут день, не находят его, падают обессиленные на землю и замерзают. Скоро здесь птиц совсем не останется. Один только человек способен жить в темноте. Он и подземные твари. Уйдя под землю, человек будет ими питаться. На Земле не останется ничего живого…
   «Прощай, Земля, – думал Эний. – На другой планете я буду по тебе скучать. Где бы я ни оказался, я буду помнить о тебе».
   Они вышли на асфальтированную трассу, которая спала, не реагируя ни на свет фар, ни на шорох шин. Еще недавно по ней с шумом проносились сотни машин, возникали пробки, и трасса посмеивалась над томящимися в заторе водителями. Солнце начало гаснуть, и машин становилось меньше. Люди предпочитали не передвигаться на далекие расстояния – кто знает, что их ждет в темноте. Привычное выступало из темноты лишь неясными очертаниями, тускло позолоченными луной, и казалось чем-то новым, страшным, неизведанным. Видя знакомые дома, дороги и предметы только во тьме, люди смутно тревожились.
   Гермион и Эний пересекли трассу. Эний спотыкался на ровном асфальте. Они зашли в лесополосу на краю дороги, двинулись вглубь. Их окружили деревья. При хорошей погоде интернатовцы гуляли в этом лесу. Эний чувствовал – лес изменился, словно деревья, населенные добрыми духами, сменили своих обитателей, наполнились чем-то страшным и злым. И это злое теперь тянуло к их лицам холодные ветки.
   – Мне страшно, – проговорил Эний.
   – Это из-за луны, – ответил Гермион. – Она вселяет в людей тревогу.
   Луна застыла в ночи полная, неприкрытая тенью, съедающей ее половинку. Не мигая, луна смотрела на землю, на тени, отбрасываемые в ее свете домами и деревьями. Она смеялась, когда они становились причудливей, а живые существа, погрузившиеся в вечную ночь, тревожно улавливали ее беззвучный смех.
   Луна глядела сверху на мужчину и мальчика, шагающих сквозь частые стволы деревьев. Она могла лучом отрезать тесно прижавшихся друг к другу людей. Могла рассмеяться неслышно, но громовым хохотом над их страхом.
   Они вышли на поляну – такую же круглую, как лунный глаз. Едва они ступили на ее жухлую траву, по поляне задвигались тени – девять темных фигурок вошли в ее центр. Луна бросилась в них лучом. Не будь Эний слеп, то увидел бы – все дети похожи, словно братья-близнецы. Светловолосые, с широко распахнутыми голубыми глазами.
   – Где мы? – спросил Эний.
   – В центре Земли, – ответил Гермион. – Прямо под нашей планетой.
   – Разве у Земли есть центр? Она круглая…
   – Под нашими ногами – остывающее ядро Земли. Над нашими головами – горячее ядро моей планеты. Мы разбудим ядра планет голосами, они потянутся друг к другу, между ними появится дорожка, по которой мы уйдем вверх.
   – И тогда ядро Земли оживет? – спросил Эний.
   – Нет, мальчик, – ответил Гермион. – До нашей планеты слишком далеко, она не сможет согреть вашу. Но они услышат друг друга.
   Гермион и дети встали в круг в центре поляны.
   – Голосите! – приказал Гермион. – А-а-а-а-а! – закричал он первым, и луна захохотала.
   – А-а-а-а-а! – заголосили дети.
   Они голосили, щупая стопами землю, но кроме холода не ощущали ничего.
   Вдруг Эний почувствовал, как у него в груди натянулась струна, проходящая прямо через сердце. Она загудела сотней колоколов, сливаясь с колоколами, гудящими в груди остальных. Их гул слился в самом центре поляны, сплелся в один, завихрился и распался на сотни эхо, а те – на тысячу других, удлиняя и расширяя голосящую дорожку, поднявшуюся от поляны. Луна примолкла, выпучила удивленный глаз. Земля сжалась в комок, как сжимается сердце в предчувствии, и тихо вздрогнула под ногами одиннадцати.
   Земля легонько задвигалась, и они чувствовали, как она теплеет, пробуждается, заговаривая из глубины птичьими голосами. Щебет нарастал, плескался в ушах Эния, накручивался на голосящую спираль, усиливался, удлинялся гулом и уходил вверх, так высоко, что поднялся выше луны, и она икнула, удивленная. Отбросила тень от людей, собравшихся в круг, вытянула ее в овал, давая понять Земле, что люди – несовершенны, как несовершенен овал по сравнению с кругом. Но ядро Земли уже пело.
   Ноги Эния оторвались от земли. Под ними осталось теплое и мягкое. И Эний пытался понять, что оно ему напоминает. Материнскую ладонь с мягким бугорком Венеры под большим пальцем? Матери Эний не знал от рождения. Ладонь подтолкнула его вверх – лети! Струна дрогнула, и Эний закричал: «Мама!» Первый раз в жизни он произнес это слово вслух, а не про себя. Он слышал, как и другие кричат, призывая мать, но ладонь их уже отпустила, и они понеслись по спирали на страшной скорости головами вверх. Луна моргнула, когда они пролетали мимо нее, и на эту секунду Земля, стряхнув с себя тени, погрузилась в полную беспроглядную тьму.
 
   – Скажи, Уайз, луна, небось, смеялась и икала, точно как наш Пахрудин? – захохотала Люда, когда Уайз замолчал.
   – Э-э-э, – протянул из темноты Пахрудин, – если я смеялся, значит, повод у меня был. А что, посмеяться нельзя? Смеяться не грех, плакать – грех.
   – Уайз, что замолчал? – спросил Нуник. – Куда они прилетели? Что там дальше было?
   Уайз опустил подушку и лег на спину, вытянув руки по швам. Прежде чем ответить, он поулыбался бетонным балкам.
   – Я пока не почувствовал, что дальше, – проговорил он.
   – А когда почувствуешь? Завтра почувствуешь? – спросил Нуник.
   – Может быть, – серьезно ответил Уайз.
   – Продолжение напрашивается, – хихикнул в темноте Пахрудин и получил шлепок от жены.
   – Ва-а-й, – сонно завайкала Фатима.
   Когда все звуки растворились в темноте, подвал погрузился в сон – тяжелый, неспокойный от пыли, забивающей дыхание, и тревоги. Если ночью не начнется, они проснутся утром, разбуженные не светом, и каждый постарается найти для себя занятие, лишь бы его не взяла и не приковала к себе намертво скука. Скука смертельно опасна для тех, кто ждет, – удлиняет минуты, не дает забыться, заставляет думать о том, что будет дальше.
   Именно она овладела Пахрудином на третий день их переселения в подвал. Нетвердыми шагами, сопровождаемый протестами жены, он вышел из подвала, прошелся по двору, вернулся в подъезд и поднялся на пятый этаж в свою квартиру. Отпер дверь ключом. Споткнулся об упавший шкаф, двинулся дальше и, к великой своей радости, в спальне под кроватью нашел самодельный радиоприемник – там, где его всегда оставлял.
   – Цел! – воскликнул Пахрудин.
   Сказанное им слово подхватило странное эхо и долго мотало по комнате. Пахрудин вздрогнул. Он столько лет прожил в этой квартире, ему были знакомы все ее звуки – тихие и звонкие, долгие и короткие, мельчайшие, способные пролезть в ушко обостренного слуха слепого. Но не эти. Но не эти-и-и-и.
   – Кто здесь?! – крикнул Пахрудин.
   – Здесь? – спросили стены.
   – Кто?!
   – О-о-о! – прокатилось по четырем углам.
   В лицо порхнул осенний лист, залетевший в окно. Почувствовав сухое прикосновение, Пахрудин испытал жгучий страх. Горло стянуло жгутом, и захотелось Пахрудину перенестись под спасительные балки подвала, в сырую безопасность подземелья, где не было страшного эха.
   Его ли эта квартира? Тот ли это дом? Тот ли город? На той ли он планете? На месте ли теперь их подвал или Пахрудин невидящими своими шагами переступил границу чужой реальности? Где он? Где?
   Пахрудин закричал, а эхо, упархивая к углам, распалось на тысячи сухих отголосьев и, тысячами крыльев шелестя, метнулось в лицо. Он бежал из своей квартиры, чувствуя, как эхо несется за ним по пятам, он слышал за своей спиной тяжелые шаги опасности, ее сдавленное от быстрого бега дыхание, а квартира продолжала говорить незнакомыми ему звуками, гнать от себя прочь.
   Пахрудин ворвался в подвал, принеся с собой колебания звуков и ужас, который распространился быстро и надолго приковал слепых к их кроватям. Ни на следующий день, ни через день после этого никто не осмелился выйти из подвала наружу.
   К вечеру Пахрудин наладил свой первый радиоконтакт из подвала.
   – Ульяна Анна шесть, на приеме, – сказал в самодельный микрофон Пахрудин – голосом уверенным и хорошо поставленным.
   – Павел центр Дмитрий, я вас принимаю, сигнал хороший, Евгений, Волгоград, – ответил ящик, и Фатима со своего места шумно выдохнула: «Вах-х…»
   – Тоже хорошо принимаю, слышу великолепно, – ответил Пахрудин, и невозможно было поверить, что еще несколько часов назад он лежал на кровати, мелко сучил ногой и икал так, что казалось – еще чуть-чуть и Пахрудин вывернется наизнанку. – Павел, Анна, Харитон, Роман, Ульяна, Дмитрий, Иван, Николай, – продиктовал он ящику свое имя по чужим именам.
   – Пахрудин, звук действительно великолепный, – ящик продолжал выдавать любезности. – Какой микрофон вы используете?
   Пахрудин снял с головы тюбетейку, поднес к лицу и поймал в нее широкую улыбку.
   – Микрофон – самодельный, – подавил улыбку, заважничал. – Я использовал корпус от заводского микрофона, когда-то по молодости в ансамбле играл, – он снова поднес к лицу тюбетейку, как будто боясь упустить хотя бы одну, пусть самую мелкую свою улыбку, – столько лет прошло, а микрофон сохранился… – Пахрудин повертел в пальцах микрофон: да, тот самый, из его молодости. – В него вмонтировал таблеточку от штамповки южно-корейского магнитофончика, ну и небольшой усилитель на катетере…
   – А нужен ли к этой таблетке транзистор? – спросил ящик.
   – Я вам схемку могу продиктовать, – оживился Пахрудин. – Я немножко его частоты откорректировал при помощи входного конденсатора, но, честно говоря, и без этого силы хватало…
   Пахрудин замолчал, подержал у глаз, забранных темными стеклами, тюбетейку, как будто внимательно разглядывая что-то на ее дне. Усмехнулся, и эту усмешку тут же словил, отправил туда, где уже хранились улыбки. Лицо его стало серьезным, щеки напряглись, губы вытянулись в нитку.
   – А какая у вас погода? – напряженно спросил Пахрудин у ящика.
   – Пасмурно, – ответил тот. – А у вас?
   – У нас солнышко светит, – заторопился Пахрудин, – шпарит во всю, вот в солнечных очках ходим, прячемся от него. Неплохой денек, как говорится, выдался, и ничего сегодня не случится, можете быть спокойны, ничего не начнется, потому что солнце сегодня выглянуло из-за туч… Так продиктовать вам схемку для микрофона?
   Ящик зашипел, забулькал. Сквозь шорох помех из него неслись лишь обрывки фраз: «Холодновато… Северный ветерок колючий… Очень сухо, но в такое время года… А вот говорят, скоро…».
   Они сидели под землей и вслушивались в голос человека с другого конца света – в голос, из света попавший во тьму их подвала. Он задел невидимые струны в душах незрячих. Уайз сел на кровати, заламывая рыхлые пальцы. Дуся перестала стонать. Нуник стучал по полу тростью.
   На другом краю света жил счастливый человек – из его крана текла вода, а в лампах желтело электричество. Человек не боялся выходить из дома – там, где он жил, никогда не начиналось. Человек даже не знал о том, какой он счастливый… Но слепые, запертые на дне города, о его счастье знали всё.
   Ближе к вечеру, во время четвертой молитвы, небо окрасилось в цвет резеды. Полетели соколы. Пахрудин поймал их на короткой волне. Уайз закопошился большим неловким пингвином, попавшим в ловушку скал. Прислушался к своим чувствам. Фатима, зажмурившись, стучала лбом об пол и так неистово призывала Аллаха, словно тот мог ответить ей из-под земли. Сверху он бы не отозвался – соколы ловили каждую молитву, маленькой птичкой летящую сквозь удушливо душистые заросли резеды, и она погибала в их клювах.
   – Наладь радиоконтакт с Богом, – мрачно посоветовал Пахрудину Нуник.
 
   Запас муки вышел. Люда старалась не думать о том дне, когда и квартирные запасы будут опустошены. Рано или поздно это произойдет, только думами делу не поможешь.
   Уже давно она не выходила за пределы двора. Каждый день бегала за ржавый гараж. Оттуда, сидя на корточках, созерцала окрестности. Виденное не внушало надежд на присутствие в городе добрых людей. Смотрела на раскуроченные дома. В развалинах прятались противоборствующие стороны. Одернув юбку, Люда опрометью бежала к подъезду.
   Галя замесила остатки муки. Присела у печки, положив на колени деревянную доску. Сверху – комок теста. Посыпала его мукой. Надавила стеклянной бутылкой, пошла – вперед, назад. Запыхтела от напряжения, подула на выбившуюся седую прядь. Из-под бутылки выходил неровный круг. Галя провела по его краям пальцем – криво. Нет, ровно, как у Валентины, не выйдет. Галя с удвоенной силой навалилась на бутылку.
   Люда подоткнула под щенков ватную телогрейку. Ее в последние годы носила не снимая бабушка.
   – Схожу наверх. Поищу в квартирах еду.
   – Люда, поднимись ко мне, прошу тебя, – прерывисто остановила ее Галя. – У меня на кухне в нижнем шкафу возле мойки – трехлитровая банка меда… Принеси ее – чай будем пить.
   Нельзя сказать, что, мол, Галя не была трудолюбивой. Она часто брала на себя работу по хозяйству, сражалась с Валентиной за право печь лепешки, никому не уступала своей очереди. Лепешки получались у нее плохими – сырыми или, наоборот, пережаренными. Галя всегда волновалась, когда бралась за тесто, – ей хотелось, чтобы лепешки у нее вышли не хуже, чем у других. Валентина и Фатима вовсе не старались, но лепешки у них получались вкусными, особенно у Валентины. Муку брали из одного мешка, месили все той же водой, солили немного – простые ингредиенты. Но вот лепешки выходили разными, и даже не видя, кто их готовил, откусив, можно было определить стряпуху.
   Бабушка у Люды была женщиной мудрой, и часто в ее слововороте попадались здравые зерна, способные запасть в душу. После себя она не оставила внучке дорогих вещей или денег на сберкнижке, но зато душа Люды была усеяна теми зернами, которые дали высокие всходы. Вот так Люда и оформилась в человека – одно зернышко посажено и взросло, второе, третье. Например, однажды бабушка сказала, что все люди делятся на два типа – на ремесленников и мастеров. Первые хорошо делают свою работу, делают ее так, что не к чему придраться. Ремесленники знают, как надо делать. А вот мастера… Мастера другое дело – они не знают как; они чувствуют как. Разница между ними вроде не хитра, но ремесленнику не суждено сделаться мастером.
   На всю жизнь Люда запомнила эти слова и с тех пор делила людей на два типа – мастеров и ремесленников. Валентина была мастером – она не старалась, а у нее получалось… Фатима была ремесленником, но и у нее тоже получались очень вкусные лепешки, только у Вали – вкусней.
   А вот к какому типу отнести Галю? Галя не знала и не чувствовала как. Но зато она знала, что у нее – бельмо на глазу.
   В прошлой жизни Галя вместе со всеми работала в цеху, вечерами выходила во двор – посидеть на скамейке. Всегда находилась рядом, но так повелось, что для соседей она была невидимкой. Странно – быть невидимкой для тех, кто не видит… У слепых были уши, а у Гали – голос и шмыгающие шаги. Галя нарочно шумела во время ходьбы. Она приучила себя шмыгать, шаркать и шуршать – у соседей есть слух и наверняка найдутся слова для одинокой бельмоглазой Галины.
   Она даже радовалась тому, что ее соседи были слепы. Они не видели ее уродства, но могли расслышать ее красоту. Общаться со зрячими для Гали было невыносимо.
   Только поселившись рядом с нею в подвале, Люда разгадала ее. Похожая на мышь Галя крала сыр не для того, чтобы наесться. Все, что ей было нужно, – та самая чуточка внимания, которая ничего не стоит дающему. Ради этой чуточки Галя жила, но все ее старания делали ее еще незаметней.