Марина Ивановна Цветаева. Полное собрание стихотворений

 
   Залу, спящую на вид,
   И волшебную, как сцена,
   Юность Шумана смутит
   И Шопена...
 
   Целый день – на скакуне,
   А ночами – черный кофе,
   Лорда Байрона в огне
   Тонкий профиль.
 
   Метче гибкого хлыста
   Остроумье наготове,
   Гневно сдвинутые брови
   И уста.
 
   Прелесть двух огромных глаз,
   – Их угроза – их опасность —
   Недоступность – гордость – страстность
   В первый раз...
 
   Благородным без границ
   Станет профиль – слишком белый,
   Слишком длинными ресниц
   Станут стрелы.
 
   Слишком грустными – углы
   Губ изогнутых и длинных,
   И движенья рук невинных —
   Слишком злы.
 
   – Ворожит мое перо!
   Аля! – Будет все, что было:
   Так же ново и старо,
   Так же мило.
 
   Будет – с сердцем не воюй,
   Грудь Дианы и Минервы! —
   Будет первый бал и первый
   Поцелуй.
 
   Будет “он” – ему сейчас
   Года три или четыре...
   – Аля! – Это будет в мире —
   В первый раз.
 
   Феодосия, 13 ноября 1913

“Уж сколько их упало в эту бездну…”

   Уж сколько их упало в эту бездну,
   Разверстую вдали!
   Настанет день, когда и я исчезну
   С поверхности земли.
 
   Застынет все, что пело и боролось,
   Сияло и рвалось:
   И зелень глаз моих, и нежный голос,
   И золото волос
 
   И будет жизнь с ее насущным хлебом,
   С забывчивостью дня.
   И будет все – как будто бы под небом
   И не было меня!
 
   Изменчивой, как дети, в каждой мине
   И так недолго злой,
   Любившей час, когда дрова в камине
   Становятся золой,
 
   Виолончель и кавалькады в чаще,
   И колокол в селе...
   – Меня, такой живой и настоящей
   На ласковой земле!
 
   – К вам всем – что мне, ни в чем
   не знавшей меры,
   Чужие и свои?!
   Я обращаюсь с требованьем веры
   И с просьбой о любви.
 
   И день и ночь, и письменно и устно:
   За правду да и нет,
   За то, что мне так часто – слишком грустно
   И только двадцать лет,
 
   За то, что мне – прямая неизбежность —
   Прощение обид,
   За всю мою безудержную нежность,
   И слишком гордый вид,
 
   За быстроту стремительных событий,
   За правду, за игру...
   – Послушайте! – Еще меня любите
   За то, что я умру.
 
   8 декабря 1913

“Быть нежной, бешеной и шумной…”

   Быть нежной, бешеной и шумной,
   – Так жаждать жить! —
   Очаровательной и умной, —
   Прелестной быть!
 
   Нежнее всех, кто есть и были,
   Не знать вины...
   – О возмущенье, что в могиле
   Мы все равны!
 
   Стать тем, что никому не мило,
   – О, стать как лед! —
   Не зная ни того, что было,
   Ни что придет,
 
   Забыть, как сердце раскололось
   И вновь срослось,
   Забыть свои слова и голос,
   И блеск волос.
 
   Браслет из бирюзы старинной —
   На стебельке,
   На этой узкой, этой длинной
   Моей руке...
 
   Как зарисовывая тучку
   Издалека,
   За перламутровую ручку
   Бралась рука,
 
   Как перепрыгивали ноги
   Через плетень,
   Забыть, как рядом по дороге
   Бежала тень.
 
   Забыть, как пламенно в лазури,
   Как дни тихи...
   – Все шалости свои, все бури
   И все стихи!
 
   Мое свершившееся чудо
   Разгонит смех.
   Я, вечно-розовая, буду
   Бледнее всех.
 
   И не раскроются – так надо —
   – О, пожалей! —
   Ни для заката, ни для взгляда,
   Ни для полей —
 
   Мои опущенные веки.
   – Ни для цветка! —
   Моя земля, прости навеки,
   На все века.
 
   И так же будут таять луны
   И таять снег,
   Когда промчится этот юный,
   Прелестный век.
 
   Феодосия, Сочельник 1913

Генералам двенадцатого года

   Сергею

“Вы, чьи широкие шинели…”

   Вы, чьи широкие шинели
   Напоминали паруса,
   Чьи шпоры весело звенели
   И голоса.
 
   И чьи глаза, как бриллианты,
   На сердце вырезали след —
   Очаровательные франты
   Минувших лет.
 
   Одним ожесточеньем воли
   Вы брали сердце и скалу, —
   Цари на каждом бранном поле
   И на балу.
 
   Вас охраняла длань Господня
   И сердце матери. Вчера —
   Малютки-мальчики, сегодня —
   Офицера.
 
   Вам все вершины были малы
   И мягок – самый черствый хлеб,
   О, молодые генералы
   Своих судеб!

“Ах, на гравюре полустертой…”

   Ах, на гравюре полустертой,
   В один великолепный миг,
   Я встретила, Тучков-четвертый,
   Ваш нежный лик,
 
   И вашу хрупкую фигуру,
   И золотые ордена...
   И я, поцеловав гравюру,
   Не знала сна.
 
   О, как – мне кажется – могли вы
   Рукою, полною перстней,
   И кудри дев ласкать – и гривы
   Своих коней.
 
   В одной невероятной скачке
   Вы прожили свой краткий век...
   И ваши кудри, ваши бачки
   Засыпал снег.
 
   Три сотни побеждало – трое!
   Лишь мертвый не вставал с земли.
   Вы были дети и герои,
   Вы все могли.
 
   Что так же трогательно-юно,
   Как ваша бешеная рать?..
   Вас златокудрая Фортуна
   Вела, как мать.
 
   Вы побеждали и любили
   Любовь и сабли острие —
   И весело переходили
   В небытие.
 
   Феодосия, 26 декабря 1913

В ответ на стихотворение

   Горько таить благодарность
   И на чуткий призыв отозваться не сметь,
   В приближении видеть коварность
   И где правда, где ложь угадать не суметь.
 
   Горько на милое слово
   Принужденно шутить, одевая ответы в броню.
   Было время – я жаждала зова
   И ждала, и звала. (Я того, кто не шел, – не виню).
 
   Горько и стыдно скрываться,
   Не любя, но ценя и за ценного чувствуя боль,
   На правдивый призыв не суметь отозваться, —
   Тяжело мне играть эту первую женскую роль!
 
   <1913 – 1914>

“Ты, чьи сны еще непробудны…”

   Ты, чьи сны еще непробудны,
   Чьи движенья еще тихи,
   В переулок сходи Трехпрудный,
   Если любишь мои стихи.
 
   О, как солнечно и как звездно
   Начат жизненный первый том,
   Умоляю – пока не поздно,
   Приходи посмотреть наш дом!
 
   Будет скоро тот мир погублен,
   Погляди на него тайком,
   Пока тополь еще не срублен
   И не продан еще наш дом.
 
   Этот тополь! Под ним ютятся
   Наши детские вечера.
   Этот тополь среди акаций
   Цвета пепла и серебра.
 
   Этот мир невозвратно-чудный
   Ты застанешь еще, спеши!
   В переулок сходи Трехпрудный,
   В эту душу моей души.
 
   <1913>

Восклицательный знак

   Сам не ведая как,
   Ты слетел без раздумья,
   Знак любви и безумья,
   Восклицательный знак!
 
   Застающий врасплох
   Тайну каждого……..
   ………………………
   Заключительный вздох!
 
   В небо кинутый флаг —
   Вызов смелого жеста.
   Знак вражды и протеста,
   Восклицательный знак!
 
   <1913>

“Взгляните внимательно и если возможно – нежнее…”

   Взгляните внимательно и если возможно – нежнее,
   И если возможно – подольше с нее не сводите очей,
   Она перед вами – дитя с ожерельем на шее
   И локонами до плечей.
 
   В ней – все, что вы любите, все, что, летя вокруг света,
   Вы уже не догоните – как поезда ни быстры.
   Во мне говорят не влюбленность поэта
   И не гордость сестры.
 
   Зовут ее Ася: но лучшее имя ей – пламя,
   Которого не было, нет и не будет вовеки ни в ком.
   И помните лишь, что она не навек перед вами.
   Что все мы умрем...
 
   1913

“В тяжелой мантии торжественных обрядов…”

   В тяжелой мантии торжественных обрядов,
   Неумолимая, меня не встреть.
   На площади, под тысячами взглядов,
   Позволь мне умереть.
 
   Чтобы лился на волосы и в губы
   Полуденный огонь.
   Чтоб были флаги, чтоб гремели трубы
   И гарцевал мой конь.
 
   Чтобы церквей сияла позолота,
   В раскаты грома превращался гул,
   Чтоб из толпы мне юный кто-то
   И кто-то маленький кивнул.
 
   В лице младенца ли, в лице ли рока
   Ты явишься – моя мольба тебе:
   Дай умереть прожившей одиноко
   Под музыку в толпе.
 
   Феодосия, 1913

“Вы родились певцом и пажем…”

   Вы родились певцом и пажем.
   Я – с золотом в кудрях.
   Мы – молоды, и мы еще расскажем
   О королях.
 
   Настроив лютню и виолу,
   Расскажем в золоте сентябрьских аллей,
   Какое отвращение к престолу
   У королей.
 
   В них – демон самообороны,
   Величия их возмущает роль, —
   И мой король не выдержит корону;
   Как ваш король.
 
   Напрасно перед их глазами
   Мы простираемся в земной пыли, —
   И – короли – они не знают сами,
   Что – короли!
 
   1913

“Макс Волошин первый был…”

   Макс Волошин первый был,
   Нежно Майенку любил,
   Предприимчивый Бальмонт
   Звал с собой за горизонт,
   Вячеслав Иванов сам
   Пел над люлькой по часам:
   Баю-баюшки-баю,
   Баю Майенку мою.
 
   1913

“В огромном липовом саду…”

   В огромном липовом саду,
   – Невинном и старинном —
   Я с мандолиною иду,
   В наряде очень длинном,
 
   Вдыхая теплый запах нив
   И зреющей малины,
   Едва придерживая гриф
   Старинной мандолины,
 
   Пробором кудри разделив...
   – Тугого шелка шорох,
   Глубоко-вырезанный лиф
   И юбка в пышных сборах. —
 
   Мой шаг изнежен и устал,
   И стан, как гибкий стержень,
   Склоняется на пьедестал,
   Где кто-то ниц повержен.
 
   Упавшие колчан и лук
   На зелени – так белы!
   И топчет узкий мой каблук
   Невидимые стрелы.
 
   А там, на маленьком холме,
   За каменной оградой,
   Навеки отданный зиме
   И веющий Элладой,
 
   Покрытый временем, как льдом,
   Живой каким-то чудом —
   Двенадцатиколонный дом
   С террасами, над прудом.
 
   Над каждою колонной в ряд
   Двойной взметнулся локон,
   И бриллиантами горят
   Его двенадцать окон.
 
   Стучаться в них – напрасный труд:
   Ни тени в галерее,
   Ни тени в залах. – Сонный пруд
   Откликнется скорее.

“О, где Вы, где Вы, нежный граф…”

   “О, где Вы, где Вы, нежный граф?
   О, Дафнис, вспомни Хлою!”
   Вода волнуется, приняв
   Живое – за былое.
 
   И принимает, лепеча,
   В прохладные объятья —
   Живые розы у плеча
   И розаны на платье,
 
   Уста, еще алее роз,
   И цвета листьев – очи...
   – И золото моих волос
   В воде еще золоче.

“О день без страсти и без дум…”

   О день без страсти и без дум,
   Старинный и весенний.
   Девического платья шум
   О ветхие ступени...
 
   2 января 1914

“Над Феодосией угас…”

   Над Феодосией угас
   Навеки этот день весенний,
   И всюду удлиняет тени
   Прелестный предвечерний час.
 
   Захлебываясь от тоски,
   Иду одна, без всякой мысли,
   И опустились и повисли
   Две тоненьких моих руки.
 
   Иду вдоль генуэзских стен,
   Встречая ветра поцелуи,
   И платья шелковые струи
   Колеблются вокруг колен.
 
   И скромен ободок кольца,
   И трогательно мал и жалок
   Букет из нескольких фиалок
   Почти у самого лица.
 
   Иду вдоль крепостных валов,
   В тоске вечерней и весенней.
   И вечер удлиняет тени,
   И безнадежность ищет слов.
 
   Феодосия, 14 февраля 1914

С. Э.

   Я с вызовом ношу его кольцо
   – Да, в Вечности – жена, не на бумаге. —
   Его чрезмерно узкое лицо —
   Подобно шпаге.
 
   Безмолвен рот его, углами вниз,
   Мучительно-великолепны брови.
   В его лице трагически слились
   Две древних крови.
 
   Он тонок первой тонкостью ветвей.
   Его глаза – прекрасно-бесполезны! —
   Под крыльями распахнутых бровей —
   Две бездны.
 
   В его лице я рыцарству верна.
   – Всем вам, кто жил и умирал без страху. —
   Такие – в роковые времена —
   Слагают стансы – и идут на плаху.
 
   Коктебель, 3 июня 1914

АЛЕ

1. “Ты будешь невинной, тонкой…”

   Ты будешь невинной, тонкой,
   Прелестной – и всем чужой.
   Пленительной амазонкой,
   Стремительной госпожой.
 
   И косы свои, пожалуй,
   Ты будешь носить, как шлем,
   Ты будешь царицей бала —
   И всех молодых поэм.
 
   И многих пронзит, царица,
   Насмешливый твой клинок,
   И все, что мне – только снится,
   Ты будешь иметь у ног.
 
   Все будет тебе покорно,
   И все при тебе – тихи.
   Ты будешь, как я – бесспорно —
   И лучше писать стихи...
 
   Но будешь ли ты – кто знает —
   Смертельно виски сжимать,
   Как их вот сейчас сжимает
   Твоя молодая мать.
 
   5 июня 1914

2. “Да, я тебя уже ревную…”

   Да, я тебя уже ревную,
   Такою ревностью, такой!
   Да, я тебя уже волную
   Своей тоской.
 
   Моя несчастная природа
   В тебе до ужаса ясна:
   В твои без месяца два года —
   Ты так грустна.
 
   Все куклы мира; все лошадки
   Ты без раздумия отдашь —
   За листик из моей тетрадки
   И карандаш.
 
   Ты с няньками в какой-то ссоре —
   Все делать хочется самой.
   И вдруг отчаянье, что “море
   Ушло домой”.
 
   Не передашь тебя – как гордо
   Я о тебе ни повествуй! —
   Когда ты просишь: “Мама, морду
   Мне поцелуй”.
 
   Ты знаешь, все во мне смеется,
   Когда кому-нибудь опять
   Никак тебя не удается
   Поцеловать.
 
   Я – змей, похитивший царевну, —
   Дракон! – Всем женихам – жених! —
   О свет очей моих! – О ревность
   Ночей моих!
 
   6 июня 1914

П. Э.

1. “День августовский тихо таял…”

   День августовский тихо таял
   В вечерней золотой пыли.
   Неслись звенящие трамваи,
   И люди шли.
 
   Рассеянно, как бы без цели,
   Я тихим переулком шла.
   И – помнится – тихонько пели
   Колокола.
 
   Воображая Вашу позу,
   Я все решала по пути:
   Не надо – или надо – розу
   Вам принести.
 
   И все приготовляла фразу,
   Увы, забытую потом. —
   И вдруг – совсем нежданно! – сразу! —
   Тот самый дом.
 
   Многоэтажный, с видом скуки...
   Считаю окна, вот подъезд.
   Невольным жестом ищут руки
   На шее – крест.
 
   Считаю серые ступени,
   Меня ведущие к огню.
   Нет времени для размышлений.
   Уже звоню.
 
   Я помню точно рокот грома
   И две руки свои, как лед.
   Я называю Вас. – Он дома,
   Сейчас придет.

“Пусть с юностью уносят годы…”

   Пусть с юностью уносят годы
   Все незабвенное с собой. —
   Я буду помнить все разводы
   Цветных обой.
 
   И бисеринки абажура,
   И шум каких-то голосов,
   И эти виды Порт-Артура,
   И стук часов.
 
   Миг, длительный по крайней мере —
   Как час. Но вот шаги вдали.
   Скрип раскрывающейся двери —
   И Вы вошли.

“И было сразу обаянье…”

   И было сразу обаянье.
   Склонился, королевски-прост. —
   И было страшное сиянье
   Двух темных звезд.
 
   И их, огромные, прищуря,
   Вы не узнали, нежный лик,
   Какая здесь играла буря —
   Еще за миг.
 
   Я героически боролась.
   – Мы с Вами даже ели суп! —
   Я помню заглушенный голос
   И очерк губ.
 
   И волосы, пушистей меха,
   И – самое родное в Вас! —
   Прелестные морщинки смеха
   У длинных глаз.
 
   Я помню – Вы уже забыли —
   Вы – там сидели, я – вот тут.
   Каких мне стоило усилий,
   Каких минут —
 
   Сидеть, пуская кольца дыма,
   И полный соблюдать покой...
   Мне было прямо нестерпимо
   Сидеть такой.
 
   Вы эту помните беседу
   Про климат и про букву ять.
   Такому странному обеду
   Уж не бывать.
 
   В пол-оборота, в полумраке
   Смеюсь, сама не ожидав:
   “Глаза породистой собаки,
   – Прощайте, граф”.

“Потерянно, совсем без цели…”

   Потерянно, совсем без цели,
   Я темным переулком шла.
   И, кажется, уже не пели —
   Колокола.
 
   17 июня 1914

2. “Прибой курчавился у скал…”

   Прибой курчавился у скал, —
   Протяжен, пенен, пышен, звонок...
   Мне Вашу дачу указал —
   Ребенок.
 
   Невольно замедляя шаг
   – Идти смелей как бы не вправе —
   Я шла, прислушиваясь, как
   Скрежещет гравий.
 
   Скрип проезжающей арбы
   Без паруса. – Сквозь плющ зеленый
   Блеснули белые столбы
   Балкона.
 
   Была такая тишина,
   Как только в полдень и в июле.
   Я помню: Вы лежали на
   Плетеном стуле.
 
   Ах, не оценят – мир так груб! —
   Пленительную Вашу позу.
   Я помню: Вы у самых губ
   Держали розу.
 
   Не подымая головы,
   И тем подчеркивая скуку —
   О, этот жест, которым Вы
   Мне дали руку.
 
   Великолепные глаза
   Кто скажет – отчего – прищуря,
   Вы знали – кто сейчас гроза
   В моей лазури.
 
   От солнца или от жары —
   Весь сад казался мне янтарен,
   Татарин продавал чадры,
   Ушел татарин...
 
   Ваш рот, надменен и влекущ,
   Был сжат – и было все понятно.
   И солнце сквозь тяжелый плющ
   Бросало пятна.
 
   Все помню: на краю шэз-лонг
   Соломенную Вашу шляпу,
   Пронзительно звенящий гонг,
   И запах
 
   Тяжелых, переспелых роз
   И складки в парусинных шторах,
   Беседу наших папирос
   И шорох,
 
   С которым Вы, властитель дум,
   На розу стряхивали пепел.
   – Безукоризненный костюм
   Был светел.
 
   28 июня 1914

3. Его дочке

   С ласточками прилетела
   Ты в один и тот же час,
   Радость маленького тела,
   Новых глаз.
 
   В марте месяце родиться
   – Господи, внемли хвале! —
   Это значит быть как птица
   На земле.
 
   Ласточки ныряют в небе,
   В доме все пошло вверх дном:
   Детский лепет, птичий щебет
   За окном.
 
   Дни ноябрьские кратки,
   Долги ночи ноября.
   Сизокрылые касатки —
   За моря!
 
   Давит маленькую грудку
   Стужа северной земли.
   Это ласточки малютку
   Унесли.
 
   Жалобный недвижим венчик,
   Нежных век недвижен край.
   Спи, дитя. Спи, Божий птенчик.
   Баю-бай.
 
   12 июля 1914

4. “Война, война! – Кажденья у киотов…”

   Война, война! – Кажденья у киотов
   И стрекот шпор.
   Но нету дела мне до царских счетов,
   Народных ссор.
 
   На, кажется, – надтреснутом – канате
   Я – маленький плясун.
   Я тень от чьей-то тени. Я лунатик
   Двух темных лун.
 
   Москва, 16 июля 1914

5. “При жизни Вы его любили…”

   При жизни Вы его любили,
   И в верности клялись навек,
   Несите же венки из лилий
   На свежий снег.
 
   Над горестным его ночлегом
   Помедлите на краткий срок,
   Чтоб он под этим первым снегом
   Не слишком дрог.
 
   Дыханием души и тела
   Согрейте ледяную кровь!
   Но, если в Вас уже успела
   Остыть любовь —
 
   К любовнику – любите братца,
   Ребенка с венчиком на лбу, —
   Ему ведь не к кому прижаться
   В своем гробу.
 
   Ах, он, кого Вы так любили
   И за кого пошли бы в ад,
   Он в том, что он сейчас в могиле —
   Не виноват!
 
   От шороха шагов и платья
   Дрожавший с головы до ног —
   Как он открыл бы Вам объятья,
   Когда бы мог!
 
   О женщины! Ведь он для каждой
   Был весь – безумие и пыл!
   Припомните, с какою жаждой
   Он вас любил!
 
   Припомните, как каждый взгляд вы
   Ловили у его очей,
   Припомните былые клятвы
   Во тьме ночей.
 
   Так и не будьте вероломны
   У бедного его креста,
   И каждая тихонько вспомни
   Его уста.
 
   И, прежде чем отдаться бегу
   Саней с цыганским бубенцом,
   Помедлите, к ночному снегу
   Припав лицом.
 
   Пусть нежно опушит вам щеки,
   Растает каплями у глаз...
   Я, пишущая эти строки,
   Одна из вас —
 
   Неданной клятвы не нарушу
   – Жизнь! – Карие глаза твои! —
   Молитесь, женщины, за душу
   Самой Любви.
 
   30 августа 1914

6. “Осыпались листья над Вашей могилой…”

   Осыпались листья над Вашей могилой,
   И пахнет зимой.
   Послушайте, мертвый, послушайте, милый:
   Вы все-таки мой.
 
   Смеетесь! – В блаженной крылатке дорожной!
   Луна высока.
   Мой – так несомненно и так непреложно,
   Как эта рука.
 
   Опять с узелком подойду утром рано
   К больничным дверям.
   Вы просто уехали в жаркие страны,
   К великим морям.
 
   Я Вас целовала! Я Вам колдовала!
   Смеюсь над загробною тьмой!
   Я смерти не верю! Я жду Вас с вокзала —
   Домой.
 
   Пусть листья осыпались, смыты и стерты
   На траурных лентах слова.
   И, если для целого мира Вы мертвый,
   Я тоже мертва.
 
   Я вижу, я чувствую, – чую Вас всюду!
   – Что ленты от Ваших венков! —
   Я Вас не забыла и Вас не забуду
   Во веки веков!
 
   Таких обещаний я знаю бесцельность,
   Я знаю тщету.
   – Письмо в бесконечность. – Письмо
   в беспредельность —
   Письмо в пустоту.
 
   4 октября 1914

7. “Милый друг, ушедший дальше, чем за море…”

   Милый друг, ушедший дальше, чем за море!
   Вот Вам розы – протянитесь на них.
   Милый друг, унесший самое, самое
   Дорогое из сокровищ земных.
 
   Я обманута и я обокрадена, —
   Нет на память ни письма, ни кольца!
   Как мне памятна малейшая впадина
   Удивленного – навеки – лица.
 
   Как мне памятен просящий и пристальный
   Взгляд – поближе приглашающий сесть,
   И улыбка из великого Издали, —
   Умирающего светская лесть...
 
   Милый друг, ушедший в вечное плаванье,
   – Свежий холмик меж других бугорков! —
   Помолитесь обо мне в райской гавани,
   Чтобы не было других моряков.
 
   5 июня 1915

“Не думаю, не жалуюсь, не спорю…”

   Не думаю, не жалуюсь, не спорю.
   Не сплю.
   Не рвусь ни к солнцу, ни к луне, ни к морю,
   Ни к кораблю.
 
   Не чувствую, как в этих стенах жарко,
   Как зелено в саду.
   Давно желанного и жданного подарка
   Не жду.
 
   Не радуют ни утро, ни трамвая
   Звенящий бег.
   Живу, не видя дня, позабывая
   Число и век.
 
   На, кажется, надрезанном канате
   Я – маленький плясун.
   Я – тень от чьей-то тени. Я – лунатик
   Двух темных лун.
 
   13 июля 1914

“Я видела Вас три раза…”

   Я видела Вас три раза,
   Но нам не остаться врозь.
   – Ведь первая Ваша фраза
   Мне сердце прожгла насквозь!
 
   Мне смысл ее так же темен,
   Как шум молодой листвы.
   Вы – точно портрет в альбоме, —
   И мне не узнать, кто Вы.
 
   ………………………………..
 
   Здесь всё – говорят – случайно,
   И можно закрыть альбом...
   О, мраморный лоб! О, тайна
   За этим огромным лбом!
 
   Послушайте, я правдива
   До вызова, до тоски:
   Моя золотая грива
   Не знает ничьей руки.
 
   Мой дух – не смирён никем он.
   Мы – души различных каст.
   И мой неподкупный демон
   Мне Вас полюбить не даст.
 
   – “Так что ж это было?” – Это
   Рассудит иной Судья.
   Здесь многому нет ответа,
   И Вам не узнать – кто я.
 
   13 июля 1914

Бабушке

   Продолговатый и твердый овал,
   Черного платья раструбы...
   Юная бабушка! Кто целовал
   Ваши надменные губы?
 
   Руки, которые в залах дворца
   Вальсы Шопена играли...
   По сторонам ледяного лица —
   Локоны в виде спирали.
 
   Темный, прямой и взыскательный взгляд.
   Взгляд, к обороне готовый.
   Юные женщины так не глядят.
   Юная бабушка, – кто Вы?
 
   Сколько возможностей Вы унесли
   И невозможностей – сколько? —
   В ненасытимую прорву земли,
   Двадцатилетняя полька!
 
   День был невинен, и ветер был свеж.
   Темные звезды погасли.
   – Бабушка! Этот жестокий мятеж
   В сердце моем – не от Вас ли?..
 
   4 сентября 1914

Подруга

1. “Вы счастливы? – Не скажете! Едва ли…”

   Вы счастливы? – Не скажете! Едва ли!
   И лучше – пусть!
   Вы слишком многих, мнится, целовали,
   Отсюда грусть.
 
   Всех героинь шекспировских трагедий
   Я вижу в Вас.
   Вас, юная трагическая леди,
   Никто не спас!
 
   Вы так устали повторять любовный
   Речитатив!
   Чугунный обод на руке бескровной —
   Красноречив!
 
   Я Вас люблю. – Как грозовая туча
   Над Вами – грех —
   За то, что Вы язвительны и жгучи