Страница:
– До конца дочитал? А теперь представь же себе, друг мой, если б я венчалась с твоим братом, когда мы на бочке сидим пороховой… Да еще открыто, как он того жаждет. Не думаешь ли, что нашего дорогого Гри Гри, из-под венца вынув, повесили бы взбудораженные Паниным солдаты, да и тебя бы – рядышком! Что было бы со мной, думать не хочу, но что было бы с Россией?
– Государыня! Сама же против себя говоришь. Панина бранишь, а прогнать его не желаешь!
Да ведь он только и мечтает рядом с царевичем на троне присесть, сама видишь. Выдумал конституцию. Власть избранных малых заместо единой власти государевой. Голову государству срубить желает. Это в России-то матушке, коя царями только и сильна. Хоть историю почитал бы. Гришка, небось, сейчас к Ломоносову побежал, об опытах своих рассказывать, да вот и захватил бы листков летописных от сего ученого мужа разлюбезному Никите Ивановичу. Что было с Русью в межцарствие? А ранее, когда правители меж собой грызлись? Никита Иванович – хитрая лиса. Что у него на уме? Остерегайтесь, государыня! Наша партия сильна, но и Панин действует умело.
– Коли так, – возразила Екатерина, – назови мне имя! Имя человека более, нежели Панин, в делах внешнеполитических опытного, разумного, толк знающего в дипломатических тонкостях. Назови, и я с великой охотой последую твоему совету. Молчишь, Алексей Григорьевич? Молчишь, потому что умен, потому что чувствуешь правду в моих словах. Нельзя нам сейчас такими людьми, как Никита Иванович, бросаться – не время. От своих нет покоя, а тут еще добрые соседушки. О, представляю, какие красочные сны снятся сейчас нашим врагам – в Турции, Швеции, Польше! Франция сети плетет. А что Австрия, что Англия? Но я сама – хитрая немка и окрутить себя не дам. Мы еще дадим всем звону! Потерпеть только немного придется. Много врагов, а за нас – один Бог. Я, Алексей, житие князя Александра Невского часто перечитываю: вот муж был святой и великий, пример для государей! Что он говорил?
– Не в силе Бог, а в правде, – невесело усмехнулся чему-то Алехан.
– Так-то! Нужны вы мне. Все нужны. И вы, орлы. И Панин. Вместе все. Чтобы шло дело. А насчет прожектов его бредовых не волнуйся. Я никогда, – голос ее зазвучал чеканно и звонко, – не дам разорить самодержавие. Пока я жива! Всякое иное правление для России не только вредно, но и разорительно, сие ты верно подметил. Запомню это и запишу – пригодится. Огромны просторы России! Как управлять ими без самодержавия? Правительство, преобразившееся в республику, утрачивает силу, а мы, тем паче, не Европа – на нас до сих пор дикие крымцы набеги совершают! Ничего, Никите Ивановичу мы монархию не отдадим. Я готова прислушиваться к любому разумному мнению, но я также умею быть упрямой, когда того требуют государственные интересы. Ты и сам, друг мой, это знаешь, – добавила Екатерина с мягкой улыбкой. Алексей промолчал. А императрица задумалась об Ошерове.
Государыня приехала в Россию пятнадцатилетней девочкой. Взросление, становление ее натуры произошло здесь, в России. Далеко остался маленький Цербст, не любящая ее, вечно унижающая мать. Огромная, необыкновенная страна поразила пылкое воображение, дала пищу ее тонкому уму. Но, искренне полюбив Россию, восприняв в себя ее дух, Екатерина все же осталась во многом европейкой. Это очень отличало ее от предшественниц на русском троне. Вставать в пять утра – каждый день, без поблажек себе, после неизменной чашки кофе приниматься за дела, вникать во все подробности, во все политические хитросплетения, заканчивать ни минутой раньше установленного часа – такое не снилось ни Екатерине I, ни Анне Иоанновне, ни Елизавете Петровне. Но, подчинив себя строгой дисциплине, царица требовала того же и от других. Ей нужно было, чтобы все работали. А потому вопрос, заданный Алексею Григорьевичу, прозвучал для нее вполне естественно.
– А чем занимается твой Ошеров?
– Чем? – Алехан был озадачен. – Мудрено сказать, государыня. Жизнь проводит гвардейскую.
– Сиречь «с бахусом баталии»! – Екатерина вспомнила Петра Великого. – И сколь успешны сражения?
– Матушка, друг мой редко в сих баталиях одерживает виктории.
– Вот как! – Екатерина неожиданно помрачнела. – А потом драки безумные, распутство… Так и гибнут молодые силы, и таланты уходят в землю. Образумь его, Алексей Григорьевич!
– Пробовал, государыня.
– Юноша, по всему видать, дерзкий, смелый и преданный. Хорошо, сыщу ему поручение. Отправлю с секретной депешей во Францию к князю Голицыну. Каково его здоровье?
– Думаю, оправится скоро.
– Вот и хорошо. Подготовь его. А я пока не спеша все обдумаю. Да, Алексей, надо теперь ушки востро держать. Со стороны Порты Турецкой дымом тянет.
– Не миновать войны?
– Дело лишь времени. Но, думаю, с Божьей помощью несколько лет еще продержимся.
– Дозвольте сказать, государыня!
– Дозволяю, Алексей Григорьевич.
– Надо решать с Турецкой Портой! – горячо заговорил Алехан. – А в сем деле нам вернейшие помощники – братья наши православные. Надо Грецию порабощенную поднимать. Славян. Да и с Египтом начать тайные сношения не худо. Восстания вассалов ослабят Турцию. Свалить надо этого хищника! Начать до войны хитрую войну. Пришла пора, государыня-матушка, России в южные воды выходить, как о том мечтал Петр Великий, пора потеснить мусульман в морях Средиземном и Черном!
Екатерина удивленно повела тонкой бровью.
– Друг мой, и ты такое дело на закуску оставил? Разве так можно? О сем говорить надо обдуманно, не суетясь. Доклад подготовь. Я приму тебя, выслушаю. Обсудим. А пока благодарю за желание служить Отечеству.
Аудиенция была окончена. Алексей поднялся с места. Измученно взглянул на Екатерину, и она уловила в его пронзительном взгляде нечто новое и странное. Встала, тихим, плавным жестом протянула руку.
– Я благодарна Богу, что имею таких друзей, как вы, граф! – сердечно произнесла по-французски.
– Я счастлив служить Вашему Величеству! – по-французски же ответил Алехан, с благоговением припадая к руке императрицы.
Несколько секунд смотрели в глаза друг другу. Екатерине стало отчего-то неловко, она первая отвела взгляд.
– Ступай, – тихо сказала, вновь переходя на русский, – ступай к своему другу. Передай, что я ему благодарна и не забуду. С Богом!
Глава четвертая Встреча
– Государыня! Сама же против себя говоришь. Панина бранишь, а прогнать его не желаешь!
Да ведь он только и мечтает рядом с царевичем на троне присесть, сама видишь. Выдумал конституцию. Власть избранных малых заместо единой власти государевой. Голову государству срубить желает. Это в России-то матушке, коя царями только и сильна. Хоть историю почитал бы. Гришка, небось, сейчас к Ломоносову побежал, об опытах своих рассказывать, да вот и захватил бы листков летописных от сего ученого мужа разлюбезному Никите Ивановичу. Что было с Русью в межцарствие? А ранее, когда правители меж собой грызлись? Никита Иванович – хитрая лиса. Что у него на уме? Остерегайтесь, государыня! Наша партия сильна, но и Панин действует умело.
– Коли так, – возразила Екатерина, – назови мне имя! Имя человека более, нежели Панин, в делах внешнеполитических опытного, разумного, толк знающего в дипломатических тонкостях. Назови, и я с великой охотой последую твоему совету. Молчишь, Алексей Григорьевич? Молчишь, потому что умен, потому что чувствуешь правду в моих словах. Нельзя нам сейчас такими людьми, как Никита Иванович, бросаться – не время. От своих нет покоя, а тут еще добрые соседушки. О, представляю, какие красочные сны снятся сейчас нашим врагам – в Турции, Швеции, Польше! Франция сети плетет. А что Австрия, что Англия? Но я сама – хитрая немка и окрутить себя не дам. Мы еще дадим всем звону! Потерпеть только немного придется. Много врагов, а за нас – один Бог. Я, Алексей, житие князя Александра Невского часто перечитываю: вот муж был святой и великий, пример для государей! Что он говорил?
– Не в силе Бог, а в правде, – невесело усмехнулся чему-то Алехан.
– Так-то! Нужны вы мне. Все нужны. И вы, орлы. И Панин. Вместе все. Чтобы шло дело. А насчет прожектов его бредовых не волнуйся. Я никогда, – голос ее зазвучал чеканно и звонко, – не дам разорить самодержавие. Пока я жива! Всякое иное правление для России не только вредно, но и разорительно, сие ты верно подметил. Запомню это и запишу – пригодится. Огромны просторы России! Как управлять ими без самодержавия? Правительство, преобразившееся в республику, утрачивает силу, а мы, тем паче, не Европа – на нас до сих пор дикие крымцы набеги совершают! Ничего, Никите Ивановичу мы монархию не отдадим. Я готова прислушиваться к любому разумному мнению, но я также умею быть упрямой, когда того требуют государственные интересы. Ты и сам, друг мой, это знаешь, – добавила Екатерина с мягкой улыбкой. Алексей промолчал. А императрица задумалась об Ошерове.
Государыня приехала в Россию пятнадцатилетней девочкой. Взросление, становление ее натуры произошло здесь, в России. Далеко остался маленький Цербст, не любящая ее, вечно унижающая мать. Огромная, необыкновенная страна поразила пылкое воображение, дала пищу ее тонкому уму. Но, искренне полюбив Россию, восприняв в себя ее дух, Екатерина все же осталась во многом европейкой. Это очень отличало ее от предшественниц на русском троне. Вставать в пять утра – каждый день, без поблажек себе, после неизменной чашки кофе приниматься за дела, вникать во все подробности, во все политические хитросплетения, заканчивать ни минутой раньше установленного часа – такое не снилось ни Екатерине I, ни Анне Иоанновне, ни Елизавете Петровне. Но, подчинив себя строгой дисциплине, царица требовала того же и от других. Ей нужно было, чтобы все работали. А потому вопрос, заданный Алексею Григорьевичу, прозвучал для нее вполне естественно.
– А чем занимается твой Ошеров?
– Чем? – Алехан был озадачен. – Мудрено сказать, государыня. Жизнь проводит гвардейскую.
– Сиречь «с бахусом баталии»! – Екатерина вспомнила Петра Великого. – И сколь успешны сражения?
– Матушка, друг мой редко в сих баталиях одерживает виктории.
– Вот как! – Екатерина неожиданно помрачнела. – А потом драки безумные, распутство… Так и гибнут молодые силы, и таланты уходят в землю. Образумь его, Алексей Григорьевич!
– Пробовал, государыня.
– Юноша, по всему видать, дерзкий, смелый и преданный. Хорошо, сыщу ему поручение. Отправлю с секретной депешей во Францию к князю Голицыну. Каково его здоровье?
– Думаю, оправится скоро.
– Вот и хорошо. Подготовь его. А я пока не спеша все обдумаю. Да, Алексей, надо теперь ушки востро держать. Со стороны Порты Турецкой дымом тянет.
– Не миновать войны?
– Дело лишь времени. Но, думаю, с Божьей помощью несколько лет еще продержимся.
– Дозвольте сказать, государыня!
– Дозволяю, Алексей Григорьевич.
– Надо решать с Турецкой Портой! – горячо заговорил Алехан. – А в сем деле нам вернейшие помощники – братья наши православные. Надо Грецию порабощенную поднимать. Славян. Да и с Египтом начать тайные сношения не худо. Восстания вассалов ослабят Турцию. Свалить надо этого хищника! Начать до войны хитрую войну. Пришла пора, государыня-матушка, России в южные воды выходить, как о том мечтал Петр Великий, пора потеснить мусульман в морях Средиземном и Черном!
Екатерина удивленно повела тонкой бровью.
– Друг мой, и ты такое дело на закуску оставил? Разве так можно? О сем говорить надо обдуманно, не суетясь. Доклад подготовь. Я приму тебя, выслушаю. Обсудим. А пока благодарю за желание служить Отечеству.
Аудиенция была окончена. Алексей поднялся с места. Измученно взглянул на Екатерину, и она уловила в его пронзительном взгляде нечто новое и странное. Встала, тихим, плавным жестом протянула руку.
– Я благодарна Богу, что имею таких друзей, как вы, граф! – сердечно произнесла по-французски.
– Я счастлив служить Вашему Величеству! – по-французски же ответил Алехан, с благоговением припадая к руке императрицы.
Несколько секунд смотрели в глаза друг другу. Екатерине стало отчего-то неловко, она первая отвела взгляд.
– Ступай, – тихо сказала, вновь переходя на русский, – ступай к своему другу. Передай, что я ему благодарна и не забуду. С Богом!
Глава четвертая Встреча
Недавно младший Орлов сделал открытие, которое напрочь лишило его душевного покоя: в Екатерину невозможно было не влюбиться! Алексей очень скоро убедился в этом, очарованный ясным взглядом прекрасных умных глаз, неизменно приветливой улыбкой, переливами звучного голоса с легким немецким акцентом. Она покоряла и обвораживала. С ней можно было поговорить о любом предмете, интересы ее далеко выходили из привычного круга интересов дамы восемнадцатого столетия. И вот уже Алексей худо спал ночами, в тоске повторяя: «Что делать-то, Господи?!» Что было делать? Дерзкого красавца не остановило бы величие женщины, которую он полюбил до обожания. Но рядом с нею был его брат, самый близкий, самый любимый из четырех братьев. Становиться соперником Григорию? Дико! Иного решения быть не может: надо смириться. И Алехан поклялся себе, что ни «Она», ни Григорий никогда не узнают о его сердечных муках.
Поклясться-то поклялся, но сердцу не прикажешь. Он вернулся к себе после разговора с Екатериной в очаровании и упоении. Множество самых противоречивых пылких чувств переполняло душу – страдание и непонятное, мучительное счастье, зависть брату, стыд от этой зависти… Сегодня Екатерина на Григория сердилась, а им, Алексеем (он понимал), осталась довольна. Он в тайне этим наслаждался, превозносился перед Григорием, и тут же злился, ругал себя последними словами. Любовь к брату боролась со страстью к женщине…
Вернувшись домой, он первым делом осведомился о здоровье Ошерова.
– Полегчало им, а покамест почивать изволят! – было доложено.
– Хорошо! – кивнул Алексей и прошел к себе. Вслух обозвал себя «дураком». Хватит глупостей, о деле надо мыслить.
Брат был легок на помине. Впрочем, навестить Григорий пришел не Алексея, а Ошерова. Произнес несколько ласковых, ободряющих слов, поблагодарил за то, что вступился за честь государыни и за них, Орловых. Сережа был совершенно очарован графом. В его больной, пылающей огнем голове даже явилась странная мысль: «Был бы я похож на Орлова Григория, небось, принцесса Августа сама б ныне искала со мной встречи!» Дум о княжне Таракановой ничто не могло отогнать.
Орлов пробыл у Сергея недолго, боясь его утомить. А потом он сидел в гостиной с Алеханом, уже слегка навеселе, и горько, отчаянно повторял:
– Вот оно! Вот каково нас почитают!
– Терпи, брат, – сурово возразил Алексей, не глядя на Григория. – Я терплю, и ты терпи.
– Да мочи нет! – воскликнул старший Орлов, ударяя по столу кулаком. – Что она сделала со мной, Алехан?! Что она со мной сделала…
Большие темные глаза заблестели от непрошеных слез, он нервно стиснул эфес шпаги, так, что побелели пальцы. Алексей упорно молчал.
– Как же можно терпеть, – шепотом продолжил Григорий, – всякая сволочь меня за глаза поносит почем зря! В глаза – не пикнут… Ах, знать бы мне, чем любовь моя обернется! А ведь я, Алешенька, ее, по правде, и не стою…
– Да ладно, – поморщился Алексей, – не начинай.
– Верно говорю! Она-то ко мне и впрямь – как к мужу. Слушаться даже старается… А все одно – не угнаться мне за ней. Хоть и орел, а взяла меня к себе орлица под крылышко!
Алексею начинали уж надоедать эти причитания. Сердце у него горело – кинуться бы ей в ноги, возьми, мол, жизнь мою! А молчать надо, от себя самого скрывать, чтоб не дай Бог… Но брата и впрямь жаль.
– Да, – согласился он нехотя, – не тебе под бабьим началом быть, это точно. Не таков ты уродился. Но не гневайся. Она – государыня. Не сладко ей нынче!
– Да я что… Я за нее всю кровь до капельки. Только… больно, Алехан. Понимаешь ли?
– Как не понять.
Григорий несколько мгновений тупо смотрел перед собой, крепко стиснув тонкие, сильные пальцы.
– Знаешь, Алеша, – наконец, тихо заговорил, – я раньше думал, что ежели смерти не боюсь – ничего не боюсь. Ан нет! Страшнее смерти – зависть. Потому что клевету родит. А клевета, завистью порожденная, и после смерти казнит тебя.
– Мне ли не знать, – горько усмехнулся Алексей.
– И то, брат! Страшно, что на тебя всклепали! Тебе, верно, еще хуже, чем мне.
– Я терплю, и ты терпи, – упрямо повторил Алехан. – Такова уж судьба.
Но Григорий не мог успокоиться.
– И ведь не бывать бы ей без нас самодержавной! Ей ли не знать… Но, царством ныне управляя, она на меня теперь лишний раз не взглянет! А зачем – я ныне весь тут, никуда не денусь. Это раньше, бывало, когда тайно встречались… И ведь любит меня, знаю, вижу – любит! А жизни не дает. Живем невенчаные, добрым людям на соблазн, на позор родовому нашему имени. Как отрезала тогда: «Нет!», так и ныне ничего слышать не желает.
– Смирись.
– Знаешь… знаешь, Алехан… – зашептал Григорий, – находит на меня порой что-то. Не иначе нечистая сила забавляется! Люблю я ее, Катерину, больше жизни, а порой такой миг черный… Такая ненависть во мне к ней поднимается!.. Что это? Страшно, брат…
Алексей изумленно глядел, как сошлись соболиные брови на помрачневшем лице красавца, как нервные пальцы сжались в кулак… «Чего ж это он и впрямь?» – с тревогой подумал Алехан. Да, на Руси Святой испокон веков мужья жен колотили, от князя до холопа, за грех того не почитая. Но – здесь?! «А ведь с него станется! – решил Алехан. – Но она точно умнее его – стерпит». Тошно и горько стало на душе Алексея.
– Ты вот чего, – сказал он негромко, – ты этими мгновениями не пленяйся. Люби ее, береги ее! Пойми, не простую бабенку тебе Господь даровал – царицу.
Тут же вспомнилось старшему Орлову, как августейшая возлюбленная вопросила однажды с ласковой усмешкой: «Что, мой орел, нелегко царицу любить?»
Ох как нелегко!
Что же делать было? Успокоение Григорий пытался искать в молитве. Развлечение – в науке и охоте. Старый, больной уже Ломоносов искренно полюбил высокопоставленного молодого друга, ходатайствующего за него перед государыней. Благодарил:
– Подал ты руку помощи мне на старости лет, Григорий Григорьевич, пока жив – буду за тебя Бога молить. Да жить-то, видать, еще недолго… Не возражай, граф! Тебе бумаги свои оставлю. Талантлив ты, Творец тебе даровал рвение к наукам. Да только при дворе обитая, чай, не просто ученым соделаться?
Ломоносов с юности слыл человеком прямым, нелукавым. Это-то больше всего и нравилось Григорию в нем.
– Дело лишь в лености моей превеликой, – прямо ответил Орлов на его вопрос. – Государыня ругает меня: за что ни возьмусь, ничего, мол, до конца не довожу.
– Да полно, наговариваешь на себя, граф.
– Слишком лестного вы мнения обо мне, Михайло Васильевич. Вы – светило науки нашей, гордость русская… Я-то кто против вас?
– Ты… орел ты, Григорий Григорьевич!
Григорий стряхнул воспоминания, тяжело вздохнул.
– Пойду я от тебя. Засиделся. Напиться бы как следует, да уж и пить скучно…
Что тут можно было ответить?
Когда брат ушел, Алексей подошел к окну, резко распахнул створки. Потянуло свежестью, чистотою… Орлов присел в кресло у камина, принялся обдумывать доклад, который велела ему подготовить императрица. Да, мечтать всегда очень легко! Что в амурных делах, что в политических. Обрезать Турции крылья – сладчайшее желание не только его, Алехана. Но чтобы выйти в южные моря, нужен, конечно же, флот. А его нет! Ибо то, что есть ныне, можно называть как угодно, только не флотом. Вместе с Петром умерло и стремление России к господству в морях, оживая лишь в сердцах немногих «чудаков». Алексей осведомлялся, изучал вопрос и понял: нынче Россия вместо флота имеет позорище! С Турцией воевать такими кораблями нельзя – развалятся после первого же залпа. А без кораблей мечты о покорении Порты надо оставить. И теперь кавалерист Алексей Орлов мучительно думал: как исправить положение, с чего начать, как к сему делу подступиться?
Дверь скрипнула, в комнату тихонечко заглянул Сережа Ошеров.
– Сережка, ты чего? – изумился, увидев его, Алехан. – Зачем поднялся?
Сергей вошел, аккуратно прикрывая за собой дверь. Он был полностью одет и ложиться, видимо, больше не собирался, хотя выглядел очень бледным и заметно ослабевшим.
– Сил нет лежать, Алексей Григорьевич! Я уж лучше похожу потихоньку.
– Садись, садись, – захлопотал Алексей, придвигая ему кресло, в которое Сергей тут же опустился. – Не дело на себя плевать, Сережка, ты теперь скорее оправиться должен. Государыня поручение тебе сыскала, отправляет во Францию курьером с секретной почтой для нашего посла.
– Граф! – Сережа, сидя в кресле, подался вперед, в глазах заиграли искорки, и даже легкий румянец проступил на бледных щеках. – Вот счастье-то!
– Начни только служить по-настоящему, а там столько случаев явиться поработать на пользу Отечества. Легче тебе?
– Полегче вроде бы. Голова только болит.
– Ладно. Это скоро пройдет. Ужинать будешь со мной?
– Да, Алексей Григорьевич.
– Значит, выздоравливаешь. А об обидчиках твоих государыне доложено. Думаю, повелит разжаловать, ежели не сошлет.
Сергей равнодушно махнул рукой. Он обиды ни на кого не держал, и желания отомстить у него не было.
Орлов вызвал слугу, распорядился принести ужин прямо в комнату.
– Ты, Сереженька, ручкой-то не маши, – сказал Алехан, отпустив лакея. – Здесь дело не кабацкое, а политическое. Ты словно Григорий мой – бывшие приятели зарезать его хотят, а ему и дела нет, всех готов простить и отпустить на все четыре стороны. А во всем мера нужна. Когда мне Шванвич рожу саблей раскроил – это одно. А когда имени Ее Величества смеют касаться… Всех бы я их, Сереж, куда Макар телят не гонял. Все зависть подлая человеческая. Гришеньку довели, боюсь, по тайности тебе скажу, сопьется – он, кажется, к сему склонен. Да что там…
Явился легкий ужин. Алексей принялся разливать по бокалам сладкое вино. Красная струя плеснула в тонкое стекло, в глубине прозрачно-темной жидкости что-то призрачно золотилось, и Сергей, подняв бокал, смотрел сквозь него на свет. Он мечтал о предстоящем путешествии…
Алехан задумался, тяжко вздохнул.
– Значит, так и сказал: «Цареубийца проклятый»? – пробормотал словно про себя.
Сергей кивнул.
– Плюйте вы на них, Алексей Григорьевич! Все они мизинца вашего не стоят.
Орлов залпом осушил бокал.
– Сережка, ты-то хоть не веришь, что я императора придушил?
Сергей едва не поперхнулся.
– Ну, граф! Такой вопрос…
– Прости, братец. Я-то понимаю, от кого это… А Никита Иванович, верно, думает, что он умнее всех.
Алексей плеснул себе еще вина, встал, подошел к окну. Сергей невольно залюбовался им. Пышная роскошь маленькой прелестной комнаты меркла перед живой красотой этого величавого, сильного молодого человека, даже его щегольской наряд с золотым шитьем и драгоценными камнями казался лишь достойным обрамлением этой красоты. Алексей не отличался утонченной «херувимской» прелестью своего старшего брата, лицо его было, пожалуй, и грубовато, но взгляд, поистине орлиный, а сейчас – затуманенный грустью, мужественность и открытость этого лица в сочетании с великолепной богатырской фигурой производили на всех, знавших Алексея Орлова, удивительное впечатление. Он был прост и радушен в общении, но многие видели в нем загадку, что-то оставалось в нем непременно сокрытым от посторонних глаз. В отличие от Григория Алехан умел таить в себе свои чувства.
«Был бы я похож на него, – подумал Ошеров, – быть может, принцесса Августа…»
И тут же едва не плюнул.
«Все, кончать пора с этим, не то и с ума так спятить можно! Словно опоили меня. Нет уж! Лучше я себе метресску заведу. Вот как вернусь из Франции… А то и в Париже кого-нибудь присмотрю».
Орлов думал о своем.
– Что же ты не спросишь ни разу, – тихо заговорил он, – что же произошло тогда там, в Ропше?
Сергей так и ахнул.
– Алексей Григорьевич, я не смел… – пролепетал он.
Алексей нахмурился.
– И правильно, – сказал, подумав. – Я никого называть не хочу, не мне обвинять других. Все это так случилось… дико… никто ничего не понял… Но я не повинен в этой крови! – он в сердцах стукнул кулаком по оконной раме. – На кресте клянусь! Вина моя в другом – не уследил, не успел… Не успел спасти его, а теперь ее пречистое имя пятнают грязью! Так пусть… Пусть уж лучше меня зовут цареубийцей, проклинают, пусть ненависть на меня отвлечется, презрение на мое имя ляжет. Пусть! Только бы ее не трогали…
Он отвернулся и резко провел рукой по глазам, стыдясь неожиданно затуманивших взгляд слез.
Сергей вдруг все понял. Он даже приподнялся с кресла.
– Алексей Григорьевич! – прошептал изумленно. – Так вы тоже… тоже… ее любите?!
– Да, – тихо ответил Алексей. – Потому что не полюбить ее мужчине невозможно! Но ни одна живая душа об этом, друже, кроме тебя не узнает. А она – тем паче. Я не приятель твой Потемкин, который о любви своей великой на весь Петербург растрезвонил.
– Он не трезвонил, – обиделся за друга Сережа.
– Однако ж и не скрывал. А я… – он сжал пальцы в кулак, – я свое сердце вот так возьму. Тебе проболтался, другим уж не стану. А тебе спасибо за праведную дружбу, брат. Теперь уж и не различить, кто нам, Орловым, истинный друг, а кто… Ну, полно. Иди ложись, Сережа. Лежи, спи до утра, сил набирайся. А завтра что будет, то и будет. Новый день завтра будет. Глядишь, и нам что-нибудь от судьбы перепадет…
Звонкий детский смех они услышали, едва переступив порог, и, когда прошли в комнаты, маленький пухлый мальчик, словно колобок, выкатился им навстречу. Григорий тут же подхватил его на руки. Екатерина горячо прижалась губами к тугой румяной щечке малыша, провела ладонью по кудряшкам, но Григорий, словно втайне ревнуя, поскорее уселся с ним на диван и, посадив ребенка на колено, принялся что-то ему весело нашептывать. Екатерина долго смотрела на них. Обычно она принимала участие в их забавных играх, и мальчонка, как и все маленькие дети, с которыми она обожала возиться, очень быстро приходил от нее в восторг. Но сейчас государыня вдруг почувствовала, как слезы сдавливают горло. Она встала, поспешно вышла в соседнюю комнату. До нее донеслись звуки веселой возни, смех маленького Алеши – тоненький, заливистый, и Григория – звонкий, счастливый… Нарыдавшись всласть, она отерла слезы, подождала немного, успокаиваясь, и решительно направилась обратно. Григорий, стоя посреди комнаты, легонько подбрасывал малыша в воздух и на лету ловил на свои могучие руки. Ребенок едва не задыхался от восторга, от счастливого смеха. Екатерина смотрела на них, стоя в дверях. Сзади подошел к ней верный Василий Шкурин, она обернулась на его шаги. Взгляды Императрицы и слуги встретились, и Екатерина прочла во взгляде Шкурина такое простое, человеческое сочувствие ей, женщине, что едва вновь не расплакалась…
– Григорий Григорьевич, – тихо сказала она наконец, – пора.
Орлов прижал сына к груди, поцеловал в голову и мрачно взглянул на Екатерину.
– Государыня… побудем еще немного, – прошептал он.
Царица отрицательно покачала головой.
– Нет. Меня могут хватиться, долгое отсутствие станет непонятным.
– Ты императрица, – вспыхнул Григорий, – вольна делать, что тебе угодно.
Екатерина вздохнула.
– Сколько раз повторять тебе, друг мой, что это далеко не так…
Шкурин проводил их до ворот, помог Екатерине сесть в карету. Граф уселся рядом. Карета тронулась.
Орлов, крепко сжав губы, побледневший и мрачный, глядел в одну точку перед собой. Екатерина украдкой поглядывала на его прекрасный точеный профиль и чувствовала, как горесть, любовь, жалость – и к нему, и к маленькому сыну – переполняют сердце, безжалостно давят, словно хотят разорвать его. Как она понимала сейчас своего Гри Гри! Она нащупала его руку, крепко сжала. Григорий ответил на пожатье и даже погладил ее руку свободной ладонью, но по-прежнему не смотрел на нее, и она чувствовала, что мысли его далеко. А он думал все об одном… Конечно же, Екатерина не могла признать открыто маленького Алешу своим сыном. Он родился как раз незадолго до ее «революции». Екатерина рассказывала Григорию, что когда у нее начались схватки, то верный Шкурин, знавший характер императора, дабы отвлечь его, запалил свой дом, и Петр Федорович помчался глазеть на пожар. А Екатерина в его отсутствие спокойно родила мальчика, будущего графа Бобринского. Потом государыня взяла в свои руки власть… Да, Григорий понимал, что в такое напряженное, неустойчивое время враги императрицы могли бы пытаться использовать ее незаконного сына в своих гнусных целях. Мальчик может оказаться жертвой политических передряг. Да и, в конце концов, просто приличия не позволяют – она же императрица! Все это Григорий Григорьевич понимал… и не понимал. Голос крови, отцовская любовь были сильнее всякого понимания. Он знал, что и она страшно мучается, поэтому ни разу ни в чем ее не упрекнул. Но легче от этого не было. «Да, – сказал Григорий сам себе, – нелегко царицу любить!»
Екатерина вдруг как-то по-детски прильнула щекой к его плечу. Его сердце растаяло как сахар в воде. Но… впереди ведь Зимний. И, едва переступив порог, возлюбленная вновь станет тем, кто она есть, кем сотворил ее Господь – императрицей…
Так и оказалось. Войдя в свой рабочий кабинет, Екатерина думала уже о Порте и Версале, о Фридрихе Прусском, Шуазеле и Понятовском… Оттянуть войну. Во что бы то ни стало… Она нахмурилась, стрелочка морщинки пролегла меж красивых темных бровей. Ничего не успеем! Флот новый мгновенно не построишь, казну по мановению волшебства не наполнишь, солдат для армии бабы русские в одночасье не нарожают… Больные мысли о крохе Алеше сами собой растворились в этих тревожных думах. Екатерина села за составление письма послу во Франции, которое должно содержать ее собственные секретные инструкции, как вести себя с версальским кабинетом. Их-то и должен был везти в Париж Ошеров.
Григорий уже знал, что в эти часы Екатерина для него потеряна, и, внутренне терзаясь, поплелся к своим колбам и ретортам…
Поклясться-то поклялся, но сердцу не прикажешь. Он вернулся к себе после разговора с Екатериной в очаровании и упоении. Множество самых противоречивых пылких чувств переполняло душу – страдание и непонятное, мучительное счастье, зависть брату, стыд от этой зависти… Сегодня Екатерина на Григория сердилась, а им, Алексеем (он понимал), осталась довольна. Он в тайне этим наслаждался, превозносился перед Григорием, и тут же злился, ругал себя последними словами. Любовь к брату боролась со страстью к женщине…
Вернувшись домой, он первым делом осведомился о здоровье Ошерова.
– Полегчало им, а покамест почивать изволят! – было доложено.
– Хорошо! – кивнул Алексей и прошел к себе. Вслух обозвал себя «дураком». Хватит глупостей, о деле надо мыслить.
Брат был легок на помине. Впрочем, навестить Григорий пришел не Алексея, а Ошерова. Произнес несколько ласковых, ободряющих слов, поблагодарил за то, что вступился за честь государыни и за них, Орловых. Сережа был совершенно очарован графом. В его больной, пылающей огнем голове даже явилась странная мысль: «Был бы я похож на Орлова Григория, небось, принцесса Августа сама б ныне искала со мной встречи!» Дум о княжне Таракановой ничто не могло отогнать.
Орлов пробыл у Сергея недолго, боясь его утомить. А потом он сидел в гостиной с Алеханом, уже слегка навеселе, и горько, отчаянно повторял:
– Вот оно! Вот каково нас почитают!
– Терпи, брат, – сурово возразил Алексей, не глядя на Григория. – Я терплю, и ты терпи.
– Да мочи нет! – воскликнул старший Орлов, ударяя по столу кулаком. – Что она сделала со мной, Алехан?! Что она со мной сделала…
Большие темные глаза заблестели от непрошеных слез, он нервно стиснул эфес шпаги, так, что побелели пальцы. Алексей упорно молчал.
– Как же можно терпеть, – шепотом продолжил Григорий, – всякая сволочь меня за глаза поносит почем зря! В глаза – не пикнут… Ах, знать бы мне, чем любовь моя обернется! А ведь я, Алешенька, ее, по правде, и не стою…
– Да ладно, – поморщился Алексей, – не начинай.
– Верно говорю! Она-то ко мне и впрямь – как к мужу. Слушаться даже старается… А все одно – не угнаться мне за ней. Хоть и орел, а взяла меня к себе орлица под крылышко!
Алексею начинали уж надоедать эти причитания. Сердце у него горело – кинуться бы ей в ноги, возьми, мол, жизнь мою! А молчать надо, от себя самого скрывать, чтоб не дай Бог… Но брата и впрямь жаль.
– Да, – согласился он нехотя, – не тебе под бабьим началом быть, это точно. Не таков ты уродился. Но не гневайся. Она – государыня. Не сладко ей нынче!
– Да я что… Я за нее всю кровь до капельки. Только… больно, Алехан. Понимаешь ли?
– Как не понять.
Григорий несколько мгновений тупо смотрел перед собой, крепко стиснув тонкие, сильные пальцы.
– Знаешь, Алеша, – наконец, тихо заговорил, – я раньше думал, что ежели смерти не боюсь – ничего не боюсь. Ан нет! Страшнее смерти – зависть. Потому что клевету родит. А клевета, завистью порожденная, и после смерти казнит тебя.
– Мне ли не знать, – горько усмехнулся Алексей.
– И то, брат! Страшно, что на тебя всклепали! Тебе, верно, еще хуже, чем мне.
– Я терплю, и ты терпи, – упрямо повторил Алехан. – Такова уж судьба.
Но Григорий не мог успокоиться.
– И ведь не бывать бы ей без нас самодержавной! Ей ли не знать… Но, царством ныне управляя, она на меня теперь лишний раз не взглянет! А зачем – я ныне весь тут, никуда не денусь. Это раньше, бывало, когда тайно встречались… И ведь любит меня, знаю, вижу – любит! А жизни не дает. Живем невенчаные, добрым людям на соблазн, на позор родовому нашему имени. Как отрезала тогда: «Нет!», так и ныне ничего слышать не желает.
– Смирись.
– Знаешь… знаешь, Алехан… – зашептал Григорий, – находит на меня порой что-то. Не иначе нечистая сила забавляется! Люблю я ее, Катерину, больше жизни, а порой такой миг черный… Такая ненависть во мне к ней поднимается!.. Что это? Страшно, брат…
Алексей изумленно глядел, как сошлись соболиные брови на помрачневшем лице красавца, как нервные пальцы сжались в кулак… «Чего ж это он и впрямь?» – с тревогой подумал Алехан. Да, на Руси Святой испокон веков мужья жен колотили, от князя до холопа, за грех того не почитая. Но – здесь?! «А ведь с него станется! – решил Алехан. – Но она точно умнее его – стерпит». Тошно и горько стало на душе Алексея.
– Ты вот чего, – сказал он негромко, – ты этими мгновениями не пленяйся. Люби ее, береги ее! Пойми, не простую бабенку тебе Господь даровал – царицу.
Тут же вспомнилось старшему Орлову, как августейшая возлюбленная вопросила однажды с ласковой усмешкой: «Что, мой орел, нелегко царицу любить?»
Ох как нелегко!
Что же делать было? Успокоение Григорий пытался искать в молитве. Развлечение – в науке и охоте. Старый, больной уже Ломоносов искренно полюбил высокопоставленного молодого друга, ходатайствующего за него перед государыней. Благодарил:
– Подал ты руку помощи мне на старости лет, Григорий Григорьевич, пока жив – буду за тебя Бога молить. Да жить-то, видать, еще недолго… Не возражай, граф! Тебе бумаги свои оставлю. Талантлив ты, Творец тебе даровал рвение к наукам. Да только при дворе обитая, чай, не просто ученым соделаться?
Ломоносов с юности слыл человеком прямым, нелукавым. Это-то больше всего и нравилось Григорию в нем.
– Дело лишь в лености моей превеликой, – прямо ответил Орлов на его вопрос. – Государыня ругает меня: за что ни возьмусь, ничего, мол, до конца не довожу.
– Да полно, наговариваешь на себя, граф.
– Слишком лестного вы мнения обо мне, Михайло Васильевич. Вы – светило науки нашей, гордость русская… Я-то кто против вас?
– Ты… орел ты, Григорий Григорьевич!
– Михайло Васильевич! – растроганный Григорий обнял Ломоносова…
«Любитель чистых муз, защитник их трудов,
О взором, бодростью и мужеством Орлов…»
Григорий стряхнул воспоминания, тяжело вздохнул.
– Пойду я от тебя. Засиделся. Напиться бы как следует, да уж и пить скучно…
Что тут можно было ответить?
Когда брат ушел, Алексей подошел к окну, резко распахнул створки. Потянуло свежестью, чистотою… Орлов присел в кресло у камина, принялся обдумывать доклад, который велела ему подготовить императрица. Да, мечтать всегда очень легко! Что в амурных делах, что в политических. Обрезать Турции крылья – сладчайшее желание не только его, Алехана. Но чтобы выйти в южные моря, нужен, конечно же, флот. А его нет! Ибо то, что есть ныне, можно называть как угодно, только не флотом. Вместе с Петром умерло и стремление России к господству в морях, оживая лишь в сердцах немногих «чудаков». Алексей осведомлялся, изучал вопрос и понял: нынче Россия вместо флота имеет позорище! С Турцией воевать такими кораблями нельзя – развалятся после первого же залпа. А без кораблей мечты о покорении Порты надо оставить. И теперь кавалерист Алексей Орлов мучительно думал: как исправить положение, с чего начать, как к сему делу подступиться?
Дверь скрипнула, в комнату тихонечко заглянул Сережа Ошеров.
– Сережка, ты чего? – изумился, увидев его, Алехан. – Зачем поднялся?
Сергей вошел, аккуратно прикрывая за собой дверь. Он был полностью одет и ложиться, видимо, больше не собирался, хотя выглядел очень бледным и заметно ослабевшим.
– Сил нет лежать, Алексей Григорьевич! Я уж лучше похожу потихоньку.
– Садись, садись, – захлопотал Алексей, придвигая ему кресло, в которое Сергей тут же опустился. – Не дело на себя плевать, Сережка, ты теперь скорее оправиться должен. Государыня поручение тебе сыскала, отправляет во Францию курьером с секретной почтой для нашего посла.
– Граф! – Сережа, сидя в кресле, подался вперед, в глазах заиграли искорки, и даже легкий румянец проступил на бледных щеках. – Вот счастье-то!
– Начни только служить по-настоящему, а там столько случаев явиться поработать на пользу Отечества. Легче тебе?
– Полегче вроде бы. Голова только болит.
– Ладно. Это скоро пройдет. Ужинать будешь со мной?
– Да, Алексей Григорьевич.
– Значит, выздоравливаешь. А об обидчиках твоих государыне доложено. Думаю, повелит разжаловать, ежели не сошлет.
Сергей равнодушно махнул рукой. Он обиды ни на кого не держал, и желания отомстить у него не было.
Орлов вызвал слугу, распорядился принести ужин прямо в комнату.
– Ты, Сереженька, ручкой-то не маши, – сказал Алехан, отпустив лакея. – Здесь дело не кабацкое, а политическое. Ты словно Григорий мой – бывшие приятели зарезать его хотят, а ему и дела нет, всех готов простить и отпустить на все четыре стороны. А во всем мера нужна. Когда мне Шванвич рожу саблей раскроил – это одно. А когда имени Ее Величества смеют касаться… Всех бы я их, Сереж, куда Макар телят не гонял. Все зависть подлая человеческая. Гришеньку довели, боюсь, по тайности тебе скажу, сопьется – он, кажется, к сему склонен. Да что там…
Явился легкий ужин. Алексей принялся разливать по бокалам сладкое вино. Красная струя плеснула в тонкое стекло, в глубине прозрачно-темной жидкости что-то призрачно золотилось, и Сергей, подняв бокал, смотрел сквозь него на свет. Он мечтал о предстоящем путешествии…
Алехан задумался, тяжко вздохнул.
– Значит, так и сказал: «Цареубийца проклятый»? – пробормотал словно про себя.
Сергей кивнул.
– Плюйте вы на них, Алексей Григорьевич! Все они мизинца вашего не стоят.
Орлов залпом осушил бокал.
– Сережка, ты-то хоть не веришь, что я императора придушил?
Сергей едва не поперхнулся.
– Ну, граф! Такой вопрос…
– Прости, братец. Я-то понимаю, от кого это… А Никита Иванович, верно, думает, что он умнее всех.
Алексей плеснул себе еще вина, встал, подошел к окну. Сергей невольно залюбовался им. Пышная роскошь маленькой прелестной комнаты меркла перед живой красотой этого величавого, сильного молодого человека, даже его щегольской наряд с золотым шитьем и драгоценными камнями казался лишь достойным обрамлением этой красоты. Алексей не отличался утонченной «херувимской» прелестью своего старшего брата, лицо его было, пожалуй, и грубовато, но взгляд, поистине орлиный, а сейчас – затуманенный грустью, мужественность и открытость этого лица в сочетании с великолепной богатырской фигурой производили на всех, знавших Алексея Орлова, удивительное впечатление. Он был прост и радушен в общении, но многие видели в нем загадку, что-то оставалось в нем непременно сокрытым от посторонних глаз. В отличие от Григория Алехан умел таить в себе свои чувства.
«Был бы я похож на него, – подумал Ошеров, – быть может, принцесса Августа…»
И тут же едва не плюнул.
«Все, кончать пора с этим, не то и с ума так спятить можно! Словно опоили меня. Нет уж! Лучше я себе метресску заведу. Вот как вернусь из Франции… А то и в Париже кого-нибудь присмотрю».
Орлов думал о своем.
– Что же ты не спросишь ни разу, – тихо заговорил он, – что же произошло тогда там, в Ропше?
Сергей так и ахнул.
– Алексей Григорьевич, я не смел… – пролепетал он.
Алексей нахмурился.
– И правильно, – сказал, подумав. – Я никого называть не хочу, не мне обвинять других. Все это так случилось… дико… никто ничего не понял… Но я не повинен в этой крови! – он в сердцах стукнул кулаком по оконной раме. – На кресте клянусь! Вина моя в другом – не уследил, не успел… Не успел спасти его, а теперь ее пречистое имя пятнают грязью! Так пусть… Пусть уж лучше меня зовут цареубийцей, проклинают, пусть ненависть на меня отвлечется, презрение на мое имя ляжет. Пусть! Только бы ее не трогали…
Он отвернулся и резко провел рукой по глазам, стыдясь неожиданно затуманивших взгляд слез.
Сергей вдруг все понял. Он даже приподнялся с кресла.
– Алексей Григорьевич! – прошептал изумленно. – Так вы тоже… тоже… ее любите?!
– Да, – тихо ответил Алексей. – Потому что не полюбить ее мужчине невозможно! Но ни одна живая душа об этом, друже, кроме тебя не узнает. А она – тем паче. Я не приятель твой Потемкин, который о любви своей великой на весь Петербург растрезвонил.
– Он не трезвонил, – обиделся за друга Сережа.
– Однако ж и не скрывал. А я… – он сжал пальцы в кулак, – я свое сердце вот так возьму. Тебе проболтался, другим уж не стану. А тебе спасибо за праведную дружбу, брат. Теперь уж и не различить, кто нам, Орловым, истинный друг, а кто… Ну, полно. Иди ложись, Сережа. Лежи, спи до утра, сил набирайся. А завтра что будет, то и будет. Новый день завтра будет. Глядишь, и нам что-нибудь от судьбы перепадет…
* * *
…Карета с занавешенными окнами медленно совершала маленькое путешествие от Зимнего дворца к Васильевскому острову. В ней сидели рядышком императрица Екатерина в скромном сером платье и Григорий Орлов в своем старом гвардейском мундире. Всю дорогу они не сказали друг другу ни слова, но их руки были крепко сцеплены. Наконец кучер остановил лошадей…Звонкий детский смех они услышали, едва переступив порог, и, когда прошли в комнаты, маленький пухлый мальчик, словно колобок, выкатился им навстречу. Григорий тут же подхватил его на руки. Екатерина горячо прижалась губами к тугой румяной щечке малыша, провела ладонью по кудряшкам, но Григорий, словно втайне ревнуя, поскорее уселся с ним на диван и, посадив ребенка на колено, принялся что-то ему весело нашептывать. Екатерина долго смотрела на них. Обычно она принимала участие в их забавных играх, и мальчонка, как и все маленькие дети, с которыми она обожала возиться, очень быстро приходил от нее в восторг. Но сейчас государыня вдруг почувствовала, как слезы сдавливают горло. Она встала, поспешно вышла в соседнюю комнату. До нее донеслись звуки веселой возни, смех маленького Алеши – тоненький, заливистый, и Григория – звонкий, счастливый… Нарыдавшись всласть, она отерла слезы, подождала немного, успокаиваясь, и решительно направилась обратно. Григорий, стоя посреди комнаты, легонько подбрасывал малыша в воздух и на лету ловил на свои могучие руки. Ребенок едва не задыхался от восторга, от счастливого смеха. Екатерина смотрела на них, стоя в дверях. Сзади подошел к ней верный Василий Шкурин, она обернулась на его шаги. Взгляды Императрицы и слуги встретились, и Екатерина прочла во взгляде Шкурина такое простое, человеческое сочувствие ей, женщине, что едва вновь не расплакалась…
– Григорий Григорьевич, – тихо сказала она наконец, – пора.
Орлов прижал сына к груди, поцеловал в голову и мрачно взглянул на Екатерину.
– Государыня… побудем еще немного, – прошептал он.
Царица отрицательно покачала головой.
– Нет. Меня могут хватиться, долгое отсутствие станет непонятным.
– Ты императрица, – вспыхнул Григорий, – вольна делать, что тебе угодно.
Екатерина вздохнула.
– Сколько раз повторять тебе, друг мой, что это далеко не так…
Шкурин проводил их до ворот, помог Екатерине сесть в карету. Граф уселся рядом. Карета тронулась.
Орлов, крепко сжав губы, побледневший и мрачный, глядел в одну точку перед собой. Екатерина украдкой поглядывала на его прекрасный точеный профиль и чувствовала, как горесть, любовь, жалость – и к нему, и к маленькому сыну – переполняют сердце, безжалостно давят, словно хотят разорвать его. Как она понимала сейчас своего Гри Гри! Она нащупала его руку, крепко сжала. Григорий ответил на пожатье и даже погладил ее руку свободной ладонью, но по-прежнему не смотрел на нее, и она чувствовала, что мысли его далеко. А он думал все об одном… Конечно же, Екатерина не могла признать открыто маленького Алешу своим сыном. Он родился как раз незадолго до ее «революции». Екатерина рассказывала Григорию, что когда у нее начались схватки, то верный Шкурин, знавший характер императора, дабы отвлечь его, запалил свой дом, и Петр Федорович помчался глазеть на пожар. А Екатерина в его отсутствие спокойно родила мальчика, будущего графа Бобринского. Потом государыня взяла в свои руки власть… Да, Григорий понимал, что в такое напряженное, неустойчивое время враги императрицы могли бы пытаться использовать ее незаконного сына в своих гнусных целях. Мальчик может оказаться жертвой политических передряг. Да и, в конце концов, просто приличия не позволяют – она же императрица! Все это Григорий Григорьевич понимал… и не понимал. Голос крови, отцовская любовь были сильнее всякого понимания. Он знал, что и она страшно мучается, поэтому ни разу ни в чем ее не упрекнул. Но легче от этого не было. «Да, – сказал Григорий сам себе, – нелегко царицу любить!»
Екатерина вдруг как-то по-детски прильнула щекой к его плечу. Его сердце растаяло как сахар в воде. Но… впереди ведь Зимний. И, едва переступив порог, возлюбленная вновь станет тем, кто она есть, кем сотворил ее Господь – императрицей…
Так и оказалось. Войдя в свой рабочий кабинет, Екатерина думала уже о Порте и Версале, о Фридрихе Прусском, Шуазеле и Понятовском… Оттянуть войну. Во что бы то ни стало… Она нахмурилась, стрелочка морщинки пролегла меж красивых темных бровей. Ничего не успеем! Флот новый мгновенно не построишь, казну по мановению волшебства не наполнишь, солдат для армии бабы русские в одночасье не нарожают… Больные мысли о крохе Алеше сами собой растворились в этих тревожных думах. Екатерина села за составление письма послу во Франции, которое должно содержать ее собственные секретные инструкции, как вести себя с версальским кабинетом. Их-то и должен был везти в Париж Ошеров.
Григорий уже знал, что в эти часы Екатерина для него потеряна, и, внутренне терзаясь, поплелся к своим колбам и ретортам…