Страница:
Придя в отличное настроение, Ба посмотрела на часы – вот-вот придет Герман Иванович, который никогда не опаздывал. Старшее поколение, что ни говори, к порядку приучено. Вот и она сама ни разу в жизни не опоздала на работу. И не взяла ни одного больничного. «Если врач болеет гриппом – это неинтеллигентно», – любил говорить заведующий их поликлиникой Семен Михайлович Шац, коренной москвич и врач в четвертом поколении. Она всегда с ним соглашалась, потому что уважала безгранично за профессионализм и преданность делу, кроме того, завполиклиникой был фронтовик, как и она сама. Эта абсолютная преданность делу в конце концов сыграла с ними обоими злую шутку. Когда Шацу исполнилось семьдесят пять, прямо в день юбилея к нему приехали из горздрава, вручили грамоту и сервиз, поблагодарили за «многолетний самоотверженный труд» и… представили коллективу нового заведующего. Семен Михайлович отправился домой и вечером умер от обширного инфаркта, так и не распаковав подарки и не поставив цветы в вазы. Через неделю новый заведующий отправил «на давно и честно заслуженный отдых» и участкового терапевта Воронову.
Жизненная перемена ее оглушила. Неизвестно, сколько дней или недель Ба (тогда она еще не знала, что она – Ба, и все звали ее длинно и солидно Елизаветой Владимировной) сидела в одиночестве, почти не выходя из дома и не зная, чем себя занять. Возникшая пустота казалась катастрофической. Кроме работы, в ее жизни ничего не было – ни семьи, ни детей, ни увлечений, так уж сложилось. И зачем, собственно, жить дальше – она не имела ни малейшего представления. И тут позвонила Валюша из Свердловска. Валюша была ей, кажется, внучатой племянницей, не то седьмой, не то восьмой водой на киселе. Но, приезжая в Москву в командировки, Валюша всегда останавливалась у родственницы, еще они по праздникам регулярно посылали друг другу открытки. Валюша, узнав, что Елизавету Владимировну отправили на пенсию, отчего-то обрадовалась. Оказывается, Валюша вышла замуж и в связи с этим задумала сложный квартирный обмен. А пожилая одинокая родственница могла бы стать элементом в этой многоступенчатой комбинации: если бы Елизавета Владимировна согласилась жить с ними вместе, то ее квартиру в Москве и квартиру Валюшиного мужа они могли бы обменять на «очень хороший вариант».
Так ничего и не решив, Елизавета Владимировна, сама того не ожидая, согласилась приехать в Свердловск – просто чтобы переменить обстановку, собраться с мыслями, ведь она даже в отпуск никогда не ездила, а Свердловск, где она не была, пожалуй, с конца семидесятых, все-таки был ее родиной, там похоронены родители. Нет, она не собиралась так круто менять свою жизнь, к тому же прекрасно понимала, что если она согласится, то вскоре станет всем обузой и все будут ждать, когда семидесятилетняя старушка отправится в мир иной, окончательно освободив наконец жилплощадь. Валюша все просчитала: кроме нее, у Вороновой родственников нет, а сама уезжать в Москву она не хотела… короче говоря, хорошая квартира в старом доме на Остоженке пропала бы за просто так. Потом оказалось, что Валюша беременна, и Елизавете Владимировне, подавленной своей ненужностью, перспектива возиться с малышом показалась настоящим подарком судьбы. Марик ей тоже понравился: милый интеллигентный молодой человек из хорошей семьи, ученый, как говорили, подающий большие надежды.
Но точку в ее колебаниях поставил… дом. Когда она увидела этот дом на улице Бажова, в котором Валюша намеревалась сделать себе квартиру, расселив две коммуналки, то поняла бесповоротно – это судьба, которой зачем-то понадобилось вернуть все на круги своя. И она покорилась судьбе.
Воспоминания Ба прервал звонок в дверь. На часах было минута в минуту восемнадцать тридцать, стало быть, это не кто иной, как Герман Иванович, пунктуально явившийся на традиционный вечерний чай.
Стол уже был накрыт: нарядная скатерть, красивый, белый с красными маками, сервиз, в вазочке на высокой ножке – малиновое варенье, в плетеной корзинке – печенье. Сахар большими кусками неправильной формы, как любил Герман Иванович. Ба не признавала чая в пакетиках, заваривала «настоящий чай», добавляя заготовленные с лета смородиновые и вишневые листочки. Впрочем, чаепитие было не главной, хотя и приятной составляющей этих вечерних встреч.
Четыре года назад Герман Иванович попал в ту же самую ситуацию, в которой когда-то оказалась сама Елизавета Владимировна: его отправили на пенсию, посчитав, что семидесятилетний профессор, доктор философских наук Мокроносов уже не вполне отвечает современным требованиям преподавания и не может более возглавлять кафедру философии, которой руководил сорок три года. Германа Ивановича эта новость ударила как обухом по голове, он всегда считал, что для истинного философа нет проблемы возраста, а его отставка – лишь плод вечных интриг сослуживцев и происки политических оппонентов.
Беда не приходит одна, в тот же год умерла его жена Натуся, с которой они жили долго и счастливо, до золотой свадьбы чуть-чуть не дотянули. Герман Иванович решил, что без полноценной работы и без Натуси жизнь не имеет никакого смысла, и приготовился расстаться с ней, как истинный философ, например Сенека. Хотя, конечно, хорошо бы все случилось как-то само собой, не столь кроваво. Ведь ему, как ни крути, все же до Сенеки далеко… От черных мыслей его спасла Ба. Она без всяких объяснений поняла, что творится на душе у соседа, и, не рассуждая, бросилась на помощь. Для начала она заставила его пойти на прием к ректору и выступить на ученом совете. Герман Иванович, волнуясь, доказывал, что его увлечение теоретическим наследием марксизма не является препятствием для восприятия философской мысли в целом, причем восприятия объективного – особо подчеркнул он, заранее предупреждая возможные выпады оппонентов. И что недавнее обращение известного и влиятельного философа Жака Дерриды к марксизму оказало сильнейшее влияние на многих левых интеллектуалов на Западе, дав повод, ни много ни мало, для переосмысления сущности философии! Его слушали снисходительно и невнимательно, подсмеиваясь над неуемным пламенным марксистом, но, в конце концов, сжалились и позволили читать факультатив для студентов философского и социологического – по пять лекций в конце первого семестра. Это было все же лучше, чем ничего.
Потом Ба зашла с другого фланга.
– Голубчик, Герман Иванович, поверьте мне как врачу, – заявила она, – головной мозг – самый ленивый орган. Причем у тех, кто резко бросает интеллектуальную деятельность, он разрушается гораздо быстрее, чем у тех, кто умственным трудом никогда не злоупотреблял. Таким образом, вы определенно находитесь в группе риска, дорогой мой. Ведь десять лекций в декабре – это замечательно, но, согласитесь, маловато для философа такого уровня, как вы. Давайте будем напрягать мозг круглогодично – и проживем дольше в здравом уме.
Так и родилась на свет традиция вторничных и четверговых чаепитий. Сперва Ба готовила что посытнее, норовя ненавязчиво подкормить гостя перед интеллектуальным штурмом. Потом он научился вести хозяйство самостоятельно, и теперь они ограничивались печеньем и свежезаваренным чаем. За столом они, не торопясь, обсуждали события дня, если таковые случались. Если жизнь не давала повода для размышлений и анализа, они смотрели новости, обсуждали прочитанное Германом Ивановичем в газетах и услышанное Ба от Левушки или по радио. На худой конец, смотрели новости в девятнадцать ноль-ноль. Этими встречами оба дорожили и в несомненной пользе их были уверены. А сегодня и тема для обсуждения была – каждый год Герман Иванович переписывал заново свою любимую лекцию «Классическая марксистская теория в интерпретации современной философской мысли», для чего месяцами сидел в библиотеке, перелопачивая горы литературы и журналов по философии, выписывать которые ему давно уже было не по карману. Его нынешним открытием была развернувшаяся в специальной литературе дискуссия о марксистской трактовке социального насилия и его роли в историческом процессе.
– Поскольку вы уже слышали мою лекцию в черновом, так сказать, варианте, – торопливо прихлебывая чай, начал Герман Иванович, – то я вам озвучу только те тезисы, которые для вас станут открытием, дорогая Елизавета Владимировна. Во всяком случае, студенты меня сегодня слушали, как никогда. И все почти конспектировали, а это, поверьте мне, самый верный признак того, что им интересно.
– Я вся внимание, – заверила его Ба, устраиваясь поудобнее на диване.
Она по опыту прошлых лет знала, что сегодня игра пойдет в одни ворота, а ей не удастся вставить ни слова. Но ее радовало, что профессор оживлен и как будто помолодел. К тому же если ее сморит сон, то Герман Иванович этого не заметит, а минут через сорок она проснется и выразит свое одобрение. Тут главное – не всхрапнуть, а очки у нее затемненные, открыты глаза или закрыты – не видно.
– Итак, можно выделить две основные тенденции в интерпретации марксистской теории насилия, носящие прямо противоположный и взаимоисключающий характер, – волнуясь, начал Герман Иванович, украдкой подглядывая в лежащий перед ним конспект. – Первая тенденция – это изображение марксизма как учения, восхваляющего насилие в качестве главного движущего и созидающего фактора, определяющего ход истории. Насилие, согласно этому пониманию, предстает как неизбежно закономерное и исторически необходимое явление, имманентно присущее любой форме власти и социальному организму, независимо от каких-либо условий и обстоятельств. Насилие предстает при этом как самоцель революционного движения, как априори оправданное средство классовой борьбы и удержания власти, достижения определенных целей. Естественно, что в таком контексте марксизм выглядит как антигуманное и аморальное учение, несовместимое с демократическими ценностями и общечеловеческими нравственными нормами!
От возмущения Герман Иванович остановился и, чтобы успокоиться, глотнул чаю. Ба, которая задремать еще не успела, подлила ему горяченького из предусмотрительно накрытого куклой чайника (Валюша прислала из Америки, вот смех, будто своих таких у нас нет), а себе положила варенья. Потом она спохватилась и укоризненно покачала головой, осуждая столь вульгарный подход сторонников первой тенденции. Успокоившийся Герман Иванович вернулся к чтению:
– …вторая тенденция представляет собой попытку путем абсолютизации и вульгаризации отдельных положений аутентичного марксизма, научно некорректного их истолкования использовать марксистское наследие для обоснования правомерности разного рода революционного экстремизма, политики терроризма и массовых репрессий даже в тех случаях, когда для этого нет объективной необходимости. Такой вульгаризированный и потребительский подход к марксизму с позиций конъюнктурных революционных потребностей и текущей политической целесообразности, стремление ссылками на марксизм оправдать любое применение насилия ради «высоких целей» всеобщего прогресса и свободы, свойственно некоторым современным борцам за народное счастье…
Сквозь одолевшую таки ее дрему Ба слышала, как щелкнул дверной замок – пришел Левушка. Молодец, быстро управился. Если бы она была одна – непременно вышла бы его встречать, это был важный ритуал, который говорил о том, что в доме все в порядке, она здорова и рада видеть внука. Если она не выходила в прихожую, то Левушка, едва раздевшись, прибегал сам, садился у ее кровати, спрашивал о здоровье, стараясь развлечь, рассказывал новости. Ужин она ему никогда не разогревала, потому что мужчина должен быть самостоятельным, и не стоит его слишком баловать. Вполне довольно и того, что ужин приготовлен… Она слышала, как внук подошел к двери, потоптался, прислушиваясь, и отправился на кухню. Он старался не мешать Ба и Герману Ивановичу, относясь к их занятиям с умеренной иронией. От юного нигилиста девятнадцати лет от роду мудрая Ба большего и не требовала.
– …таким образом, следует признать за аксиому, что до тех пор, пока существуют в тех или иных формах эксплуатация и отчуждение рабочей силы от условий ее воспроизводства, социальное неравенство людей, сохраняются предпосылки для проявления насилия. Можно также утверждать, что общечеловеческие нормы морали станут господствующими в сфере политики лишь тогда, когда коренным образом изменится вся система общественных отношений, когда исчезнет классовое право и привилегии! – закончил Герман Иванович и триумфально воззрился на Ба поверх очков.
– По-моему, это замечательно! – с энтузиазмом откликнулась она. – И очень современно. В то время, когда все увлеклись конъюнктурным очернительством, вы преподносите все в объективном свете.
– Вы действительно так думаете? – зарделся от похвалы Мокроносов.
– Без всякого сомнения, – уверила его Ба. – И вы знаете, что я вам посоветую, Герман Иванович? Пошлите эту вашу лекцию в журнал «Вопросы философии». Я думаю, это их заинтересует, и они сделают из нее отличную статью. Ничуть не хуже тех, которые вы мне зачитывали в прошлый раз. Даже лучше. Очень эмоционально.
– Да как же… – заволновался Мокроносов. – Я никогда не думал… Хотя раньше, много лет назад, я…
– Очень просто. Только рукописи сейчас, наверное, не берут. Попросим Левушку, он напечатает текст на своем компьютере и отправит… как это говорится, боже мой?! Левушка! – закричала Ба. – Можно тебя на минутку?
– Приветик, Ба! Здрасьте, Герман Иванович! О чем сегодня разговор? – нарисовался на пороге внук, держа в руках вилку с наколотым на нее куском котлеты.
– О марксизме, – кратко пояснила Ба, не давая Герману Ивановичу оседлать любимого конька. – Не урони котлету. Ты мне скажи, как называется эта штука в компьютере, по которой мама тебе письма шлет?
– Электронная почта.
– Это я и без тебя помню, – досадливо отмахнулась Ба. – Слово такое странное, ну как его, скажи…
– E-mail? – наконец догадался внук.
– Вот! Ты можешь по этому твоему e-mail, – Ба свысока покосилась на профессора, – отправить статью Германа Ивановича в журнал «Вопросы философии»?
– Да без проблем, – заверил Левушка. – Хоть во все журналы мира сразу. Где-нибудь да возьмут.
Взволнованный внезапно открывшейся перспективой Герман Иванович рассыпался в благодарностях, но Ба немедленно перешла ко второму пункту повестки дня, который был ею сформулирован так: к чему может привести бесконтрольное снижение холестерина путем приема таблеток горстями впрок. Причем Ба упирала на то, что в организме ничего лишнего нет, и холестерин, стало быть, тоже необходим. К тому же она недавно слышала по радио, что люди с низким содержанием холестерина в крови более склонны к суициду, во всяком случае, именно к такому выводу пришли южнокорейские ученые. А посему для уменьшения риска атеросклероза сосудов сердца, которого так опасается уважаемый Герман Иванович, вполне достаточно не есть ломтями свинину, сливочное масло и сало…
– Я и не… – попытался было возразить оробевший Герман Иванович.
Но Ба привыкла доводить начатое до конца:
– Нет, я вас прекрасно понимаю, именно холестерин делает эти продукты такими вкусными, но все же следует есть ежедневно побольше овощей и фруктов (непременно с кожурой, голубчик!), растительное масло, рыбу и овсяную кашу. А также полезна нагрузка в виде ежедневных часовых пеших прогулок в среднем темпе.
Затем к делу приступил Левушка. Он сообщил, что современная медицина считает нефармакологические методы лечения все же недостаточно эффективными (он покосился на Ба, но она на сей раз промолчала), притащил из свой комнаты толстый справочник «Видаль», нашел нужную страницу и принялся с выражением зачитывать:
– Первокард – гиполипидемический препарат. Селективный конкурентный ингибитор ГМГ-КоА-редуктазы – основного фермента, превращающего 3-гидрокси-3-метилглютарил-коэнзим А в мевалоновую кислоту…
Уставший от впечатлений Герман Иванович против своего желания немедленно принялся клевать носом, как недавно Ба под его тезисы о современной классовой борьбе. А Ба, напротив, с умилением смотрела на внука и, согласно кивая в такт, думала, как ей все-таки повезло с Левушкой: очень легкий ребенок, с ним никогда не было проблем ни из-за учебы, ни из-за сомнительных компаний, ни из-за девочек (избави боже от нынешних девочек!). И учится хорошо, и фармакологией вот увлекся, дело перспективное, может, кандидатскую потом защитит. Марик не смог защитить, писал-писал, да и забросил, за что Валюша его пилила нещадно, а Левушка сможет…
– Я завтра на оптовый рынок иду, вам что-нибудь купить? – проснувшись от наступившей тишины, преувеличенно бодро спросил Герман Иванович. – А то ведь Новый год и день рождения…
Судя по всему, он напрочь забыл, о чем шел разговор до того, как его сморил сон. Левушка вздохнул, захлопнул «Видаль» и удалился с обиженным видом.
– Что вы, спасибо, голубчик, – отказалась Ба. – Лев сходит и все необходимое купит в магазине. Он неплохо зарабатывает. Да и вы бы не таскали тяжелые сумки, он и вам принесет, что надо. Или Галю попросим по-соседски.
– Ничего-ничего, зачем утруждать людей без крайней необходимости… – Герман Иванович торопливо поднялся и, многократно извинившись и поблагодарив за заботу, интересную беседу и отменный чай, наконец отбыл восвояси.
Проводив гостя, Левушка вернулся в комнату и сообщил:
– Ба, там внизу объявление висит. Собрание завтра. В семь часов. Явка всех жильцов обязательна. Интересно, чего им надо?
– Завтра и узнаем, – резонно рассудила Ба. – Ты поел? А там котлеты еще остались? Будь добр, отнеси Алексею Николаевичу. И хлеба прихвати. Только знаешь… как-нибудь потихоньку. Скажи, я послала, у нас, мол… в холодильник не помещаются.
– Да ладно, Ба, не дергайся, сделаем. У него дверь почти всегда открыта. Я вчера вообще хлеб на кухне положил и ушел, а он спал и не слышал ничего. Наверно, утром подумал, что муза прилетала. Продуктовая.
– Не надо так, Левушка, – строго сказала Ба. – Плохо ему. Беда у человека. Наладится все потом. Мы же люди вокруг. Иди, отнеси. И дверь хорошо захлопни, мало ли что. На первом этаже пусто, залезет кто…
Левушка ушел исполнять роль продуктовой музы, а Ба, тяжело поднявшись, принялась убирать со стола. Но Левушка немедленно вернулся с тарелкой, на которой лежали котлеты и хлеб.
– Дома нет? – встревожилась Ба.
– Дома, – хихикая, доложил внук. – Только у них закуски и так полно, без нас. И вообще у них весело – позавидуешь! Не то что у вас с этим марксистом-ленинистом.
Не ввязываясь в дискуссию, Ба накинула шаль и отправилась в квартиру номер десять, где жил художник Пустовалов.
– …на улицах Сарата-ава-а! Парней так многа-а-а хала-астых! А я люблю-у-у жанатавва-а!!! – голосили за дверью квартиры Пустовалова. Дверь действительно была не заперта, Ба и Левушка прошли в комнату, остановились на пороге. Полулежа на накрытом газетами столе, соседка из девятой квартиры Галя исполняла песню из репертуара Кадышевой, а пьяненький Пустовалов, подперев голову двумя руками, внимательно слушал, сосредоточенно глядя ей в рот, но подпевать уже не пытался, только вдумчиво и согласно кивал. На столе красовалась полупустая бутылка водки, еще одна, уже без содержимого, лежала на полу. Роль закуски выполняли сваренный в мундире мелкий зеленоватый картофель и погрустневшие от долгого пребывания вне банки с рассолом соленые огурцы. Все это за неимением тарелок любители народных песен разложили прямо на газете. В банке из-под консервов лежала изрядная кучка окурков, в комнате было накурено.
Ба прошла к окну, распахнула форточку. Потом присела к столу, обмахнув ладонью единственную свободную табуретку. Левушка, давясь от смеха, остался стоять в дверях. Песня закончилась, Галя упала грудью на стол и сладко разрыдалась. Пустовалов усилием воли сосредоточил взгляд на Ба, потом на бутылке. Поправил лежавший перед ним огурец, полюбовался проделанной работой и, удовлетворенно кивнув, сообщил:
– Натюр… Натюрморт. Да.
– Это я поняла, что не пейзаж, – согласилась Ба. – Я не поняла, по какому поводу гуляете? Что за праздник у вас?
– О! Лизавета! – обрадовалась Галя, сразу перестала всхлипывать и заулыбалась. – Давай с нами, бляха-муха!
– Елизавета Владимировна, – отрезала Ба. – Так что празднуем?
– Горе у меня, – радостно объявила Галя. – Уволили меня на хрен!
– Давай без «хрена». За что на этот раз? И трех месяцев не проработала, кажется?
– А у меня один… козел «зайцем» ехал, – принялась объяснять Галя, старательно выбирая слова. Было заметно, что она побаивалась строгой соседки. – Я ему культурно так говорю – плати, а он мне – хрен.
Ба оценила усилия рассказчицы держаться в рамках относительно цензурной лексики и на этот раз сделала вид, что «хрена» не услышала и сунутой ей под нос фигуры из трех пальцев не заметила.
– Ну вот. Он мне – иди на…, бабка! Какая я ему бабка?! Козел безрогий! Я ему и говорю…
Дословно воспроизведенная тирада опять ввергла вернувшегося было к жизни Пустовалова в легкий ступор. Ба, оглянувшись через плечо, строго посмотрела на Левушку, который не смог удержаться от смеха.
– Галя, – мягко начала Ба, – я все спросить тебя хочу, да забываю: ты где работала раньше? Где ты так материться научилась? У меня бойцы в госпитале тебе в подметки не годились.
– Диспетчером на автобазе, – охотно пояснила Галя, приняв последнее замечание Ба за похвалу. – Но мужики, шофера-то, не все так могли, как я, только некоторые. А я от мужа научилась, он у меня сидел. Так-то ничего был мужик, разве по пьянке только.
– Я так и думала, – кивнула Ба, как будто это все объясняло. – А дальше что было? На работе у тебя?
– А дальше там одна сучка… ну то есть одна старая корова, я у нее назло пенсионное проверила, чтоб под телку не косила. А она, б… такая…
Неожиданно Ба изо всех сил стукнула кулаком по столу – так, что жалобно звякнули стаканы. Галя подскочила и виновато закрыла рот ладонью, снизу вверх глядя на соседку. Пустовалов с проснувшимся интересом переводил взгляд с одной женщины на другую, явно не понимая, о чем идет речь.
– Хватит. Объясняй по-людски, – категорически потребовала Ба. – Так что эта женщина?
– Она пошла в управление и на меня телегу накатала, – вполне литературно завершила свой рассказ Галя. – Меня после смены начальник вызвал и стал беседу проводить. А я ему сказала…
Левушка заранее фыркнул, Ба поспешно сказала:
– Все, я поняла. Значит, у тебя опять каникулы начались. А зачем человека спаиваешь?
– Так жалко же его. Один он. Душа болит, как у меня. И картина эта, падла, никак не выходит. Ему лето надо, а у нас зима. Ну я вот… для сугреву, как говорится. Чтоб лето вспомнил.
Пустовалов вздрогнул и посмотрел через плечо на исчерканный синей краской лист бумаги.
– Вы ложитесь спать, Алексей Николаевич. Я к вам завтра зайду. Мы с вами чаю попьем, хорошо? Я котлеты принесу, они и вчерашние вкусные. У вас же все равно холодильника нет…
Успокаивающе бормоча, Ба знаком подозвала Левушку, и они совместными усилиями переместили пьяненького художника на диван, укрыли тощим одеялом, а под голову за неимением подушки подложили старое пальто. Что-то пробормотав про белую ротонду, Пустовалов мгновенно провалился в сон.
– Отправляйся домой, – строго сказала Ба соседке. – Завтра часов в двенадцать я за тобой зайду.
– Зачем? – испугалась Галя.
– На работу пойдем устраиваться. И не надейся увильнуть. Сигареты свои забери. – Ба проследила за взглядом соседки и добавила: – А бутылку оставь, я тебе верну. Когда-нибудь.
Не осмелившись возражать, Галя бочком выбралась в коридор. Ба еще с минуту постояла, глядя на спящего художника, вздохнула. Тогда Левушка подошел, тихонько тронул ее за плечо. Ба щелкнула выключателем и шепотом спросила у Левушки:
– Как ты думаешь, а что, если завтра в Союз художников позвонить? Ведь люди же они, в конце концов. Все равно надо что-то делать.
День второй
Жизненная перемена ее оглушила. Неизвестно, сколько дней или недель Ба (тогда она еще не знала, что она – Ба, и все звали ее длинно и солидно Елизаветой Владимировной) сидела в одиночестве, почти не выходя из дома и не зная, чем себя занять. Возникшая пустота казалась катастрофической. Кроме работы, в ее жизни ничего не было – ни семьи, ни детей, ни увлечений, так уж сложилось. И зачем, собственно, жить дальше – она не имела ни малейшего представления. И тут позвонила Валюша из Свердловска. Валюша была ей, кажется, внучатой племянницей, не то седьмой, не то восьмой водой на киселе. Но, приезжая в Москву в командировки, Валюша всегда останавливалась у родственницы, еще они по праздникам регулярно посылали друг другу открытки. Валюша, узнав, что Елизавету Владимировну отправили на пенсию, отчего-то обрадовалась. Оказывается, Валюша вышла замуж и в связи с этим задумала сложный квартирный обмен. А пожилая одинокая родственница могла бы стать элементом в этой многоступенчатой комбинации: если бы Елизавета Владимировна согласилась жить с ними вместе, то ее квартиру в Москве и квартиру Валюшиного мужа они могли бы обменять на «очень хороший вариант».
Так ничего и не решив, Елизавета Владимировна, сама того не ожидая, согласилась приехать в Свердловск – просто чтобы переменить обстановку, собраться с мыслями, ведь она даже в отпуск никогда не ездила, а Свердловск, где она не была, пожалуй, с конца семидесятых, все-таки был ее родиной, там похоронены родители. Нет, она не собиралась так круто менять свою жизнь, к тому же прекрасно понимала, что если она согласится, то вскоре станет всем обузой и все будут ждать, когда семидесятилетняя старушка отправится в мир иной, окончательно освободив наконец жилплощадь. Валюша все просчитала: кроме нее, у Вороновой родственников нет, а сама уезжать в Москву она не хотела… короче говоря, хорошая квартира в старом доме на Остоженке пропала бы за просто так. Потом оказалось, что Валюша беременна, и Елизавете Владимировне, подавленной своей ненужностью, перспектива возиться с малышом показалась настоящим подарком судьбы. Марик ей тоже понравился: милый интеллигентный молодой человек из хорошей семьи, ученый, как говорили, подающий большие надежды.
Но точку в ее колебаниях поставил… дом. Когда она увидела этот дом на улице Бажова, в котором Валюша намеревалась сделать себе квартиру, расселив две коммуналки, то поняла бесповоротно – это судьба, которой зачем-то понадобилось вернуть все на круги своя. И она покорилась судьбе.
Воспоминания Ба прервал звонок в дверь. На часах было минута в минуту восемнадцать тридцать, стало быть, это не кто иной, как Герман Иванович, пунктуально явившийся на традиционный вечерний чай.
Стол уже был накрыт: нарядная скатерть, красивый, белый с красными маками, сервиз, в вазочке на высокой ножке – малиновое варенье, в плетеной корзинке – печенье. Сахар большими кусками неправильной формы, как любил Герман Иванович. Ба не признавала чая в пакетиках, заваривала «настоящий чай», добавляя заготовленные с лета смородиновые и вишневые листочки. Впрочем, чаепитие было не главной, хотя и приятной составляющей этих вечерних встреч.
Четыре года назад Герман Иванович попал в ту же самую ситуацию, в которой когда-то оказалась сама Елизавета Владимировна: его отправили на пенсию, посчитав, что семидесятилетний профессор, доктор философских наук Мокроносов уже не вполне отвечает современным требованиям преподавания и не может более возглавлять кафедру философии, которой руководил сорок три года. Германа Ивановича эта новость ударила как обухом по голове, он всегда считал, что для истинного философа нет проблемы возраста, а его отставка – лишь плод вечных интриг сослуживцев и происки политических оппонентов.
Беда не приходит одна, в тот же год умерла его жена Натуся, с которой они жили долго и счастливо, до золотой свадьбы чуть-чуть не дотянули. Герман Иванович решил, что без полноценной работы и без Натуси жизнь не имеет никакого смысла, и приготовился расстаться с ней, как истинный философ, например Сенека. Хотя, конечно, хорошо бы все случилось как-то само собой, не столь кроваво. Ведь ему, как ни крути, все же до Сенеки далеко… От черных мыслей его спасла Ба. Она без всяких объяснений поняла, что творится на душе у соседа, и, не рассуждая, бросилась на помощь. Для начала она заставила его пойти на прием к ректору и выступить на ученом совете. Герман Иванович, волнуясь, доказывал, что его увлечение теоретическим наследием марксизма не является препятствием для восприятия философской мысли в целом, причем восприятия объективного – особо подчеркнул он, заранее предупреждая возможные выпады оппонентов. И что недавнее обращение известного и влиятельного философа Жака Дерриды к марксизму оказало сильнейшее влияние на многих левых интеллектуалов на Западе, дав повод, ни много ни мало, для переосмысления сущности философии! Его слушали снисходительно и невнимательно, подсмеиваясь над неуемным пламенным марксистом, но, в конце концов, сжалились и позволили читать факультатив для студентов философского и социологического – по пять лекций в конце первого семестра. Это было все же лучше, чем ничего.
Потом Ба зашла с другого фланга.
– Голубчик, Герман Иванович, поверьте мне как врачу, – заявила она, – головной мозг – самый ленивый орган. Причем у тех, кто резко бросает интеллектуальную деятельность, он разрушается гораздо быстрее, чем у тех, кто умственным трудом никогда не злоупотреблял. Таким образом, вы определенно находитесь в группе риска, дорогой мой. Ведь десять лекций в декабре – это замечательно, но, согласитесь, маловато для философа такого уровня, как вы. Давайте будем напрягать мозг круглогодично – и проживем дольше в здравом уме.
Так и родилась на свет традиция вторничных и четверговых чаепитий. Сперва Ба готовила что посытнее, норовя ненавязчиво подкормить гостя перед интеллектуальным штурмом. Потом он научился вести хозяйство самостоятельно, и теперь они ограничивались печеньем и свежезаваренным чаем. За столом они, не торопясь, обсуждали события дня, если таковые случались. Если жизнь не давала повода для размышлений и анализа, они смотрели новости, обсуждали прочитанное Германом Ивановичем в газетах и услышанное Ба от Левушки или по радио. На худой конец, смотрели новости в девятнадцать ноль-ноль. Этими встречами оба дорожили и в несомненной пользе их были уверены. А сегодня и тема для обсуждения была – каждый год Герман Иванович переписывал заново свою любимую лекцию «Классическая марксистская теория в интерпретации современной философской мысли», для чего месяцами сидел в библиотеке, перелопачивая горы литературы и журналов по философии, выписывать которые ему давно уже было не по карману. Его нынешним открытием была развернувшаяся в специальной литературе дискуссия о марксистской трактовке социального насилия и его роли в историческом процессе.
– Поскольку вы уже слышали мою лекцию в черновом, так сказать, варианте, – торопливо прихлебывая чай, начал Герман Иванович, – то я вам озвучу только те тезисы, которые для вас станут открытием, дорогая Елизавета Владимировна. Во всяком случае, студенты меня сегодня слушали, как никогда. И все почти конспектировали, а это, поверьте мне, самый верный признак того, что им интересно.
– Я вся внимание, – заверила его Ба, устраиваясь поудобнее на диване.
Она по опыту прошлых лет знала, что сегодня игра пойдет в одни ворота, а ей не удастся вставить ни слова. Но ее радовало, что профессор оживлен и как будто помолодел. К тому же если ее сморит сон, то Герман Иванович этого не заметит, а минут через сорок она проснется и выразит свое одобрение. Тут главное – не всхрапнуть, а очки у нее затемненные, открыты глаза или закрыты – не видно.
– Итак, можно выделить две основные тенденции в интерпретации марксистской теории насилия, носящие прямо противоположный и взаимоисключающий характер, – волнуясь, начал Герман Иванович, украдкой подглядывая в лежащий перед ним конспект. – Первая тенденция – это изображение марксизма как учения, восхваляющего насилие в качестве главного движущего и созидающего фактора, определяющего ход истории. Насилие, согласно этому пониманию, предстает как неизбежно закономерное и исторически необходимое явление, имманентно присущее любой форме власти и социальному организму, независимо от каких-либо условий и обстоятельств. Насилие предстает при этом как самоцель революционного движения, как априори оправданное средство классовой борьбы и удержания власти, достижения определенных целей. Естественно, что в таком контексте марксизм выглядит как антигуманное и аморальное учение, несовместимое с демократическими ценностями и общечеловеческими нравственными нормами!
От возмущения Герман Иванович остановился и, чтобы успокоиться, глотнул чаю. Ба, которая задремать еще не успела, подлила ему горяченького из предусмотрительно накрытого куклой чайника (Валюша прислала из Америки, вот смех, будто своих таких у нас нет), а себе положила варенья. Потом она спохватилась и укоризненно покачала головой, осуждая столь вульгарный подход сторонников первой тенденции. Успокоившийся Герман Иванович вернулся к чтению:
– …вторая тенденция представляет собой попытку путем абсолютизации и вульгаризации отдельных положений аутентичного марксизма, научно некорректного их истолкования использовать марксистское наследие для обоснования правомерности разного рода революционного экстремизма, политики терроризма и массовых репрессий даже в тех случаях, когда для этого нет объективной необходимости. Такой вульгаризированный и потребительский подход к марксизму с позиций конъюнктурных революционных потребностей и текущей политической целесообразности, стремление ссылками на марксизм оправдать любое применение насилия ради «высоких целей» всеобщего прогресса и свободы, свойственно некоторым современным борцам за народное счастье…
Сквозь одолевшую таки ее дрему Ба слышала, как щелкнул дверной замок – пришел Левушка. Молодец, быстро управился. Если бы она была одна – непременно вышла бы его встречать, это был важный ритуал, который говорил о том, что в доме все в порядке, она здорова и рада видеть внука. Если она не выходила в прихожую, то Левушка, едва раздевшись, прибегал сам, садился у ее кровати, спрашивал о здоровье, стараясь развлечь, рассказывал новости. Ужин она ему никогда не разогревала, потому что мужчина должен быть самостоятельным, и не стоит его слишком баловать. Вполне довольно и того, что ужин приготовлен… Она слышала, как внук подошел к двери, потоптался, прислушиваясь, и отправился на кухню. Он старался не мешать Ба и Герману Ивановичу, относясь к их занятиям с умеренной иронией. От юного нигилиста девятнадцати лет от роду мудрая Ба большего и не требовала.
– …таким образом, следует признать за аксиому, что до тех пор, пока существуют в тех или иных формах эксплуатация и отчуждение рабочей силы от условий ее воспроизводства, социальное неравенство людей, сохраняются предпосылки для проявления насилия. Можно также утверждать, что общечеловеческие нормы морали станут господствующими в сфере политики лишь тогда, когда коренным образом изменится вся система общественных отношений, когда исчезнет классовое право и привилегии! – закончил Герман Иванович и триумфально воззрился на Ба поверх очков.
– По-моему, это замечательно! – с энтузиазмом откликнулась она. – И очень современно. В то время, когда все увлеклись конъюнктурным очернительством, вы преподносите все в объективном свете.
– Вы действительно так думаете? – зарделся от похвалы Мокроносов.
– Без всякого сомнения, – уверила его Ба. – И вы знаете, что я вам посоветую, Герман Иванович? Пошлите эту вашу лекцию в журнал «Вопросы философии». Я думаю, это их заинтересует, и они сделают из нее отличную статью. Ничуть не хуже тех, которые вы мне зачитывали в прошлый раз. Даже лучше. Очень эмоционально.
– Да как же… – заволновался Мокроносов. – Я никогда не думал… Хотя раньше, много лет назад, я…
– Очень просто. Только рукописи сейчас, наверное, не берут. Попросим Левушку, он напечатает текст на своем компьютере и отправит… как это говорится, боже мой?! Левушка! – закричала Ба. – Можно тебя на минутку?
– Приветик, Ба! Здрасьте, Герман Иванович! О чем сегодня разговор? – нарисовался на пороге внук, держа в руках вилку с наколотым на нее куском котлеты.
– О марксизме, – кратко пояснила Ба, не давая Герману Ивановичу оседлать любимого конька. – Не урони котлету. Ты мне скажи, как называется эта штука в компьютере, по которой мама тебе письма шлет?
– Электронная почта.
– Это я и без тебя помню, – досадливо отмахнулась Ба. – Слово такое странное, ну как его, скажи…
– E-mail? – наконец догадался внук.
– Вот! Ты можешь по этому твоему e-mail, – Ба свысока покосилась на профессора, – отправить статью Германа Ивановича в журнал «Вопросы философии»?
– Да без проблем, – заверил Левушка. – Хоть во все журналы мира сразу. Где-нибудь да возьмут.
Взволнованный внезапно открывшейся перспективой Герман Иванович рассыпался в благодарностях, но Ба немедленно перешла ко второму пункту повестки дня, который был ею сформулирован так: к чему может привести бесконтрольное снижение холестерина путем приема таблеток горстями впрок. Причем Ба упирала на то, что в организме ничего лишнего нет, и холестерин, стало быть, тоже необходим. К тому же она недавно слышала по радио, что люди с низким содержанием холестерина в крови более склонны к суициду, во всяком случае, именно к такому выводу пришли южнокорейские ученые. А посему для уменьшения риска атеросклероза сосудов сердца, которого так опасается уважаемый Герман Иванович, вполне достаточно не есть ломтями свинину, сливочное масло и сало…
– Я и не… – попытался было возразить оробевший Герман Иванович.
Но Ба привыкла доводить начатое до конца:
– Нет, я вас прекрасно понимаю, именно холестерин делает эти продукты такими вкусными, но все же следует есть ежедневно побольше овощей и фруктов (непременно с кожурой, голубчик!), растительное масло, рыбу и овсяную кашу. А также полезна нагрузка в виде ежедневных часовых пеших прогулок в среднем темпе.
Затем к делу приступил Левушка. Он сообщил, что современная медицина считает нефармакологические методы лечения все же недостаточно эффективными (он покосился на Ба, но она на сей раз промолчала), притащил из свой комнаты толстый справочник «Видаль», нашел нужную страницу и принялся с выражением зачитывать:
– Первокард – гиполипидемический препарат. Селективный конкурентный ингибитор ГМГ-КоА-редуктазы – основного фермента, превращающего 3-гидрокси-3-метилглютарил-коэнзим А в мевалоновую кислоту…
Уставший от впечатлений Герман Иванович против своего желания немедленно принялся клевать носом, как недавно Ба под его тезисы о современной классовой борьбе. А Ба, напротив, с умилением смотрела на внука и, согласно кивая в такт, думала, как ей все-таки повезло с Левушкой: очень легкий ребенок, с ним никогда не было проблем ни из-за учебы, ни из-за сомнительных компаний, ни из-за девочек (избави боже от нынешних девочек!). И учится хорошо, и фармакологией вот увлекся, дело перспективное, может, кандидатскую потом защитит. Марик не смог защитить, писал-писал, да и забросил, за что Валюша его пилила нещадно, а Левушка сможет…
– Я завтра на оптовый рынок иду, вам что-нибудь купить? – проснувшись от наступившей тишины, преувеличенно бодро спросил Герман Иванович. – А то ведь Новый год и день рождения…
Судя по всему, он напрочь забыл, о чем шел разговор до того, как его сморил сон. Левушка вздохнул, захлопнул «Видаль» и удалился с обиженным видом.
– Что вы, спасибо, голубчик, – отказалась Ба. – Лев сходит и все необходимое купит в магазине. Он неплохо зарабатывает. Да и вы бы не таскали тяжелые сумки, он и вам принесет, что надо. Или Галю попросим по-соседски.
– Ничего-ничего, зачем утруждать людей без крайней необходимости… – Герман Иванович торопливо поднялся и, многократно извинившись и поблагодарив за заботу, интересную беседу и отменный чай, наконец отбыл восвояси.
Проводив гостя, Левушка вернулся в комнату и сообщил:
– Ба, там внизу объявление висит. Собрание завтра. В семь часов. Явка всех жильцов обязательна. Интересно, чего им надо?
– Завтра и узнаем, – резонно рассудила Ба. – Ты поел? А там котлеты еще остались? Будь добр, отнеси Алексею Николаевичу. И хлеба прихвати. Только знаешь… как-нибудь потихоньку. Скажи, я послала, у нас, мол… в холодильник не помещаются.
– Да ладно, Ба, не дергайся, сделаем. У него дверь почти всегда открыта. Я вчера вообще хлеб на кухне положил и ушел, а он спал и не слышал ничего. Наверно, утром подумал, что муза прилетала. Продуктовая.
– Не надо так, Левушка, – строго сказала Ба. – Плохо ему. Беда у человека. Наладится все потом. Мы же люди вокруг. Иди, отнеси. И дверь хорошо захлопни, мало ли что. На первом этаже пусто, залезет кто…
Левушка ушел исполнять роль продуктовой музы, а Ба, тяжело поднявшись, принялась убирать со стола. Но Левушка немедленно вернулся с тарелкой, на которой лежали котлеты и хлеб.
– Дома нет? – встревожилась Ба.
– Дома, – хихикая, доложил внук. – Только у них закуски и так полно, без нас. И вообще у них весело – позавидуешь! Не то что у вас с этим марксистом-ленинистом.
Не ввязываясь в дискуссию, Ба накинула шаль и отправилась в квартиру номер десять, где жил художник Пустовалов.
– …на улицах Сарата-ава-а! Парней так многа-а-а хала-астых! А я люблю-у-у жанатавва-а!!! – голосили за дверью квартиры Пустовалова. Дверь действительно была не заперта, Ба и Левушка прошли в комнату, остановились на пороге. Полулежа на накрытом газетами столе, соседка из девятой квартиры Галя исполняла песню из репертуара Кадышевой, а пьяненький Пустовалов, подперев голову двумя руками, внимательно слушал, сосредоточенно глядя ей в рот, но подпевать уже не пытался, только вдумчиво и согласно кивал. На столе красовалась полупустая бутылка водки, еще одна, уже без содержимого, лежала на полу. Роль закуски выполняли сваренный в мундире мелкий зеленоватый картофель и погрустневшие от долгого пребывания вне банки с рассолом соленые огурцы. Все это за неимением тарелок любители народных песен разложили прямо на газете. В банке из-под консервов лежала изрядная кучка окурков, в комнате было накурено.
Ба прошла к окну, распахнула форточку. Потом присела к столу, обмахнув ладонью единственную свободную табуретку. Левушка, давясь от смеха, остался стоять в дверях. Песня закончилась, Галя упала грудью на стол и сладко разрыдалась. Пустовалов усилием воли сосредоточил взгляд на Ба, потом на бутылке. Поправил лежавший перед ним огурец, полюбовался проделанной работой и, удовлетворенно кивнув, сообщил:
– Натюр… Натюрморт. Да.
– Это я поняла, что не пейзаж, – согласилась Ба. – Я не поняла, по какому поводу гуляете? Что за праздник у вас?
– О! Лизавета! – обрадовалась Галя, сразу перестала всхлипывать и заулыбалась. – Давай с нами, бляха-муха!
– Елизавета Владимировна, – отрезала Ба. – Так что празднуем?
– Горе у меня, – радостно объявила Галя. – Уволили меня на хрен!
– Давай без «хрена». За что на этот раз? И трех месяцев не проработала, кажется?
– А у меня один… козел «зайцем» ехал, – принялась объяснять Галя, старательно выбирая слова. Было заметно, что она побаивалась строгой соседки. – Я ему культурно так говорю – плати, а он мне – хрен.
Ба оценила усилия рассказчицы держаться в рамках относительно цензурной лексики и на этот раз сделала вид, что «хрена» не услышала и сунутой ей под нос фигуры из трех пальцев не заметила.
– Ну вот. Он мне – иди на…, бабка! Какая я ему бабка?! Козел безрогий! Я ему и говорю…
Дословно воспроизведенная тирада опять ввергла вернувшегося было к жизни Пустовалова в легкий ступор. Ба, оглянувшись через плечо, строго посмотрела на Левушку, который не смог удержаться от смеха.
– Галя, – мягко начала Ба, – я все спросить тебя хочу, да забываю: ты где работала раньше? Где ты так материться научилась? У меня бойцы в госпитале тебе в подметки не годились.
– Диспетчером на автобазе, – охотно пояснила Галя, приняв последнее замечание Ба за похвалу. – Но мужики, шофера-то, не все так могли, как я, только некоторые. А я от мужа научилась, он у меня сидел. Так-то ничего был мужик, разве по пьянке только.
– Я так и думала, – кивнула Ба, как будто это все объясняло. – А дальше что было? На работе у тебя?
– А дальше там одна сучка… ну то есть одна старая корова, я у нее назло пенсионное проверила, чтоб под телку не косила. А она, б… такая…
Неожиданно Ба изо всех сил стукнула кулаком по столу – так, что жалобно звякнули стаканы. Галя подскочила и виновато закрыла рот ладонью, снизу вверх глядя на соседку. Пустовалов с проснувшимся интересом переводил взгляд с одной женщины на другую, явно не понимая, о чем идет речь.
– Хватит. Объясняй по-людски, – категорически потребовала Ба. – Так что эта женщина?
– Она пошла в управление и на меня телегу накатала, – вполне литературно завершила свой рассказ Галя. – Меня после смены начальник вызвал и стал беседу проводить. А я ему сказала…
Левушка заранее фыркнул, Ба поспешно сказала:
– Все, я поняла. Значит, у тебя опять каникулы начались. А зачем человека спаиваешь?
– Так жалко же его. Один он. Душа болит, как у меня. И картина эта, падла, никак не выходит. Ему лето надо, а у нас зима. Ну я вот… для сугреву, как говорится. Чтоб лето вспомнил.
Пустовалов вздрогнул и посмотрел через плечо на исчерканный синей краской лист бумаги.
– Вы ложитесь спать, Алексей Николаевич. Я к вам завтра зайду. Мы с вами чаю попьем, хорошо? Я котлеты принесу, они и вчерашние вкусные. У вас же все равно холодильника нет…
Успокаивающе бормоча, Ба знаком подозвала Левушку, и они совместными усилиями переместили пьяненького художника на диван, укрыли тощим одеялом, а под голову за неимением подушки подложили старое пальто. Что-то пробормотав про белую ротонду, Пустовалов мгновенно провалился в сон.
– Отправляйся домой, – строго сказала Ба соседке. – Завтра часов в двенадцать я за тобой зайду.
– Зачем? – испугалась Галя.
– На работу пойдем устраиваться. И не надейся увильнуть. Сигареты свои забери. – Ба проследила за взглядом соседки и добавила: – А бутылку оставь, я тебе верну. Когда-нибудь.
Не осмелившись возражать, Галя бочком выбралась в коридор. Ба еще с минуту постояла, глядя на спящего художника, вздохнула. Тогда Левушка подошел, тихонько тронул ее за плечо. Ба щелкнула выключателем и шепотом спросила у Левушки:
– Как ты думаешь, а что, если завтра в Союз художников позвонить? Ведь люди же они, в конце концов. Все равно надо что-то делать.
День второй
Штормовое предупреждение
В предновогодние дни торговля на оптовом рынке под названием Екатеринбургский привоз просто-таки кипела. Горожане хватали все подряд: подсолнечное масло и тушенку – ящиками, муку и сахар – мешками, туалетную бумагу – связками, по опыту зная, что после новогодних праздников цены непременно подскочат, а они хоть на сотню-другую, да обманут проклятое племя торговцев, которое наживается за их счет. Как говорится, мелочь, а приятно. Представители «проклятого племени» задубевшими на морозе руками пересчитывали мятые купюры и, кряхтя, едва успевали подтаскивать тяжеленные мешки с собачьим кормом и стиральным порошком. Им, в свою очередь, была приятна мысль о том, что на ту самую сотню-другую они взопревших от жадности покупателей уже обсчитали. Словом, все были довольны, и торговля набирала обороты.