Страница:
За это я прощал ей запои и прогулы. Кстати, несмотря на пьянство, она была обязательной. Вы не поверите, но если я предупреждал ее, что, к примеру, в среду у меня важные переговоры и она будет мне нужна, то в каком бы глухом загуле она ни была, сколько бы ни выпила, в среду она была в офисе при полном параде. Она ни разу, вы слышите, ни разу меня не подвела. Поэтому совершенно естественно, что я многое ей прощал.
– Иными словами, вы держали Еремину как штатную проститутку, – тихо подытожила Настя.
– Да! – взорвался гендиректор. – Если вам так больше нравится, то – да! В чем тут криминал? Она работала секретарем, получала за это зарплату, а спать с клиентами ей нравилось, она делала это добровольно и, заметьте себе, бесплатно. Внешне это будет выглядеть только так и никак иначе! А то, что я вам рассказал, – ерунда.
– То есть вы отказываетесь от своих слов? – уточнила Настя.
– Бог мой, нет, конечно. Я сказал вам правду, но только лишь для того, чтобы помочь найти убийцу Вики, а вовсе не для того, чтобы вы мне тут мораль читали. И если вы будете грозить мне пальчиком и упрекать в безнравственности, то я от всего откажусь, тем более, я вижу, вы протокол не ведете. Я, знаете ли, прожил достаточно и в ваших нравоучениях не нуждаюсь. А убийство – вещь серьезная, и я не считаю себя вправе что-то скрывать. Я, однако, надеялся, что буду понят правильно. Видимо, я ошибся. Очень жаль, Анастасия Павловна.
– Да нет, вы не ошиблись, – Настя постаралась улыбнуться как можно приветливее, но это у нее не получилось, улыбка вышла смущенная, стыдливая и какая-то покаянная. – Спасибо вам за откровенность. Скажите, мог кто-нибудь из этих… клиентов приехать в октябре в Москву и попытаться, минуя вас, снова встретиться с Ереминой?
– Разумеется. Но я об этом тут же узнал бы. Вика работает… работала у меня больше двух лет. За это время ее услуги требовались мне множество раз, но далеко не всегда партнеры были новыми. Некоторым она так нравилась, что они хотели встретиться с ней и в свои последующие приезды.
Кое-кто из них действительно делал это за моей спиной. Но Вика таких вещей никогда от меня не скрывала, ведь это была ее работа, а не личная жизнь. Она прекрасно понимала, что если иностранный партнер оказался в Москве и не позвонил мне хотя бы для того, чтобы перекинуться парой слов по-дружески, то это показатель его отношения и ко мне лично, и к фирме, и к нашему совместному бизнесу. Она понимала, что о таких фактах я должен знать, да и я сам ее неоднократно предупреждал. Нет, не думаю, чтобы она решила утаить что-то от меня.
– Значит, в октябре ничего подобного не случалось?
– Нет. Кстати, тот фирмач-голландец, который 22 октября отвез Вику домой, спал с ней уже два года, в каждый свой приезд.
– Мне нужен перечень всех клиентов Ереминой, – потребовала Настя.
Перечень этот, довольно длинный, был ей предоставлен, и теперь Настя ждала, когда через отдел виз и регистрации проверят, не был ли кто из указанных в списке людей в Москве в тот период, когда исчезла Виктория Еремина. Настя очень надеялась на эту версию, но понимала, что ждать придется долго.
…Добравшись до дома, она обессиленно плюхнулась на диван и блаженно вытянулась. Хотелось есть, но вставать и идти на кухню было лень. Вообще Настя Каменская говорила про себя, что лень родилась намного раньше ее самой.
Провалявшись на диване до позднего вечера, она собралась с силами и выползла на кухню. Еды в холодильнике было совсем мало, выбирать не пришлось: яйцо всмятку и сайра из консервной банки. Погруженная в мысли, Настя не чувствовала вкуса того, что ела. Очень хотелось выпить кофе, но она мужественно боролась со своим желанием, так как знала, что и без того заснет с большим трудом.
Ее мучило ощущение бесполезности того, что она делает, отсутствие даже малейших сдвигов в раскрытии убийства. Ей казалось, что она все делает не правильно, и она боялась, что Колобок будет разочарован. Впервые она работает самостоятельно, а не занимается анализом информации, добытой другими сотрудниками, и не дает им умных советов. Теперь она сама добывает информацию, и советчиков у нее нет.
А еще мучило Настю сострадание к своему начальнику, Виктору Алексеевичу Гордееву, который узнал откуда-то, что среди его подчиненных завелся нечестный человек, а может быть, и не один, и теперь он никому из них не верит, а должен делать вид, что ничего не произошло и он их всех уважает и любит по-прежнему. Похоже на театр, подумала Настя, вспоминая репетицию у Гриневича. С той лишь разницей, что у Колобка отныне и до выяснения ситуации вся жизнь превратилась в спектакль, весь день он должен быть актером на сцене. А настоящая жизнь – только то, что у него внутри, в душе. И если актер, сыграв спектакль, может разгримироваться, пойти домой и пожить своей настоящей жизнью, то у Колобка такой возможности нет, потому что даже дома он постоянно помнит, что кто-то, кого он любит и кому верит, его обманывает. Как он сможет жить с такой тяжестью?
Настя почему-то совсем не думала о том, что с такой же тяжестью на сердце отныне будет жить и она…
Полковника Гордеева трудно было узнать. Энергичный, подвижный, в периоды раздумий любивший быстро ходить по кабинету, сейчас он словно окаменел, неподвижно восседая за своим столом и обхватив голову руками. Казалось, эмоции в нем бушуют и он опасается, что одно неосторожное движение – и все, что накипело, выплеснется наружу. Впервые за все время работы на Петровке Насте стало не по себе в присутствии начальника.
– Что по делу Ереминой? – спросил Виктор Алексеевич. Голос его был ровным, бесстрастным. В нем не было даже любопытства.
– Глухо, Виктор Алексеевич, – честно ответила Настя. – Ничего у меня не получается. Полный тупик.
– Ну да, ну да, – пробубнил Колобок, глядя куда-то поверх ее головы.
Насте показалось, что начальник ее не слушал, думая о чем-то другом.
– Помощь нужна? – вдруг спросил он. – Или пока справляетесь вдвоем?
– Будет нужна, если я придумаю новые версии. На сегодняшний день проверены…
– Не надо, – все так же равнодушно прервал ее Гордеев. – Я верю, что ты не халтуришь. С Ольшанским отношения нормальные?
– Не ссоримся, – коротко и суховато сказала Настя, чувствуя, как в ней поднимается обида и недоумение.
– Ну да, ну да, – снова кивнул полковник, и снова Насте показалось, что он задает ей вопросы только для того, чтобы изобразить руководящую роль. Ее ответы его не интересуют, он в это время думает о своем.
– Ты не забыла, что с первого декабря у нас должен быть стажер из Московской школы милиции?
– Я помню.
– Что-то не похоже. Осталось десять дней, а ты туда еще не съездила.
Почему тянешь?
– Сегодня же позвоню и договорюсь. Не беспокойтесь, Виктор Алексеевич.
Настя старалась говорить ровным голосом, хотя больше всего на свете ей хотелось в этот момент убежать сломя голову из кабинета Гордеева, запереться у себя в кабинете и расплакаться. Почему он так разговаривает с ней? Чем она провинилась? За все годы работы ее ни разу нельзя было упрекнуть в том, что она по забывчивости чего-то не сделала. Да, она многого не умела, она не владела огнестрельным оружием и приемами единоборств, не могла обнаружить слежку и оторваться от нее, плохо бегала, но память у нее была феноменальная. Анастасия Каменская никогда ничего не забывала.
– Не откладывай, – продолжал между тем Гордеев. – Выбирай стажера для себя, а не для чужого дяди. Подключишь его к делу Ереминой. Похоже, что за десять дней мы убийство все равно не раскроем. Так что будешь с ним работать, а заодно и учить. Не ошибешься – возьмем его на работу, у нас людей не хватает. Теперь другое. Весной к нам приезжала делегация сотрудников итальянской полиции. В декабре планируется ответный визит. Ты тоже едешь.
– Почему? – растерялась Настя. – С чего это?
– А ты не вникай. Едешь – и все. Считай, что это компенсация за испорченный отпуск. Я уговаривал тебя ехать в санаторий, я сам доставал тебе путевку и чувствую себя отчасти ответственным за то, что ты так толком и не отдохнула. Поедешь в Рим.
– А как же Еремина? – глупо спросила Настя.
– Еремина? А что Еремина? Если по горячим следам не раскрыла, то потом уже пять-шесть дней роли не играют. В Рим летишь 12 декабря. Если к этому времени ты убийцу Ереминой не найдешь, то ты не найдешь его никогда. Это очевидно. И потом, без тебя жизнь не остановится. Надо будет что-то делать – сделает Чернышев. Да и стажер будет…
К подбору кадров Виктор Алексеевич относился весьма серьезно, не пренебрегая и выпускниками высших учебных заведений МВД. Каждый год перед началом периода стажировок он по негласной договоренности с начальником учебного отдела Московской высшей школы милиции посылал Каменскую выбрать слушателя, которого направят к ним на практику. Для этого существовала такая удобная «крыша», как приглашение практических работников для проведения отдельных занятий, особенно по криминалистике, уголовному процессу и оперативно-розыскной деятельности. Настя проводила семинар или практическое занятие в двух-трех группах старшекурсников, после чего Гордеев звонил в школу и называл фамилию того слушателя, которого он хотел бы видеть на стажировке у себя в отделе. Конечно, это делалось в нарушение всяческих правил, но Колобку редко в чем-либо отказывали. Личностью он был известной, да и добрых знакомых у него немало. Именно таким путем попал в МУР самый молодой сыщик отдела Миша Доценко, которого Настя «выкопала» аж в Омской школе, когда была там в командировке. Сам Гордеев лет десять назад высмотрел в Московской школе, проверил во время стажировки и привел в отдел Игоря Лесникова, который теперь стал одним из лучших оперативников, находившихся в подчинении Колобка.
Настя позвонила в учебный отдел школы, где ей предложили на выбор несколько тем, по которым в ближайшие два-три дня должны состояться семинары и практические занятия. Она попросила отдать ей практическое занятие по психологическим особенностям показаний очевидцев.
– Очень кстати, – обрадованно ответили ей в учебном отделе. – Преподаватель, который должен проводить эти занятия, сейчас болен, так что никаких проблем. И нам легче: замену искать не надо.
Настя точно знала, по какому принципу она будет отбирать стажера.
Принцип этот подсказал ей широко известный графический тест Равена. Тест состоял из шестидесяти задач, пятьдесят девять из которых построены на одном и том же принципе и различались только по степени сложности: если первые шесть были примитивно простыми, то начиная с пятьдесят четвертой для поиска правильного ответа требовалось значительное напряжение, связанное с необходимостью удерживать глазами и отслеживать несколько показателей одновременно. Пятьдесят девять задач, таким образом, проверяли способность испытуемого сконцентрировать внимание и быстро принять решение в условиях ограниченного времени. Помимо многого другого, тест Равена показывал, умеет ли испытуемый сосредоточиться и не впадать в панику при цейтноте. А вот последняя, шестидесятая, задача была очень коварной, ибо, будучи на удивление простой, основывалась на совершенно ином принципе. Если испытуемый сумел решить последнюю задачу, это означало, что он умеет взглянуть на задачу со стороны, подняться над ней и поискать новые пути, а не двигаться в заданном направлении, тупо пытаясь открыть замок тем же ключом, что и раньше, на том лишь основании, что предыдущие замки легко открывались именно этим ключом. Конечно, говорила себе Настя, с точки зрения физика, пятьдесят девять экспериментов – вполне достаточно, чтобы сделать вывод о шестидесятом. А с точки зрения математика, это далеко не так. И Настя искала среди слушателей того, у кого окажется мышление именно математическое.
Она порылась в старых записях, позвонила двум знакомым сотрудникам ГАИ и составила наконец задачу, на примере которой будет проводить практическое занятие.
– Как дела? – улыбаясь, поинтересовался Ольшанский у вошедшей в кабинет Насти.
– Плохо, Константин Михайлович. Надо начинать все сначала.
Она села за стол и приготовилась к длинной беседе. Но следователь, судя по всему, ее намерений не разделял. Он мельком взглянул на часы и вздохнул.
– Почему надо начинать сначала? Почему нельзя двигаться дальше?
Настя не ответила на вопрос, ибо ответ был трудным и для нее самой, и для Ольшанского.
– Нужно повторно допросить Бориса Карташова, друга Ереминой.
Следователь медленно поднял голову и, не мигая, уставился на нее.
Из-за толстых линз в очках глаза его казались маленькими, и оттого лицо было неприятным, а взгляд – сверлящим.
– Зачем? Ты обнаружила что-то, что позволяет его подозревать?
Настя и в самом деле кое-что обнаружила, но, во-первых, это не давало оснований подозревать Бориса Карташова, а во-вторых, она вообще не была уверена, что то, что она обнаружила, представляет какой-то интерес. Чтобы укрепиться в своих мыслях, ей просто необходим был повторный допрос.
– Я вас очень прошу, – упрямо повторила она, – допросите, пожалуйста, Карташова. Вот список вопросов, ответы на которые надо непременно получить.
Настя достала из сумки сложенный листок и протянула следователю. Тот, однако, листок не взял, а вместо этого вытащил из стола бланк отдельного поручения.
– Хорошо, допрашивай, – сухо произнес он, быстро заполняя бланк.
– Я думала, вы сделаете это сами.
– Зачем? Это же у тебя появились вопросы к Карташову, а не у меня. По крайней мере, ты сможешь задавать их до тех пор, пока не получишь ответ, который тебя устроит. А то вдруг тебе результаты моего допроса тоже не понравятся.
– Ну зачем вы так, Константин Михайлович, – укоризненно сказала Настя. – Я же не говорю, что предыдущий допрос проведен плохо. Просто в деле открылись новые обстоятельства…
– Какие? – Он резко поднял голову.
Настя молчала. Она привыкла доверять своим, пусть даже неясным, ощущениям, но никогда не рассказывала о них, пока не получала в руки факты.
Дело об убийстве Виктории Ереминой вовсе не было запутанным делом, в котором было много противоречивой информации. Все, что Насте удалось узнать, было логичным и стройным, но не проливало ни малейшего света на вопрос о том, где была погибшая с 22 октября до 1 ноября, когда ее, судя по всему, задушили. Если девушка и впрямь находилась в состоянии острого психоза, то она могла уйти или уехать куда угодно, познакомиться с кем угодно, и никакой нормальной логике ее поступки не подчинялись. Когда человек в здравом уме, то его можно искать у родственников или знакомых, и вопрос только в том, чтобы как можно полнее установить круг этих людей. А угадать возможные маршруты передвижения сумасшедшего – занятие пустое. Уходит человек из дома без документов куда глаза глядят… Труп обнаружен местными жителями случайно, ягодно-грибная пора прошла, в лесу людям в ноябре делать нечего. Повезло, что хотя бы опознать сумели, и то лишь благодаря тому, что было заявление о розыске. Нет, убийство Ереминой не было запутанным. В деле было поразительно мало информации, а это было еще хуже.
Хотя ответ из ОВИРа еще не поступил, Настя мысленно распрощалась и с той версией, на которую так надеялась еще два дна назад. Обнаруженное ею «кое-что» подсказывало, что Вика убита не каким-то заграничным любовником, что дело здесь совсем в другом…
– Так какие появились новые обстоятельства? – тихо и очень жестко спросил Ольшанский, протягивая ей бланк с поручением на допрос Бориса Карташова. – Ты мне не ответила.
– Можно, я отвечу вам после допроса?
– Хорошо, ответишь после. Но имей в виду, Каменская, утаивать от меня информацию ты не имеешь права, даже если считаешь, что она не важна для дела. Мы с тобой работаем в первый раз, поэтому я тебя по-хорошему предупреждаю, что со мной эти фокусы не пройдут. Узнаю – за шкирку выкину, как паршивого котенка. И ни к одному делу, которое будет находиться в работе у следователей городской прокуратуры, тебя больше никогда близко не подпустят. Уж об этом я позабочусь. Не думай, что ты самая умная и можешь решать, что годится для дела, а что – нет. И не забывай, что процессуальное лицо – я, а не ты, поэтому играть будешь по моим правилам, а не по тем, которые у вас на Петровке приняты. Усвоила?
– Я все поняла, Константин Михайлович, – пробормотала Настя и быстро выскользнула из кабинета следователя. "Не зря я его не люблю, – зло подумала она. – Вот как разошелся. Хам трамвайный!"
Надо было позвонить Карташову и договориться о встрече. Настя спустилась на второй этаж, где, как она знала, располагался кабинет ее сокурсника, ныне старшего помощника прокурора. Она позвонит оттуда, на уличные автоматы надежда слабая: они или не работают, или требуют как раз тех монет, которых у нее не окажется.
Настя никогда не составляла мнения о людях с первого взгляда. Но Борис Карташов понравился ей сразу.
Когда он открыл ей дверь, огромный, почти двухметрового роста, в джинсах, байковой рубашке в сине-белую клетку и темно-сером свитере из верблюжьей шерсти, Настя попыталась сдержать улыбку, но не справилась с собой и расхохоталась. Слезы текли из глаз, и, сотрясаясь от приступов смеха, она успела подумать, что, слава Богу, не красила сегодня ресницы, иначе все лицо было бы в потеках от туши.
– Что с вами? – испуганно спросил хозяин. Но Настя лишь махнула рукой. Расстегнув куртку, она протянула ее Карташову, и тут он сам начал судорожно всхлипывать от смеха. Настя была одета в точно такие же джинсы, в такую же сине-белую рубашку, а ее свитер из верблюжьей шерсти был чуть-чуть светлее, чем у Бориса.
– Мы с вами как из одного инкубатора, – сказал Карташов, с трудом переводя дыхание. – Вот уж не думал, что одеваюсь, как работник уголовного розыска. Проходите, пожалуйста.
Оглядывая квартиру художника, Настя недоумевала, почему Гордеев назвал его «богемным». Ничего богемного в любовнике Вики Ереминой не было – ни во внешности, ни в одежде. Короткие волосы, довольно густые, но с начинающей появляться плешью на макушке, аккуратные усы, крупный, пожалуй, несколько длинноватый нос, атлетическое сложение спортсмена. Ни малейшей небрежности ни во внешнем облике, ни в обстановке квартиры. Напротив, комната была обставлена удобной и вполне традиционной мебелью. У окна – большой письменный стол, на котором Настя увидела множество эскизов и законченных рисунков.
– Хотите кофе?
– С удовольствием, – обрадовалась Настя, которая двух часов не могла прожить без чашки кофе.
Они расположились на кухне, чистой и уютной, где господствовали бежевый и светло-коричневый цвета, и это тоже Насте понравилось. Она с удовлетворением отметила, что кофе вкусный и крепкий, а хозяин управляется с джезвой ловко и быстро и, несмотря на внушительную фигуру, двигается грациозно и легко.
– Расскажите мне о Вике, – попросила она.
– Что именно? О том, как она заболела?
– Нет, с самого начала. О том, почему она оказалась в детском доме.
В детском доме трехлетняя Вика Еремина оказалась после того, как ее мать отправили на принудительное лечение от алкоголизма. В лечебно-трудовом профилактории Еремина-старшая и скончалась спустя несколько месяцев, отравившись невесть откуда взявшимся денатуратом. Мать девочки замужем никогда не была, других родственников не обнаружилось, так что Вика осталась в доме ребенка, а потом и в детском доме насовсем. Выросла, окончила ПТУ, получила специальность «маляр-штукатур», начала работать, получила место в общежитии. В рабочее время трудилась, в нерабочее – на полную мощь пользовалась своей яркой, неординарной красотой. Так длилось довольно долго, пока примерно два с половиной года назад она не прочла в газете объявление о том, что какой-то фирме требуется девушка не старше 23 лет для работы секретарем. Вика была достаточно цинична, чтобы сообразить, почему в таком объявлении указан возраст. Она купила несколько рекламных газет, внимательно их прочитала и выбрала предложения, адресованные молодым привлекательным девушкам. Так она и оказалась сотрудником фирмы.
– Когда вы с ней познакомились?
– Давно, когда она еще была маляром. В соседней квартире делала ремонт. Сначала заходила ко мне на чашку чаю, когда делала перерыв. Потом предложила приготовить мне обед, сказала, что хорошо готовит и ей ужасно хочется приготовить обед для мужчины, а не для подруг по общежитию. Я не сопротивлялся, Вика мне нравилась, она казалась очень славной и открытой. Ну и потом, красавица была редкостная.
– Борис… – Настя помялась. – Вы не возражали против той работы, которую Вика выполняла на фирме?
– Я не был в восторге, но не из ревности, а по соображениям чисто человеческим. Когда молодая женщина зарабатывает на жизнь проституцией не потому, что ей это безумно нравится, а потому, что она больше ничего не умеет, а денег хочет иметь много, – это печально во всех отношениях. Но высказываться вслух я не мог.
– Почему же?
– А что я мог предложить ей взамен? Фирма сразу же приобрела для нее квартиру, купила мебель. И платили ей столько, сколько я за год зарабатываю. Пока она была маляром, я делал ей подарки, баловал ее. А в последние два года все переменилось, теперь уже Вика делала мне подарки.
Меня поначалу это очень смущало, потом я многое понял…
– Что именно? – насторожилась Настя.
– Детский дом. Вы постарайтесь вникнуть, представить себе, и вы тоже поймете. Все общее, все как у всех. В ее детстве не было многого из того, что есть у детей, растущих в семьях. И Вике все время хотелось как бы компенсировать это, «добрать», что ли. Она совсем не дорожила памятью о детском доме, отношения поддерживала только с Лелей Колобовой. Отношения с подругами по общежитию тоже порвала. Ей хотелось, чтобы у нее были не общие, а свои, индивидуальные подруги, свой собственный круг друзей, которых она выбрала бы сама, а не таких, которых судьба случайно свела в один класс, в одну группу или в одну комнату. Она хотела сама выбирать, что ей делать и с кем ей общаться. Конечно, этот выбор оставлял желать много лучшего, но… Свою голову ведь не приставишь. Для нее важным было только то, что она выбирает знакомых по своей воле и желанию, а то, что это порой бывали какие-то сомнительные личности, ее не волновало. То же самое с обедами и подарками: ей хотелось выбрать себе объект и заботиться о нем, ей хотелось иметь семью. Все это в полную силу обрушилось на меня, и со временем мне это стало даже нравиться.
– Она хотела выйти за вас замуж?
– Может быть. У нее хватало ума не говорить об этом. С ее образом жизни разве могла она предложить себя в качестве жены?
– А что, этот образ жизни непременно надо было сохранять?
– Я ведь говорил, Вика хотела иметь очень много денег.
Поймите, она не была жадной, совсем наоборот, она не копила деньги, а тратила направо и налево. Безудержное стремление к достатку – тоже компенсация нищего детдомовского детства.
Так что ей приходилось выбирать, чего же ей хочется больше – замужества или денег.
– А вы, Борис? Вы бы хотели жениться на ней?
– Ну, я уже дважды был женат, плачу алименты на дочку. Конечно, я хотел бы иметь нормальную семью, детей. Но не от Вики. Она слишком много пила, чтобы родить здорового ребенка и быть хорошей женой и матерью. Ей нравилось поиграть в жену здесь, у меня, но – два, от силы три дня в неделю, на большее ее не хватало. Или проводила время с очередным клиентом, или со своими друзьями, или просто валялась на диване и мечтала.
Еще кофе?
Борис насыпал зерна в кофемолку и продолжил свой рассказ о безалаберной и непутевой Вике Ереминой.
Много лет, собственно, наверное, всю жизнь, сколько она себя помнила, ей периодически снился страшный сон. Порой часто, порой с перерывом в несколько лет, но сон этот возвращался к Вике, заставляя ее просыпаться и дрожать от страха. Она видела окровавленную руку. Человек, которого во сне не было видно, вытирает руку о белую оштукатуренную стену, оставляя на ней пять красных полос. Появляется другая рука, владельца которой тоже не видно, и чем-то рисует поперек пяти полос скрипичный ключ. Раздается мерзкое хихиканье, постепенно перерастающее в отвратительный злобный хохот, и под этот хохот Вика в ужасе просыпалась.
В конце сентября Вика пришла к Карташову и прямо с порога заявила:
– Кто-то подсмотрел мой сон и рассказывает об этом по радио.
В первый момент Борис растерялся. "Приехали, – подумал он. – Девочка допилась". Что в подобных случаях делать, он не знал. То ли объяснять ей, что такого не может быть, что это – проявление болезненной психики, то ли поддакивать и соглашаться, делать вид, что веришь. Борис выбрал третий вариант, сочетающий, как ему казалось, лечебный момент и внешнее согласие. После того как навязчивая идея не покинула девушку и через неделю, он предложил:
– Давай попробуем нарисовать твой сон. Если существует сила, которая крадет твои сны, то ее это должно испугать.
Вика, вопреки опасениям, не отказывалась, и Борис сделал несколько эскизов, пока не получилось нечто очень близкое к тому, что ей снилось.
Но это не помогло. Вика все больше погружалась в свою идею, но болезненное состояние отрицала и идти к психиатру категорически отказывалась.
– Иными словами, вы держали Еремину как штатную проститутку, – тихо подытожила Настя.
– Да! – взорвался гендиректор. – Если вам так больше нравится, то – да! В чем тут криминал? Она работала секретарем, получала за это зарплату, а спать с клиентами ей нравилось, она делала это добровольно и, заметьте себе, бесплатно. Внешне это будет выглядеть только так и никак иначе! А то, что я вам рассказал, – ерунда.
– То есть вы отказываетесь от своих слов? – уточнила Настя.
– Бог мой, нет, конечно. Я сказал вам правду, но только лишь для того, чтобы помочь найти убийцу Вики, а вовсе не для того, чтобы вы мне тут мораль читали. И если вы будете грозить мне пальчиком и упрекать в безнравственности, то я от всего откажусь, тем более, я вижу, вы протокол не ведете. Я, знаете ли, прожил достаточно и в ваших нравоучениях не нуждаюсь. А убийство – вещь серьезная, и я не считаю себя вправе что-то скрывать. Я, однако, надеялся, что буду понят правильно. Видимо, я ошибся. Очень жаль, Анастасия Павловна.
– Да нет, вы не ошиблись, – Настя постаралась улыбнуться как можно приветливее, но это у нее не получилось, улыбка вышла смущенная, стыдливая и какая-то покаянная. – Спасибо вам за откровенность. Скажите, мог кто-нибудь из этих… клиентов приехать в октябре в Москву и попытаться, минуя вас, снова встретиться с Ереминой?
– Разумеется. Но я об этом тут же узнал бы. Вика работает… работала у меня больше двух лет. За это время ее услуги требовались мне множество раз, но далеко не всегда партнеры были новыми. Некоторым она так нравилась, что они хотели встретиться с ней и в свои последующие приезды.
Кое-кто из них действительно делал это за моей спиной. Но Вика таких вещей никогда от меня не скрывала, ведь это была ее работа, а не личная жизнь. Она прекрасно понимала, что если иностранный партнер оказался в Москве и не позвонил мне хотя бы для того, чтобы перекинуться парой слов по-дружески, то это показатель его отношения и ко мне лично, и к фирме, и к нашему совместному бизнесу. Она понимала, что о таких фактах я должен знать, да и я сам ее неоднократно предупреждал. Нет, не думаю, чтобы она решила утаить что-то от меня.
– Значит, в октябре ничего подобного не случалось?
– Нет. Кстати, тот фирмач-голландец, который 22 октября отвез Вику домой, спал с ней уже два года, в каждый свой приезд.
– Мне нужен перечень всех клиентов Ереминой, – потребовала Настя.
Перечень этот, довольно длинный, был ей предоставлен, и теперь Настя ждала, когда через отдел виз и регистрации проверят, не был ли кто из указанных в списке людей в Москве в тот период, когда исчезла Виктория Еремина. Настя очень надеялась на эту версию, но понимала, что ждать придется долго.
…Добравшись до дома, она обессиленно плюхнулась на диван и блаженно вытянулась. Хотелось есть, но вставать и идти на кухню было лень. Вообще Настя Каменская говорила про себя, что лень родилась намного раньше ее самой.
Провалявшись на диване до позднего вечера, она собралась с силами и выползла на кухню. Еды в холодильнике было совсем мало, выбирать не пришлось: яйцо всмятку и сайра из консервной банки. Погруженная в мысли, Настя не чувствовала вкуса того, что ела. Очень хотелось выпить кофе, но она мужественно боролась со своим желанием, так как знала, что и без того заснет с большим трудом.
Ее мучило ощущение бесполезности того, что она делает, отсутствие даже малейших сдвигов в раскрытии убийства. Ей казалось, что она все делает не правильно, и она боялась, что Колобок будет разочарован. Впервые она работает самостоятельно, а не занимается анализом информации, добытой другими сотрудниками, и не дает им умных советов. Теперь она сама добывает информацию, и советчиков у нее нет.
А еще мучило Настю сострадание к своему начальнику, Виктору Алексеевичу Гордееву, который узнал откуда-то, что среди его подчиненных завелся нечестный человек, а может быть, и не один, и теперь он никому из них не верит, а должен делать вид, что ничего не произошло и он их всех уважает и любит по-прежнему. Похоже на театр, подумала Настя, вспоминая репетицию у Гриневича. С той лишь разницей, что у Колобка отныне и до выяснения ситуации вся жизнь превратилась в спектакль, весь день он должен быть актером на сцене. А настоящая жизнь – только то, что у него внутри, в душе. И если актер, сыграв спектакль, может разгримироваться, пойти домой и пожить своей настоящей жизнью, то у Колобка такой возможности нет, потому что даже дома он постоянно помнит, что кто-то, кого он любит и кому верит, его обманывает. Как он сможет жить с такой тяжестью?
Настя почему-то совсем не думала о том, что с такой же тяжестью на сердце отныне будет жить и она…
Полковника Гордеева трудно было узнать. Энергичный, подвижный, в периоды раздумий любивший быстро ходить по кабинету, сейчас он словно окаменел, неподвижно восседая за своим столом и обхватив голову руками. Казалось, эмоции в нем бушуют и он опасается, что одно неосторожное движение – и все, что накипело, выплеснется наружу. Впервые за все время работы на Петровке Насте стало не по себе в присутствии начальника.
– Что по делу Ереминой? – спросил Виктор Алексеевич. Голос его был ровным, бесстрастным. В нем не было даже любопытства.
– Глухо, Виктор Алексеевич, – честно ответила Настя. – Ничего у меня не получается. Полный тупик.
– Ну да, ну да, – пробубнил Колобок, глядя куда-то поверх ее головы.
Насте показалось, что начальник ее не слушал, думая о чем-то другом.
– Помощь нужна? – вдруг спросил он. – Или пока справляетесь вдвоем?
– Будет нужна, если я придумаю новые версии. На сегодняшний день проверены…
– Не надо, – все так же равнодушно прервал ее Гордеев. – Я верю, что ты не халтуришь. С Ольшанским отношения нормальные?
– Не ссоримся, – коротко и суховато сказала Настя, чувствуя, как в ней поднимается обида и недоумение.
– Ну да, ну да, – снова кивнул полковник, и снова Насте показалось, что он задает ей вопросы только для того, чтобы изобразить руководящую роль. Ее ответы его не интересуют, он в это время думает о своем.
– Ты не забыла, что с первого декабря у нас должен быть стажер из Московской школы милиции?
– Я помню.
– Что-то не похоже. Осталось десять дней, а ты туда еще не съездила.
Почему тянешь?
– Сегодня же позвоню и договорюсь. Не беспокойтесь, Виктор Алексеевич.
Настя старалась говорить ровным голосом, хотя больше всего на свете ей хотелось в этот момент убежать сломя голову из кабинета Гордеева, запереться у себя в кабинете и расплакаться. Почему он так разговаривает с ней? Чем она провинилась? За все годы работы ее ни разу нельзя было упрекнуть в том, что она по забывчивости чего-то не сделала. Да, она многого не умела, она не владела огнестрельным оружием и приемами единоборств, не могла обнаружить слежку и оторваться от нее, плохо бегала, но память у нее была феноменальная. Анастасия Каменская никогда ничего не забывала.
– Не откладывай, – продолжал между тем Гордеев. – Выбирай стажера для себя, а не для чужого дяди. Подключишь его к делу Ереминой. Похоже, что за десять дней мы убийство все равно не раскроем. Так что будешь с ним работать, а заодно и учить. Не ошибешься – возьмем его на работу, у нас людей не хватает. Теперь другое. Весной к нам приезжала делегация сотрудников итальянской полиции. В декабре планируется ответный визит. Ты тоже едешь.
– Почему? – растерялась Настя. – С чего это?
– А ты не вникай. Едешь – и все. Считай, что это компенсация за испорченный отпуск. Я уговаривал тебя ехать в санаторий, я сам доставал тебе путевку и чувствую себя отчасти ответственным за то, что ты так толком и не отдохнула. Поедешь в Рим.
– А как же Еремина? – глупо спросила Настя.
– Еремина? А что Еремина? Если по горячим следам не раскрыла, то потом уже пять-шесть дней роли не играют. В Рим летишь 12 декабря. Если к этому времени ты убийцу Ереминой не найдешь, то ты не найдешь его никогда. Это очевидно. И потом, без тебя жизнь не остановится. Надо будет что-то делать – сделает Чернышев. Да и стажер будет…
К подбору кадров Виктор Алексеевич относился весьма серьезно, не пренебрегая и выпускниками высших учебных заведений МВД. Каждый год перед началом периода стажировок он по негласной договоренности с начальником учебного отдела Московской высшей школы милиции посылал Каменскую выбрать слушателя, которого направят к ним на практику. Для этого существовала такая удобная «крыша», как приглашение практических работников для проведения отдельных занятий, особенно по криминалистике, уголовному процессу и оперативно-розыскной деятельности. Настя проводила семинар или практическое занятие в двух-трех группах старшекурсников, после чего Гордеев звонил в школу и называл фамилию того слушателя, которого он хотел бы видеть на стажировке у себя в отделе. Конечно, это делалось в нарушение всяческих правил, но Колобку редко в чем-либо отказывали. Личностью он был известной, да и добрых знакомых у него немало. Именно таким путем попал в МУР самый молодой сыщик отдела Миша Доценко, которого Настя «выкопала» аж в Омской школе, когда была там в командировке. Сам Гордеев лет десять назад высмотрел в Московской школе, проверил во время стажировки и привел в отдел Игоря Лесникова, который теперь стал одним из лучших оперативников, находившихся в подчинении Колобка.
Настя позвонила в учебный отдел школы, где ей предложили на выбор несколько тем, по которым в ближайшие два-три дня должны состояться семинары и практические занятия. Она попросила отдать ей практическое занятие по психологическим особенностям показаний очевидцев.
– Очень кстати, – обрадованно ответили ей в учебном отделе. – Преподаватель, который должен проводить эти занятия, сейчас болен, так что никаких проблем. И нам легче: замену искать не надо.
Настя точно знала, по какому принципу она будет отбирать стажера.
Принцип этот подсказал ей широко известный графический тест Равена. Тест состоял из шестидесяти задач, пятьдесят девять из которых построены на одном и том же принципе и различались только по степени сложности: если первые шесть были примитивно простыми, то начиная с пятьдесят четвертой для поиска правильного ответа требовалось значительное напряжение, связанное с необходимостью удерживать глазами и отслеживать несколько показателей одновременно. Пятьдесят девять задач, таким образом, проверяли способность испытуемого сконцентрировать внимание и быстро принять решение в условиях ограниченного времени. Помимо многого другого, тест Равена показывал, умеет ли испытуемый сосредоточиться и не впадать в панику при цейтноте. А вот последняя, шестидесятая, задача была очень коварной, ибо, будучи на удивление простой, основывалась на совершенно ином принципе. Если испытуемый сумел решить последнюю задачу, это означало, что он умеет взглянуть на задачу со стороны, подняться над ней и поискать новые пути, а не двигаться в заданном направлении, тупо пытаясь открыть замок тем же ключом, что и раньше, на том лишь основании, что предыдущие замки легко открывались именно этим ключом. Конечно, говорила себе Настя, с точки зрения физика, пятьдесят девять экспериментов – вполне достаточно, чтобы сделать вывод о шестидесятом. А с точки зрения математика, это далеко не так. И Настя искала среди слушателей того, у кого окажется мышление именно математическое.
Она порылась в старых записях, позвонила двум знакомым сотрудникам ГАИ и составила наконец задачу, на примере которой будет проводить практическое занятие.
– Как дела? – улыбаясь, поинтересовался Ольшанский у вошедшей в кабинет Насти.
– Плохо, Константин Михайлович. Надо начинать все сначала.
Она села за стол и приготовилась к длинной беседе. Но следователь, судя по всему, ее намерений не разделял. Он мельком взглянул на часы и вздохнул.
– Почему надо начинать сначала? Почему нельзя двигаться дальше?
Настя не ответила на вопрос, ибо ответ был трудным и для нее самой, и для Ольшанского.
– Нужно повторно допросить Бориса Карташова, друга Ереминой.
Следователь медленно поднял голову и, не мигая, уставился на нее.
Из-за толстых линз в очках глаза его казались маленькими, и оттого лицо было неприятным, а взгляд – сверлящим.
– Зачем? Ты обнаружила что-то, что позволяет его подозревать?
Настя и в самом деле кое-что обнаружила, но, во-первых, это не давало оснований подозревать Бориса Карташова, а во-вторых, она вообще не была уверена, что то, что она обнаружила, представляет какой-то интерес. Чтобы укрепиться в своих мыслях, ей просто необходим был повторный допрос.
– Я вас очень прошу, – упрямо повторила она, – допросите, пожалуйста, Карташова. Вот список вопросов, ответы на которые надо непременно получить.
Настя достала из сумки сложенный листок и протянула следователю. Тот, однако, листок не взял, а вместо этого вытащил из стола бланк отдельного поручения.
– Хорошо, допрашивай, – сухо произнес он, быстро заполняя бланк.
– Я думала, вы сделаете это сами.
– Зачем? Это же у тебя появились вопросы к Карташову, а не у меня. По крайней мере, ты сможешь задавать их до тех пор, пока не получишь ответ, который тебя устроит. А то вдруг тебе результаты моего допроса тоже не понравятся.
– Ну зачем вы так, Константин Михайлович, – укоризненно сказала Настя. – Я же не говорю, что предыдущий допрос проведен плохо. Просто в деле открылись новые обстоятельства…
– Какие? – Он резко поднял голову.
Настя молчала. Она привыкла доверять своим, пусть даже неясным, ощущениям, но никогда не рассказывала о них, пока не получала в руки факты.
Дело об убийстве Виктории Ереминой вовсе не было запутанным делом, в котором было много противоречивой информации. Все, что Насте удалось узнать, было логичным и стройным, но не проливало ни малейшего света на вопрос о том, где была погибшая с 22 октября до 1 ноября, когда ее, судя по всему, задушили. Если девушка и впрямь находилась в состоянии острого психоза, то она могла уйти или уехать куда угодно, познакомиться с кем угодно, и никакой нормальной логике ее поступки не подчинялись. Когда человек в здравом уме, то его можно искать у родственников или знакомых, и вопрос только в том, чтобы как можно полнее установить круг этих людей. А угадать возможные маршруты передвижения сумасшедшего – занятие пустое. Уходит человек из дома без документов куда глаза глядят… Труп обнаружен местными жителями случайно, ягодно-грибная пора прошла, в лесу людям в ноябре делать нечего. Повезло, что хотя бы опознать сумели, и то лишь благодаря тому, что было заявление о розыске. Нет, убийство Ереминой не было запутанным. В деле было поразительно мало информации, а это было еще хуже.
Хотя ответ из ОВИРа еще не поступил, Настя мысленно распрощалась и с той версией, на которую так надеялась еще два дна назад. Обнаруженное ею «кое-что» подсказывало, что Вика убита не каким-то заграничным любовником, что дело здесь совсем в другом…
– Так какие появились новые обстоятельства? – тихо и очень жестко спросил Ольшанский, протягивая ей бланк с поручением на допрос Бориса Карташова. – Ты мне не ответила.
– Можно, я отвечу вам после допроса?
– Хорошо, ответишь после. Но имей в виду, Каменская, утаивать от меня информацию ты не имеешь права, даже если считаешь, что она не важна для дела. Мы с тобой работаем в первый раз, поэтому я тебя по-хорошему предупреждаю, что со мной эти фокусы не пройдут. Узнаю – за шкирку выкину, как паршивого котенка. И ни к одному делу, которое будет находиться в работе у следователей городской прокуратуры, тебя больше никогда близко не подпустят. Уж об этом я позабочусь. Не думай, что ты самая умная и можешь решать, что годится для дела, а что – нет. И не забывай, что процессуальное лицо – я, а не ты, поэтому играть будешь по моим правилам, а не по тем, которые у вас на Петровке приняты. Усвоила?
– Я все поняла, Константин Михайлович, – пробормотала Настя и быстро выскользнула из кабинета следователя. "Не зря я его не люблю, – зло подумала она. – Вот как разошелся. Хам трамвайный!"
Надо было позвонить Карташову и договориться о встрече. Настя спустилась на второй этаж, где, как она знала, располагался кабинет ее сокурсника, ныне старшего помощника прокурора. Она позвонит оттуда, на уличные автоматы надежда слабая: они или не работают, или требуют как раз тех монет, которых у нее не окажется.
Настя никогда не составляла мнения о людях с первого взгляда. Но Борис Карташов понравился ей сразу.
Когда он открыл ей дверь, огромный, почти двухметрового роста, в джинсах, байковой рубашке в сине-белую клетку и темно-сером свитере из верблюжьей шерсти, Настя попыталась сдержать улыбку, но не справилась с собой и расхохоталась. Слезы текли из глаз, и, сотрясаясь от приступов смеха, она успела подумать, что, слава Богу, не красила сегодня ресницы, иначе все лицо было бы в потеках от туши.
– Что с вами? – испуганно спросил хозяин. Но Настя лишь махнула рукой. Расстегнув куртку, она протянула ее Карташову, и тут он сам начал судорожно всхлипывать от смеха. Настя была одета в точно такие же джинсы, в такую же сине-белую рубашку, а ее свитер из верблюжьей шерсти был чуть-чуть светлее, чем у Бориса.
– Мы с вами как из одного инкубатора, – сказал Карташов, с трудом переводя дыхание. – Вот уж не думал, что одеваюсь, как работник уголовного розыска. Проходите, пожалуйста.
Оглядывая квартиру художника, Настя недоумевала, почему Гордеев назвал его «богемным». Ничего богемного в любовнике Вики Ереминой не было – ни во внешности, ни в одежде. Короткие волосы, довольно густые, но с начинающей появляться плешью на макушке, аккуратные усы, крупный, пожалуй, несколько длинноватый нос, атлетическое сложение спортсмена. Ни малейшей небрежности ни во внешнем облике, ни в обстановке квартиры. Напротив, комната была обставлена удобной и вполне традиционной мебелью. У окна – большой письменный стол, на котором Настя увидела множество эскизов и законченных рисунков.
– Хотите кофе?
– С удовольствием, – обрадовалась Настя, которая двух часов не могла прожить без чашки кофе.
Они расположились на кухне, чистой и уютной, где господствовали бежевый и светло-коричневый цвета, и это тоже Насте понравилось. Она с удовлетворением отметила, что кофе вкусный и крепкий, а хозяин управляется с джезвой ловко и быстро и, несмотря на внушительную фигуру, двигается грациозно и легко.
– Расскажите мне о Вике, – попросила она.
– Что именно? О том, как она заболела?
– Нет, с самого начала. О том, почему она оказалась в детском доме.
В детском доме трехлетняя Вика Еремина оказалась после того, как ее мать отправили на принудительное лечение от алкоголизма. В лечебно-трудовом профилактории Еремина-старшая и скончалась спустя несколько месяцев, отравившись невесть откуда взявшимся денатуратом. Мать девочки замужем никогда не была, других родственников не обнаружилось, так что Вика осталась в доме ребенка, а потом и в детском доме насовсем. Выросла, окончила ПТУ, получила специальность «маляр-штукатур», начала работать, получила место в общежитии. В рабочее время трудилась, в нерабочее – на полную мощь пользовалась своей яркой, неординарной красотой. Так длилось довольно долго, пока примерно два с половиной года назад она не прочла в газете объявление о том, что какой-то фирме требуется девушка не старше 23 лет для работы секретарем. Вика была достаточно цинична, чтобы сообразить, почему в таком объявлении указан возраст. Она купила несколько рекламных газет, внимательно их прочитала и выбрала предложения, адресованные молодым привлекательным девушкам. Так она и оказалась сотрудником фирмы.
– Когда вы с ней познакомились?
– Давно, когда она еще была маляром. В соседней квартире делала ремонт. Сначала заходила ко мне на чашку чаю, когда делала перерыв. Потом предложила приготовить мне обед, сказала, что хорошо готовит и ей ужасно хочется приготовить обед для мужчины, а не для подруг по общежитию. Я не сопротивлялся, Вика мне нравилась, она казалась очень славной и открытой. Ну и потом, красавица была редкостная.
– Борис… – Настя помялась. – Вы не возражали против той работы, которую Вика выполняла на фирме?
– Я не был в восторге, но не из ревности, а по соображениям чисто человеческим. Когда молодая женщина зарабатывает на жизнь проституцией не потому, что ей это безумно нравится, а потому, что она больше ничего не умеет, а денег хочет иметь много, – это печально во всех отношениях. Но высказываться вслух я не мог.
– Почему же?
– А что я мог предложить ей взамен? Фирма сразу же приобрела для нее квартиру, купила мебель. И платили ей столько, сколько я за год зарабатываю. Пока она была маляром, я делал ей подарки, баловал ее. А в последние два года все переменилось, теперь уже Вика делала мне подарки.
Меня поначалу это очень смущало, потом я многое понял…
– Что именно? – насторожилась Настя.
– Детский дом. Вы постарайтесь вникнуть, представить себе, и вы тоже поймете. Все общее, все как у всех. В ее детстве не было многого из того, что есть у детей, растущих в семьях. И Вике все время хотелось как бы компенсировать это, «добрать», что ли. Она совсем не дорожила памятью о детском доме, отношения поддерживала только с Лелей Колобовой. Отношения с подругами по общежитию тоже порвала. Ей хотелось, чтобы у нее были не общие, а свои, индивидуальные подруги, свой собственный круг друзей, которых она выбрала бы сама, а не таких, которых судьба случайно свела в один класс, в одну группу или в одну комнату. Она хотела сама выбирать, что ей делать и с кем ей общаться. Конечно, этот выбор оставлял желать много лучшего, но… Свою голову ведь не приставишь. Для нее важным было только то, что она выбирает знакомых по своей воле и желанию, а то, что это порой бывали какие-то сомнительные личности, ее не волновало. То же самое с обедами и подарками: ей хотелось выбрать себе объект и заботиться о нем, ей хотелось иметь семью. Все это в полную силу обрушилось на меня, и со временем мне это стало даже нравиться.
– Она хотела выйти за вас замуж?
– Может быть. У нее хватало ума не говорить об этом. С ее образом жизни разве могла она предложить себя в качестве жены?
– А что, этот образ жизни непременно надо было сохранять?
– Я ведь говорил, Вика хотела иметь очень много денег.
Поймите, она не была жадной, совсем наоборот, она не копила деньги, а тратила направо и налево. Безудержное стремление к достатку – тоже компенсация нищего детдомовского детства.
Так что ей приходилось выбирать, чего же ей хочется больше – замужества или денег.
– А вы, Борис? Вы бы хотели жениться на ней?
– Ну, я уже дважды был женат, плачу алименты на дочку. Конечно, я хотел бы иметь нормальную семью, детей. Но не от Вики. Она слишком много пила, чтобы родить здорового ребенка и быть хорошей женой и матерью. Ей нравилось поиграть в жену здесь, у меня, но – два, от силы три дня в неделю, на большее ее не хватало. Или проводила время с очередным клиентом, или со своими друзьями, или просто валялась на диване и мечтала.
Еще кофе?
Борис насыпал зерна в кофемолку и продолжил свой рассказ о безалаберной и непутевой Вике Ереминой.
Много лет, собственно, наверное, всю жизнь, сколько она себя помнила, ей периодически снился страшный сон. Порой часто, порой с перерывом в несколько лет, но сон этот возвращался к Вике, заставляя ее просыпаться и дрожать от страха. Она видела окровавленную руку. Человек, которого во сне не было видно, вытирает руку о белую оштукатуренную стену, оставляя на ней пять красных полос. Появляется другая рука, владельца которой тоже не видно, и чем-то рисует поперек пяти полос скрипичный ключ. Раздается мерзкое хихиканье, постепенно перерастающее в отвратительный злобный хохот, и под этот хохот Вика в ужасе просыпалась.
В конце сентября Вика пришла к Карташову и прямо с порога заявила:
– Кто-то подсмотрел мой сон и рассказывает об этом по радио.
В первый момент Борис растерялся. "Приехали, – подумал он. – Девочка допилась". Что в подобных случаях делать, он не знал. То ли объяснять ей, что такого не может быть, что это – проявление болезненной психики, то ли поддакивать и соглашаться, делать вид, что веришь. Борис выбрал третий вариант, сочетающий, как ему казалось, лечебный момент и внешнее согласие. После того как навязчивая идея не покинула девушку и через неделю, он предложил:
– Давай попробуем нарисовать твой сон. Если существует сила, которая крадет твои сны, то ее это должно испугать.
Вика, вопреки опасениям, не отказывалась, и Борис сделал несколько эскизов, пока не получилось нечто очень близкое к тому, что ей снилось.
Но это не помогло. Вика все больше погружалась в свою идею, но болезненное состояние отрицала и идти к психиатру категорически отказывалась.