Мария Арбатова
Меня зовут женщина (сборник)

Наталья Гончарова

   Уж кто лучше меня знает, что злоупотреблять случайностями – верный способ превратить историю в авантюрный роман, но, уезжая на дачу, я действительно купила книгу Марины Цветаевой с воспоминаниями о художнице Наталье Гончаровой. В моем возрасте такие книги покупают в корыстных целях, в бескорыстных они куплены двадцать лет назад, зачитаны, залистаны и заиграны друзьями. Прелесть данной Цветаевой состояла в том, что страничка на русском дублировалась страничкой на немецком и означала привычное с детства насилие: «Открой рот, это не только вкусно, но и полезно». Каждое лето я делала вид, что привожу в порядок язык, хотя относилась к разряду интеллигенции, которая в вузах «в обязательном порядке изучала историю партии и иностранный язык, чтобы не знать ни первого, ни второго».
   Я каким-то образом объяснялась по-немецки, но внятно это получалось либо по жизненным показаниям, либо в условиях германоговорящих сексуальных отношений. Поллета истязая себя требованием прочитать «Наталью Гончарову» по-немецки, я возненавидела ни в чем не повинную художницу, саму себя и запущенный сад, в котором так славно валяться под яблоней, отгонять книжкой насекомых и мурлыкать: «Ваш нежный рот сплошное целованье…» Непропаханная немецкоязычная Наталья Гончарова укоризненно качала головой с обложки, а я подростково хамила ей: «Как хочу, так и отдыхаю!»
   …В зимних сумерках я вышла из Дома литераторов и побрела к Никитским воротам. Прерывая кайф одинокого гулянья под крупным снегом, передо мной возникла высокая восточного вида молодуха с однозначным англоговорящим акцентом:
   – Извините, не могли бы вы мне подсказать, где находится церковь, в которой венчался Пушкин?
   – Пойдемте, она в двух шагах, – ответила я, примеряя выговор к видавшим виды дешевым сапогам, среднеарифметическому стеганому пальто и по-мусульмански низко завязанному платку. «Студентка из Эмиратов? Курдская беженка? Славистка из третьего мира?» – пронеслось в моей голове.
   – Меня зовут Наталья Гончарова, – сообщила спутница.
   – Очень приятно, – с тоской ответила я. Уж если в километре появляется сумасшедший, то он обязательно мой.
   – Это очень смешно, что в России меня все время принимают за сумасшедшую. Это говорит о бережности, с которой вы относитесь к Пушкину. Я предполагала, что он известен в вашей стране, но не подозревала, что причислен к сану святых, – откликнулась она. – Я приехала из Новой Зеландии. Там небольшая, но очень славная русская диаспора. И конечно же, предельно мифологизированная. Я приехала разрушать собственные мифы.
   – Ну, и как идет процесс разрушения? – Какая-то в ней была лажа, я не могла схватить это пониманием, но ощущала внутренним сопротивлением. Она была двадцати – тридцати лет, стройная, сутуловатая, нелепая, невероятно энергетичная, с горящими, лукавыми и виноватыми глазами.
   – Процесс идет увлекательно. Я с удовольствием рассказала бы вам об этом подробно, если вы позволите. Мне очень не хватает интеллектуальной среды в вашей стране. Это не комплимент, это аргумент. Я приехала по делам Парижского института человека. И если вы обратили внимание, то в достаточной мере владею психотехниками и довольно быстро читаю ваши мысли, – сказала она в извиняющейся манере.
   – Похоже на то, – промямлила я. Всякой булгаковщины и всяких экстрасенсов терпеть не могу, сама занималась эзотерикой достаточно для того, чтобы понять, какие недоучки и неудачники ее нынче собой набили. – А что это за заведение, Парижский институт человека?
   – Это попытка изучать человека не аналитически, а синтетически, прогнав дискретные символы и оказавшись в целостном мире, – улыбнулась она.
   – В нынешних условиях смахивает на шаманство. И что, это солидное заведение? – Я понимала, что меня дурят, но не понимала, в каком месте.
   – Смотря что вы считаете солидным, сегодня я была в Российской академии наук. – Она достала из невнятной сумки лоскут факса и заглянула в него. – Это называется Ленинский проспект. Шизогенное здание на ветреном месте. Так вот, люди, которых мне представили как цвет науки, произвели на меня, как на целителя, впечатление психически некомпенсированных и социально опасных.
   – Вы русская? – навязчиво спросила я.
   – Полагаю, что нет. Бабушка чистая русская. Как вы поняли, я из побочной ветви Натальи Гончаровой, вдовы поэта Пушкина. А мамины родители уже смешаны с майори. Я не знаю, какой процент какой крови во мне, в Новой Зеландии это не принято обсуждать. Я приехала по линии «Гринписа», поэтому не имею возможности дать свои московские координаты, по условиям работы мы должны сохранять их в тайне. Если вы позволите, я попрошу ваш телефон. Мне было бы интересно поговорить о литературе и политике. – Она протянула лоскут факса.
   Я чувствовала себя идиоткой. Факт чтения ею моих мыслей существовал налицо, из-за этого я автоматически беседовала с ней, как рабыня с вежливой жрицей. Моей профессией действительно была литература, профессией моего мужа – политика. Но из трех основных жизненных искушений деньгами, славой и чудом искушение чудом я уже прошла изо всех сил и возбуждалась на собеседницу не как заблудший на проповедника, а как собиратель насекомых на экзотическую стрекозу.
   Надписывая на листе факса телефон, я успела прочитать текст. Ха-ха, в нем ничего не выпадало из информации, предложенной этой, извините за выражение, Натальей Гончаровой.
   В юности мы все гоняли блюдечко по столу, учили наизусть Кастанеду и Лили, замысловато сидели в йоговских позах и медитировали на кончик собственного носа. Когда только начал открываться сезон экстрасенсирования, я, закрыв глаза, часами водила ладонями, определяя сначала край стола, потом рельеф комнаты и, наконец, больной человеческий орган. И преуспела бы в этом виде спорта, учитывая, что в таблице эфемерид у меня пять планет во «Льве» и по части агитации могу кошку уговорить жить в воде, а рыбу – вить гнездо на дереве. Подвело чувство ответственности.
   С пациентами моего друга начали приключаться истории: воспаление придатков вылечит, а она, глядь, под машину попала; ухо починит, а сверху, хлоп, и инсульт. Быть дизайнером тришкиного кафтана мне не хотелось, а других законов кроя российские школы не имели. Другие законы кроя предполагали образ жизни, приняв который, человек содержал свою душу в отчаянной чистоте, я бы даже сказала, в стерильности, как скальпель перед операцией. Но такие истории происходили далеко в дацанах и монастырях, а наши целящие решали с пациентами собственную проблему власти и денег.
   Ну, Наталья Гончарова, ну, мысли читает… подумаешь, делов, я тоже могу научиться, только зачем. Двери в магию открыты всем, желающим принести в жертву огромное время и огромные силы. Там хорошо, но мне туда не надо.
   Зачем я дала ей телефон? Мало ли таких бродит по старым улицам Москвы? Вся международная психиатрия высадилась нынче десантом! Не произведя себя в счастливые люди дома, бросились самоутверждаться за счет нашего переходного периода, есть нашу больную энергетику большими фирменными ложками и взваливать на нашу неустроенность собственные поиски смысла жизни.
   Поболтается, поболтается здесь в гринписовском комбинезоне, пару раз получит по морде во время экологических акций, забеременеет от русского бандита, приняв его за «лишнего человека», потом вернется в Новую Зеландию, расскажет о том, что в ее жизни были настоящие события, и получит кафедру в университете. Сколько я уже таких видела… Как говорят англичане, начинающий жизнь со скандала кончает ее институтом.
   Впрочем, в моей семье достаточный шабаш, чтобы Наталья Гончарова пришлась ко двору. Семидесятилетняя матушка, всю жизнь как врач назначавшая антибиотики в девяносто девяти случаях из ста, прозрела и стала целительницей, вместе с ней это сделал мой брат, недоучившийся философ. Повесив на стенку международные дипломы, написанные иероглифами и подписанные голландским гуру, они начали принимать больных. Я и сама по малодушию пользовалась матушкиными услугами. Я понимала, что это как колоться грязным шприцем, но ритм жизни не всегда позволял кипятить шприц, и, не брезгуя черным юмором, я не брезговала и черным ящиком.
   Появившись в доме, Наталья Гончарова ни на одну секунду не заинтересовала моего мужа. Раздевшись, она оказалась красивой стройной восточной девушкой в кофточке из золотого люрекса и мешковатых бархатных штанах. Голова была по-прежнему до бровей завязана платком.
   – Я вернулась из патогенной зоны, у меня на лбу раны, пусть это не смущает вас, госпожа Мария, – заметила она за обедом.
   – Что едят в Новой Зеландии? – спросила я осторожно. Мне неудобно было ловить ее на фальшивой новозеландскости, мне было все равно, откуда она, меня волновало, почему юная красивая девка стала такой умной.
   – В Новой Зеландии много блюд из баранины, риса и овощей. Остальное как везде: те же пиццы, те же «Макдоналдсы», те же полуфабрикаты. Бабушка готовит какие-то русские блюда, но они совсем другого вкуса, чем здесь. Представьте себе «эплпай» с киви вместо яблок. Так размываются все ностальгии, даже пищевые, – грустно ответила Наталья Гончарова.
   О, как много сил она потратила на завоевание моего мужа. Она принесла в подарок огромную дорогую новую книгу по экономическим теориям на английском, поставила ему несколько ужасных диагнозов и тут же предложила лечение, предсказала колоссальную карьеру в политике. Он остался холоден.
   Наталья была не кокетлива как девушка из западной университетской среды, в какой-то момент я даже подумала о лесбийской ориентации, с женщинами она вела себя игривей. Впрочем, это было другое, это было колоссальное табу на пол. Она одевала тело по правилам, но вовсе не собиралась пользоваться им, реализовываясь сексуально, и вела себя как огромный тактичный вундеркинд. Она перепробовала к мужу кучу интеллектуальных ключей, но он был закрыт, как сейф.
   – При всех социальных фазах человек уничтожал природу, и прогресс страшен увеличением масштабов уничтожения, – говорила Наталья, барабаня длинными пальцами по столу.
   – Человеческая природа и состоит в том, чтобы уничтожать природу. Человек выделился из природы именно тем, что начал нарушать ее законы, – говорил муж.
   – Но «Гринпис» добивается нового стандарта в отношениях с природой, – упорствовала Наталья.
   – Новый стандарт связан не с изменением человеческой природы, а с тем, чтобы уничтожение природы происходило с меньшим дискомфортом для самого человека.
   – Но, господин Олег, человечество рассталось с такими вещами, как рабовладение, возможно, скоро оно начнет рассматривать охоту в качестве гуманитарного преступления, – предположила Наталья.
   – И тогда вы будете осуждены за кожаный ремешок на ваших часах и котлету, которую только что ели. А может быть, вы напишете табель о рангах, о том, что у медведя и зайца есть душа и их убивать нельзя, а у курицы и таракана нет души, и их убивать можно, – глумился муж.
   – Пока ваша политическая элита будет смеяться над экологическими идеями, Россия обречена, – грустно сказала Гончарова. – Я недавно разговаривала с господином Горбачевым, он думает примерно как вы.
   – С Горбачевым? – переглянулись мы.
   – Да, это была бестолковая конференция. – Она достала из сумки фотографию, на которой чокалась шампанским вместе с Михаилом Сергеевичем. На обратной стороне было написано: «Здравствуй, племя, младое, незнакомое! Наталье Гончаровой от Михаила Горбачева».
   Мы снова переглянулись.
   – Какое счастье, что в России больше нет монопольного объяснения мира и простая новозеландка может оппонировать господину бывшему президенту, – усмехнулась она.
   – Неужели ты не мог быть повежливей? – распекала я мужа потом.
   – Она меня раздражает.
   – Но чем? Обычный светский треп.
   – Она играет по другим правилам. Я не могу понять, по каким, но вижу, что мне это не нравится. Она безупречна; но я ощущаю колоссальное давление. Как собеседник она неинтересна и совершенно необразованна.
   – Хоть бы сказал спасибо за книжку! – пристыдила я.
   – Она не похожа на человека, осознающего ценность этой книги… Интересно, где она ее украла?
   – Почему ты думаешь, что иностранка, участвующая в конференциях с Горбачевым, крадет книги? – обиделась я.
   – Наверное, у Горбачева и украла, – предположил муж.
   То, что наш дом – «палата № 6», Наталья Гончарова поняла, еще когда заприметила меня на улице. В трех комнатах ютились шесть персонажей. Я, не юная писательница, со всеми признаками успешности, кроме денег. Сыновья-близнецы, вылетевшие из престижного лицея за аморальное поведение, доучивающиеся в школе для «особо одаренных и трудных детей», играющие в рок-группе на бас-гитаре и ударнике. Муж, правительственный чиновник с имиджем художника. Бывший муж, певец классического плана с имиджем растерявшегося супермена. И матушка-целительница, изысканно умудряющаяся всю честную компанию ссорить между собой.
   Собственно, у нас с мужем было рабочее общежитие в виде двухкомнатного номера в гостинице «Академическая», у бывшего мужа – любимые женщины с жилплощадью, у сыновей – ночевки по друзьям, а у матушки – квартира моего брата. Так что, начав материализовываться без предупреждения, Наталья построила отношения со всеми по очереди.
   Через месяц, собравшись вместе за ужином, мы создали банк информации, в нем лежало:
 
   Наталья Гончарова живет у «мадам Дины» и оставила телефон туда.
   «Мадам Дина» – вдова известного ученого и контактерша, общается с инопланетянами, родители Натальи Гончаровой погибли в автокатастрофе, и говорить об этом ей тяжело.
   Наталья Гончарова нашла себя в России, после того как начала мыть полы в московской церкви и стала ее истовой прихожанкой.
   Наталья Гончарова занимается целительством в Институте стоматологии и привела матушке оттуда пациентку.
   Наталья Гончарова – сильный экстрасенс, но лечить себя не дает и держит в тайне дату своего рождения, чтобы не стать жертвой вмешательства астрологов в судьбу.
   Наталья Гончарова показывает фокусы, просит задумать слово или рисунок, перенести это на бумагу и отгадывает, в ошибках замечена не была, узнав дату приближающегося дня рождения матушки, Наталья Гончарова готовится к нему.
   Наталья Гончарова стояла на Арбате с чучелом крокодила и экологическим плакатом, денег при этом не собирала.
   Наталья Гончарова проходит в метро мимо контролера, глядя ему в глаза и не показывая проездного.
   Наталья Гончарова богата и приносит продукты из очень дорогих магазинов.
 
   – Твоя любовь к экзотике должна знать разумные пределы, – вздыхал муж, но я уже затащилась на Наталью и, видя, как она нуждается в нашем доме, сокращала дистанцию. В ней было качество, отчетливо влюбляющее меня, она была бескорыстна. Я часто порывала с многолетними подругами, замечая, как из шкурной искры возгорается пламя. Вроде еще те же глаза, та же улыбка, но сквозь них такой пожирающий блеск и плотоядное беспокойство, которые быстро смешают карты, и человек начнет не то писать, не туда ходить, не на то ставить, а там уж и поминай как звали…
   В Наталье были совершенно иной блеск и совершенно иное беспокойство. Характеристика личности начинается с уяснения ее потребностей. Я не могла уяснить Натальиных потребностей, но то, что я чувствовала в ней, меня не отталкивало.
   Мне пришло в голову подарить ей замученный лежанием в саду экземпляр немецко-цветаевской повести о Наталье Гончаровой.
   – Еще одна Гончарова? – удивилась Наталья. – Но это неинтеллигентно, это – глупый плагиат. По-немецки читать не люблю. Знаете, госпожа Мария, я с детства ненавижу все эти: «Morgen, morgen, nur niht houte!» – пропела она именно тот стишок, которым меня доставали в нежном возрасте.
   Ударили морозы, и Наталья стала появляться в видавшей виды цигейковой шубе. Шуба была не по росту, и Наталья Гончарова выглядела совсем как мы в совковом детстве, когда тяжеленная маловатая цигейковая шуба и точно такая же бесформенная шапка были залогом зимнего гулянья.
   – Я выгляжу экзотично, но мадам Дина силой надела это на меня. В Новой Зеландии я не привыкла носить такие тяжелые вещи и чувствую себя, как черепаха, ненавидящая панцирь. Кстати, я считаю черепах более высокоорганизованными существами, чем крысы, – сообщала Наталья.
   В руках ее на смену сумке пришел пакет, содержимое которого она демонстрировала. В пакете жили ключ, разбросанные небольшие российские рубли и доллары, расческа. Из чрезвычайных вещей появлялись дорогущий сундучок с кодовым замком и загадочным назначением; дискеты, каждый раз не желающие совмещаться с нашим компьютером, а потому так ни в чем не признавшиеся; дефицитные импортные лекарства, благотворительно несомые кому-то, и разнообразная печатная продукция в виде проспектов, приглашений и документов с предельно престижных и предельно разнообразных мероприятий.
   Наталью интересовало все, и практически на все темы она годилась порассуждать в нахватанной парадоксальной манере. Только такой зануда, как мой муж Олег, не нашел в ней ничего любопытного. Ее речь была убедительна той убедительностью, которая задается своеобразием сопоставлений, архитектурой рассуждения и ритмом. Убеждала не фригидная логика, а магия слов. У нее не было границ языка, она пользовалась языком, как пользуется действительностью постмодернист, создавая изобразительное произведение. У нее не было границ языка, потому что у нее не было границ мира.
   – Она все время научничает, но для такого рода рассуждений необходим научный аппарат. Наука – это ритуал, он не работает без ссылок, без отталкивания от последних достижений и культуры дискуссии, – настаивал муж.
   – Роль, которую играл прежде шаман, принадлежит нынче научному эксперту! – ехидно цитировала я.
   – Совершенно верно, – отвечал муж. – Ты утоляешь тоску по шаману Натальей Гончаровой, имеешь право. Но при чем тут я?
 
   На день рождения моей матушки Наталья пришла с таким торжественно-возвышенным лицом, будто это молебен во спасение человечества или вручение государственных премий.
   – Я первый раз в вашей стране на дне рождения, госпожа Людмила, – сказала она, как обычно, чуточку виновато. Сняла платок и рассыпала по плечам черные густые прямые новозеландские волосы. Собственно, для того чтобы быть красавицей, ей не хватало только пары размеров бюста, смягченной пластики и сознания своей привлекательности. Но Наталья Гончарова к собственной женственности собственным интеллектом не обращалась, она жила мимо нее.
   – Обожаю быть свахой, – заехала я на эту территорию. – У меня есть для вас женихи.
   – Я рождена для другого предназначенья, – сурово ответила Наталья. – Я не могу принадлежать мужчине, потому что я принадлежу всему человечеству.
   Она принесла в подарок кожаный кошелек, внутри которого сидел плоский будильник. Попытки заставить его звенеть не удались ни одному из присутствующих пяти технически одаренных мужчин.
   – Ужасно, – залилась краской Наталья. – Видимо, он испортился при перелете из Новой Зеландии. Только человек может выдержать почти тридцатичасовой перелет, техника ломается! Я чувствую себя такой виноватой… Я испортила всем праздник.
   Чтобы отвлечь ее, я достала красочный проспект на английском, приглашающий меня на тусовку австралийских писательниц.
   – Это очень хорошая поездка, – сказала Наталья, подробно прочитав его. – Я возьму проспект с собой и позвоню в аэропорт, чтобы подобрать вам самый удобный рейс. Многие, особенно мужчины, предпочитают делать остановку в слаборазвитых странах с дешевыми борделями. Я не советую этого, без ориентирующегося спутника вас обманут и обкрадут прямо в аэропорту.
   – Тридцатичасовой перелет, это ужас, – застонала я.
   – Да, госпожа Мария, пожалуй, для Австралии сейчас не сезон, давайте лучше проведем фестиваль в Англии, я так соскучилась по Лондону, – сказала Наталья. – У вас ведь есть пьеса с экологической тематикой?
   – Да. У меня есть пьеса «Семинар у моря» об интеллигенции, собирающейся на семинар в момент чернобыльской аварии. Она однажды исполнялась на фестивале и не имела больше никакой театральной судьбы, – призналась я.
   – Отлично. Вы хотите, чтоб пьесу ставил русский или английский режиссер?
   – Конечно, русский. Английскому слишком много придется объяснять.
   – Мы сделаем фестиваль «Русские за экологию», только одного спектакля будет маловато. Можно попросить господина Александра, чтобы капелла, в которой он работает, также приняла участие с какими-нибудь экологическими произведениями.
   – У нас нет таких произведений. Разве что «Я пойду, пойду погуляю, белую березу заломаю», – хихикнула я.
   – Это вполне подходит. Еще мы сделаем семинар по русской политике, его проведет господин Олег. Я уверена, что у нас все получится, я завтра же дам факс своей подруге в английский фонд, поддерживающий подобные проекты.
   Через неделю Наталья принесла факс от подруги из Лондона, та была в полном восторге от идеи фестиваля и начала искать под него деньги. Мы не поверили, потребовали подтверждения от руководителя фонда. Получили. Считать, что ночами Наталья Гончарова летает в Лондон, чтобы давать фальшивые факсы, мы не решились. Дело застопорилось из-за другого. Все экземпляры пьесы «Семинар у моря» исчезли мистическим образом.
   Они исчезли не только из моего буфета, к которому, клянусь, Наталья не подходила, да и пойди найди там пьесу среди тонны бумаг. Они исчезли из литературных частей театров и редакций театральных журналов, как платья с булгаковских участниц сеанса черной магии.
   Надо сказать, я отнеслась к этому философски. Когда я написала эту пьесу, мой друг и наставник поэт Александр Еременко сказал:
   – О Чернобыле нельзя писать художественную литературу. Это мистическое событие, оно требует другого способа исследования.
   Видимо, факсы Натальи Гончаровой подожгли краешек пространства, на котором лежала пьеса. Правда, говорят, рукописи не горят. Так что если у вас дома по каким-то причинам оказалась пьеса «Семинар у моря», верните ее, пожалуйста, вознаграждение гарантируется.
 
   Уж не знаю, как с другими, но по нашей семье Наталья Гончарова решила ходить, как конь по шахматной доске. Сначала она назначила моего бывшего мужа несчастным и начала опекать его. То она ходила на концерты духовной музыки капеллы, в которой он работал. То таскала псевдоэзотерические книжки и журналы, которыми уже мощно промышляли московские издательства, то подолгу беседовала с ним о… впрочем, это было ни о чем, но очень душевно и многозначительно. Наталья Гончарова работала бальзамом на всякую возвышенно-растерянную душу.
   Она, например, садилась и рассказывала, что только вчера вернулась из закрытого центра по производству психотропного оружия, и даже подробно чертила психотропный генератор. Показывала, какую гимнастику делают ниндзя и филиппинские хилеры, чтобы легким прикосновением глобально демонтировать человеческую плоть. Приносила копию рукописи Чеховского и Чижевского, хранящейся в архиве РАН, «О передаче мыслей на расстоянии», начатой в 1926 году. И материалов о группе Чеховского, тринадцать членов которой собирались вокруг стола в экзотических мантиях и пытались порешить Сталина с помощью воздействия на бюст, обклеенный волосами вождя, купленными у личного парикмахера, пока их не замели органы.
   Она вообще все время говорила или внимательно слушала, она не могла остаться в тишине, она боялась тишины.
   Как-то в профессиональном комитете драматургов мой нынешний муж должен был рассказывать об экономических реформах. Для него это было дело привычное, на смену моде на эстрадных сатириков и юмористов пришла мода на эстрадных экономистов и политологов. Муж сидел в красивом шелковом костюме перед пожилыми писателями и обращался с их мифами о ситуации в стране, как археолог с костями мамонта. Конструктивно и бережно. Прелесть ситуации состояла еще в том, что это были смотрины. Моего бывшего мужа в профкоме драматургов знали лет десять и совершенно не желали менять на нынешнего. Недостаток нынешнего заключался в том, что он вписывался в образ врага. Прежний был такой же растерявшийся в сегодняшнем дне художественный интеллигент, как и все профкомовцы, не разбирая возрастов и жанров. Новый был не отягощенный жильем и деньгами, пришедший в политику из науки после путча, но все же правительственный чиновник. Старики были недовольны моим выбором.
   Жизнь профкома драматургов больше всего напоминала огромную семью, в которой старшие упустили бразды правления, молодежь перестала слушаться, а ритуалы почему-то еще соблюдались.
   Присутствующие на вечере не столько слушали моего мужа, сколько показывали, как они умны и продвинуты, а главное, как смелы и как долго и витиевато способны ругать власть, отказавшую им в содержании. Я сидела и любовалась тем, как Олег, поднаторевший в работе с разными партиями, структурировал дискуссию. Меня не покидала надежда, что старики оценят его ум и обаяние. Зачем мне это было надо? Ума не приложу…
   Наталья Гончарова, которой было отказано в личных дискуссиях о политике, собиралась прийти на вечер, но, видимо, не смогла. Как только я вспомнила об этом с сожалением, меня позвали из зала.