Страница:
Мария Свешникова
Fuck’ты
Факт – от лат. factum «сделанное», свершившееся событие, истина; знание, достоверность которого доказана.
Fuck – по одной из версий расшифровывается как Found Under Carnal Knowledge, что в переводе с английского значит «обнаружены следы плотского познания». Надпись «F.U.C.K.» ставилась в медицинских документах солдат британской армии при обнаружении венерических заболеваний.
Пролог
– Привет! Я была права – за окном снова дождь. Огромными каплями стучит мне в стекло. А с утра было солнце – оно встало на востоке, ближе к югу; и стало ясно – скоро зима. Холод-убийца провоцирует заморозки под ключицей; грубеет кожа возле груди; по телу бегают, как тысячи муравьев, мурашки, мелкие, словно капли дождя, тихо сползающие по стеклу. Ты прости меня за глупость. Просто мне больно. Ноет бедро – никак не отпустит назад или вперед, в ту ночь мне тоже досталось – порезали меня, как листья рукколы. И на руке остался рельефный шрам, но его никто не замечает, я молчу. Как рыба.
А всего год назад… Помнишь? Да нет, ни хера ты не помнишь.
А мне всего два десятка лет…
…знаете, возможно, в моей жизни было много блядства, но меньше, чем могло бы быть…
Я нажала на сброс, возле комнаты послышались шаги – такие мелкие, семенящие, мужские – сонные. Правильные – перебирающие плоскость одинаковыми расстояниями, измеряющие все одной длиной.
– С кем ты там разговариваешь? – спросил мой герой, перекладывая из одной руки в другую горячую чашку. Подул на обожженный палец и всей массой облокотился на хлипкий стеллаж. На столе капли пролитого неумелыми ладонями чая переливались темным перламутром; янтарно-кофейные, живые. Я с укором изучала мокрое пятно.
– Другу на автоответчик сообщение оставила. – А что было с твоим бедром?
– Ты подслушиваешь? Ты мне не веришь? Ухмылка не сходила с моего лица: я же снова вру.
Нет у меня больше друга. Нет, понимаешь, нет! И мамонтов нет, и ты испаришься, и останешься засохшим пятном, в котором ничего не видно. Пустота – то самое «нет», нет на нее суда.
– Слабо, если честно! Тебе сложно верить.
– Для того чтобы понять и поверить, нужна не одна ночь и не один секс.
– Понять что?
А всего год назад… Помнишь? Да нет, ни хера ты не помнишь.
А мне всего два десятка лет…
…знаете, возможно, в моей жизни было много блядства, но меньше, чем могло бы быть…
Я нажала на сброс, возле комнаты послышались шаги – такие мелкие, семенящие, мужские – сонные. Правильные – перебирающие плоскость одинаковыми расстояниями, измеряющие все одной длиной.
– С кем ты там разговариваешь? – спросил мой герой, перекладывая из одной руки в другую горячую чашку. Подул на обожженный палец и всей массой облокотился на хлипкий стеллаж. На столе капли пролитого неумелыми ладонями чая переливались темным перламутром; янтарно-кофейные, живые. Я с укором изучала мокрое пятно.
– Другу на автоответчик сообщение оставила. – А что было с твоим бедром?
– Ты подслушиваешь? Ты мне не веришь? Ухмылка не сходила с моего лица: я же снова вру.
Нет у меня больше друга. Нет, понимаешь, нет! И мамонтов нет, и ты испаришься, и останешься засохшим пятном, в котором ничего не видно. Пустота – то самое «нет», нет на нее суда.
– Слабо, если честно! Тебе сложно верить.
– Для того чтобы понять и поверить, нужна не одна ночь и не один секс.
– Понять что?
Suck’ральное
Почти год назад я невольно стала свидетелем того, как Ира, консьержка в моем подъезде, делала глубокий проникновенный минет. Дряблый и несколько свирепый, он уверенно сидел на водительском кресле Rav 4. В переднем стекле было солнце – это фонарь, была улыбка с закрытыми глазами – это удовольствие, звучала музыка, кровь приливала к паху. И не было мыслей. Так здорово.
Мы с Алеком возвращались из Дома кино за полночь. Парковочных мест не было: это очередная проблема XXI века. И мы оставили машину глубоко во дворе, наутро ее обнаружат на асфальте цвета сентября, если дворник опоздает на работу, глухо и упоенно забывшись сорока градусами и пирожками с гнилой капустой. А мы твари распутные и обеспеченные, что соответственно.
Алек – это особь, находящаяся в моей постели вот уже третий год, и притом не единственная. Высокий, немного кучерявый, завсегдатай ночных тусовок и эротических фотосессий. Я помню то время, когда он снимал студию в здании научного института на Ленинградском проспекте и я вечерами приезжала, спускалась в занюханный подвал, здороваясь с уставшим вахтером, сворачивала налево и шла узким сырым коридором под нервное мигание пыльных ламп. Звонила в тонкий и выпуклый звонок. Ждала минуту, две, он открывал, уставший. В каморке рядом одевалась модель. Он сворачивал фоны, убирал реквизит в огромные картонные коробки, выключал свет, снимал приборы со штативов и делал мне чай, наливая из старого кулера почти холодный кипяток. Так мы и жили в стиле ню.
Мы были первым поколением, которое не стеснялось обсуждать оргазмы с четырнадцати лет и мастурбировало, не испытывая мук совести. Москва – город не для девственниц. Город бесконечного слияния тел, судеб, душ. Горячий, обжигающий, разбрызгивающий воду сотнями струек по рекам, кранам и стаканам. Город-сказка. Потому что полон несбыточных ожиданий.
– И как ей руль не мешает? – проворчала я, пустив слова из губ прямо в ушную раковину, дотронувшись до внешнего хряща, чтобы почувствовал, как сотрясается барабанная перепонка.
– Он кресло отодвинул, не видишь, что ли?
– В Штатах их оштрафовали бы долларов на пятьсот…
– Сделаешь мне так же?
– Я умею лучше.
– Я знаю…
Я остановилась как вкопанная и наблюдала за темпом появления макушки в поле зрения: ритмично и врожденно грациозно. Люблю наблюдать. Свидетель – тоже участник событий. Тогда я – завсегдатай московских оргий.
Когда мужчина, кряхтя так сильно, что несколько вен пропечатались на лбу и были со всей точностью видны сквозь тонированное стекло, кончил, я отвернулась – не люблю лица мужчин во время оргазма. Это обязывает. Он протянул Ире салфетку, она, улыбнувшись, вытерла губы. Наверное, это случайный секс. Интересно, а сколько она за это получит: пятьдесят, сто, двести долларов? И почему тогда мы, идеальные девушки, делаем это бесплатно и расплачиваемся неясностью отношений? И подразумевает ли секс отношения, а отношения – секс? Все так странно, непонятно и не понято. Но дико завораживающе.
Недавно я попала под стрит-ток[1], меня спросили, что я думаю о легализации проституции. Журфак дурачится. Прошла мимо, про себя подняв две руки «за». Зная, что шлюхи подвергнутся тщательной проверке на наличие венерических заболеваний, мужчины будут выплескивать лишнюю сперму в здоровое влагалище без всяких объяснений и мук совести, сидя в глубоком черном кресле, оглядывая уютный холл борделя, будут листать каталог, выбирать приглянувшуюся, оценивать, мысленно примерять на себя в самых искушенных вариациях и возбужденными заходить в райский кабинет. Особо брезгливые, наконец, пожалеют истертые мозолистые руки и спокойно отдадутся неблагочестивому соитию. А мы будем спокойно их отпускать на эти измены, зная, что они все равно вернутся к нам. Или к другим. Все изменяют. Это факт.
Утопические мысли смыло волной реальности: Москва – город публичный, где случайный секс – обыденное постоянство вещей. Вожделение есть повсюду – в девушке, слизывающей майонез с французского хот-дога, в мужчине, который холодно и жестоко курит сигарету в спортивном кабрио, в той паре, которая, не стесняясь, просовывает руки сквозь гульфик, расположившись на одной из лавок Никитского бульвара.
Все со всеми спят. По вечерам машины сумбурно паркуются на Садовом, заходят парами, похотливый швейцар открывает им дверь. Ужиная в «Виваче», они просто хотят есть, чтобы потом убивать только один голод – сексуальный. Все остальное – формальности. Где-то между этими формальностями ходит-бродит любовь, сильная, волевая, всепоглощающая, мускулистая и очень избирательная к людям. Я с ней не знакома.
Мы слишком много говорим, обсуждаем, спорим, с тех пор как отменили цензуру, мы толчем воду в ступе. Бесконечно, муторно, все более цинично. Из-за этого и сходят с ума. От слов и предположений. От любви? Бывает.
Алек обнял меня за шею и поцеловал в волосы, ему хотелось гулять, говорить, общаться. А мне – секса и убежать от мыслей. Я не хочу ни о чем говорить. Упруго и нервно я взяла его за руку и потянула домой.
– Холодно. Пошли.
– У меня уже аллергия на потолки и стены. Может, я тебе лучше куртку дам?
– А я тебе завяжу глаза, и ты забудешь про стены, а ночной воздух заменит запах моего тела.
Почему? Не знаю, но он мне подчинился. Хотя я не властный человек, отнюдь нет. Просто умею сокращать физическое расстояние до близости. А в душу я не лезу, только под душ. То холодный, то горячий, то стоячий, но никогда висячий.
Мы поднялись по статной и масштабной лестнице к подъезду, ровно, синхронно. Стук каблуков перебивал по громкости его шаги, широкие, сильные, тянущие за собой. Его рука, влажная, с ярко выраженными сухожилиями, сжимала мою, с тонкими пальцами – семь лет на скрипке играла.
Уже в дверях мы встретились с Ирой.
– Как вечер? – спросил ее Алек. Потоки звуковых волн накрыли тишину.
– Неплохо, – ответила она, абсолютно не смутившись.
– Ну и чудно.
Горело три лампы из пяти, перила казались темнее, мы – смуглыми, только что прилетевшими с Гоа. Оптический обман. Иногда страшно смыкать веки – вдруг, снова открыв глаза, мы отрешимся от действительности. Мир станет другим, черно-белым, например, мы просто очнемся от странной дремоты – и вот она, реальность. Произойдет стыковка. А потом глобальная несостыковка. И я сойду с ума от правды или от нежности. Но пока – от непреодолимого желания.
Мы вызвали левый лифт одним нажатием, а правый и трогать не стали – он слишком маленький, и потом, мы оба ходили налево. Удивительно, наши «правые» половинки менялись, а мы оставались константами. Они не знали, а нас все устраивало.
Когда двери начали захлопываться, я высунулась в щелку и крикнула:
– Если что, лифт сломался.
Потом сняла с себя кофту и начала завязывать ему глаза. Он прислонился к вертикальной плоскости кабинки и нажал кнопку «Стоп». Мы тонули в холодной стали прикосновений. Я открыла створку «Вперед», поцеловала его: в рот, нижнюю губу, подбородок, шею, все, строго по центру. Он внезапно, не снимая с глаз кофты, поднял меня на руки и прислонил к противоположной стенке так резко, сильно и по-мужски. Ударившись головой, я очнулась. Мне стало лучше во сто крат.
– Так непривычно…
– Что непривычно? – спросила я, приподнимая заслон реальности, обнажая простой и, к сожалению, смертный взор.
– Ты намного легче, чем Жанна.
Я взяла ладонью его подбородок и напрягла каждую связку кисти.
– Никогда не сравнивай нас!
– Я просто сказал, что ты лучше!
– Замолчи. Она твоя девушка. Она тебя ждет. Она тебя любит.
Свет в кабинке пропал – он гаснет спустя две минуты. Факт, проверенный не «Занусси», а временем и мной. Я была в воздухе – прислоненная спиной к грубому железу, с поднятыми вверх руками, которые он не желал отпускать. Сквозь темноту блестели глаза, слышалось дыхание. Кто-то курил этажом выше, и, задевая поверхностью ногтя окурок, стряхивал пепел в жестяную банку.
Пухлые губы Алека были у меня за ухом, а несколько кудрей, спадающих со лба, щекотали скулы, пока не замерли. Он перехватил меня двумя руками и не выпускал еще несколько секунд.
– Умеешь все испортить! Я тебе комплимент сделал.
– Заткнись, пожалуйста.
Он снова сжал мои запястья над головой. Поцеловал, рукой перехватил голову под ухом – так, чтобы мне не удалось увильнуть.
– У тебя Интернет работает?
– Да. А что?
– Я тогда у тебя сегодня останусь.
– Как знаешь, – я нажала кнопку «5», нащупав ее в темном лифте…
Мы лежали в ванне валетом и глупо перекидывались пеной. Я курила – он пил апельсиновый сок. Формально мы были в ссоре.
– Слушай, а сколько мы уже с тобой… – он долго подбирал слова, – …лежим в ванне?
– Глобально или повседневно?
– Ты же меня понимаешь… – он рукой провел под коленкой.
– Года три…
– Какой кошмар. И у меня все еще встает…
– Ублюдок.
– У тебя учился, – его последняя кудряшка погрузилась под воду.
Проблема подводного секса: чтобы он не стал последним, приходится иногда выныривать. Мы не боги, хотя зачастую мним себя ими.
– Шестьдесят девять секунд! И ты не утонул. Рекорд! – я засмеялась. Он протирал глаза, хлопая ими, как ребенок, из его ноздрей текла вода, открывая его беспомощность перед хлорированной водой.
– Издеваешься?
– Абсолютно.
Он поднялся на ноги и перешел на мою половину ванны. Начал, кусая мои губы, перекладывать каждую из ног – со дна на свои плечи, проводя длинными пальцами от ягодиц до пяток. Моя голова соскальзывала вниз, волосы путались, мы скользили по чугунной ванне и поднимались обратно. И так двадцать семь минут.
Я забралась на кровать и легла, намочив подушку. Алек укрыл меня одеялом, бережно заправив края, – я всегда оставляю одну ногу снаружи, люблю холод и его границы с теплом. А Алек все время накрывает ту самую ногу. Нет у нас взаимопонимания.
– Ты спишь?
– Нет.
– Как у тебя в институте?
– Нормально – скоро надо делать сюжет двадцатиминутный.
– Будешь собирать факты.
– Придется, не люблю информационный жанр, я больше домыслы, рассказы люблю… Когда-нибудь буду кино снимать. Позже…
– А на работе как?
– Нормально. А с каких пор тебя интересует моя жизнь?
– Ты снова издеваешься. Ты не хочешь говорить о Жанне, никогда не говоришь о Кирилле. У меня складывается впечатление, что я общаюсь с мифическим персонажем.
– А тебя что-то не устраивает в этом общении? Может, тебе привычных истерик не хватает? – Я смотрела на его влажные и ярко выраженные губы. Нижняя была больше верхней, с припухлостью по центру, которую хотелось нежно укусить, а потом провести языком по верхней.
Алек накрыл меня с головой одеялом, обнял и добавил:
– И кто ж ты такая?
Мы с Алеком возвращались из Дома кино за полночь. Парковочных мест не было: это очередная проблема XXI века. И мы оставили машину глубоко во дворе, наутро ее обнаружат на асфальте цвета сентября, если дворник опоздает на работу, глухо и упоенно забывшись сорока градусами и пирожками с гнилой капустой. А мы твари распутные и обеспеченные, что соответственно.
Алек – это особь, находящаяся в моей постели вот уже третий год, и притом не единственная. Высокий, немного кучерявый, завсегдатай ночных тусовок и эротических фотосессий. Я помню то время, когда он снимал студию в здании научного института на Ленинградском проспекте и я вечерами приезжала, спускалась в занюханный подвал, здороваясь с уставшим вахтером, сворачивала налево и шла узким сырым коридором под нервное мигание пыльных ламп. Звонила в тонкий и выпуклый звонок. Ждала минуту, две, он открывал, уставший. В каморке рядом одевалась модель. Он сворачивал фоны, убирал реквизит в огромные картонные коробки, выключал свет, снимал приборы со штативов и делал мне чай, наливая из старого кулера почти холодный кипяток. Так мы и жили в стиле ню.
Мы были первым поколением, которое не стеснялось обсуждать оргазмы с четырнадцати лет и мастурбировало, не испытывая мук совести. Москва – город не для девственниц. Город бесконечного слияния тел, судеб, душ. Горячий, обжигающий, разбрызгивающий воду сотнями струек по рекам, кранам и стаканам. Город-сказка. Потому что полон несбыточных ожиданий.
– И как ей руль не мешает? – проворчала я, пустив слова из губ прямо в ушную раковину, дотронувшись до внешнего хряща, чтобы почувствовал, как сотрясается барабанная перепонка.
– Он кресло отодвинул, не видишь, что ли?
– В Штатах их оштрафовали бы долларов на пятьсот…
– Сделаешь мне так же?
– Я умею лучше.
– Я знаю…
Я остановилась как вкопанная и наблюдала за темпом появления макушки в поле зрения: ритмично и врожденно грациозно. Люблю наблюдать. Свидетель – тоже участник событий. Тогда я – завсегдатай московских оргий.
Когда мужчина, кряхтя так сильно, что несколько вен пропечатались на лбу и были со всей точностью видны сквозь тонированное стекло, кончил, я отвернулась – не люблю лица мужчин во время оргазма. Это обязывает. Он протянул Ире салфетку, она, улыбнувшись, вытерла губы. Наверное, это случайный секс. Интересно, а сколько она за это получит: пятьдесят, сто, двести долларов? И почему тогда мы, идеальные девушки, делаем это бесплатно и расплачиваемся неясностью отношений? И подразумевает ли секс отношения, а отношения – секс? Все так странно, непонятно и не понято. Но дико завораживающе.
Недавно я попала под стрит-ток[1], меня спросили, что я думаю о легализации проституции. Журфак дурачится. Прошла мимо, про себя подняв две руки «за». Зная, что шлюхи подвергнутся тщательной проверке на наличие венерических заболеваний, мужчины будут выплескивать лишнюю сперму в здоровое влагалище без всяких объяснений и мук совести, сидя в глубоком черном кресле, оглядывая уютный холл борделя, будут листать каталог, выбирать приглянувшуюся, оценивать, мысленно примерять на себя в самых искушенных вариациях и возбужденными заходить в райский кабинет. Особо брезгливые, наконец, пожалеют истертые мозолистые руки и спокойно отдадутся неблагочестивому соитию. А мы будем спокойно их отпускать на эти измены, зная, что они все равно вернутся к нам. Или к другим. Все изменяют. Это факт.
Утопические мысли смыло волной реальности: Москва – город публичный, где случайный секс – обыденное постоянство вещей. Вожделение есть повсюду – в девушке, слизывающей майонез с французского хот-дога, в мужчине, который холодно и жестоко курит сигарету в спортивном кабрио, в той паре, которая, не стесняясь, просовывает руки сквозь гульфик, расположившись на одной из лавок Никитского бульвара.
Все со всеми спят. По вечерам машины сумбурно паркуются на Садовом, заходят парами, похотливый швейцар открывает им дверь. Ужиная в «Виваче», они просто хотят есть, чтобы потом убивать только один голод – сексуальный. Все остальное – формальности. Где-то между этими формальностями ходит-бродит любовь, сильная, волевая, всепоглощающая, мускулистая и очень избирательная к людям. Я с ней не знакома.
Мы слишком много говорим, обсуждаем, спорим, с тех пор как отменили цензуру, мы толчем воду в ступе. Бесконечно, муторно, все более цинично. Из-за этого и сходят с ума. От слов и предположений. От любви? Бывает.
Алек обнял меня за шею и поцеловал в волосы, ему хотелось гулять, говорить, общаться. А мне – секса и убежать от мыслей. Я не хочу ни о чем говорить. Упруго и нервно я взяла его за руку и потянула домой.
– Холодно. Пошли.
– У меня уже аллергия на потолки и стены. Может, я тебе лучше куртку дам?
– А я тебе завяжу глаза, и ты забудешь про стены, а ночной воздух заменит запах моего тела.
Почему? Не знаю, но он мне подчинился. Хотя я не властный человек, отнюдь нет. Просто умею сокращать физическое расстояние до близости. А в душу я не лезу, только под душ. То холодный, то горячий, то стоячий, но никогда висячий.
Мы поднялись по статной и масштабной лестнице к подъезду, ровно, синхронно. Стук каблуков перебивал по громкости его шаги, широкие, сильные, тянущие за собой. Его рука, влажная, с ярко выраженными сухожилиями, сжимала мою, с тонкими пальцами – семь лет на скрипке играла.
Уже в дверях мы встретились с Ирой.
– Как вечер? – спросил ее Алек. Потоки звуковых волн накрыли тишину.
– Неплохо, – ответила она, абсолютно не смутившись.
– Ну и чудно.
Горело три лампы из пяти, перила казались темнее, мы – смуглыми, только что прилетевшими с Гоа. Оптический обман. Иногда страшно смыкать веки – вдруг, снова открыв глаза, мы отрешимся от действительности. Мир станет другим, черно-белым, например, мы просто очнемся от странной дремоты – и вот она, реальность. Произойдет стыковка. А потом глобальная несостыковка. И я сойду с ума от правды или от нежности. Но пока – от непреодолимого желания.
Мы вызвали левый лифт одним нажатием, а правый и трогать не стали – он слишком маленький, и потом, мы оба ходили налево. Удивительно, наши «правые» половинки менялись, а мы оставались константами. Они не знали, а нас все устраивало.
Когда двери начали захлопываться, я высунулась в щелку и крикнула:
– Если что, лифт сломался.
Потом сняла с себя кофту и начала завязывать ему глаза. Он прислонился к вертикальной плоскости кабинки и нажал кнопку «Стоп». Мы тонули в холодной стали прикосновений. Я открыла створку «Вперед», поцеловала его: в рот, нижнюю губу, подбородок, шею, все, строго по центру. Он внезапно, не снимая с глаз кофты, поднял меня на руки и прислонил к противоположной стенке так резко, сильно и по-мужски. Ударившись головой, я очнулась. Мне стало лучше во сто крат.
– Так непривычно…
– Что непривычно? – спросила я, приподнимая заслон реальности, обнажая простой и, к сожалению, смертный взор.
– Ты намного легче, чем Жанна.
Я взяла ладонью его подбородок и напрягла каждую связку кисти.
– Никогда не сравнивай нас!
– Я просто сказал, что ты лучше!
– Замолчи. Она твоя девушка. Она тебя ждет. Она тебя любит.
Свет в кабинке пропал – он гаснет спустя две минуты. Факт, проверенный не «Занусси», а временем и мной. Я была в воздухе – прислоненная спиной к грубому железу, с поднятыми вверх руками, которые он не желал отпускать. Сквозь темноту блестели глаза, слышалось дыхание. Кто-то курил этажом выше, и, задевая поверхностью ногтя окурок, стряхивал пепел в жестяную банку.
Пухлые губы Алека были у меня за ухом, а несколько кудрей, спадающих со лба, щекотали скулы, пока не замерли. Он перехватил меня двумя руками и не выпускал еще несколько секунд.
– Умеешь все испортить! Я тебе комплимент сделал.
– Заткнись, пожалуйста.
Он снова сжал мои запястья над головой. Поцеловал, рукой перехватил голову под ухом – так, чтобы мне не удалось увильнуть.
– У тебя Интернет работает?
– Да. А что?
– Я тогда у тебя сегодня останусь.
– Как знаешь, – я нажала кнопку «5», нащупав ее в темном лифте…
Мы лежали в ванне валетом и глупо перекидывались пеной. Я курила – он пил апельсиновый сок. Формально мы были в ссоре.
– Слушай, а сколько мы уже с тобой… – он долго подбирал слова, – …лежим в ванне?
– Глобально или повседневно?
– Ты же меня понимаешь… – он рукой провел под коленкой.
– Года три…
– Какой кошмар. И у меня все еще встает…
– Ублюдок.
– У тебя учился, – его последняя кудряшка погрузилась под воду.
Проблема подводного секса: чтобы он не стал последним, приходится иногда выныривать. Мы не боги, хотя зачастую мним себя ими.
– Шестьдесят девять секунд! И ты не утонул. Рекорд! – я засмеялась. Он протирал глаза, хлопая ими, как ребенок, из его ноздрей текла вода, открывая его беспомощность перед хлорированной водой.
– Издеваешься?
– Абсолютно.
Он поднялся на ноги и перешел на мою половину ванны. Начал, кусая мои губы, перекладывать каждую из ног – со дна на свои плечи, проводя длинными пальцами от ягодиц до пяток. Моя голова соскальзывала вниз, волосы путались, мы скользили по чугунной ванне и поднимались обратно. И так двадцать семь минут.
Я забралась на кровать и легла, намочив подушку. Алек укрыл меня одеялом, бережно заправив края, – я всегда оставляю одну ногу снаружи, люблю холод и его границы с теплом. А Алек все время накрывает ту самую ногу. Нет у нас взаимопонимания.
– Ты спишь?
– Нет.
– Как у тебя в институте?
– Нормально – скоро надо делать сюжет двадцатиминутный.
– Будешь собирать факты.
– Придется, не люблю информационный жанр, я больше домыслы, рассказы люблю… Когда-нибудь буду кино снимать. Позже…
– А на работе как?
– Нормально. А с каких пор тебя интересует моя жизнь?
– Ты снова издеваешься. Ты не хочешь говорить о Жанне, никогда не говоришь о Кирилле. У меня складывается впечатление, что я общаюсь с мифическим персонажем.
– А тебя что-то не устраивает в этом общении? Может, тебе привычных истерик не хватает? – Я смотрела на его влажные и ярко выраженные губы. Нижняя была больше верхней, с припухлостью по центру, которую хотелось нежно укусить, а потом провести языком по верхней.
Алек накрыл меня с головой одеялом, обнял и добавил:
– И кто ж ты такая?
Sex: female. Age: 19
Каждое утро случайно произведенные на свет люди ходят, перебирая ногами скупой от серости асфальт, думают и размышляют, и я одна из них.
Каждое мгновение властвует случай: ломаются машины, парализуя движения автострад, встают поезда в туннелях, садятся батарейки на телефоне, разрывая коннект, небрежностью и кошками провоцируются аварии, люди встречают на улице старых друзей или знакомятся, – это и есть обычный ход жизни, но каждая такая случайность меняет нас.
Каждый день что-то всемогущее, неощутимое и непонятное дарует нам выбор, и мы умудряемся вместо одного правильного выбрать сотни неправильных…
Это и есть случайность. Опыт.
Я случайный человек. И…
– Мне девятнадцать лет. Мне уже целых девятнадцать лет, – проговорила я, глядя на часы, которые своими деревянными стрелками подбирались все ближе к нулевой точке отсчета. А я так и не сделала ничего путного. Счеты с жизнью – по нулям. Хожу и вру сама себе, что клевая. Вдруг пришло сознание какой-то необратимости происходящего, что уже не черновик пишу. Да жизнь вообще не сочинение. Морщины. Ищу морщины – пытаюсь узреть первое приближение старости, которая окутает дряблостью и глухотой.
И где же этот восьмой день недели?
Я стояла в ванной своей сестры Карины. Смотрела на свое отражение, в глаза, щупала грудь третьего размера, не уменьшилась ли, поправляла сережки, прислоняла ладонь к впалому от отсутствия сна животу, пересчитывала родинки.
На самом деле Карина мне не сестра, это моя кровь. Нам было двенадцать – мы порезали проспиртованным ножом руки – и соприкоснулись ранами, она перетекла в меня – я в нее. Мы всегда и везде были вместе. Жили девятнадцать лет в соседних домах на 3-й Фрунзенской, учились в одной школе, спали с одними и теми же хмурными мальчишками с неплохой эрекцией, даже работали вместе. Да еще и братья лучшие друзья. Ну, чем не семейная идиллия? Которая, как и все прекрасное, разрушилась в июле 2003 года, тогда ее увезли в «Клинику Маршака». И там за закрытыми дверями, под прикрытием охраны и кундолини-йоги правили мозги. Коррекция угла зрения.
Я поступила в ГИТР, она – в «наркотик анонимус», где по первым календарным выдавали брелоки «месяц чистоты и душевного покоя». Ее двенадцать брелоков я размышляла над тем, как круг событий мог замкнуться в этой плоскости и где же те самые три точки, через которые можно провести странный ровный пласт несостыковок, причем только один. Я видела Карину обдолбанной пару раз в жизни, мы вместе курили дурь; она даже не пробовала кокаин. Это я, распутная девка, вдыхала пары белого порошка в ее отсутствие, таблетки по особым мероприятиям. Иголок в нас не было, кроме заноз от старых, не крашенных после зимы лавок.
Но почему тогда я смогла остановиться, а она нет? А ведь этот факт чернильным пятном опорочил белоснежный лист нашего взаимопонимания. Исчезло доверие – теперь я не верю ни единому ее слову. Интуитивно.
В душе каждой девушки живет шлюха, мразь и маленькая девочка. Конечно, при наличии этой души. С ней нужно быть аккуратнее. Она как желание. Желания – опасность, они сбываются и заставляют жалеть об этом. Душа тоньше – она теряется, ее забирают встреченные и встречные. А еще ее можно продать.
Да, что это я? Я же снова вру.
Мне нужно возвращаться на кухню. Прощай, моя ложь, я скоро к тебе вернусь.
Я нацепила дежурную улыбку и смело произнесла: «Через минуту я буду опять старше тебя на год. И так каждый раз. Уже надоело», – мы как-то по-детски рассмеялись, глупо так, наигранно, до противного фальшиво. Сидим и прикидываемся, что дружим.
Черная Nokia пропела саундтреком к «Грязным танцам-2». Звонил Алек Романович. Первый. Это был один из редких периодов нашего общения, когда мы постоянно набирали семь цифр, соединяющих наши голоса, и даже не искали для этого особых поводов. И все-таки странно, что первый. Даже не мама, а он.
– С днем варенья тебя! Я же сказал, что первый позвоню!
– А почему такая уверенность, что ты – первый? – я с нарочито целомудренным выражением лица откинулась на спинку стула, задирая ногу.
– Это не уверенность. Это время московское… Дай, что ли, пожелать тебе что-нибудь?
– Пожелай.
– У тебя все есть, так пусть будет еще больше.
У меня нет тебя. Какой же ты наивный.
Формально действительно было все, s-видные ликвидные единицы, набор из сорока семи кредитных и дисконтных карточек, пара мужчин и никаких обязательств. Я училась на третьем курсе, работала в рекламном продакшне, редактировала раздел «Dolce vita» на портале о моде и пила противозачаточные по утрам. Но каждый день кожей чувствовала одиночество и ненавидела свою жизнь. Не в силах решиться что-то изменить. Хотя, наверное, меня все устраивало. Одним словом, дура.
Почему-то я была не настроена принимать поздравления Алека, тем более слыша сквозь его голос крики Жанны: «Я сейчас вырву у тебя телефон… Ты меня не понял? Я спать хочу». Я называю ее шваброй. Думаю, это моя ахиллесова пята. Не люблю швабр, а ими кишмя кишит Москва.
– Извини, параллельный звонок, – не дождавшись его «пока» («целую» в данной ситуации было неуместно), я кинула телефон в сторону. Меня задело, как по почкам.
Сестра так и сидела в розовом спортивном костюме от Маши Цигаль, моем, кстати. И молчала. Она протянула коробку, золотую, глянцевую. Остроформенный предмет постукивал своими гранями, вызывая догадки.
– Ну, давай, открывай уже!
Я несмело приоткрыла крышку и оторопела, пытаясь выбрать правильную реакцию. Мне делали разные подарки: откровенные, дерзкие, но такие никогда – иврит! Русско-ивритский словарь.
– Тебе везет на евреев. Вот я и подумала…
– Какая же ты сучка, – пробормотала я в состоянии восторга, – самая любимая сучка.
Шутки ради я залезла посмотреть, как будет «секс» на иврите – какая-то закорючка, начинающаяся с цифры семь. О, дела. Это же мое любимое число.
А аппарат связной зависимости полифонизировал, прогоняя тишину из пятнадцати квадратных метров кухни, голосом Кирилла сообщая о планах, совместных. А мне вдруг захотелось к Романовичу. Наверное, дело в сексе и иврите.
Тикали часы, образуя привычное звуковое сопровождение, мы смеялись над случайным сексом, который уже не мужскими именами, а периодичностью становился постоянным. А еще я блондинка.
Когда-то от сестры до моего дома на углу Комсомольского и Трешки было триста четырнадцать шагов или две минуты, восемнадцать деревьев и три четверти четвертого «Кента». Я уже год, как не жила на Фрунзенской, но все дороги до сих пор вели туда или начинались в продуктовом, аляповато выкрашенном, ларьке вблизи фотостудии. Кажется, по Фрейду, это что-то нездоровое, а по Юнгу – и подумать страшно. Ведь, если следовать мысленным заблуждениям первого, то все, что с нами было в детстве, имеет свое отражение сегодня. И любая жизненная пощечина еще отдастся подставленной щекой и заставит изменить принципы на «око за око». Но истина где-то рядом. Я ее чувствую. И ночной ветер тоже.
Грязная и любимая, каменная и яркая, жестокая и родная… Фрунзенская набережная. Я спустилась по серым гранитным глыбам на пристань и села на стальной буек, думая о том, что это последний год призрачного состояния «teen» и скоро я сформирую первое «я», которое предастся суду окружения. Хотя меня и так осуждают – родители за несознательность и трату денег, бабушки на улицах за разврат, Кирилл за необязательность, Романович за стеб, все и за все. Вердикт? Не ясен.
Мне стало невыносимо противно. Занимаюсь душевным онанизмом, избыток этого онанизма особенно ощущается в пробках, где каждый из находящихся homo sapiens терзается сомнениями, страхами, волнениями, переживает и переигрывает болезненные моменты жизни и ловит сачком оргазм. А я смеюсь, заливаюсь хохотом и заражаю забавным похрюкиванием всех вокруг. Это истерика.
Когда я была школьницей, мы с одноклассниками часто собирались на пристани, пили Miller, ели хотдоги из придорожной палатки и спорили на тему консенсуса, к которому в шестнадцать прийти невозможно. Странно, теперь уже как-то неловко… Хотя ни один из нас не мог ответить, почему, и где же тот самый консенсус, и не от него ли мы убегаем, достигая максимальной планки – расстояния сорок тысяч километров между особями?
И эти расстояния проявлялись в каждом звонке, в каждом поздравлении, во всех баритонах и басах, в песнях, исполненных сопрано а капелла, словах, произнесенных априори.
Я вышла на пустынную набережную, брезгливо протянула руку. Остановился старый кряхтящий Opel.
– Университет, сто… – усталый таксист поехал бы и за семьдесят, но усыпал бы упреками, начал бы искать сдачу, пряча десятирублевые купюры во внутренний карман. Развел бы на стольник. Только прозвучало бы больше слов.
– Поехали.
– Скажите, а девятнадцать – это много или мало?
– Это бутылка кока-колы…
Я не о том спрашивала, но пусть будет так.
Каждое мгновение властвует случай: ломаются машины, парализуя движения автострад, встают поезда в туннелях, садятся батарейки на телефоне, разрывая коннект, небрежностью и кошками провоцируются аварии, люди встречают на улице старых друзей или знакомятся, – это и есть обычный ход жизни, но каждая такая случайность меняет нас.
Каждый день что-то всемогущее, неощутимое и непонятное дарует нам выбор, и мы умудряемся вместо одного правильного выбрать сотни неправильных…
Это и есть случайность. Опыт.
Я случайный человек. И…
– Мне девятнадцать лет. Мне уже целых девятнадцать лет, – проговорила я, глядя на часы, которые своими деревянными стрелками подбирались все ближе к нулевой точке отсчета. А я так и не сделала ничего путного. Счеты с жизнью – по нулям. Хожу и вру сама себе, что клевая. Вдруг пришло сознание какой-то необратимости происходящего, что уже не черновик пишу. Да жизнь вообще не сочинение. Морщины. Ищу морщины – пытаюсь узреть первое приближение старости, которая окутает дряблостью и глухотой.
И где же этот восьмой день недели?
Я стояла в ванной своей сестры Карины. Смотрела на свое отражение, в глаза, щупала грудь третьего размера, не уменьшилась ли, поправляла сережки, прислоняла ладонь к впалому от отсутствия сна животу, пересчитывала родинки.
На самом деле Карина мне не сестра, это моя кровь. Нам было двенадцать – мы порезали проспиртованным ножом руки – и соприкоснулись ранами, она перетекла в меня – я в нее. Мы всегда и везде были вместе. Жили девятнадцать лет в соседних домах на 3-й Фрунзенской, учились в одной школе, спали с одними и теми же хмурными мальчишками с неплохой эрекцией, даже работали вместе. Да еще и братья лучшие друзья. Ну, чем не семейная идиллия? Которая, как и все прекрасное, разрушилась в июле 2003 года, тогда ее увезли в «Клинику Маршака». И там за закрытыми дверями, под прикрытием охраны и кундолини-йоги правили мозги. Коррекция угла зрения.
Я поступила в ГИТР, она – в «наркотик анонимус», где по первым календарным выдавали брелоки «месяц чистоты и душевного покоя». Ее двенадцать брелоков я размышляла над тем, как круг событий мог замкнуться в этой плоскости и где же те самые три точки, через которые можно провести странный ровный пласт несостыковок, причем только один. Я видела Карину обдолбанной пару раз в жизни, мы вместе курили дурь; она даже не пробовала кокаин. Это я, распутная девка, вдыхала пары белого порошка в ее отсутствие, таблетки по особым мероприятиям. Иголок в нас не было, кроме заноз от старых, не крашенных после зимы лавок.
Но почему тогда я смогла остановиться, а она нет? А ведь этот факт чернильным пятном опорочил белоснежный лист нашего взаимопонимания. Исчезло доверие – теперь я не верю ни единому ее слову. Интуитивно.
В душе каждой девушки живет шлюха, мразь и маленькая девочка. Конечно, при наличии этой души. С ней нужно быть аккуратнее. Она как желание. Желания – опасность, они сбываются и заставляют жалеть об этом. Душа тоньше – она теряется, ее забирают встреченные и встречные. А еще ее можно продать.
Да, что это я? Я же снова вру.
Мне нужно возвращаться на кухню. Прощай, моя ложь, я скоро к тебе вернусь.
Я нацепила дежурную улыбку и смело произнесла: «Через минуту я буду опять старше тебя на год. И так каждый раз. Уже надоело», – мы как-то по-детски рассмеялись, глупо так, наигранно, до противного фальшиво. Сидим и прикидываемся, что дружим.
Черная Nokia пропела саундтреком к «Грязным танцам-2». Звонил Алек Романович. Первый. Это был один из редких периодов нашего общения, когда мы постоянно набирали семь цифр, соединяющих наши голоса, и даже не искали для этого особых поводов. И все-таки странно, что первый. Даже не мама, а он.
– С днем варенья тебя! Я же сказал, что первый позвоню!
– А почему такая уверенность, что ты – первый? – я с нарочито целомудренным выражением лица откинулась на спинку стула, задирая ногу.
– Это не уверенность. Это время московское… Дай, что ли, пожелать тебе что-нибудь?
– Пожелай.
– У тебя все есть, так пусть будет еще больше.
У меня нет тебя. Какой же ты наивный.
Формально действительно было все, s-видные ликвидные единицы, набор из сорока семи кредитных и дисконтных карточек, пара мужчин и никаких обязательств. Я училась на третьем курсе, работала в рекламном продакшне, редактировала раздел «Dolce vita» на портале о моде и пила противозачаточные по утрам. Но каждый день кожей чувствовала одиночество и ненавидела свою жизнь. Не в силах решиться что-то изменить. Хотя, наверное, меня все устраивало. Одним словом, дура.
Почему-то я была не настроена принимать поздравления Алека, тем более слыша сквозь его голос крики Жанны: «Я сейчас вырву у тебя телефон… Ты меня не понял? Я спать хочу». Я называю ее шваброй. Думаю, это моя ахиллесова пята. Не люблю швабр, а ими кишмя кишит Москва.
– Извини, параллельный звонок, – не дождавшись его «пока» («целую» в данной ситуации было неуместно), я кинула телефон в сторону. Меня задело, как по почкам.
Сестра так и сидела в розовом спортивном костюме от Маши Цигаль, моем, кстати. И молчала. Она протянула коробку, золотую, глянцевую. Остроформенный предмет постукивал своими гранями, вызывая догадки.
– Ну, давай, открывай уже!
Я несмело приоткрыла крышку и оторопела, пытаясь выбрать правильную реакцию. Мне делали разные подарки: откровенные, дерзкие, но такие никогда – иврит! Русско-ивритский словарь.
– Тебе везет на евреев. Вот я и подумала…
– Какая же ты сучка, – пробормотала я в состоянии восторга, – самая любимая сучка.
Шутки ради я залезла посмотреть, как будет «секс» на иврите – какая-то закорючка, начинающаяся с цифры семь. О, дела. Это же мое любимое число.
А аппарат связной зависимости полифонизировал, прогоняя тишину из пятнадцати квадратных метров кухни, голосом Кирилла сообщая о планах, совместных. А мне вдруг захотелось к Романовичу. Наверное, дело в сексе и иврите.
Тикали часы, образуя привычное звуковое сопровождение, мы смеялись над случайным сексом, который уже не мужскими именами, а периодичностью становился постоянным. А еще я блондинка.
Когда-то от сестры до моего дома на углу Комсомольского и Трешки было триста четырнадцать шагов или две минуты, восемнадцать деревьев и три четверти четвертого «Кента». Я уже год, как не жила на Фрунзенской, но все дороги до сих пор вели туда или начинались в продуктовом, аляповато выкрашенном, ларьке вблизи фотостудии. Кажется, по Фрейду, это что-то нездоровое, а по Юнгу – и подумать страшно. Ведь, если следовать мысленным заблуждениям первого, то все, что с нами было в детстве, имеет свое отражение сегодня. И любая жизненная пощечина еще отдастся подставленной щекой и заставит изменить принципы на «око за око». Но истина где-то рядом. Я ее чувствую. И ночной ветер тоже.
Грязная и любимая, каменная и яркая, жестокая и родная… Фрунзенская набережная. Я спустилась по серым гранитным глыбам на пристань и села на стальной буек, думая о том, что это последний год призрачного состояния «teen» и скоро я сформирую первое «я», которое предастся суду окружения. Хотя меня и так осуждают – родители за несознательность и трату денег, бабушки на улицах за разврат, Кирилл за необязательность, Романович за стеб, все и за все. Вердикт? Не ясен.
Мне стало невыносимо противно. Занимаюсь душевным онанизмом, избыток этого онанизма особенно ощущается в пробках, где каждый из находящихся homo sapiens терзается сомнениями, страхами, волнениями, переживает и переигрывает болезненные моменты жизни и ловит сачком оргазм. А я смеюсь, заливаюсь хохотом и заражаю забавным похрюкиванием всех вокруг. Это истерика.
Когда я была школьницей, мы с одноклассниками часто собирались на пристани, пили Miller, ели хотдоги из придорожной палатки и спорили на тему консенсуса, к которому в шестнадцать прийти невозможно. Странно, теперь уже как-то неловко… Хотя ни один из нас не мог ответить, почему, и где же тот самый консенсус, и не от него ли мы убегаем, достигая максимальной планки – расстояния сорок тысяч километров между особями?
И эти расстояния проявлялись в каждом звонке, в каждом поздравлении, во всех баритонах и басах, в песнях, исполненных сопрано а капелла, словах, произнесенных априори.
Я вышла на пустынную набережную, брезгливо протянула руку. Остановился старый кряхтящий Opel.
– Университет, сто… – усталый таксист поехал бы и за семьдесят, но усыпал бы упреками, начал бы искать сдачу, пряча десятирублевые купюры во внутренний карман. Развел бы на стольник. Только прозвучало бы больше слов.
– Поехали.
– Скажите, а девятнадцать – это много или мало?
– Это бутылка кока-колы…
Я не о том спрашивала, но пусть будет так.
«Богу слава не нужна, у него и так потрясный PR»
Одиноко прильнув к плюшевому медведю, положила голову рядом с клавиатурой и начала рыться на рабочем столе. Открыла старый «ЖЖ», интернет-дневник моей сестры:
Я любопытная.
Видимо, это качество и заставило позвонить Карине. И пусть время московское составляет четыре часа после полуночи.
– Слушай, а зачем тебе год назад нужно было девять тысяч долларов?
– На машину, – чуть замявшись, ответила моя кровь.
– Какую? Почему девять?
– Не знаю. Я сплю.
Ей тогда было шестнадцать лет, а водить, согласно законам Российской Федерации, разрешается с совершеннолетия. Это факт.
Пришла sms-ка от Романовича.
«И все-таки я был первый и теперь последний».
Я написала паре друзей, чтобы они еще разок поздравили. Но все, что было получено – отчет о доставке сообщения, который не умел петь Happy birthday to me…
Так незаметно и тоскливо начался самый странный девятнадцатый год моей жизни…
Прошла неделя с моего дня рождения и две с начала сентября. Небо снова скинуло маску солнечного света, насупилось и хмуро залезло в комнату, заставив открыть глаза. Как в «Ванильном небе» – open your eyes! Раз-два, всплеск световых лучей режет сетчатку – временная боль, я терплю и не зажмуриваюсь. Утро, а какое оно, пока не ясно.
Через сто двадцать минут молчания от последней записи ее увезли в наркологичку, за несколько часов до оглашения результатов вступительных экзаменов. А ведь она прекрасно понимала, что ее увезут, но не предприняла ни единой попытки остановить этот процесс. Почему?21th July 2003 5:52 am
У меня такое ощущение, будто сегодня понедельник. Будто я снова школьница. Класс восьмой-девятый, наверное. Наступит завтра, но оно будет длиться ровно неделю…
И чувство, будто в пятницу вечером я уезжаю куда-то… Далеко-далеко, где прошлое перестанет существовать.
И больше не вернусь. В субботу моя жизнь прекратится здесь. Только бы получилось. Только бы у меня все получилось.
Давящая пустота, Еще кто кого раздавит.
7:20 am
Стерто, стерто.
А память сохранила.
Дальняя полка под пятью замками…
Я сорвала замки.
Не знаю зачем. Наверное, я люблю сладкие мысли.
Я медленно отрываюсь от земли и улетаю.
Без тебя.
Прощай.
1:07 pm
Ни у кого не найдется безвозмездных лишних 9000$?
3:18 pm
Только что поняла, что, кажется, вся боль остается позади. Может, скоро вернусь к нормальной жизни. А пока я могу наслаждаться свободным полетом, и мне не нужны руки. Правда, по-моему, этот свободный полет грозит смертельным ударом о землю.
Ну, ничего. Сколько там у кошек жизней?
22th July 2003 8:22 pm
Опять, как молния в сердце, ударила вспышка воспоминаний. Слез и потерь. Но уже далеких и как будто не моих. Мне противно. Всю передергивает.
Я отторгаю себя. Не трогайте меня сегодня. Осталось недолго.
8:47 pm
Я чужая. Это не те, это не то.
23th July 2003 03:21 am
Очередной рассвет.
Река, разделяющаяся на три русла, и три огненно-красных солнца, завернутых в черную дымку, над каждым руслом.
Так же внезапно появились, как исчезли.
Холодный воздух.
Изо рта пар. Начинаешь переминать пальцы.
Темно-багрово-фиолетово-черный воздух.
И голоса, а за ними тишина, радующая слух, и музыка души.
Я была там.
Сегодня закончилось, и наступило завтра.
Я любопытная.
Видимо, это качество и заставило позвонить Карине. И пусть время московское составляет четыре часа после полуночи.
– Слушай, а зачем тебе год назад нужно было девять тысяч долларов?
– На машину, – чуть замявшись, ответила моя кровь.
– Какую? Почему девять?
– Не знаю. Я сплю.
Ей тогда было шестнадцать лет, а водить, согласно законам Российской Федерации, разрешается с совершеннолетия. Это факт.
Пришла sms-ка от Романовича.
«И все-таки я был первый и теперь последний».
Я написала паре друзей, чтобы они еще разок поздравили. Но все, что было получено – отчет о доставке сообщения, который не умел петь Happy birthday to me…
Так незаметно и тоскливо начался самый странный девятнадцатый год моей жизни…
Прошла неделя с моего дня рождения и две с начала сентября. Небо снова скинуло маску солнечного света, насупилось и хмуро залезло в комнату, заставив открыть глаза. Как в «Ванильном небе» – open your eyes! Раз-два, всплеск световых лучей режет сетчатку – временная боль, я терплю и не зажмуриваюсь. Утро, а какое оно, пока не ясно.