Страница:
Что там говорить – именно Арданция была признана родиной куртуазных манер, а двор ее короля всегда был пышнейшим среди подобных ему. Кто не слышал про знаменитые фонтаны у дворца арданцийского монарха – чудо гидродинамики! – и кто не видал на гравюрах изображение собора святого Филапольда, который, несомненно, является шедевром готической архитектуры? Даже легендарный герой Роамон появился на свет в долине реки Поне, протекающей по плодородной земле Арданции. Прекрасная страна, утонченные манеры!..
Сама-то я про эти диковины только слышала, да и наречие арданцийское понимала через пень-колоду. К тому времени, как я начала смотреть на жизнь более осмысленно, моя семья уже довольно давно скиталась по просторам менее изумительных королевств из-за злополучной войны между королем и одним из его вассалов, случившейся аккурат накануне моего появления на свет. Мой батюшка, которого я даже на портрете не видала, воевал за мятежного герцога и погиб, как это чаще всего и случается.
Он не был особо знатен (однако имел свой герб в виде скрученного снопа соломы на синем фоне), да и богатством не мог похвастаться – просто зажиточный горожанин с претензией на родство с каким-то бароном из Шатеруа, о чем сам барон даже не догадывался.
Родные восприняли его незамеченный прочими подвиг как очередное, но уж точно последнее сумасбродство. Призывы батюшки последовать его примеру в свое время были вежливо, но твердо отклонены моими дядюшками и кузенами. Они не понимали, как можно продемонстрировать свое благородство путем мучительной и бесполезной смерти на поле битвы. Они не знали, с какой стати должны быть верны какому-то герцогу, которого никто из них и в глаза не видел. И понятия не имели, что за прок от этого бунта простому народу. То есть они рассуждали довольно здраво и логично, что делает им честь.
Однако по-своему батюшка был прав, безошибочно угадав свое предназначение и последовав ему. Если бы он не погиб в этой войне, то ввязался бы в следующую, даже если бы в ней решалась судьба какого-нибудь неведомого Сагратта или Амилангра. Затем бы он принялся за революции и восстания, боролся бы повсюду против тирании и несправедливого социального устройства мира – и так до самой смерти, вне всякого сомнения, насильственного характера. Желание бороться хоть с кем-то снедало его и не давало никаких шансов дожить до преклонных лет.
…Герцог тот также недолго радовался жизни, так как вскорости его ополчение было уничтожено, а его самого вместе со сторонниками торжественно обезглавили. Посмертно вспомнили даже про столь мелких людишек, как батюшка, что, несомненно, польстило бы тому. Родственникам сторонников порекомендовали покинуть пределы королевства, причем как альтернатива предлагались тюрьма или каторга. Положа руку на сердце, я понимаю, что депортация их прежде всего была выгодна самому королю: если представить, что у каждого сторонника наличествовало столько же родственников, как у моего покойного батюшки, пришлось бы построить десяток новых тюрем и клепать кандалы с утра до ночи.
Моя матушка была женщиной весьма сообразительной, к тому же, судя по портретам, прехорошенькой, что подпитывало ее надежду на более достойную жизнь. Не успели еще высохнуть чернила на указе о ссылке, как она выскочила замуж за какого-то графа, избавившись от меня, как от бесполезного и крикливого груза. Я была вручена своей бабушке по отцу, которая как раз собирала вещи в дорогу. Немногие ценности, доставшиеся ей после смерти батюшки, матушка забрала с собой, пояснив, что делает это из сентиментальных чувств.
Так я и стала сиротой, причем бездомной. Можно сказать, что это было первое серьезное невезение в моей жизни. Вместо того чтобы мирно провести детство и отрочество в стенах скромного, но уютного родительского дома, что находился, как мне говорили, в Марисо, на углу улицы Ткацкой и переулка Марсе, имел два этажа и отличался изысканной архитектурой кровли, я была запихнута в какую-то корзину и вместе с остальным багажом погружена в крытую повозку. Ранним весенним утром эта повозка проехала через южные ворота Марисо в направлении Теггэльва в составе кавалькады из таких же колымаг, увозя меня навсегда из Арданции. Я не слишком тогда разбиралась, что к чему, и поэтому просто вопила без передыху, доводя бабушку до белого каления.
Мать свою я больше никогда не видела и не знаю, как сложилась ее судьба. Положа руку на сердце, признаюсь, меня очень редко посещали мысли о ней, и я совсем не интересовалась, что случилось с этой светловолосой красоткой. Взлетела ли она на недосягаемую высоту, покорив высший свет, как ей мечталось, или умерла с голоду в трущобах – мне было все равно. У меня сохранился медальон с ее портретом, который я никогда не надевала, и иногда на меня находила блажь: я рассматривала ее лицо, пытаясь обнаружить в себе какие-то чувства к этой незнакомой женщине. Говорят, так положено.
Она была, вне всякого сомнения, дивной красавицей, яркой, словно бабочка. По всей видимости, внешностью я пошла в отца, так как на меня не пал даже незначительный отблеск ее красоты.
Никогда не любила бабочек. Порхают, чаруют, питаются нектаром и амброзией, а чуть только небосвод затянет тучами, как их и не видать. Слишком уж хрупки и нежны, чтобы встречать невзгоды честно и достойно, не пытаясь улизнуть. Им бы только солнце и цветы, а все остальное никуда не годится. Глупые, легкомысленные создания, от которых нет никакого проку.
Точно таким же было мое мнение касательно беглой матушки.
Черт с ней. Я никогда не была сентиментальной.
Моя бабушка Бланка с остальными невезучими Брогардиусами скиталась довольно долго. Первыми моими воспоминаниями были скрипучие колеса повозки, на которой я сидела, болтая босыми грязными ногами. Иногда я вижу во сне смутные картины моих странствий: раскисшие дороги, вечный дождь и бескрайние поля с пожухшей травой. Тоска, страх перед будущим и дороги, дороги, дороги…
То был Теггэльв, которому так и не было суждено стать моей второй родиной. Теггэльвцы настороженно встретили своих родственников-бродяг и вскоре указали нам на дверь. Никому не были нужны бедные изгнанники, вот каким оказался мой первый жизненный урок. Все боятся чужого горя, словно заразы. Последующие уроки были в том же духе, и я бы не отказалась их пропустить, но высшие силы, видимо, не считали меня достаточно сообразительной и повторяли раз за разом одно и то же.
Опять потянулись серые поля, низкое пасмурное небо над головой и лужи, где отражались унылые тучи. Потом ненавистные поля сменились мрачным, темным лесом. Я уже не болтала ногами, так как надвигалась зима и высовывать нос из повозки не хотелось. Да и не нравились мне эти места – болота, трясина… Я еще не знала, что мне предстоит прожить здесь еще десять лет, которые впоследствии покажутся мне счастливейшими.
Это было захолустное княжество Эпфельредд, втиснувшееся между богатыми, могучими королевствами – Аале, Эзрингеном и Теггэльвом. На севере от него примостился скалистый, мятежный Каммероль, вотчина гномов, а на западе угрожающе навис воинственный Хельбергон, край ледников, фиордов и безжалостных наемников. Наше (теперь уже наше) маленькое, бедное княжество продолжало считаться суверенным только из-за того, что никому не хотелось тратить силы и время на его завоевание, которое было делом бессмысленным, хуже того – невыгодным. Эпфельредд был почти полностью покрыт лесами и болотами, среди которых робко ютились маленькие городки да убогие села. Только на юго-востоке земли были более-менее обжиты – там находилась столица Эпфельредда, Изгард, славная своей магической Академией, уступавшей лишь той, что в Эзрингене.
Эпфельреддские родственники были нам рады так же, как и теггэльвские. Однако жизнь нас кое-чему научила, и мы никуда больше не поехали. Ясно было, что такой же прием нас ждет и в Аале, и в Хельбергоне, и в Эзрингене. Так какого черта еще пару лет шляться по бездорожью, отбиваясь от волков и разбойников? Лучше уж противостоять усилиям родственников отправить нас восвояси!
Большинство моих дядьев и теток с кузинами и кузенами двинулись в столицу, где какой-то далекий племянник бабушки хорошо разжился на торговле сукном, а сама бабушка решила остаться в глухом даже по эпфельреддским меркам Артанде, южной провинции на границе с Аале. Там жила ее престарелая кузина Маргарет – одинокая бездетная вдова. Бабушка решила, что полуразрушенная усадьба в качестве наследства все-таки лучше, чем шиш с маслом, который ждал нас в любом другом месте. Изгард, «большой город с множеством перспектив для предприимчивых людей» – цитата из пылкой речи дяди Вольдемара – ее не прельщал. Как говаривала она, «у меня вот уже где ваша столичная перспективная жизнь! Мало вам перспектив в Арданции было?».
Я, конечно, осталась с ней. Больше никому я нужна не была, что не особо скрывалось.
…Про мое артандское детство рассказывать особо нечего. После бродяжничества по дорогам Арданции и Теггэльва мне казалось, что мы очутились в раю, где можно было спать на чистых простынях, пусть даже и не шелковых, а грубых льняных, и есть за столом. Владение старой Маргарет представляло собой небольшое деревянное строение, не намного превосходящее размерами прочие крестьянские дома. К усадьбе прилагался горько пьющий батрак, пользы от котрого было куда меньше, чем вреда. Маргарет – вздорная, склочная старушенция – прожила еще пять лет вместе с нами, пока не отправилась в мир иной, но даже ей не под силу было отравить мне существование.
Бабушка сама научила меня грамоте и счету, памятуя про наше почтенное происхождение. Я легко усваивала все новое, если оно казалось мне интересным. С неинтересными предметами было сложнее.
Будучи строгим и упорным учителем, бабушка не утруждала себя рукоприкладством, предпочитая вдумчиво подбирать наказания. Чем хуже мне запоминались глаголы и арифметика, тем чище становились полы и лучше прополот огород. Природная лень во мне боролась с природной же ленью, и в результате, при некотором содействии врожденной любознательности, я освоила и сложение, и вычитание, и деление, и умножение, в совокупности дававшие мне значительное преимущество перед остальными деревенскими лоботрясами, с которыми я водила дружбу. В целом же я представляла типичное крестьянское чадо, считающее, что конец света находится аккурат за околицей. Я была поразительно невежественна и ничуть не тревожилась по этому поводу.
Бабушке оставалось только вздыхать, глядя, как ее внучка копошится в дорожной пыли и лепит из грязи куличи с абсолютно счастливым лицом, не задумываясь ни о своем почетном родстве с бароном, ни о правилах хорошего тона.
Меня такая жизнь вполне устраивала. Я относилась к тем самодостаточным натурам, кто не вглядывается в манящую линию горизонта и не вдыхает с волнением ветер странствий. Мечты их всегда остаются мечтами, не превращаясь в прожекты туманного будущего, и нет такой мысли, что туманила бы их глаза. Хотя надо заметить, что мое воображение было слишком уж живо для ребенка подобного положения и достатка. Наши соседи не доверяли мне выпас скотины, и иногда местные женщины с сочувствием говорили моей бабушке, что видят явные признаки ранней смерти на моем слишком задумчивом лице.
Бабушка меня не ругала, когда заставала за бессмысленными мечтаниями, однако настороженно присматривалась – видимо, ее терзала мысль, что я все-таки пошла в батюшку и в один прекрасный день натворю дел. Иной раз она беседовала со мной, разъясняя на понятных даже мне примерах, в чем состоит различие между фанабериями и жизнью и как опасно забывать о существовании этой границы. Ее наставления не раз вспоминались мне в тяжелую минуту, и почти всегда в них находился ответ на терзающие меня вопросы, что характеризует бабушку в самом лучшем отношении.
До десяти лет в моей жизни не было ничего, кроме двора с лопухами, огорода и зимних вечеров перед очагом.
Никакой магии.
Все изменилось в один день, который я отчетливо помню. Была ужасная жара…
Глава 3,
Сама-то я про эти диковины только слышала, да и наречие арданцийское понимала через пень-колоду. К тому времени, как я начала смотреть на жизнь более осмысленно, моя семья уже довольно давно скиталась по просторам менее изумительных королевств из-за злополучной войны между королем и одним из его вассалов, случившейся аккурат накануне моего появления на свет. Мой батюшка, которого я даже на портрете не видала, воевал за мятежного герцога и погиб, как это чаще всего и случается.
Он не был особо знатен (однако имел свой герб в виде скрученного снопа соломы на синем фоне), да и богатством не мог похвастаться – просто зажиточный горожанин с претензией на родство с каким-то бароном из Шатеруа, о чем сам барон даже не догадывался.
Родные восприняли его незамеченный прочими подвиг как очередное, но уж точно последнее сумасбродство. Призывы батюшки последовать его примеру в свое время были вежливо, но твердо отклонены моими дядюшками и кузенами. Они не понимали, как можно продемонстрировать свое благородство путем мучительной и бесполезной смерти на поле битвы. Они не знали, с какой стати должны быть верны какому-то герцогу, которого никто из них и в глаза не видел. И понятия не имели, что за прок от этого бунта простому народу. То есть они рассуждали довольно здраво и логично, что делает им честь.
Однако по-своему батюшка был прав, безошибочно угадав свое предназначение и последовав ему. Если бы он не погиб в этой войне, то ввязался бы в следующую, даже если бы в ней решалась судьба какого-нибудь неведомого Сагратта или Амилангра. Затем бы он принялся за революции и восстания, боролся бы повсюду против тирании и несправедливого социального устройства мира – и так до самой смерти, вне всякого сомнения, насильственного характера. Желание бороться хоть с кем-то снедало его и не давало никаких шансов дожить до преклонных лет.
…Герцог тот также недолго радовался жизни, так как вскорости его ополчение было уничтожено, а его самого вместе со сторонниками торжественно обезглавили. Посмертно вспомнили даже про столь мелких людишек, как батюшка, что, несомненно, польстило бы тому. Родственникам сторонников порекомендовали покинуть пределы королевства, причем как альтернатива предлагались тюрьма или каторга. Положа руку на сердце, я понимаю, что депортация их прежде всего была выгодна самому королю: если представить, что у каждого сторонника наличествовало столько же родственников, как у моего покойного батюшки, пришлось бы построить десяток новых тюрем и клепать кандалы с утра до ночи.
Моя матушка была женщиной весьма сообразительной, к тому же, судя по портретам, прехорошенькой, что подпитывало ее надежду на более достойную жизнь. Не успели еще высохнуть чернила на указе о ссылке, как она выскочила замуж за какого-то графа, избавившись от меня, как от бесполезного и крикливого груза. Я была вручена своей бабушке по отцу, которая как раз собирала вещи в дорогу. Немногие ценности, доставшиеся ей после смерти батюшки, матушка забрала с собой, пояснив, что делает это из сентиментальных чувств.
Так я и стала сиротой, причем бездомной. Можно сказать, что это было первое серьезное невезение в моей жизни. Вместо того чтобы мирно провести детство и отрочество в стенах скромного, но уютного родительского дома, что находился, как мне говорили, в Марисо, на углу улицы Ткацкой и переулка Марсе, имел два этажа и отличался изысканной архитектурой кровли, я была запихнута в какую-то корзину и вместе с остальным багажом погружена в крытую повозку. Ранним весенним утром эта повозка проехала через южные ворота Марисо в направлении Теггэльва в составе кавалькады из таких же колымаг, увозя меня навсегда из Арданции. Я не слишком тогда разбиралась, что к чему, и поэтому просто вопила без передыху, доводя бабушку до белого каления.
Мать свою я больше никогда не видела и не знаю, как сложилась ее судьба. Положа руку на сердце, признаюсь, меня очень редко посещали мысли о ней, и я совсем не интересовалась, что случилось с этой светловолосой красоткой. Взлетела ли она на недосягаемую высоту, покорив высший свет, как ей мечталось, или умерла с голоду в трущобах – мне было все равно. У меня сохранился медальон с ее портретом, который я никогда не надевала, и иногда на меня находила блажь: я рассматривала ее лицо, пытаясь обнаружить в себе какие-то чувства к этой незнакомой женщине. Говорят, так положено.
Она была, вне всякого сомнения, дивной красавицей, яркой, словно бабочка. По всей видимости, внешностью я пошла в отца, так как на меня не пал даже незначительный отблеск ее красоты.
Никогда не любила бабочек. Порхают, чаруют, питаются нектаром и амброзией, а чуть только небосвод затянет тучами, как их и не видать. Слишком уж хрупки и нежны, чтобы встречать невзгоды честно и достойно, не пытаясь улизнуть. Им бы только солнце и цветы, а все остальное никуда не годится. Глупые, легкомысленные создания, от которых нет никакого проку.
Точно таким же было мое мнение касательно беглой матушки.
Черт с ней. Я никогда не была сентиментальной.
Моя бабушка Бланка с остальными невезучими Брогардиусами скиталась довольно долго. Первыми моими воспоминаниями были скрипучие колеса повозки, на которой я сидела, болтая босыми грязными ногами. Иногда я вижу во сне смутные картины моих странствий: раскисшие дороги, вечный дождь и бескрайние поля с пожухшей травой. Тоска, страх перед будущим и дороги, дороги, дороги…
То был Теггэльв, которому так и не было суждено стать моей второй родиной. Теггэльвцы настороженно встретили своих родственников-бродяг и вскоре указали нам на дверь. Никому не были нужны бедные изгнанники, вот каким оказался мой первый жизненный урок. Все боятся чужого горя, словно заразы. Последующие уроки были в том же духе, и я бы не отказалась их пропустить, но высшие силы, видимо, не считали меня достаточно сообразительной и повторяли раз за разом одно и то же.
Опять потянулись серые поля, низкое пасмурное небо над головой и лужи, где отражались унылые тучи. Потом ненавистные поля сменились мрачным, темным лесом. Я уже не болтала ногами, так как надвигалась зима и высовывать нос из повозки не хотелось. Да и не нравились мне эти места – болота, трясина… Я еще не знала, что мне предстоит прожить здесь еще десять лет, которые впоследствии покажутся мне счастливейшими.
Это было захолустное княжество Эпфельредд, втиснувшееся между богатыми, могучими королевствами – Аале, Эзрингеном и Теггэльвом. На севере от него примостился скалистый, мятежный Каммероль, вотчина гномов, а на западе угрожающе навис воинственный Хельбергон, край ледников, фиордов и безжалостных наемников. Наше (теперь уже наше) маленькое, бедное княжество продолжало считаться суверенным только из-за того, что никому не хотелось тратить силы и время на его завоевание, которое было делом бессмысленным, хуже того – невыгодным. Эпфельредд был почти полностью покрыт лесами и болотами, среди которых робко ютились маленькие городки да убогие села. Только на юго-востоке земли были более-менее обжиты – там находилась столица Эпфельредда, Изгард, славная своей магической Академией, уступавшей лишь той, что в Эзрингене.
Эпфельреддские родственники были нам рады так же, как и теггэльвские. Однако жизнь нас кое-чему научила, и мы никуда больше не поехали. Ясно было, что такой же прием нас ждет и в Аале, и в Хельбергоне, и в Эзрингене. Так какого черта еще пару лет шляться по бездорожью, отбиваясь от волков и разбойников? Лучше уж противостоять усилиям родственников отправить нас восвояси!
Большинство моих дядьев и теток с кузинами и кузенами двинулись в столицу, где какой-то далекий племянник бабушки хорошо разжился на торговле сукном, а сама бабушка решила остаться в глухом даже по эпфельреддским меркам Артанде, южной провинции на границе с Аале. Там жила ее престарелая кузина Маргарет – одинокая бездетная вдова. Бабушка решила, что полуразрушенная усадьба в качестве наследства все-таки лучше, чем шиш с маслом, который ждал нас в любом другом месте. Изгард, «большой город с множеством перспектив для предприимчивых людей» – цитата из пылкой речи дяди Вольдемара – ее не прельщал. Как говаривала она, «у меня вот уже где ваша столичная перспективная жизнь! Мало вам перспектив в Арданции было?».
Я, конечно, осталась с ней. Больше никому я нужна не была, что не особо скрывалось.
…Про мое артандское детство рассказывать особо нечего. После бродяжничества по дорогам Арданции и Теггэльва мне казалось, что мы очутились в раю, где можно было спать на чистых простынях, пусть даже и не шелковых, а грубых льняных, и есть за столом. Владение старой Маргарет представляло собой небольшое деревянное строение, не намного превосходящее размерами прочие крестьянские дома. К усадьбе прилагался горько пьющий батрак, пользы от котрого было куда меньше, чем вреда. Маргарет – вздорная, склочная старушенция – прожила еще пять лет вместе с нами, пока не отправилась в мир иной, но даже ей не под силу было отравить мне существование.
Бабушка сама научила меня грамоте и счету, памятуя про наше почтенное происхождение. Я легко усваивала все новое, если оно казалось мне интересным. С неинтересными предметами было сложнее.
Будучи строгим и упорным учителем, бабушка не утруждала себя рукоприкладством, предпочитая вдумчиво подбирать наказания. Чем хуже мне запоминались глаголы и арифметика, тем чище становились полы и лучше прополот огород. Природная лень во мне боролась с природной же ленью, и в результате, при некотором содействии врожденной любознательности, я освоила и сложение, и вычитание, и деление, и умножение, в совокупности дававшие мне значительное преимущество перед остальными деревенскими лоботрясами, с которыми я водила дружбу. В целом же я представляла типичное крестьянское чадо, считающее, что конец света находится аккурат за околицей. Я была поразительно невежественна и ничуть не тревожилась по этому поводу.
Бабушке оставалось только вздыхать, глядя, как ее внучка копошится в дорожной пыли и лепит из грязи куличи с абсолютно счастливым лицом, не задумываясь ни о своем почетном родстве с бароном, ни о правилах хорошего тона.
Меня такая жизнь вполне устраивала. Я относилась к тем самодостаточным натурам, кто не вглядывается в манящую линию горизонта и не вдыхает с волнением ветер странствий. Мечты их всегда остаются мечтами, не превращаясь в прожекты туманного будущего, и нет такой мысли, что туманила бы их глаза. Хотя надо заметить, что мое воображение было слишком уж живо для ребенка подобного положения и достатка. Наши соседи не доверяли мне выпас скотины, и иногда местные женщины с сочувствием говорили моей бабушке, что видят явные признаки ранней смерти на моем слишком задумчивом лице.
Бабушка меня не ругала, когда заставала за бессмысленными мечтаниями, однако настороженно присматривалась – видимо, ее терзала мысль, что я все-таки пошла в батюшку и в один прекрасный день натворю дел. Иной раз она беседовала со мной, разъясняя на понятных даже мне примерах, в чем состоит различие между фанабериями и жизнью и как опасно забывать о существовании этой границы. Ее наставления не раз вспоминались мне в тяжелую минуту, и почти всегда в них находился ответ на терзающие меня вопросы, что характеризует бабушку в самом лучшем отношении.
До десяти лет в моей жизни не было ничего, кроме двора с лопухами, огорода и зимних вечеров перед очагом.
Никакой магии.
Все изменилось в один день, который я отчетливо помню. Была ужасная жара…
Глава 3,
в которой рассказывается о первой битве Каррен Брогардиус с нежитью, а также объясняется, какое это имело отношение к дяде Бернарду из Изгарда
Была ужасная жара. Ни малейшего ветерка, даже листья на старых тополях за курятником не шелестели. Такая погода редко стояла в Эпфельредде, и люди вконец измучились в этом душном пекле. Вот в Арданции, рассказывала бабушка Бланка, такая жара не редкость, но придворные дамы все равно умудрялись в полдень нацеплять на себя кучу нижних юбок, кринолин, корсет, еще какую-то ерунду со смешным названием – шемизетку, что ли? – и так прогуливались по парку, обмахиваясь веером.
«Вот уж глупость так глупость!» – размышляла я, лежа на покатой крыше курятника в тени тополей. На мне была надета рубаха с одним рукавом – второй я вчера умудрилась оторвать, преодолевая забор нашей соседки, у которой уродились хорошие яблоки, – и подвернутые штаны, откуда торчали мои голенастые, исцарапанные ноги. Башмаков у меня в то время не имелось, но мои ороговевшие пятки не испытывали из-за этого никакого неудобства. Терзания арданцийских дам были мне непонятны в корне.
Раздумывая о человеческих странностях, я изнывала от жары и мечтала о том, что после обеда пойду на речку, где буду купаться до посинения. Купание было самым любимым моим развлечением. Тогда я пребывала в том счастливом возрасте, когда барахтанье в воде голышом не является чем-то предосудительным. Мы с друзьями каждый день бегали гурьбой к омуту, что находился за огородами, – в прочих местах нашу речушку можно было перейти вброд, не замочив колен. Там мы, как истинные дети природы, бесились что водяные черти – прыгали с обрыва, ныряли и пытались друг друга утопить. В жару только омут был нашим спасением.
Под палящими лучами солнца у меня облупился нос, и руки сами тянулись ободрать спаленную тонкую кожу. После этого оставались некрасивые розовые пятна, напоминавшие о какой-то коросте. Я в очередной раз поймала себя за этим занятием и недовольно фыркнула. Не ковырять было выше моих сил – нос так и свербел. Я с ненавистью уставилась на свои руки и мстительно прищурилась. Неужто моя сила воли спасует перед какой-то чесоткой на носу?
– Ну уж нет! – произнесла я сердито. – Кто тут, по-вашему, главный?
И с этими словами запихнула ладони себе под живот. Так было вернее.
Пойти купаться я могла хоть сейчас. Из-за невыносимого зноя бабушка Бланка урезала мои обязанности до полива малины, смородины и помидоров. С этим плевым делом я справилась уже давно и была свободна как ветер. Уже и мои приятели прибегали, чтобы пригласить меня на речку, но я отказалась.
У меня было важное дело.
Около месяца назад в наших краях объявилась крылатая зверюга, в которой старожилы опознали гарпию, правда порядком измельчавшую. Эта тварь повадилась таскать кур, подрывая и без того шаткое экономическое положение нашего хозяйства. Вдобавок один дед с хутора авторитетно заявил, что эта крылатая зараза будет постепенно расти и на следующий год перейдет на коз, а затем и на детишек.
Известно было, что этот дед – большое трепло. Но я отнеслась к его словам с вниманием, потому как нашла в кладовой книжку, где описывался подобный случай. Правда, гарпия в этой истории начинала с детишек, а заканчивала тяжеловооруженными рыцарями, но общий смысл повествования я уловила. До детей мне дела особого не было (себя к таковым я не причисляла лет с восьми), а вот судьба нашей козы меня беспокоила.
В деревне никто не спешил поднимать панику. Из-за жары на людей навалилась апатия и лень. Гарпия, пока что не отличавшаяся чрезмерным аппетитом (те же коршуны утащили куда больше кур с нашего подворья), могла поселиться в курятнике старосты – до этого никому не было никакого дела. Я поняла, что действовать придется мне.
Томясь в духоте своей комнаты во время очередного наказания за очередной проступок, я разработала план действий, затем провела некоторую подготовительную работу и приступила к воплощению своего замысла в жизнь. Если бы не жара, я бы даже испытывала от этого удовольствие. Охотиться на гарпию было куда интереснее, чем прясть кудель или перебирать чечевицу в кладовой.
Мой план включал в себя такие составляющие: самая старая курица, привязанная за ногу около курятника; кусок рыболовной сети, украденной мною вчера вечером из пруда; увесистое полено.
Ясно, что мои намерения по отношению к гарпии были самые что ни есть кровожадные.
После обеда я забралась на крышу курятника, положила рядом с собой сеть с поленом и принялась ждать. Несмотря на тень от старых тополей, растущих у нашего двора, мне было очень жарко. Казалось, что подо мной кто-то развел костер и полусгнившая солома, покрывающая крышу, вот-вот начнет тлеть.
Гарпия, словно издеваясь, не показывалась.
Курица от жары совсем оглупела, наполовину закопалась в песок, вяло подгребая под себя пыль лапами, и выглядела настолько малоаппетитно, что на нее даже трупоед бы не позарился. Я тоже разомлела, растянулась на животе и боролась со сном из последних сил. Тут окно кладовки, выходящее во двор, распахнулось настежь, и зычный голос моей бабушки нарушил сонно-мертвую тишину двора:
– Каррен, где твое платье с воротником?!
Меня от возмущения даже подбросило вверх. Все подготовительные работы насмарку!
– Ну что ты кричишь?! – заорала я в ответ. – Я же в засаде!
Голова бабушки, увенчанная сложной и крайне туго заплетенной косой, повернулась в мою сторону.
– Что за тон, юная дама? – назидательно промолвила она. – Разве так подобает разговаривать со старшими? Особенно с бабушкой, которая может всыпать розог?
– Извиняюсь, – буркнула я.
Это было сказано только ради проформы – выбить из меня искреннее извинение было не так просто. Но в тоне бабушки я не уловила той пресловутой ноты, которая заставила бы меня отнестись к ее словам серьезно. Соответственно и она не обратила внимания на явно наглый тон моего извинения.
– Где то платье, что я сшила осенью? – повторила свой вопрос бабушка.
– В ларе, что под старым тюфяком в полоску, – ответила я. – А что такое?
– Ах да… – И голова бабушки тут же исчезла из оконного проема.
Я заподозрила неладное:
– Бабуля, зачем тебе платье?
Ответа не последовало. До меня донесся глухой шум падения чего-то большого, но мягкого, затем грохот откинутой крышки, скрип заржавевших петель и громкое бабушкино чихание. Из окна чинно выплыла сизая тучка пыли, вспыхивающая редкими искорками в солнечных лучах.
Но меня уже нельзя было сбить с толку. Платье, о котором шла речь, я надевала всего единожды, когда бабуля заставила меня посетить службу в местном храме в качестве наказания за разбитое фарфоровое блюдо, бережно хранимое в память о какой-то бабушкиной кузине. Оно – платье, не блюдо – было темно-синего цвета, по подолу украшено несгибаемым рюшем, в который словно проволоку вставили, а рукава – о ужас! – имели форму фонариков. Я отчетливо помнила, как кусался кружевной воротник, заставляя меня ерзать на жесткой деревянной скамье, как косились на меня остальные добропорядочные прихожане и как тогда я возненавидела и храм, и платье, и все человечество. Больше случаев надеть это орудие пытки не представилось, чему я была только рада. Но теперь платье зачем-то понадобилось бабушке! Неужели меня снова ждет поход в храм? Но за что?!
– Бабушка, ответь мне! На… для чего тебе понадобилось платье?! – В то время я частенько сквернословила, приводя бабушку в состояние сильнейшего гнева, поэтому приходилось следить за своей речью.
В окне вновь показалась бабушкина голова, припорошенная пылью. Она принялась деловито трепать мятую синюю тряпку, в которой я без труда узнала то самое платье. Работу эту она выполняла весьма сосредоточенно, из чего я сделала вывод, что мой вопрос она прекрасно расслышала.
– Бабушка, – мрачно позвала я ее, постаравшись вложить в свой голос оттенок угрозы.
Она еще немного потрепала платье, придирчиво осмотрела его и покачала головой. Затем поковыряла пальцем пятно на подоле – в кладовой водились мыши – и вновь принялась исследовать мерзкое одеяние. И лишь когда мои глаза от сдерживаемого крика стали круглыми, как у филина, она снизошла до ответа.
– Завтра мы отправляемся в Изгард, – сообщила мне бабушка, словно это было самой обыденной новостью в мире. – Нас подвезут в Артанд, к почтовым дилижансам. Твоего дядю Бернарда я уже предупредила, он ждет нас.
От этой информации у меня даже дыхание сперло.
– Зачем нам в Изгард?
Бабуля пожала плечами, словно досадуя на мою непонятливость.
– Ну надо же как-то устраивать твое будущее, – буднично, словно речь шла о собирающемся дождике, пояснила она и скрылась из виду.
Я онемела, чувствуя, как от желания высказаться меня просто распирает изнутри. Но слов было так много, что я не могла решить, какое из них будет первым, и оттого лишь судорожно хватала воздух ртом. Едва я определилась и приготовилась заорать «Что?!», как резкий противный крик, наподобие ястребиного, огласил наш двор.
Резко повернувшись, я успела заметить, как мелькнула над деревьями крылатая тень. Курица, доселе убедительно изображавшая падаль, с диким кудахтаньем попыталась скрыться в курятнике. Но крепкая бечевка пресекала все ее попытки.
Гарпия без всякой суетливости сделала круг над двором, словно приглашая всех присутствующих полюбоваться мастерством летуньи. Я впервые видела ее вблизи и невольно скривилась от отвращения. Больше всего крылатая зверюга напоминала бурдюк, в который воткнули два кожистых перепончатых крыла, диаметрально противоположно которым располагались две когтистые лапы, а сбоку была прилеплена голова на тонкой длинной шее. Тело ее было покрыто редким рыжим пухом, который в месте сочленения с шеей образовывал пышное жабо.
Хищница была невелика – с крупного ястреба, но сразу становилось понятно, что справиться с ней будет не так-то просто. Самое пристальное мое внимание привлекла клювопасть, в которой даже на расстоянии можно было разглядеть ряды отборнейших зубов, мелких и блестящих. Ясно было, что если эта тварь угрызет меня за руку или ногу, то мало не покажется.
От воплей курицы, осознавшей свою роль в моем плане, просто уши закладывало. Бабушка, чье внимание привлекла эта неистовая какофония, выглянула в окно. Увидев гарпию, она охнула и швырнула в нее веником.
Зверюга хрипло квакнула, словно насмехаясь над ее жалкой атакой. Ясно было, что из-за слабого сопротивления местных жителей гарпия предельно обнаглела.
Я, забыв о треклятом платье и прилагающейся к нему поездке в Изгард, замерла на крыше в растерянности. К стыду своему, я испытала ту самую предательскую слабость в коленях, о которой терпеть не могла читать в книгах. Почему-то мне и в голову не приходило, что и я буду подвержена такому же малодушию. Гарпия презрительно покосилась на меня, заложила еще один плавный вираж и лениво спланировала к отчаянно бьющейся курице. Та от ужаса принялась орать еще громче.
Хищница растопырила крылья, снижаясь, ее когти жадно скрючились, готовясь вцепиться в тело жертвы… И тут я опомнилась.
У нас к тому времени в хозяйстве оставалось всего шесть кур. Если гарпия схватила бы шестую, то их стало бы пять. Пять – это меньше, чем шесть, и яиц соответственно тоже будет меньше. Эта простая арифметика промелькнула у меня в голове, и я мысленно услышала гневный бабушкин голос, который отчитывал меня и грозил немедленной поркой за утрату лучшей несушки.
В том, что после своей гибели эта курица будет признана лучшей, сомневаться не приходилось.
Итак, я схватила полено, лежавшее у моих ног, и изо всех сил метнула его в гарпию, которая почти схватила курицу. Меткость моя была удивительна – сбить гарпию в полете, да еще так точно, было делом невероятным. Но факт остается фактом – зверюга истерически взвыла и шлепнулась на траву.
Я, издав воинственный вопль, спрыгнула на землю и ухватила стоящую под курятником тяпку. Не успев опомниться, гарпия получила с дюжину ударов по спине и голове – я молотила ее без передышки. От такого напора она растерялась, визгливо заквакала и неуклюжими прыжками помчалась к забору. Одно крыло, видимо перебитое, она волокла за собой.
Держа тяпку, словно рыцарское копье, я устремилась за ней. При этом я улюлюкала и свистела, как варвар-северянин. Когда перед гарпией возник ряд кольев, она в растерянности остановилась и попыталась взлететь, но крыло ей не повиновалось.
– Ну, задница крылатая, будешь еще кур таскать?! – заорала я и пнула гарпию пониже спины что было сил.
Гарпия отчетливо икнула и по красивой дуге перелетела через забор. По звонкому плюханью я определила, что приземлилась она аккурат в канаву, отделявшую наш двор от крестьянских огородов.
«Вот уж глупость так глупость!» – размышляла я, лежа на покатой крыше курятника в тени тополей. На мне была надета рубаха с одним рукавом – второй я вчера умудрилась оторвать, преодолевая забор нашей соседки, у которой уродились хорошие яблоки, – и подвернутые штаны, откуда торчали мои голенастые, исцарапанные ноги. Башмаков у меня в то время не имелось, но мои ороговевшие пятки не испытывали из-за этого никакого неудобства. Терзания арданцийских дам были мне непонятны в корне.
Раздумывая о человеческих странностях, я изнывала от жары и мечтала о том, что после обеда пойду на речку, где буду купаться до посинения. Купание было самым любимым моим развлечением. Тогда я пребывала в том счастливом возрасте, когда барахтанье в воде голышом не является чем-то предосудительным. Мы с друзьями каждый день бегали гурьбой к омуту, что находился за огородами, – в прочих местах нашу речушку можно было перейти вброд, не замочив колен. Там мы, как истинные дети природы, бесились что водяные черти – прыгали с обрыва, ныряли и пытались друг друга утопить. В жару только омут был нашим спасением.
Под палящими лучами солнца у меня облупился нос, и руки сами тянулись ободрать спаленную тонкую кожу. После этого оставались некрасивые розовые пятна, напоминавшие о какой-то коросте. Я в очередной раз поймала себя за этим занятием и недовольно фыркнула. Не ковырять было выше моих сил – нос так и свербел. Я с ненавистью уставилась на свои руки и мстительно прищурилась. Неужто моя сила воли спасует перед какой-то чесоткой на носу?
– Ну уж нет! – произнесла я сердито. – Кто тут, по-вашему, главный?
И с этими словами запихнула ладони себе под живот. Так было вернее.
Пойти купаться я могла хоть сейчас. Из-за невыносимого зноя бабушка Бланка урезала мои обязанности до полива малины, смородины и помидоров. С этим плевым делом я справилась уже давно и была свободна как ветер. Уже и мои приятели прибегали, чтобы пригласить меня на речку, но я отказалась.
У меня было важное дело.
Около месяца назад в наших краях объявилась крылатая зверюга, в которой старожилы опознали гарпию, правда порядком измельчавшую. Эта тварь повадилась таскать кур, подрывая и без того шаткое экономическое положение нашего хозяйства. Вдобавок один дед с хутора авторитетно заявил, что эта крылатая зараза будет постепенно расти и на следующий год перейдет на коз, а затем и на детишек.
Известно было, что этот дед – большое трепло. Но я отнеслась к его словам с вниманием, потому как нашла в кладовой книжку, где описывался подобный случай. Правда, гарпия в этой истории начинала с детишек, а заканчивала тяжеловооруженными рыцарями, но общий смысл повествования я уловила. До детей мне дела особого не было (себя к таковым я не причисляла лет с восьми), а вот судьба нашей козы меня беспокоила.
В деревне никто не спешил поднимать панику. Из-за жары на людей навалилась апатия и лень. Гарпия, пока что не отличавшаяся чрезмерным аппетитом (те же коршуны утащили куда больше кур с нашего подворья), могла поселиться в курятнике старосты – до этого никому не было никакого дела. Я поняла, что действовать придется мне.
Томясь в духоте своей комнаты во время очередного наказания за очередной проступок, я разработала план действий, затем провела некоторую подготовительную работу и приступила к воплощению своего замысла в жизнь. Если бы не жара, я бы даже испытывала от этого удовольствие. Охотиться на гарпию было куда интереснее, чем прясть кудель или перебирать чечевицу в кладовой.
Мой план включал в себя такие составляющие: самая старая курица, привязанная за ногу около курятника; кусок рыболовной сети, украденной мною вчера вечером из пруда; увесистое полено.
Ясно, что мои намерения по отношению к гарпии были самые что ни есть кровожадные.
После обеда я забралась на крышу курятника, положила рядом с собой сеть с поленом и принялась ждать. Несмотря на тень от старых тополей, растущих у нашего двора, мне было очень жарко. Казалось, что подо мной кто-то развел костер и полусгнившая солома, покрывающая крышу, вот-вот начнет тлеть.
Гарпия, словно издеваясь, не показывалась.
Курица от жары совсем оглупела, наполовину закопалась в песок, вяло подгребая под себя пыль лапами, и выглядела настолько малоаппетитно, что на нее даже трупоед бы не позарился. Я тоже разомлела, растянулась на животе и боролась со сном из последних сил. Тут окно кладовки, выходящее во двор, распахнулось настежь, и зычный голос моей бабушки нарушил сонно-мертвую тишину двора:
– Каррен, где твое платье с воротником?!
Меня от возмущения даже подбросило вверх. Все подготовительные работы насмарку!
– Ну что ты кричишь?! – заорала я в ответ. – Я же в засаде!
Голова бабушки, увенчанная сложной и крайне туго заплетенной косой, повернулась в мою сторону.
– Что за тон, юная дама? – назидательно промолвила она. – Разве так подобает разговаривать со старшими? Особенно с бабушкой, которая может всыпать розог?
– Извиняюсь, – буркнула я.
Это было сказано только ради проформы – выбить из меня искреннее извинение было не так просто. Но в тоне бабушки я не уловила той пресловутой ноты, которая заставила бы меня отнестись к ее словам серьезно. Соответственно и она не обратила внимания на явно наглый тон моего извинения.
– Где то платье, что я сшила осенью? – повторила свой вопрос бабушка.
– В ларе, что под старым тюфяком в полоску, – ответила я. – А что такое?
– Ах да… – И голова бабушки тут же исчезла из оконного проема.
Я заподозрила неладное:
– Бабуля, зачем тебе платье?
Ответа не последовало. До меня донесся глухой шум падения чего-то большого, но мягкого, затем грохот откинутой крышки, скрип заржавевших петель и громкое бабушкино чихание. Из окна чинно выплыла сизая тучка пыли, вспыхивающая редкими искорками в солнечных лучах.
Но меня уже нельзя было сбить с толку. Платье, о котором шла речь, я надевала всего единожды, когда бабуля заставила меня посетить службу в местном храме в качестве наказания за разбитое фарфоровое блюдо, бережно хранимое в память о какой-то бабушкиной кузине. Оно – платье, не блюдо – было темно-синего цвета, по подолу украшено несгибаемым рюшем, в который словно проволоку вставили, а рукава – о ужас! – имели форму фонариков. Я отчетливо помнила, как кусался кружевной воротник, заставляя меня ерзать на жесткой деревянной скамье, как косились на меня остальные добропорядочные прихожане и как тогда я возненавидела и храм, и платье, и все человечество. Больше случаев надеть это орудие пытки не представилось, чему я была только рада. Но теперь платье зачем-то понадобилось бабушке! Неужели меня снова ждет поход в храм? Но за что?!
– Бабушка, ответь мне! На… для чего тебе понадобилось платье?! – В то время я частенько сквернословила, приводя бабушку в состояние сильнейшего гнева, поэтому приходилось следить за своей речью.
В окне вновь показалась бабушкина голова, припорошенная пылью. Она принялась деловито трепать мятую синюю тряпку, в которой я без труда узнала то самое платье. Работу эту она выполняла весьма сосредоточенно, из чего я сделала вывод, что мой вопрос она прекрасно расслышала.
– Бабушка, – мрачно позвала я ее, постаравшись вложить в свой голос оттенок угрозы.
Она еще немного потрепала платье, придирчиво осмотрела его и покачала головой. Затем поковыряла пальцем пятно на подоле – в кладовой водились мыши – и вновь принялась исследовать мерзкое одеяние. И лишь когда мои глаза от сдерживаемого крика стали круглыми, как у филина, она снизошла до ответа.
– Завтра мы отправляемся в Изгард, – сообщила мне бабушка, словно это было самой обыденной новостью в мире. – Нас подвезут в Артанд, к почтовым дилижансам. Твоего дядю Бернарда я уже предупредила, он ждет нас.
От этой информации у меня даже дыхание сперло.
– Зачем нам в Изгард?
Бабуля пожала плечами, словно досадуя на мою непонятливость.
– Ну надо же как-то устраивать твое будущее, – буднично, словно речь шла о собирающемся дождике, пояснила она и скрылась из виду.
Я онемела, чувствуя, как от желания высказаться меня просто распирает изнутри. Но слов было так много, что я не могла решить, какое из них будет первым, и оттого лишь судорожно хватала воздух ртом. Едва я определилась и приготовилась заорать «Что?!», как резкий противный крик, наподобие ястребиного, огласил наш двор.
Резко повернувшись, я успела заметить, как мелькнула над деревьями крылатая тень. Курица, доселе убедительно изображавшая падаль, с диким кудахтаньем попыталась скрыться в курятнике. Но крепкая бечевка пресекала все ее попытки.
Гарпия без всякой суетливости сделала круг над двором, словно приглашая всех присутствующих полюбоваться мастерством летуньи. Я впервые видела ее вблизи и невольно скривилась от отвращения. Больше всего крылатая зверюга напоминала бурдюк, в который воткнули два кожистых перепончатых крыла, диаметрально противоположно которым располагались две когтистые лапы, а сбоку была прилеплена голова на тонкой длинной шее. Тело ее было покрыто редким рыжим пухом, который в месте сочленения с шеей образовывал пышное жабо.
Хищница была невелика – с крупного ястреба, но сразу становилось понятно, что справиться с ней будет не так-то просто. Самое пристальное мое внимание привлекла клювопасть, в которой даже на расстоянии можно было разглядеть ряды отборнейших зубов, мелких и блестящих. Ясно было, что если эта тварь угрызет меня за руку или ногу, то мало не покажется.
От воплей курицы, осознавшей свою роль в моем плане, просто уши закладывало. Бабушка, чье внимание привлекла эта неистовая какофония, выглянула в окно. Увидев гарпию, она охнула и швырнула в нее веником.
Зверюга хрипло квакнула, словно насмехаясь над ее жалкой атакой. Ясно было, что из-за слабого сопротивления местных жителей гарпия предельно обнаглела.
Я, забыв о треклятом платье и прилагающейся к нему поездке в Изгард, замерла на крыше в растерянности. К стыду своему, я испытала ту самую предательскую слабость в коленях, о которой терпеть не могла читать в книгах. Почему-то мне и в голову не приходило, что и я буду подвержена такому же малодушию. Гарпия презрительно покосилась на меня, заложила еще один плавный вираж и лениво спланировала к отчаянно бьющейся курице. Та от ужаса принялась орать еще громче.
Хищница растопырила крылья, снижаясь, ее когти жадно скрючились, готовясь вцепиться в тело жертвы… И тут я опомнилась.
У нас к тому времени в хозяйстве оставалось всего шесть кур. Если гарпия схватила бы шестую, то их стало бы пять. Пять – это меньше, чем шесть, и яиц соответственно тоже будет меньше. Эта простая арифметика промелькнула у меня в голове, и я мысленно услышала гневный бабушкин голос, который отчитывал меня и грозил немедленной поркой за утрату лучшей несушки.
В том, что после своей гибели эта курица будет признана лучшей, сомневаться не приходилось.
Итак, я схватила полено, лежавшее у моих ног, и изо всех сил метнула его в гарпию, которая почти схватила курицу. Меткость моя была удивительна – сбить гарпию в полете, да еще так точно, было делом невероятным. Но факт остается фактом – зверюга истерически взвыла и шлепнулась на траву.
Я, издав воинственный вопль, спрыгнула на землю и ухватила стоящую под курятником тяпку. Не успев опомниться, гарпия получила с дюжину ударов по спине и голове – я молотила ее без передышки. От такого напора она растерялась, визгливо заквакала и неуклюжими прыжками помчалась к забору. Одно крыло, видимо перебитое, она волокла за собой.
Держа тяпку, словно рыцарское копье, я устремилась за ней. При этом я улюлюкала и свистела, как варвар-северянин. Когда перед гарпией возник ряд кольев, она в растерянности остановилась и попыталась взлететь, но крыло ей не повиновалось.
– Ну, задница крылатая, будешь еще кур таскать?! – заорала я и пнула гарпию пониже спины что было сил.
Гарпия отчетливо икнула и по красивой дуге перелетела через забор. По звонкому плюханью я определила, что приземлилась она аккурат в канаву, отделявшую наш двор от крестьянских огородов.