Марков Сергей Николаевич. Юконский ворон

   Загоскин поднес кольцо к глазам и с трудом разобрал надпись из латинских букв, тускло блестевших среди черненого узора: «Mors et vita» ? «Смерть и жизнь».
   Загоскин попробовал надеть кольцо на безымянный палец левой руки. Оно не только пришлось впору, но охватило палец так плотно, что снять его было уже трудно.
   ? Без кузнеца теперь и не стащишь, ? сказал довольным голосом Левонтий. ? Может, оно вам счастье принесет, господин Загоскин.
   ? Долго ли ты еще меня караулить будешь? ? спросил Загоскин сержанта.
   ? Это ? как начальство, ? ответил Левонтий. ? По мне, так вы совсем безопасный человек, гуляли бы, сколько хотели. Я вот что слышал от Калистрата, ? добавил он, понизив голос. ? Их высокоблагородие кому-то говорили: подержим их ? это значит вас ? до охотского корабля, а там ? в отставку и пусть в Россию едут… И что вы им сделать такое могли ? ума просто не приложу. И еще Калистрат спьяну говорил, что на вас особливо злобятся господин Рахижан. Они в российскую бытность по полиции служили, но чем-то замарались. ? Левонтий понизил снова голос. ? Их оттуда попросили, и господин Рахижан, чтоб оправдание себе сделать, тульских купцов ложно оговорили. А оговорив купцов, решили они бежать в Бухарин… В Ирбите, на ярмарке, они были в бильярдных игроках и вновь замарались чем-то. Так до Охотска и дошли, а что там делали ? в точности никто не знает. А здесь у нас полиции нет, и жить господину Рахижану весьма сходственно. Они все услуги правителю делают, только чтоб в приятность войти. С виду ласковы, но во хмелю ужасно злобны, и даже Калистрат тогда ихних дубин опасается… Главная беда от них и идет, ? вздохнул сержант. ? Вот что я от Калистрата узнал.
   И Левонтий пошел снова под окошко…
 
 

 
 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

   Наутро явился совершенно неожиданный гость. Это был начальник чертежной Рахижан. Раскланиваясь и расшаркиваясь, он вынул из-за обшлага мундира сложенные вчетверо бумаги. Костяную дубинку с бумажной наклейкой он поставил в угол. Поводя круглыми плечами, Рахижан разложил листы на столе Загоскина.
   ? Прошу великодушно прощения, что беспокою, ? начал Рахижан тонким голосом. ? Но дело ? превыше всех нас и даже нашего здравия. Вы изволите болеть, и я тоже простудился: намедни в дождь просквозило меня в бильярдной; скипидаром пришлось натираться. А вот это, изволите видеть, ? экстракт из различных ваших замечаний и записок. Соблаговолите на них взглянуть, может быть, что поправить вздумаете. Прибавлять тут нечего, я все лишнее удалил.
   «Бадахшанский князь» развернул переписанные великолепным писарским почерком листы. Загоскин пробежал их один за другим и в недоумении взглянул на Рахижана. Ни в одной из этих коротких и сухих сводок даже не упоминалось имени Загоскина! «Экспедиция Российско-Американской компании в бассейн реки Квихпак» ? и все. Об итогах работ было сказано очень скупо, все «побочные», как казалось Рахижану, сведения были им тщательно вытравлены. Зато он старательно, на отдельных таблицах, разместил список определенных Загоскиным астрономических пунктов в бассейнах Квихпака и Кускоквима ? всего их было сорок. Затем шла таблица с подсчетом количества населения юконских областей и полярного Приморья, отдельная схематическая карта дельты Квихпака и его низовьев, подробный перечень бобровых плотин.
   ? А «переносы»? ? спросил Загоскин, бледнея от гнева что же вы «переносы» не обозначили? В них ? вся суть дела, все возможности будущей правильной торговли. Если упорядочить пути сообщения, развить водные коммуникации внутри материка и особенно на междуречье, то Компании будет от этого лишь выгода. Мои изыскания ? пока только разведка. Извольте заняться «переносами»!
   Жирное лицо «Бадахшанского князя» расплылось в улыбку.
   ? Водные коммуникации? Здесь Аляска, и никакой системы, подобной Вышневолоцкой, не устроишь, ? с оттенком какого-то торжества сказал Рахижан. ? Чего тут мудрить? На наш век бобров хватит, а как уж, какими переносами индейцы доставляют меха на «одиночки» и в редуты ? дело не наше… А вы бы прилегли, господин Загоскин, раз нездоровы. Ну, тут я, разумеется, всю поэзию удалил. Сорокопуты, лапландские воробьи, зимородки, ? да господин правитель и читать бы об этом не стали-с… Пусть там себе эти пташки порхают, но в отчете о них писать не следует. И также о костях мастодонтов я удалил. А каменный уголь? Да разве его мы сможем сейчас добывать, когда людей для пушных промыслов не хватает?.. О неразумных языческих игрищах и поминках писать тоже вряд ли стоит-с… Ну а дальше ? вы меня простите ? у вас раскиданы были вещи в духе «Библиотеки для детского чтения». Помилуйте, зачем Компании знать, когда первая капель бывает, или, извините, о первом крике лягушек, или еще о том, как медведь журавля скрадывает? Именно-с ? для детского чтения все это, так же как о кругах возле солнца, о которых вы изволите распространяться. А вот об успехах православия в приморских селениях вы умалчиваете. Начальство, особенно духовное, не будет довольно этим. А о всяких животных тварях вы пишете с упоением и, не скрою, со знанием дела… Теперь соблаговолите на моих бумагах черкнуть свою подпись, что вы согласны с материалами: все же собирали их вы…
   Как хотелось Загоскину своротить набок жирную скулу «Бадахшанского князя»! Но он сдержался и лишь сказал Рахижану насколько мог спокойно и учтиво:
   ? Подписи моей вы не получите никогда. Кроме того, очевидно, сейчас вас зовет к себе ваше бильярдное поприще.
   ? Очень жаль, ? приятно улыбнулся Рахижан. ? Мне весьма жаль вас, господин Загоскин. Ведь вам и без того трудно восстановить отношения с господином правителем. Советую не волноваться, отдохнуть и подумать обо всем. Окошечко закройте, как будете ложиться, ? свежо-с! Нервическая горячка в простудную или гнилую перейти вполне может. Силы поберегите, ? еще нужны будут. Разрешите пожелать выздоровления.
   ? Всего доброго! ? Загоскин с облегчением захлопнул за «Бадахшанским князем» дверь.
   ? Не огорчайтесь, ? донесся вкрадчивый голос Рахижана уже из темного коридора. ? О пташках и прочем еще успеете написать, когда прибудете в Россию-с. Небось черновички у вас остались для всякого случая. ? И он ушел, ступая мягко и почти бесшумно.
   Домашний арест вскоре был снят так же внезапно, как и учрежден.
   ? Гляди, Левонтия-то как ветром сдуло, ? говорила Таисья Ивановна. ? Нет и нет его под окошком. Совесть замучила или что другое. Возле батареи снова стоит, сегодня проходила ? видела. Ты меня послушай, Лаврентий Алексеич, тебе беспременно уезжать отсюда надо. Съедят они тебя, не мытьем так катаньем. Возьмут.
   Персиянин этот, Рахижан, или как там его, все вокруг меня вертится, ласкается, а сам все про тебя норовит выспросить. Не Рахижан он, а каторжан чистый… Вот уедешь в Россию, сиди себе спокойно в усадьбе и свои дела пиши. А меня вытребуй в экономки али домоправительницы. Именьице бедное у тебя, бездоходное? Ну, тогда в службу вступай, службой живи.
   ? В капитан-исправники, что ли? ? улыбнулся Загоскин. ? Книги буду писать, Таисья Ивановна.
   ? Тебе от писанья ? одно огорченье только, ? вздохнула стряпка. ? Если б ты писаньем господину правителю угодил ? Калистратка в комнату бы твою не лез. Да и какой доход от писанья? Нет, тебе другое надобно. На богатой женись. Я слыхала, в Пензенской губернии невесты богатые. В крайности и купецкой дочерью не побрезгуй, купцу-то, поди, лестно за дворянина дочку отдать…
   Рассуждения о будущем семейном устройстве Загоскина были прерваны появлением сержанта Левонтия. При виде его Таисья Ивановна угрожающе поднялась с места.
   ? Вот что, ремесленная вдова, ? сказал сержант, ? зачем ты зря расстраиваешься? Думаешь, зачем я пришел? Пришел кое-что господину Загоскину рассказать, что до них касается. Я не зверь какой! Значит, я утром сижу при батарее, а их высокоблагородие вышли пройтиться, воздухом подышать и с ними господин Рахижан из чертежной. И, лопни мои глаза, своими ушами слышал, что они говорили. Их высокоблагородие взяли Рахижана под локоток и говорят, что надо, мол, господина Загоскина оставить в покое: пугнули, и хватит. А то уедет в Петербург и начнет всякие кляузы строить, себе станет тогда дороже и от левизоров покоя не будет. Лучше с ним по-хорошему расстаться, а в Петербург все же отписать, что он в поведении был дерзок, ну а в особом ни в чем не замешан. Нрав у него, то есть это, стало-быть, у вас, говорят, твердый и мстительный. Лучше добром сделать, а оставлять его здесь не будем тоже. После этих слов они оба по лестничке прошли к себе на Кекур.
   Значит, вы теперь не сумлевайтесь. Только вы Калистрату не говорите, что я здесь был. Сейчас я, значит, в провиантский магазин отпросился за мелом. ? Сержант показал на покрытый белой пылью кулек, который он держал в руках. ? Мел-то надобен мне, чтобы пушки чистить, ? пояснил Левонтий. ? Только как орудию чистить? В пальцах ревматизьма ужасная, мозжат и мозжат…
   ? Ну, ладно, ? улыбнулся, поняв намек, Загоскин, ? так и быть, я тебе полтину дам. А насчет разговора ? не придумал?
   ? Покорно благодарим, ? улыбнулся Левонтий всеми морщинками своего лица. ? Зачем же врать? Он вытащил платок из-за пазухи. ? Теперь уж вы как есть свободные люди, ? бормотал он, завязывая в платок новую полтину.
   ? Левонтий, ? тихо сказала Таисья Ивановна. ? Теперь я поняла, что ты есть за человек. А я на тебя думала, что ты не от службы, а от себя жесток. Погоди, я тебе и свою полтину принесу…
   ? Да нешто у нас понятиев нету? ? с достоинством спросил сержант. ? Разве я могу полтину вдовью взять! Ты уже лучше ее себе побереги, на гербовую бумагу али там на что еще. В церкву сходи, свечу поставь, может, господь вечное твое денежное моленье и услышит на сей раз, ? прочувствованно проговорил Левонтий.
   ? А ты индейца Кузьмы нигде не видел? Увидишь, так пришли ко мне.
   ? Он на промысел отправлен. Вчера как раз двадцать байдар в проливы снаряжены… А колечко-то железное на удачу вам пошло… Ну, счастливо оставаться…
   ? Счастливо, сержант! Спасибо. И ты, Таисья Ивановна, иди. Хватит тут тебе о невестах рассуждать.
   Оставшись один, Загоскин углубился в работу. Раскрытая книга с историей Джона Теннера лежала на столе. Писал он долго, до сумерек. Когда смерклось, Загоскин пошел прогуляться. На ногах он держался твердо, слабость от болезни уже не давала знать о себе. Он ушел в приморский поселок. Море грозно ворочалось за деревянным молом. Ветер доносил с островов запах хвои.
   Во сне в ту ночь Загоскин видел водопады, светлые облака и широкие спокойные реки, освещенные солнцем. Вспомнив утром эти сны, он понял, что выздоровел.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

   «Люди, покоящие жизнь свою в образованности и ее привычках, избалованные вниманием Фортуны, наверно, не поймут меня и поступков моих. Но к поступкам этим призывала меня вся жизнь моя, полная горьких разочарований, лишений и скитальчества. Вот уже год прошел с тех пор, как я ступил на землю отчизны, которую я люблю всем сердцем. Но к чему приготовила она меня? Юность прошла в скитаниях по чужим морям и странам от Понта Евксинского до хладных просторов Гиперборейских. В другой половине земного шара, в дикой пустыне Американской, оставил я любовь свою, которой было суждено родиться именно там, в стране, где я столь долго испытывал силу своего духа, где морозы и метели закалили мое тело, но не ожесточили сердце и не убили любви к людям и жизни, которая, как я и сейчас полагаю, есть высший дар Натуры.
   На берега отчизны я возвратился еще более закаленным, исполненным мыслей о том, что я свершил все, что мог, для познания столь отдаленных стран, их натуры и людей. Не моя вина в том, что люди косные отвергли все то, что я открыл, не воспользовались щедрыми дарами богатых стран, в высокомерии своем отказались выслушать разумный голос человека, пекущегося не о личном благе, а о чести и процветании отчизны. Думал я, что отечество встретит меня иначе и что хоть теперь-то вознаградит мои чаяния и надежды. Но сколь я ни ходил по министерствам и департаментам, доказывая всюду будущие выгоды от золота на Квихпаке, сколько записок и прожектов ни подавал ? Фортуна ни разу не была ко мне благосклонна.
   И вот, удалившись на время от столичного шума в родной город, не имея даже своего крова для любимых занятий, решил я посвятить досуги составлению записок о странствиях по Аляске.
   Итак, теперь я сижу в Пензе на Лекарской улице, в нумерах «Бразилия». Больше половины повести, а именно двенадцать тетрадей, мною уже отданы в переписку одному семинаристу. Занятиям моим сильно мешает шум ? нумер мой в соседстве с залом ресторации. За стеною весь день и вечер шумит хриплый трактирный орган и стучат бильярдные шары. Стук их напоминает мне ненавистного Рахижана, играющего в алагер на Кекуре, и вызывает нервическое напряжение, которое я, однако, преодолеваю занятиями. Пишу я больше ночами, когда за стеной воцаряется спокойствие. Тогда сальные свечи в медных канделябрах делаются единственными собеседниками моими, и им да бумаге вверяю я всю радость и горечь воспоминаний. Повесть свою я хочу завершить как можно скорее. Из-за этого я даже не успел побывать в родных местах, где свойственники мои, как я слышал, успели овладеть имением, доставшимся мне от родителей, и один бог знает, сумею ли я его воротить обратно. Сиротский суд признал меня безвестно отсутствующим и передал убогое мое имущество в руки других людей. Все средства, которые были у меня, обратить хочу на издание своего повествования. А если до этого мне удастся найти журнал, который согласится напечатать мои труды, то этим заработком я сильно поправлю все дела…
   Возвращусь к той осени, когда я покидал Ситху с охотским кораблем. Главный правитель дозволил мне взять друга моего, индейца Кузьму, с собою до острова Кадьяка, с тем чтоб индеец после зимовки и весеннего промысла вернулся в Ситху. Содержание Кузьмы я, разумеется, принял на свой счет. Бриг «Охотск» бросил якорь в Павловской гавани. И там, когда я вышел на палубу и взорам открылись просторы близлежащего берега Аляски, сердце мое сжалось от непонятного волнения. Индеец Кузьма, взглянув на меня, дал всем видом своим понять, что он знает причину моей душевной тревоги. Безмолвно, как заговорщики, мы начали сборы…
   Из вещей моих я взял бисер, топор, ружье и пистолет, запас свинца и пороха и компас. Командира «Охотска» я упросил не разглашать о нашем уходе, на что он, как честный офицер и моряк, дал согласие. Я также попросил его передать весь мой багаж, сложенный в ящики, охотской конторе Российско-Американской компании. Ведь я к лету надеялся быть в Охотске! В Павловской гавани мы нашли индейцев, которые должны были отправиться на материк. За несколько четвертей алого бисера они согласились перевезти нас через пролив Шелихова. Мы плыли ночью, при луне. Индейцы дружно гребли, откидывая при каждом взмахе весел лосиные плащи, покрывавшие их плечи. Перья ястреба в высоко взбитых волосах, лица, вымазанные киноварью и графитовой пылью, раковины, продетые в носовой хрящ, делали индейцев похожими на чудовищ из страшной сказки. Но я знал ближе, чем многие, жизнь этих простых охотников и ничуть не боялся за свою судьбу. Мы высадились на серые скалы у мыса, который образует юго-восточное окончание полуострова Аляска: справа был залив Кука и громады Кенайских гор.
   Индейцы, прощаясь с нами, показали на север: туда лежал наш путь.
   Мне не хочется распространяться о том, как мы с Кузьмой шли поперек полуострова. Сначала мы преодолели перешеек между морским берегом и озером Илиамна, шагая сквозь густой лес и долго обходя бесчисленные болота. Где-то справа от нашего пути горел, пребывая в извержении, высокий вулкан. Его огонь освещал нам путь ночью. Нити дождя казались от этого пламени алыми, а лужи то красными, то черными. Если правление Российско-Американской компании дозволит приложить к моему сочинению карту этой части русских владений в Америке, читатель будет иметь суждение о моем пути.
   Озеро Илиамна мы переплыли на плоту, который соорудили сами. Над устройством его пришлось возиться целую неделю. Снова начались горы, леса и болота. Кузьма безошибочно отыскивал горные проходы, находя старые, хорошо протоптанные тропы, по которым ходили лоси. Как и раньше, в прежнем моем походе, я поставил на своем пути несколько крестов из лиственничных бревен, обозначив на них свое имя. Будущий путешественник убедится в том, что дни свои я проводил не праздно, ибо на каждом кресте он найдет также начертание широты и долготы местности, если беспощадное время не предаст кресты тлению и они не рухнут под косой Сатурна.
   Мы торопились, боясь, что нас застанут в пути первые заморозки и мы не сможем плыть по рекам. Незабвенный мой друг Кузьма раздобыл у индейцев-кенайцев берестяную лодку. В ней мы легко пробирались из одной мелкой речки в другую, сновали по ним легко, как игла вышивальщицы по холсту. Я не хотел идти знакомыми по прошлому походу местами.
   Взгляните на карту, и вы увидите, что Квихпак и Кускоквим почти посредине своего течения выгнулись друг к другу, как скобы, ? одна против другой. Между скобами сими лежало очень малое пространство; водораздел был узок, и перенос через него удобен для пути. Когда мы подошли к Кускоквиму ? на темной воде его заплясали как бы белые лепестки. Это был первый снегопад, но погода держалась еще теплая, и сырой снег вскоре растаял. На самом узком пространстве между речными скобами, которые мы выбрали, рос густой лес, лежали долины, но они были хорошо проходимы как по речкам, так и по тропам. Видно было, что индейцы пользовались именно этим узким перешейком при своих переходах с одной речки на другую, а промысел на зверей был удачен более всего в местностях, прилегающих к обеим дугам.
   Во время последнего перехода индеец Кузьма позабавил меня тем, что на привале вынул из-за пазухи колоду засаленных карт и с уморительно серьезным видом стал гадать ? что нас ждет впереди. После расспросов выяснилось, что карты он получил в подарок от стряпки из нашего дома и у нее же выучился гадать. Случай сей дал мне повод для размышлений о том, что варварские суеверия переходят не только от варваров к представителям более просвещенных народов, ? хотя и осуждаются последними, ? но «просвещенные», по сравнению с варварами, люди заражают иногда дикарей европейскими предрассудками. Занимательно то, что индеец по-своему называл фигуры и масти карт. Так, вместо королей у него были «шаманы», валетов он звал «тойонами», десятку пик ? «десятью воронами», пикового туза?«Великим Вороном». Такая замена ничуть не мешала гаданью! Гадал Кузьма, конечно, тоже по-своему, но тем не менее ведь это было гаданье на картах, которые индеец раньше никогда в руки не брал.
   О своих чувствах мне писать трудно, и исповедь на бумаге особенно тягостна, но я преодолеваю стыдливость сердца и вверяю его разуму. Пусть разум мой со временем осудит сердце, если оно будет достойно осуждения! И пусть снисходительный читатель этих записок вынесет беспристрастный приговор моим поступкам, на которые толкало меня сердце, не успевшее оледенеть под вьюгами стран Гиперборейских!
   Я шел в Бобровый Дом, куда влекли меня веления моего сердца…
   Любезный читатель! Вообрази, насколько измучили меня люди столь частыми вторжениями в мою жизнь. Господа путешественники, побывавшие в дальних странах и вернувшиеся в гостеприимное отечество! Вы неизбежно столкнетесь с проявлениями неприятного, скажу прямо ? назойливого любопытства со стороны соотечественников.
   Едва вы отдадите в полицию свой вид, как вас уже сочтет долгом побеспокоить квартальный почтительными, но настойчивыми расспросами ? где находится Аляска, к какой губернии она принадлежит? Услышав ответ, что эта часть империи Российской ни в какую губернию не входит, на уезды не разделяется и даже полиции своей не имеет, ? квартальный как пораженный громом долго будет смотреть на вас, а потом, подобрав саблю, ринется с донесением по начальству. Вас обязательно вызовут в полицию, подвергнут унизительному допросу, и полицейский офицер всем своим видом покажет вам возмущение, как будто лично вы должны ответить за то, что на Аляске нет капитан-исправников. И на пашпорте вашем не так-то скоро появится пометка: «…явлен в Н-ской полиции». Потом в «Губернских ведомостях», в самом конце местных новостей, будет объявлено о вновь прибывших в город Пензу ? кто они и откуда приехали. Заседатель из Краснослободска, симбирский асессор, протоиерей, два гусарских офицера, купец, кавалерийский ремонтер и в конце самом ? «…не имеющий чина такой-то; прибыл из Российских владений в Северной Америке». Такое известие потревожит старый город. Почему ? не имеющий чина? Зачем он был в Америке? Уж не из разжалованных ли и сосланных за дуэль по причине романической? Что такой человек делает и может делать в Пензе? Любопытные бесцеремонно начнут оглядывать вас, когда вы пойдете по Лекарской или Дворянской улицам. Пензенские девицы будут припадать к оттаявшим окнам, туманя своим дыханием голубые стекла.
   А вечером, когда вы сидите в своем нумере с запыленными обоями, мучительно разглядывая вид древних развалин и нимф на грубо намалеванных картинах, к вам обязательно кто-нибудь постучится. Это будет гусар, вымазанный от чикчир до густых усов бильярдным и картежным мелом, или чиновник в старом синем фраке, вытертом на обшлагах, а может быть, подвыпивший дьякон.
   И все они назойливо будут пялить на вас глаза, рассматривать, как выходца с того света, задавать самые неуместные вопросы. Особенно их, как я заметил, смущает вид моего старого мундира без эполет. Какой-то чомбарский помещик прямо спросил меня ? давно ли я из Сибири? Ничего не подозревая, я ответил, что Сибирь покинул в прошедшем году, имея, конечно, в виду свой переезд из Охотска до Уральских гор большой Сибирской дорогой. Тогда помещик, обнаружив внезапно какую-то стеснительность, заторопился и поспешил откланяться. Этот и еще другие случаи дали мне понять, что многие считают меня за «одного из тех людей, которые в 1825 году на площади перед сенатом начали свой славный и трудный путь, приведший их в недра Сибири…»
   Благословенны просторы отчизны, занесенной снегами! Любезен сыновнему сердцу вид рябины, склонившейся над алмазным сугробом. Разрой снежный холм ? и найдешь в его недрах кисть осенних ягод. Пролежав в снегу, они обрели большую прелесть. Снег и мороз не смогли погубить их.
   Подобна им и русская душа. Суровая метель заметает ее. Борей леденит своим дыханием, но она горит алой рябиной на белом сугробе.
   Не вечны ни снега, ни вьюги ? бессмертно горенье русской души… И я пришел к вам, родные снега! Утренний дым встает над землею сизыми столбами. Вечный скиталец, я подхожу к дому, где я увидел свет. Серебряная рябина протягивает ко мне дрожащие ветви и осыпает инеем с головы до ног.
   Но это ? лишь во сне! Я по-прежнему бездомен…»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

   «Закрывая глаза, вспоминаю Аляску. Вижу, как нас застала первая метель на Квихпаке. Струи жесткого снега проносились по замерзшей земле, мутно-белые вихри скрывали дневной свет. Лыж у нас не было, и мы шли по тундре с трудом, едва переставляя ноги, и слышали, как вокруг нас шевелятся подвижные сугробы: снег передвигался, как передвигаются пески в пустыне во время урагана. Вот тогда-то я потерял рукавицу с левой руки… Я ползал по земле, силясь ее найти, разрыхлял правой рукой снег, но все было тщетно. Обнаженная кисть уже не гнулась, и я чувствовал такую боль, как будто она была погружена в расплавленное железо. Особенно болел палец, на котором я носил подарок сержанта Левонтия ? тесное железное кольцо с надписью „Смерть и жизнь“…
   Я попробовал обернуть кисть краем моего лосиного плаща; боль на время стихла. Пальцы еще шевелились все, кроме одного ? безымянного.
   Вскоре мы с Кузьмой вошли в заросли ивняка, где ветви царапали мне лицо и цеплялись за одежду. Это было нашим спасением. Снежную бурю мы пережидали в мелколесье. Кузьма почти ощупью нарубил топором ивовых ветвей и сделал из них подобие шалаша. Непрочные стены нашего убежища тряслись и гнулись под напором ветра, метель готова была раскидать их. Сидя в ивовом шалаше, я старался хоть немного отогреть обмороженную руку, то пряча ее за пазуху, то тихо проводя ею по голенищу мехового сапога.
   Когда метель стихла и мы вышли из своего убежища, Кузьма отрезал край полы от моего плаща и обмотал куском лосины отмороженную руку. К пальцу с кольцом невозможно было прикоснуться ? так он болел. После метели, как это часто бывает, взошло яркое солнце. Ивы стали золотыми, нескончаемые снега порозовели, а небо походило на голубое море с белыми от изморози краями.
   К вечеру мы увидели огни Бобрового Дома. Радости и удивлению Ке-ли-лын и ее индейцев не было конца. У огня очага сидели она, Одноглазый и тот молодой индеец, который когда-то привозил к нам письмо на бересте. Никто даже не спросил меня, зачем я пришел под этот убогий, но гостеприимный кров, ? все было понятно без слов. Бедные дети Натуры! Повинны ли они в диких обычаях, в коих проводят жизнь свою? Во время нашего ночного пира нам прислуживал пожилой индеец; я без труда узнал в нем бывшего тойона, превращенного Ке-ли-лын в раба ? калгу. Нога его была заключена в сосновую колодку. Одноглазый и молодой индеец о чем-то долго шептались, кивая на раба, который всем видом своим выражал скорбь и угнетение. Оказалось, что между моими друзьями шел спор, когда удобнее всего исполнить обычай предков и принести раба в жертву? Я постарался отговорить их от этого, и они решили попросту продать калгу соседнему племени, если оно даст хорошую цену.