Сановник, прикрыв глаза, выслушал Загоскина.
? Ничего поделать не могу, ? сказал он спокойно. ? Ради выгоды империи об этом золоте следует молчать. Калифорния объята беспорядками, ? именно открытие золота вызвало их. Объявив о золоте на Аляске, мы ввергнем колонии в трудности и не сможем удержать их под своею властью. Не просите… Считаю ваше сообщение государственной тайной. За известие ? благодарю, но вместе с этим приказываю и молчать…
«Напрасно! Все напрасно… ? думал Загоскин. ? „Припадаю к стопам“!.. Экое выражение подлое, экзекуторское какое-то. Спокоен сановник, видно, еще павловской выучки. Ничем не прошибешь…» Он поднялся с места.
? Необъятность диких земель, ? заговорил сановник, ? трудности управления, близость владений других наций ? все это приведет к тому, что мы можем утратить наши владения в Северной Америке. ? Он вынул осыпанную алмазами табакерку и отправил в ноздри большую понюшку. ? Ваше рвение достойно похвалы, но рвение это напрасно. Прошу вас не уходить совсем, а обождать немного в приемной…
Загоскин вышел из кабинета. Через несколько минут к нему подошел важный, похожий на журавля секретарь и протянул небольшой голубой конверт.
Загоскин раскрыл его уже на улице. Краска стыда и обиды покрыла его щеки. В конверте лежали две двадцатипятирублевые ассигнации и записка:
«Слово ? серебро, а молчание ? золото. Эполеты когда-нибудь вернешь. Прими деньги из фонда вспомоществования нуждающимся лицам благородного сословия…» Далее стояла подпись, как бы извлеченная из архивов восемнадцатого века.
«Ишь какие лаконизмы Фридриховы для прикрытия хамства, ? думал Загоскин. ? Подачки стали совать». Он, спотыкаясь, шел по булыжникам Сенатской площади.
? Помогите, господин, раненному при Наварине! ? сказал одноглазый нищий, висящий между двумя скрипучими костылями.
? С какого корабля, служба? ? спросил Загоскин.
? С «Гангута», ваше высокоблагородие, ? ответил инвалид. ? Командиром Авинов были. С турецкого корабля ядро… половину ноги отхватило.
Нищий с явной симпатией оглядывал старый флотский мундир Загоскина. А тот уже совал в руку инвалида две ассигнации, полученные от сановника.
? Ваше высокоблагородие!., отродясь таких денег в руках не держал!.. Покорнейше благодарим!.. Ох ты, господи!.. Видит бог, свечу поставлю Николе Чудотворцу… Как в молитвах прикажете поминать? ? бормотал инвалид, но Загоскин уже быстро удалялся от него. ? Неведомого флотского помяну! ? выкрикнул вслед Загоскину нищий и стал завязывать ассигнации в грязный клетчатый платок.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
? Ничего поделать не могу, ? сказал он спокойно. ? Ради выгоды империи об этом золоте следует молчать. Калифорния объята беспорядками, ? именно открытие золота вызвало их. Объявив о золоте на Аляске, мы ввергнем колонии в трудности и не сможем удержать их под своею властью. Не просите… Считаю ваше сообщение государственной тайной. За известие ? благодарю, но вместе с этим приказываю и молчать…
«Напрасно! Все напрасно… ? думал Загоскин. ? „Припадаю к стопам“!.. Экое выражение подлое, экзекуторское какое-то. Спокоен сановник, видно, еще павловской выучки. Ничем не прошибешь…» Он поднялся с места.
? Необъятность диких земель, ? заговорил сановник, ? трудности управления, близость владений других наций ? все это приведет к тому, что мы можем утратить наши владения в Северной Америке. ? Он вынул осыпанную алмазами табакерку и отправил в ноздри большую понюшку. ? Ваше рвение достойно похвалы, но рвение это напрасно. Прошу вас не уходить совсем, а обождать немного в приемной…
Загоскин вышел из кабинета. Через несколько минут к нему подошел важный, похожий на журавля секретарь и протянул небольшой голубой конверт.
Загоскин раскрыл его уже на улице. Краска стыда и обиды покрыла его щеки. В конверте лежали две двадцатипятирублевые ассигнации и записка:
«Слово ? серебро, а молчание ? золото. Эполеты когда-нибудь вернешь. Прими деньги из фонда вспомоществования нуждающимся лицам благородного сословия…» Далее стояла подпись, как бы извлеченная из архивов восемнадцатого века.
«Ишь какие лаконизмы Фридриховы для прикрытия хамства, ? думал Загоскин. ? Подачки стали совать». Он, спотыкаясь, шел по булыжникам Сенатской площади.
? Помогите, господин, раненному при Наварине! ? сказал одноглазый нищий, висящий между двумя скрипучими костылями.
? С какого корабля, служба? ? спросил Загоскин.
? С «Гангута», ваше высокоблагородие, ? ответил инвалид. ? Командиром Авинов были. С турецкого корабля ядро… половину ноги отхватило.
Нищий с явной симпатией оглядывал старый флотский мундир Загоскина. А тот уже совал в руку инвалида две ассигнации, полученные от сановника.
? Ваше высокоблагородие!., отродясь таких денег в руках не держал!.. Покорнейше благодарим!.. Ох ты, господи!.. Видит бог, свечу поставлю Николе Чудотворцу… Как в молитвах прикажете поминать? ? бормотал инвалид, но Загоскин уже быстро удалялся от него. ? Неведомого флотского помяну! ? выкрикнул вслед Загоскину нищий и стал завязывать ассигнации в грязный клетчатый платок.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Осень, червонная и теплая осень пришла в Мещерские леса. Пауки спускались на сияющей паутине, казалось, с самого неба и проворно сучили лапками, перелетая серебряно-голубые пространства. Небо стало холодное и ясное. Листья золотели с каждым днем. Рыбы недвижно стояли возле подводных коряг, еле шевеля пламенными перьями плавников. Птицы готовились к зимовке. Слабый ветер передвигал легкие листья и сваливал их в овраги. Листья ? желтые, почти белые, багряные ? ползли, как сплошной покров, по земле. Рябиновые гроздья пылали в светлых чащах, яркие пичуги раскачивались на рябине, лениво ссорясь из-за добычи. Торжественный свет спокойного солнца блуждал по соснам, и они казались бледно-алыми до половины стволов.
Вода озер стала еще чище и студеней, мох на болотах поголубел. До заморозков было еще далеко. Загоскин бродил по лесам с ружьем за плечами. После большой душевной встряски он снова чувствовал потребность в покое и уединении. Он блуждал по кустам, окутанным паутиной, легкие лопасти кленовых семян падали ему на плечи, если птицы не успевали их перехватить в воздухе.
Однажды Загоскин возвратился домой поздно, когда свет луны и тень от листвы перемежались на лесной дороге. В окне кабинета горела одинокая свеча; видно было, что за ней никто не смотрел, и она оплывала. Марфа сидела на крыльце дома и смотрела на лес и родник, игравший при свете луны. Загоскин неслышно подошел к Марфе и обнял ее. Она испуганно вскрикнула, отшатнулась и задела рукой за холодный ствол ружья.
? До какой поры ты бродишь, барин, ? сказала она с укоризной. ? Заманят тебя к себе русалки али леший куда-нибудь заведет… А тут сидишь одна и день и ночь, тоска гнетет. Да и не любишь ты меня. Кабы любил ? жалел бы. А то намедни коробейник приходил, а ты мне так ничего и не подарил ? полушалок али там еще что. Не от корысти какой мне это надобно, а чтобы видела, что любишь. Каменный ты какой-то, барин; жизнь у тебя нелегкая была. И ты против других ? человек отменный… Таких ? жалеть надобно, вот я тебя и жалею. ? Марфа прильнула рябиновыми губами к небритой щеке Загоскина. ? Спать я постелила, вот все сижу да жду тебя.
? Иди спи! ? сказал Загоскин. ? Я еще посижу. Он зажег новые свечи в кабинете и занялся работой.
Он писал заметки о Мещерской стране, о ее курганах, кладах, развалинах древних городищ. В одном из могильников он нашел куски янтаря и океанскую раковину, просверленные посредине, их носили в ожерелье. Он размышлял о путях, которыми пришли сюда варяжский янтарь и раковина Индийского океана, и не заметил, как в комнату вошла Марфа и, что-то шепча, стала ложиться спать. Среди ночи Загоскин услышал какой-то шорох под окном. Он распахнул раму и увидел босого мужика в рубахе из холста и домотканых портках. В правой руке он держал кистень.
? Прости, ради Христа, барин, если напужал, ? сказал мужик. ? Да ты не больно пужливый. Я тебя в лесу сколько разов видал ? идешь, не боишься ни зверя, ни человека. Сколько разов мы с тобой едва не встретились. Я зверя в твою сторону гнал, ? не знаю только, примечал ли ты. Лисицу я намедни в кустах поднял у Черного лога. Такая шерсть на ней, ровно огонь!
Мужик улыбнулся и переложил кистень в левую руку.
? Ты не сумлевайся, ? успокоил Загоскина мужик. ? Нешто мы не понимаем, если человек правильный бывает? Спасибо тебе за хлеб-соль. Прихожу к роднику, вижу ? на бережку что-то белеется, наполовину лопухом прикрыто. Глянул, а там хлеба изрядный ломоть. Мне один старец сказывал, что в сибирской стороне для нашего брата, разбойника, полочки возле изб понаделаны, и на полочки жители кладут харчи. Я так на тебя и помыслил, как хлеб увидел…
Филатка-разбойник помолчал, погладил темную бороду и огляделся по сторонам.
? Мужики, которые лес рубят, ? промолвил Филатка, ? говорят, что правильней тебя человека здесь не найти. Вот я и рассудил ? схожу к тебе ночью и поговорю о своей беде. Лежу я часто в овраге и гляжу на твои окошки ? они чуть не до зари светятся. И мне вроде как веселей. Одно только прозванье, что разбойник. Вот вся моя снасть тут. ? Филатка показал на кистень. ? А разве им от зверя, который поважнее, оборонишься? Какая это, к бесу, оборона? Я, как у барина в егерях был, много всякого оружия перевидал. По моей судьбине ? так мне штуцер полагается, а я с одной этой колотушкой хожу. А ты ведь и взаправду, барин, меня не боишься, ? улыбнулся Филатка.
? Я тебе зла никакого не делал, ? объяснил спокойно Загоскин и поглядел в угол, не проснулась ли Марфа. ? Грабить у меня нечего, вот я и не боюсь. Слушай, Филат, почему ты от барина сбежал?
? Барин ? зверь, на всю Тамбовскую и на здешнюю губернию прослышан. Жену мою снасильничал. Жена с позору утопилась, дите осталось, померло, ? тихо сказал мужик. ? Я в барина стрелял на охоте, да сгоряча забыл, что ружье бекасинником заряжено. А в него, черта, надо было девять картечей медвежьих всадить. ? Филатка длинно и злобно выбранился. ? Ну, убег я и стал от людей прозываться разбойником. Ловят, как зверя, и живу, как зверь.
? Чего же ты от меня хочешь?
? Яви, барин, божескую милость. Желаешь, на колени стану? Лесами на Муром проберусь, оттудова ? на Волгу, а она, матушка, укроет. Уйду в понизовье к староверам. Мне старец показывал все пути-дороги по тайной берестяной книге. А с голыми руками мне не идти. Вот и молю ? дай какое ни на есть ружьишко! Зарок тебе дам, землю съем на том, что в человека стрелять не буду. А леса, где мне идти, темны да страшны. От зверя оборонюсь, дичи на пропитание достану, жив останусь. А как только укроюсь, кистень заброшу и о разбойничьей жизни забуду… Зря на меня говорят, будто я лес поджигаю. Лес ? он для всех. Пущай его растет…
Загоскин глядел на Филатку, на его изможденное лицо, освещенное луной и от этого казавшееся голубым. Рассказ разбойника о том, как он потерял семью, напомнил чем-то судьбу индейца Кузьмы. Загоскин подумал о том, как схоже сложилась жизнь двух людей, живущих в разных половинах земного шара.
? Хорошо, Филат, ? сказал он после некоторого раздумья. ? Ты говоришь, егерем был? Много всяких ружей знаешь? ? Он взял в руки ружье, из которого был когда-то убит креол Савватий.
? Всю жизнь прожил бы, а такого ружья не добыл бы, ? с восторгом сказал разбойник и положил кистень на подоконник. ? Дозволь, барин, погляжу. Отменное ружье, аглицкое… ? Филатка погладил черной ладонью скользкий ствол. ? Заряжено?
? Да…
? Дай-ка примерюсь… ? Филатка бережно взял ружье в руки.
Полированная сталь замерцала при луне. В тишине щелкнул взведенный курок. Загоскин не отошел от окна.
? Отважный ты, однако, барин! ? Мужик, сильно прижав курок сверху большим пальцем, давил указательным на спуск. ? Разные люди есть, и разные случаи бывают, ? вдруг, я к примеру говорю, палец у меня с курка сорвался или на меня какое мечтанье нашло? ? Филатка оскалил крупные зубы. На голубом лице светились белки глаз, темных и неподвижных, волосы его, казалось, поднялись дыбом. Так продолжалось несколько мгновений. ? Для нас все бары одинаковы, ? сказал Филатка. ? У тебя, али у отца там, крепостные, поди, тоже есть. Мне, может, в твоей жизни разбираться и некогда. Я за твоей душой прийти мог. Но меня не бойся, ? промолвил он уже спокойно, наклоняя дуло ружья к земле. ? Вишь оно как ? не сорвался палец-то. Пулей заряжено?
? Да… Обожди, не уходи. Чем же, однако, ты в лесу кормишься?
? Ягоды да грибы… На тетерок, глухарей силки делал. Огонь кресалом выбивал. Кормился, да не дюже.
Загоскин вспомнил о том, как умирающие глухари клевали ему руки, как он пил их кровь, когда шел один по Аляске.
Он открыл ящик стола и достал из его глубины ? один за другим ? пять зарядов.
? Вот береженье жизни моей вышло! ? в восторге сказал мужик, вынул из-за пазухи кисет и побросал в него заряды. ? Слушай, барин. За Давыдовым болотом медведь громаднейший бродит ? уж который день. Матерый медведь, весь в репьях. Он, поди, там и зимовать метит. Ты его проведай хорошенько; будешь со своей бабой медвежатину есть, меня вспомнишь. Ну… а случаем, если поймают меня, ? конечно, не выдам. По крайности скажу, что в окно влез, да и украл… Поверят! Нешто видано где, чтобы господа разбойникам ружья давали? Ну, прощевай, барин… Вовек не забуду!
Филатка вдруг снял с шеи медный крест.
? Возьми, не побрезгуй, ? сказал он почти шепотом. Загоскин принял из его рук потемневшую бисерную цепочку.
Филатка поклонился Загоскину в пояс, вскинул ружье и ушел, раздвигая серебряные кусты.
Загоскин захлопнул окно и опустил задвижку.
? Сидишь, Лаврентий Алексеевич? ? раздался сонный голос Марфы. ? Поблазнило мне, никак, али во сне ? будто ты говорил с кем-то?
? Спи, это я сам с собой…
? Во сне видела, будто я в полушалке малиновом али в медынской шали цветастой… К роднику иду, а серый волк на меня из-за куста как прыгнет…
? Спи, спи… Не мешай мне ? я еще своих дел не закончил.
? Всегда ты, барин, вот так, ? пролепетала Марфа, вздохнула и заснула вновь.
Свечи уже оплыли. Вставлять в канделябры новые Загоскин не хотел. Он долго сидел при лунном свете и думал о Ке-ли-лын, Кузьме, перебирал в памяти события жизни на Аляске. Вспомнилось железное кольцо, которым он обручился с индианкой. Какой путь совершило кольцо! Теперь он отдал Филатке ружье. Пуля, вылетевшая из него, прервала жизнь креола. Потом ружье по-иному стало служить Ке-ли-лын, Кузьме и самому Загоскину. Сколько пальцев лежало на тугом, холодном спусковом крючке!
Утром он долго лежал с открытыми глазами и припоминал сны. Белые горностаи, льдины, громкие ручьи, нескончаемые снега, по которым он когда-то бродил, вершины заоблачных гор, нарты из мамонтовой кости ? вот что снилось ему в осенние ночи. И он со знакомым ему и раньше чувством безграничного умиления перед природой думал, что он ? счастливый человек. Все это он видел и наяву: судьба даровала ему жизнь странника. И особенно запомнился сон: в светлой тундре протянулась до самого горизонта четкая цепь следов горностая. Снежная пустыня была необъятна, но упорный зверек пробежал ее всю. Солнце поднялось к нему навстречу, встало над снегами, и следы горностая стали нежно-розовыми. Они были ровными, зверек не оступился нигде ? на своем пути к солнцу!
Вода озер стала еще чище и студеней, мох на болотах поголубел. До заморозков было еще далеко. Загоскин бродил по лесам с ружьем за плечами. После большой душевной встряски он снова чувствовал потребность в покое и уединении. Он блуждал по кустам, окутанным паутиной, легкие лопасти кленовых семян падали ему на плечи, если птицы не успевали их перехватить в воздухе.
Однажды Загоскин возвратился домой поздно, когда свет луны и тень от листвы перемежались на лесной дороге. В окне кабинета горела одинокая свеча; видно было, что за ней никто не смотрел, и она оплывала. Марфа сидела на крыльце дома и смотрела на лес и родник, игравший при свете луны. Загоскин неслышно подошел к Марфе и обнял ее. Она испуганно вскрикнула, отшатнулась и задела рукой за холодный ствол ружья.
? До какой поры ты бродишь, барин, ? сказала она с укоризной. ? Заманят тебя к себе русалки али леший куда-нибудь заведет… А тут сидишь одна и день и ночь, тоска гнетет. Да и не любишь ты меня. Кабы любил ? жалел бы. А то намедни коробейник приходил, а ты мне так ничего и не подарил ? полушалок али там еще что. Не от корысти какой мне это надобно, а чтобы видела, что любишь. Каменный ты какой-то, барин; жизнь у тебя нелегкая была. И ты против других ? человек отменный… Таких ? жалеть надобно, вот я тебя и жалею. ? Марфа прильнула рябиновыми губами к небритой щеке Загоскина. ? Спать я постелила, вот все сижу да жду тебя.
? Иди спи! ? сказал Загоскин. ? Я еще посижу. Он зажег новые свечи в кабинете и занялся работой.
Он писал заметки о Мещерской стране, о ее курганах, кладах, развалинах древних городищ. В одном из могильников он нашел куски янтаря и океанскую раковину, просверленные посредине, их носили в ожерелье. Он размышлял о путях, которыми пришли сюда варяжский янтарь и раковина Индийского океана, и не заметил, как в комнату вошла Марфа и, что-то шепча, стала ложиться спать. Среди ночи Загоскин услышал какой-то шорох под окном. Он распахнул раму и увидел босого мужика в рубахе из холста и домотканых портках. В правой руке он держал кистень.
? Прости, ради Христа, барин, если напужал, ? сказал мужик. ? Да ты не больно пужливый. Я тебя в лесу сколько разов видал ? идешь, не боишься ни зверя, ни человека. Сколько разов мы с тобой едва не встретились. Я зверя в твою сторону гнал, ? не знаю только, примечал ли ты. Лисицу я намедни в кустах поднял у Черного лога. Такая шерсть на ней, ровно огонь!
Мужик улыбнулся и переложил кистень в левую руку.
? Ты не сумлевайся, ? успокоил Загоскина мужик. ? Нешто мы не понимаем, если человек правильный бывает? Спасибо тебе за хлеб-соль. Прихожу к роднику, вижу ? на бережку что-то белеется, наполовину лопухом прикрыто. Глянул, а там хлеба изрядный ломоть. Мне один старец сказывал, что в сибирской стороне для нашего брата, разбойника, полочки возле изб понаделаны, и на полочки жители кладут харчи. Я так на тебя и помыслил, как хлеб увидел…
Филатка-разбойник помолчал, погладил темную бороду и огляделся по сторонам.
? Мужики, которые лес рубят, ? промолвил Филатка, ? говорят, что правильней тебя человека здесь не найти. Вот я и рассудил ? схожу к тебе ночью и поговорю о своей беде. Лежу я часто в овраге и гляжу на твои окошки ? они чуть не до зари светятся. И мне вроде как веселей. Одно только прозванье, что разбойник. Вот вся моя снасть тут. ? Филатка показал на кистень. ? А разве им от зверя, который поважнее, оборонишься? Какая это, к бесу, оборона? Я, как у барина в егерях был, много всякого оружия перевидал. По моей судьбине ? так мне штуцер полагается, а я с одной этой колотушкой хожу. А ты ведь и взаправду, барин, меня не боишься, ? улыбнулся Филатка.
? Я тебе зла никакого не делал, ? объяснил спокойно Загоскин и поглядел в угол, не проснулась ли Марфа. ? Грабить у меня нечего, вот я и не боюсь. Слушай, Филат, почему ты от барина сбежал?
? Барин ? зверь, на всю Тамбовскую и на здешнюю губернию прослышан. Жену мою снасильничал. Жена с позору утопилась, дите осталось, померло, ? тихо сказал мужик. ? Я в барина стрелял на охоте, да сгоряча забыл, что ружье бекасинником заряжено. А в него, черта, надо было девять картечей медвежьих всадить. ? Филатка длинно и злобно выбранился. ? Ну, убег я и стал от людей прозываться разбойником. Ловят, как зверя, и живу, как зверь.
? Чего же ты от меня хочешь?
? Яви, барин, божескую милость. Желаешь, на колени стану? Лесами на Муром проберусь, оттудова ? на Волгу, а она, матушка, укроет. Уйду в понизовье к староверам. Мне старец показывал все пути-дороги по тайной берестяной книге. А с голыми руками мне не идти. Вот и молю ? дай какое ни на есть ружьишко! Зарок тебе дам, землю съем на том, что в человека стрелять не буду. А леса, где мне идти, темны да страшны. От зверя оборонюсь, дичи на пропитание достану, жив останусь. А как только укроюсь, кистень заброшу и о разбойничьей жизни забуду… Зря на меня говорят, будто я лес поджигаю. Лес ? он для всех. Пущай его растет…
Загоскин глядел на Филатку, на его изможденное лицо, освещенное луной и от этого казавшееся голубым. Рассказ разбойника о том, как он потерял семью, напомнил чем-то судьбу индейца Кузьмы. Загоскин подумал о том, как схоже сложилась жизнь двух людей, живущих в разных половинах земного шара.
? Хорошо, Филат, ? сказал он после некоторого раздумья. ? Ты говоришь, егерем был? Много всяких ружей знаешь? ? Он взял в руки ружье, из которого был когда-то убит креол Савватий.
? Всю жизнь прожил бы, а такого ружья не добыл бы, ? с восторгом сказал разбойник и положил кистень на подоконник. ? Дозволь, барин, погляжу. Отменное ружье, аглицкое… ? Филатка погладил черной ладонью скользкий ствол. ? Заряжено?
? Да…
? Дай-ка примерюсь… ? Филатка бережно взял ружье в руки.
Полированная сталь замерцала при луне. В тишине щелкнул взведенный курок. Загоскин не отошел от окна.
? Отважный ты, однако, барин! ? Мужик, сильно прижав курок сверху большим пальцем, давил указательным на спуск. ? Разные люди есть, и разные случаи бывают, ? вдруг, я к примеру говорю, палец у меня с курка сорвался или на меня какое мечтанье нашло? ? Филатка оскалил крупные зубы. На голубом лице светились белки глаз, темных и неподвижных, волосы его, казалось, поднялись дыбом. Так продолжалось несколько мгновений. ? Для нас все бары одинаковы, ? сказал Филатка. ? У тебя, али у отца там, крепостные, поди, тоже есть. Мне, может, в твоей жизни разбираться и некогда. Я за твоей душой прийти мог. Но меня не бойся, ? промолвил он уже спокойно, наклоняя дуло ружья к земле. ? Вишь оно как ? не сорвался палец-то. Пулей заряжено?
? Да… Обожди, не уходи. Чем же, однако, ты в лесу кормишься?
? Ягоды да грибы… На тетерок, глухарей силки делал. Огонь кресалом выбивал. Кормился, да не дюже.
Загоскин вспомнил о том, как умирающие глухари клевали ему руки, как он пил их кровь, когда шел один по Аляске.
Он открыл ящик стола и достал из его глубины ? один за другим ? пять зарядов.
? Вот береженье жизни моей вышло! ? в восторге сказал мужик, вынул из-за пазухи кисет и побросал в него заряды. ? Слушай, барин. За Давыдовым болотом медведь громаднейший бродит ? уж который день. Матерый медведь, весь в репьях. Он, поди, там и зимовать метит. Ты его проведай хорошенько; будешь со своей бабой медвежатину есть, меня вспомнишь. Ну… а случаем, если поймают меня, ? конечно, не выдам. По крайности скажу, что в окно влез, да и украл… Поверят! Нешто видано где, чтобы господа разбойникам ружья давали? Ну, прощевай, барин… Вовек не забуду!
Филатка вдруг снял с шеи медный крест.
? Возьми, не побрезгуй, ? сказал он почти шепотом. Загоскин принял из его рук потемневшую бисерную цепочку.
Филатка поклонился Загоскину в пояс, вскинул ружье и ушел, раздвигая серебряные кусты.
Загоскин захлопнул окно и опустил задвижку.
? Сидишь, Лаврентий Алексеевич? ? раздался сонный голос Марфы. ? Поблазнило мне, никак, али во сне ? будто ты говорил с кем-то?
? Спи, это я сам с собой…
? Во сне видела, будто я в полушалке малиновом али в медынской шали цветастой… К роднику иду, а серый волк на меня из-за куста как прыгнет…
? Спи, спи… Не мешай мне ? я еще своих дел не закончил.
? Всегда ты, барин, вот так, ? пролепетала Марфа, вздохнула и заснула вновь.
Свечи уже оплыли. Вставлять в канделябры новые Загоскин не хотел. Он долго сидел при лунном свете и думал о Ке-ли-лын, Кузьме, перебирал в памяти события жизни на Аляске. Вспомнилось железное кольцо, которым он обручился с индианкой. Какой путь совершило кольцо! Теперь он отдал Филатке ружье. Пуля, вылетевшая из него, прервала жизнь креола. Потом ружье по-иному стало служить Ке-ли-лын, Кузьме и самому Загоскину. Сколько пальцев лежало на тугом, холодном спусковом крючке!
Утром он долго лежал с открытыми глазами и припоминал сны. Белые горностаи, льдины, громкие ручьи, нескончаемые снега, по которым он когда-то бродил, вершины заоблачных гор, нарты из мамонтовой кости ? вот что снилось ему в осенние ночи. И он со знакомым ему и раньше чувством безграничного умиления перед природой думал, что он ? счастливый человек. Все это он видел и наяву: судьба даровала ему жизнь странника. И особенно запомнился сон: в светлой тундре протянулась до самого горизонта четкая цепь следов горностая. Снежная пустыня была необъятна, но упорный зверек пробежал ее всю. Солнце поднялось к нему навстречу, встало над снегами, и следы горностая стали нежно-розовыми. Они были ровными, зверек не оступился нигде ? на своем пути к солнцу!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В то утро Загоскин услышал заливистый звон колокольчиков. Лес как будто содрогался от звона, и в каждой ветви нарастал и долго держался напряженный звук.
? Становой, поди, скачет… Али в Сибирь кого везут, ? сказала Марфа. ? Ежели становой ? то за Филаткой, скорее всего, гонится.
Но это был не становой, не фельдъегерь, а почтовая тройка. Она внезапно вылетела из-за поворота. Кони медленно перебирали ногами, идя на натянутых вожжах, когда повозка спускалась в лощину. Медные бляхи шлей светились на солнце, лошади выгибали шеи, касимовские колокольцы звенели уже прерывисто. Почтальон в поярновой шляпе сидел на кожаных тюках, поставив между колен длинное ружье. Из-за его огромного тела был плохо виден еще кто-то, сидящий в повозке. Лошади вдруг остановились напротив лесного дома.
? Господин Загоскин кто здесь будет? ? громко спросил почтальон Марфу и, услышав ответ, сказал, обращаясь к невидимому седоку: ? Ну, вот и приехала. Счастливо оставаться. Подумать только, какую дорогу совершила… ? Почтальон покачал головой, посторонился, из-за его спины выглянуло широкое лицо пожилой женщины. Она медленно слезла с повозки и отошла к обочине дороги, разминая ноги.
? Таисья Ивановна! Вот когда я тебя дождался! ? крикнул Загоскин из окна. ? Сейчас, сейчас выйду… Марфа, встречай гостью!
Кони вздрогнули, взяли с места, и раздался такой звон, как будто кто-то рассыпал тысячи серебряных горошин.
? Ну вот и я, Лаврентий Алексеич, ? сказала Таисья Головлева, ставя дорожный некрашеный сундучок на белое крыльцо. Она перекрестилась, поклонилась дому, потом подошла, обняла Загоскина и затряслась в беззвучном плаче. ? Сквозь весь мир проехала, не счесть, сколько морей проплыла, уж и не чаяла с тобой свидеться. А видишь, оба живы, встречаемся, словно вчера только расстались. Дай-ка я огляну всю видимость: ведь мне здесь и помирать. ? Она выпрямилась и осмотрелась вокруг. ? Сосны, ручей!.. Тишина какая против Ново-Архангельска; там море шумит да вороны проклятые гомонят. Гляди, благодать какая! ? улыбнулась она сквозь слезы, ? Вроде как с Америкой и сходственно, а все не так ? сосны совсем другие, солнце не то. А как петухи в селах кричат, страсть! Известно, родная сторона, лучше ее нет… Уж, кажись, сколько земель видала, а краше этой не нашла…
? Каким путем плыла, Таисья Ивановна?
? Да где мне знать? Правда, боцман корабельный уж очень обходительный был, все объяснял. На берег с матросами не раз съезжала. Место проходили, где Баранов в море погребен… Ну, да я еще расскажу об этом.
? Выходит, вокруг мыса Доброй Надежды шли?
? Вроде как по-твоему… Чего только не повидала! Рыбы, как птицы, летают… А в одном месте в самый полдень, в ужасную жару, видели над морем белую метель. Снегу там никогда в жизни не бывает. Что бы ты думал? Цельное облако бабочек ветром отнесло от какой-то жаркой земли. Они, бедные, корабль весь облепили, паруса ? как снегом осыпанные. И так, милые, и плывем. Море спокойное, и в нем вся эта белизна да красота чудесная отражаются.
? Ладно, все по порядку расскажешь, Таисья Ивановна. Марфа, собери на стол, гостью потчевать будем.
? Живете? ? строго спросила Таисья Ивановна, когда Марфа ушла на кухню. ? Что же, ваше дело молодое. Только в законе надо… Ты бы меня еще в Ново-Архангельске послушал, мучениев-то меньше бы у тебя было.
? Ты это про что?
? Сам знаешь, Лаврентий Алексеич. Уж извини меня, я тебя за сына считаю и «ты» говорю. Про те дела поговорим после. Много я тебе новостей привезла. И не одни радостные, не думай. Ну, а без горя свет не стоит… Как тебя благодарить ? не знаю. Доживать свой век сюда приехала. Теперь я тебе не чужая, до скончания тебе предана. Уж так вышло ? никого ближе у тебя нет. Молодка-то эта? Поживет да уйдет… Одна я тебя не оставлю.
Втроем сидели они за самоваром. Бутылка гавайского рома стояла на столе.
? Вокруг всего света обошла! ? говорила Таисья, взяв в руки бутылку, чтобы подлить рому в чай. ? Привыкли мы к этому на Аляске… Подкатила-то я к вам ? ровно становой пристав, с колокольцами. А как? Почтальону да ямщику в Рязани на постоялом дворе такую бутылку выставила. Вот, говорю, вам заморский пенник. Они и удивились: откуда, мол, такая тетка? Я им и объяснила, что прямо из Америки. Ну, люди простые, говорят: «Садись, домчим куда угодно…» Только все удивлялись, что издалека…
Марфа исподлобья разглядывала гостью, сжав губы. Она больше молчала. Молчание это и упорное разглядывание вывели Таисью из себя.
? Ты что как мышь на крупу надулась? ? накинулась гостья на молодую вдову. ? Знаю я, что ты думаешь. Мыслишь ты, что, мол, жила за барином, а тут из-за семи морей нагрянула какая-то вроде свекрови. Ты за свою судьбу не бойся, ты за него бойся. ? Таисья Ивановна указала на Загоскина. ? Если любить взялась, то люби, а не мудруй над таким человеком. А начнешь мудровать, то я хуже всякой свекрови буду. Поняла?
? Как не понять, Таисья Ивановна, очень даже все сознаю, ? смиренно ответила Марфа и вздохнула.
? Ну а теперь, Лаврентий Алексеич, пойдем. Разговоры у нас свои начинаются, ? сказала Таисья Ивановна. ? Погоди, только в сундучок свой загляну. Письмо я тебе привезла.
? Письмо? От кого же это?
? Потерпи, все узнаешь. Еще тебе сержант Левонтий кланяется. Ох, бедняга, будет ли жив ? не знаю… Ну, чего я раньше времени говорю? Про всех, про всех расскажу по порядку… Дай с мыслями собраться. Ты в большой горнице будешь? Ну, я сейчас приду туда.
Загоскин уселся за сосновый стол в кабинете и стал разглядывать варяжский янтарь.
? Вот какую я памятку привезла об Александре Андреиче Баранове покойном… Хочешь, себе возьми, а нет ? так я сама сберегать буду. ? Таисья Ивановна вынула из узелка каменную ветку красного коралла. ? К Прынцеву острову мы за водой заходили; командир всех матросов выстроил и говорит: вот, мол, ребята, здесь в море опущен был усопший первый герой русский в самой Северной Америке Александр Баранов… Шапки все поснимали… А местность какая пречудесная! Огромные острова зеленые с двух сторон, меж ними проток широкий, а в нем Прынцев остров и стоит. А кораллы-то, кораллы! Грядами лежат, каждая гряда разная ? белая, черная али алая. Вспомнила я тогда Александра Андреича и прослезилась. Какой человек был! В Ново-Архангельске он, по первости, в панцире железном ходил. Мне все мнилось, в панцире он и похоронен, ровно Ермак. Господа офицеры на корабле узнали, что Баранов мне был отлично знаком, и покоя не дали ? все просили, чтоб я о нем рассказывала. Песню я им спела, что Александр Андреич сам сложил: «Ум российский промыслы затеял…» Песню всю, от слова до слова, списали… Вот человек был! А представь себе, Лаврентий Алексеич, ведь он с простой индианкой жил, от нее детей имел. Сына его, Антипатра, я очень хорошо даже помню…
Таисья Ивановна стукнула веткой коралла по столу.
? А тебе бы для науки у чиновников по бумагам дознаться надобно ? куда Аптипатр девался? Может, он и сейчас жив. Его в Россию на кругосветном корабле отправили. Взял его с собой капитан Головнин. С тех пор об Антипатре слуха нет. Однако, я думаю, в Калуге искать его надо. Там господин Яновский жил, зять Баранова. Не к Яновскому ли Антипатр прибился? Ежели Антипатра разыскать, многое от него можно узнать. Он и про мать свою расскажет. Барановскую необыкновенность сейчас немногие помнят. Живых-то свидетелей мало. Отпиши в Калугу градоначальнику ? пусть Антипатра сыщет… Чернявый был Антипатр ? в мать… Любил его Баранов.
? Сколько он через индианку эту принял горя! ? продолжала она, вертя коралл в своих больших морщинистых руках. ? Они, значит, не венчаны были, ну, попы-то наши к нему придирки всякие строили. Индианка у него вроде как в услужении состояла и прозывалась «кортомной» девкой. В «кортоме» быть ? вроде как за проданную слыть, ? объяснила она с глубоким вздохом. ? Так в старое время у нас люди и поступали, обходились как могли. Неужто ты не понимаешь, Лаврентий Алексеич, к чему присказка эта? А сказку вот изволь: через Кузьму и мне все ведомо насчет твоей дальней индианки, а Лукин еще кое-что порассказал. Вот получи да читай. ? Она протянула Загоскину лист грубой бумаги. ? Это Лукин пишет.
Загоскин принялся читать старательно выведенные высокие буквы.
«Господин Загоскин, ? писал набожный креол из Колмаковского редута, ? сие письмо, должно быть, тяжело расстроит ваше сердце, ибо в нем содержится огорчительная весть. Но бог всемогущ, и, испытывая нас несчастиями, он дарует нам вслед радости и утешения. По делам скупки мехов и святого крещения я был на Квихпаке в селении, именуемом „Бобровый Дом“. Кротость вашей души, твердость воли, презрение к опасностям, совершенные вами подвиги пробудили в сердцах дикарей должную любовь к вам. Провидение привело мои пути к колыбели младенца, матерью которого была возлюбленная ваша. Услышав из уст моих о таинстве святого крещения и почитая его за непреложный обычай для всех русских людей, индианка сама попросила меня дать русское имя ее младенцу, вашему сыну. Дщерь индейского народа показала мне кольцо, коим вы были обручены с нею. Умиленный ее словами, я крестил младенца и нарек его Владимиром, в память святого равноапостольного князя Владимира, крестителя Руси. Сама мать младенца уклонилась от приятия крещения, говоря мне, что не может оставить своей веры или, как мне сдается, вредного заблуждения языческих племен. Но ради вас и вашего сына индианка приняла столь великое и трудное для нее решение о крещении младенца. О том, что обряд над вашим чадом свершен, я написал свидетельство и оное выдал для вечного хранения матери и свидетелям таинства. Год тому назад я был поражен печальною вестью, ее и спешу вам передать. Мать младенца умерла от поветрия оспы; малолетний Владимир остался жив и ныне находится на попечении одного из индиан по прозвищу Одноглазый. Кольцо ваше будет храниться у сего восприемника и опекуна до тех пор, пока нареченный мною Владимир не достигнет совершенных лет… Не сомневаюсь, что во всей жизни вашей, полной мужества, вы почерпнете утешение от горя. Кроме того, прослышал я, сколь вы претерпели несправедливых утеснений и поносительства от сильных мира сего. Но помните: в главе седьмой Евангелия от Матфея сказано: „…Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас…“
Может быть, вам, взращенному в нынешней образованности, не нужны будут утешения простого креола и вы со снисходительной улыбкой прочтете слова Святого писания, но я почитаю долгом своим привести их.
Из новостей, кои должны волновать ваш ум, сообщаю, что известный вам креол Дерябин из Нулатовской одиночки проник вверх по Квихпаку и достиг тех мест, коих и вы не достигали. Думаю, что недостойная зависть к счастливому продолжателю не посетит сердца вашего. Вместе с вами радуюсь тому, что теперь уже громко сказать должно: Квихпак ? Юкон тож ? исконная российская река, обретенная нашими общими трудами…
Еще огорчу вас вестью о безвременной смерти Глазунова, которого вы изволили знать. Он отправился для новых обретений в глубь страны, но по плохому усмотрению начальства не был снабжен должным провиантом и погиб в пути. Тело его нашли бродячие индиане и представили в Ново-Архангельск. Лекарь Флит, сделав потрошение тела Глазунова, сказал, что желудок его содержал лишь одну сосновую кору. Так, вдали от родины своей ? цветущих кущей калифорнийских, ? погиб в снегах Аляски во имя служения российскому народу отважный креол Глазунов, один из славных товарищей незабвенного Баранова. Вечная память, вечная слава скромному трудолюбцу.
О новостях в Ново-Архангельске объяснит вам Таисья Ивановна, подательница сего письма. Желаю вам счастья и благополучия…»
Загоскин ходил по большой горнице, несколько раз перечитывая письмо Лукина. Смерть Ке-ли-лын, рождение сына, опекунство Одноглазого… Все это совершалось теперь так далеко от него, и ему не верилось, что он сам был в Бобровом Доме, что были годы, когда он боролся за жизнь, убивал зверей, шел, проваливаясь в снег, под неистовыми огнями северного сияния.
Загоскин пытался поставить какого-то другого человека на свое место, взглянуть его глазами на свою судьбу. Что бы делал этот человек в его положении? Как страшно было бы ему узнать о смерти Ке-ли-лын!
Привыкший стыдиться даже перед самим собой многих своих чувств, Загоскин часто мысленно подменял себя вымышленным лицом и старался переложить на него всю тяжесть жизни. Так бывало с ним в самые трудные мгновения.
«Вот она, способность не меняться в лице!» ? подумал он.
? Таисья Ивановна, а про Кузьму что же ты мне не говоришь?
? И до него очередь дойдет, ? ответила старуха. ? Подумай-ка лучше ? твоему Владимиру Лаврентьевичу третий годок идет. ? Ее широкое лицо осветилось улыбкой. ? Глаза, поди, у него светлые, а волос темный. Что поделать? Мать, бедную, не вернешь, а тут ? живая жизнь растет. Может быть, ты когда с сыном-то и свидишься… Да только вряд ли, ? вздохнула она. ? Знаешь, год от году слух все больше и больше проходит, что начальство отступаться от Российской Америки хочет. Не знаю, верить этому али нет. Ропот в людях идет насчет форта Росс: как узнали, что мы там свое золото немцу продали, так русские люди и огорчились. Все промышленные, не таясь, о Россе жалеют. Сколько уже за ропот этот Калистрат на Кекур сволок. А всех туда не перетаскаешь… Как покидала я Аляску, так что-то у меня сердце все ныло… Перед тем как собраться, пошла я к Эчком-горе, взяла щепоть земли да сшила ладанку. Поглядела на гору в последний раз с корабля и заплакала… Мужнюю могилу нелегко покинуть. А сколько там русских могил? Не сочтешь! Сколь русских родилось… А начальству что?.. Да, забыла совсем. Расскажу, как бедный сержант Левонтий едва жизни не лишился и сейчас у лекаря Флита живет на призрении. Плечо разворотило, руку сломало, да не знаю, остались ли ребра целы. Душевный человек сержант, мы его не сразу с тобой поняли. Помнишь, как он под окошком тебя караулил?
? Становой, поди, скачет… Али в Сибирь кого везут, ? сказала Марфа. ? Ежели становой ? то за Филаткой, скорее всего, гонится.
Но это был не становой, не фельдъегерь, а почтовая тройка. Она внезапно вылетела из-за поворота. Кони медленно перебирали ногами, идя на натянутых вожжах, когда повозка спускалась в лощину. Медные бляхи шлей светились на солнце, лошади выгибали шеи, касимовские колокольцы звенели уже прерывисто. Почтальон в поярновой шляпе сидел на кожаных тюках, поставив между колен длинное ружье. Из-за его огромного тела был плохо виден еще кто-то, сидящий в повозке. Лошади вдруг остановились напротив лесного дома.
? Господин Загоскин кто здесь будет? ? громко спросил почтальон Марфу и, услышав ответ, сказал, обращаясь к невидимому седоку: ? Ну, вот и приехала. Счастливо оставаться. Подумать только, какую дорогу совершила… ? Почтальон покачал головой, посторонился, из-за его спины выглянуло широкое лицо пожилой женщины. Она медленно слезла с повозки и отошла к обочине дороги, разминая ноги.
? Таисья Ивановна! Вот когда я тебя дождался! ? крикнул Загоскин из окна. ? Сейчас, сейчас выйду… Марфа, встречай гостью!
Кони вздрогнули, взяли с места, и раздался такой звон, как будто кто-то рассыпал тысячи серебряных горошин.
? Ну вот и я, Лаврентий Алексеич, ? сказала Таисья Головлева, ставя дорожный некрашеный сундучок на белое крыльцо. Она перекрестилась, поклонилась дому, потом подошла, обняла Загоскина и затряслась в беззвучном плаче. ? Сквозь весь мир проехала, не счесть, сколько морей проплыла, уж и не чаяла с тобой свидеться. А видишь, оба живы, встречаемся, словно вчера только расстались. Дай-ка я огляну всю видимость: ведь мне здесь и помирать. ? Она выпрямилась и осмотрелась вокруг. ? Сосны, ручей!.. Тишина какая против Ново-Архангельска; там море шумит да вороны проклятые гомонят. Гляди, благодать какая! ? улыбнулась она сквозь слезы, ? Вроде как с Америкой и сходственно, а все не так ? сосны совсем другие, солнце не то. А как петухи в селах кричат, страсть! Известно, родная сторона, лучше ее нет… Уж, кажись, сколько земель видала, а краше этой не нашла…
? Каким путем плыла, Таисья Ивановна?
? Да где мне знать? Правда, боцман корабельный уж очень обходительный был, все объяснял. На берег с матросами не раз съезжала. Место проходили, где Баранов в море погребен… Ну, да я еще расскажу об этом.
? Выходит, вокруг мыса Доброй Надежды шли?
? Вроде как по-твоему… Чего только не повидала! Рыбы, как птицы, летают… А в одном месте в самый полдень, в ужасную жару, видели над морем белую метель. Снегу там никогда в жизни не бывает. Что бы ты думал? Цельное облако бабочек ветром отнесло от какой-то жаркой земли. Они, бедные, корабль весь облепили, паруса ? как снегом осыпанные. И так, милые, и плывем. Море спокойное, и в нем вся эта белизна да красота чудесная отражаются.
? Ладно, все по порядку расскажешь, Таисья Ивановна. Марфа, собери на стол, гостью потчевать будем.
? Живете? ? строго спросила Таисья Ивановна, когда Марфа ушла на кухню. ? Что же, ваше дело молодое. Только в законе надо… Ты бы меня еще в Ново-Архангельске послушал, мучениев-то меньше бы у тебя было.
? Ты это про что?
? Сам знаешь, Лаврентий Алексеич. Уж извини меня, я тебя за сына считаю и «ты» говорю. Про те дела поговорим после. Много я тебе новостей привезла. И не одни радостные, не думай. Ну, а без горя свет не стоит… Как тебя благодарить ? не знаю. Доживать свой век сюда приехала. Теперь я тебе не чужая, до скончания тебе предана. Уж так вышло ? никого ближе у тебя нет. Молодка-то эта? Поживет да уйдет… Одна я тебя не оставлю.
Втроем сидели они за самоваром. Бутылка гавайского рома стояла на столе.
? Вокруг всего света обошла! ? говорила Таисья, взяв в руки бутылку, чтобы подлить рому в чай. ? Привыкли мы к этому на Аляске… Подкатила-то я к вам ? ровно становой пристав, с колокольцами. А как? Почтальону да ямщику в Рязани на постоялом дворе такую бутылку выставила. Вот, говорю, вам заморский пенник. Они и удивились: откуда, мол, такая тетка? Я им и объяснила, что прямо из Америки. Ну, люди простые, говорят: «Садись, домчим куда угодно…» Только все удивлялись, что издалека…
Марфа исподлобья разглядывала гостью, сжав губы. Она больше молчала. Молчание это и упорное разглядывание вывели Таисью из себя.
? Ты что как мышь на крупу надулась? ? накинулась гостья на молодую вдову. ? Знаю я, что ты думаешь. Мыслишь ты, что, мол, жила за барином, а тут из-за семи морей нагрянула какая-то вроде свекрови. Ты за свою судьбу не бойся, ты за него бойся. ? Таисья Ивановна указала на Загоскина. ? Если любить взялась, то люби, а не мудруй над таким человеком. А начнешь мудровать, то я хуже всякой свекрови буду. Поняла?
? Как не понять, Таисья Ивановна, очень даже все сознаю, ? смиренно ответила Марфа и вздохнула.
? Ну а теперь, Лаврентий Алексеич, пойдем. Разговоры у нас свои начинаются, ? сказала Таисья Ивановна. ? Погоди, только в сундучок свой загляну. Письмо я тебе привезла.
? Письмо? От кого же это?
? Потерпи, все узнаешь. Еще тебе сержант Левонтий кланяется. Ох, бедняга, будет ли жив ? не знаю… Ну, чего я раньше времени говорю? Про всех, про всех расскажу по порядку… Дай с мыслями собраться. Ты в большой горнице будешь? Ну, я сейчас приду туда.
Загоскин уселся за сосновый стол в кабинете и стал разглядывать варяжский янтарь.
? Вот какую я памятку привезла об Александре Андреиче Баранове покойном… Хочешь, себе возьми, а нет ? так я сама сберегать буду. ? Таисья Ивановна вынула из узелка каменную ветку красного коралла. ? К Прынцеву острову мы за водой заходили; командир всех матросов выстроил и говорит: вот, мол, ребята, здесь в море опущен был усопший первый герой русский в самой Северной Америке Александр Баранов… Шапки все поснимали… А местность какая пречудесная! Огромные острова зеленые с двух сторон, меж ними проток широкий, а в нем Прынцев остров и стоит. А кораллы-то, кораллы! Грядами лежат, каждая гряда разная ? белая, черная али алая. Вспомнила я тогда Александра Андреича и прослезилась. Какой человек был! В Ново-Архангельске он, по первости, в панцире железном ходил. Мне все мнилось, в панцире он и похоронен, ровно Ермак. Господа офицеры на корабле узнали, что Баранов мне был отлично знаком, и покоя не дали ? все просили, чтоб я о нем рассказывала. Песню я им спела, что Александр Андреич сам сложил: «Ум российский промыслы затеял…» Песню всю, от слова до слова, списали… Вот человек был! А представь себе, Лаврентий Алексеич, ведь он с простой индианкой жил, от нее детей имел. Сына его, Антипатра, я очень хорошо даже помню…
Таисья Ивановна стукнула веткой коралла по столу.
? А тебе бы для науки у чиновников по бумагам дознаться надобно ? куда Аптипатр девался? Может, он и сейчас жив. Его в Россию на кругосветном корабле отправили. Взял его с собой капитан Головнин. С тех пор об Антипатре слуха нет. Однако, я думаю, в Калуге искать его надо. Там господин Яновский жил, зять Баранова. Не к Яновскому ли Антипатр прибился? Ежели Антипатра разыскать, многое от него можно узнать. Он и про мать свою расскажет. Барановскую необыкновенность сейчас немногие помнят. Живых-то свидетелей мало. Отпиши в Калугу градоначальнику ? пусть Антипатра сыщет… Чернявый был Антипатр ? в мать… Любил его Баранов.
? Сколько он через индианку эту принял горя! ? продолжала она, вертя коралл в своих больших морщинистых руках. ? Они, значит, не венчаны были, ну, попы-то наши к нему придирки всякие строили. Индианка у него вроде как в услужении состояла и прозывалась «кортомной» девкой. В «кортоме» быть ? вроде как за проданную слыть, ? объяснила она с глубоким вздохом. ? Так в старое время у нас люди и поступали, обходились как могли. Неужто ты не понимаешь, Лаврентий Алексеич, к чему присказка эта? А сказку вот изволь: через Кузьму и мне все ведомо насчет твоей дальней индианки, а Лукин еще кое-что порассказал. Вот получи да читай. ? Она протянула Загоскину лист грубой бумаги. ? Это Лукин пишет.
Загоскин принялся читать старательно выведенные высокие буквы.
«Господин Загоскин, ? писал набожный креол из Колмаковского редута, ? сие письмо, должно быть, тяжело расстроит ваше сердце, ибо в нем содержится огорчительная весть. Но бог всемогущ, и, испытывая нас несчастиями, он дарует нам вслед радости и утешения. По делам скупки мехов и святого крещения я был на Квихпаке в селении, именуемом „Бобровый Дом“. Кротость вашей души, твердость воли, презрение к опасностям, совершенные вами подвиги пробудили в сердцах дикарей должную любовь к вам. Провидение привело мои пути к колыбели младенца, матерью которого была возлюбленная ваша. Услышав из уст моих о таинстве святого крещения и почитая его за непреложный обычай для всех русских людей, индианка сама попросила меня дать русское имя ее младенцу, вашему сыну. Дщерь индейского народа показала мне кольцо, коим вы были обручены с нею. Умиленный ее словами, я крестил младенца и нарек его Владимиром, в память святого равноапостольного князя Владимира, крестителя Руси. Сама мать младенца уклонилась от приятия крещения, говоря мне, что не может оставить своей веры или, как мне сдается, вредного заблуждения языческих племен. Но ради вас и вашего сына индианка приняла столь великое и трудное для нее решение о крещении младенца. О том, что обряд над вашим чадом свершен, я написал свидетельство и оное выдал для вечного хранения матери и свидетелям таинства. Год тому назад я был поражен печальною вестью, ее и спешу вам передать. Мать младенца умерла от поветрия оспы; малолетний Владимир остался жив и ныне находится на попечении одного из индиан по прозвищу Одноглазый. Кольцо ваше будет храниться у сего восприемника и опекуна до тех пор, пока нареченный мною Владимир не достигнет совершенных лет… Не сомневаюсь, что во всей жизни вашей, полной мужества, вы почерпнете утешение от горя. Кроме того, прослышал я, сколь вы претерпели несправедливых утеснений и поносительства от сильных мира сего. Но помните: в главе седьмой Евангелия от Матфея сказано: „…Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас…“
Может быть, вам, взращенному в нынешней образованности, не нужны будут утешения простого креола и вы со снисходительной улыбкой прочтете слова Святого писания, но я почитаю долгом своим привести их.
Из новостей, кои должны волновать ваш ум, сообщаю, что известный вам креол Дерябин из Нулатовской одиночки проник вверх по Квихпаку и достиг тех мест, коих и вы не достигали. Думаю, что недостойная зависть к счастливому продолжателю не посетит сердца вашего. Вместе с вами радуюсь тому, что теперь уже громко сказать должно: Квихпак ? Юкон тож ? исконная российская река, обретенная нашими общими трудами…
Еще огорчу вас вестью о безвременной смерти Глазунова, которого вы изволили знать. Он отправился для новых обретений в глубь страны, но по плохому усмотрению начальства не был снабжен должным провиантом и погиб в пути. Тело его нашли бродячие индиане и представили в Ново-Архангельск. Лекарь Флит, сделав потрошение тела Глазунова, сказал, что желудок его содержал лишь одну сосновую кору. Так, вдали от родины своей ? цветущих кущей калифорнийских, ? погиб в снегах Аляски во имя служения российскому народу отважный креол Глазунов, один из славных товарищей незабвенного Баранова. Вечная память, вечная слава скромному трудолюбцу.
О новостях в Ново-Архангельске объяснит вам Таисья Ивановна, подательница сего письма. Желаю вам счастья и благополучия…»
Загоскин ходил по большой горнице, несколько раз перечитывая письмо Лукина. Смерть Ке-ли-лын, рождение сына, опекунство Одноглазого… Все это совершалось теперь так далеко от него, и ему не верилось, что он сам был в Бобровом Доме, что были годы, когда он боролся за жизнь, убивал зверей, шел, проваливаясь в снег, под неистовыми огнями северного сияния.
Загоскин пытался поставить какого-то другого человека на свое место, взглянуть его глазами на свою судьбу. Что бы делал этот человек в его положении? Как страшно было бы ему узнать о смерти Ке-ли-лын!
Привыкший стыдиться даже перед самим собой многих своих чувств, Загоскин часто мысленно подменял себя вымышленным лицом и старался переложить на него всю тяжесть жизни. Так бывало с ним в самые трудные мгновения.
«Вот она, способность не меняться в лице!» ? подумал он.
? Таисья Ивановна, а про Кузьму что же ты мне не говоришь?
? И до него очередь дойдет, ? ответила старуха. ? Подумай-ка лучше ? твоему Владимиру Лаврентьевичу третий годок идет. ? Ее широкое лицо осветилось улыбкой. ? Глаза, поди, у него светлые, а волос темный. Что поделать? Мать, бедную, не вернешь, а тут ? живая жизнь растет. Может быть, ты когда с сыном-то и свидишься… Да только вряд ли, ? вздохнула она. ? Знаешь, год от году слух все больше и больше проходит, что начальство отступаться от Российской Америки хочет. Не знаю, верить этому али нет. Ропот в людях идет насчет форта Росс: как узнали, что мы там свое золото немцу продали, так русские люди и огорчились. Все промышленные, не таясь, о Россе жалеют. Сколько уже за ропот этот Калистрат на Кекур сволок. А всех туда не перетаскаешь… Как покидала я Аляску, так что-то у меня сердце все ныло… Перед тем как собраться, пошла я к Эчком-горе, взяла щепоть земли да сшила ладанку. Поглядела на гору в последний раз с корабля и заплакала… Мужнюю могилу нелегко покинуть. А сколько там русских могил? Не сочтешь! Сколь русских родилось… А начальству что?.. Да, забыла совсем. Расскажу, как бедный сержант Левонтий едва жизни не лишился и сейчас у лекаря Флита живет на призрении. Плечо разворотило, руку сломало, да не знаю, остались ли ребра целы. Душевный человек сержант, мы его не сразу с тобой поняли. Помнишь, как он под окошком тебя караулил?