— Но наместник фон Клай вроде бы считается пропавшим без вести? — намекнул отец Мак-Дафф.
— У нас что пропавший, что мертвый — все едино, — уныло отмахнулся просветивший нас незнакомец. — Может, он в Далиборке скамью просиживает, а мы гадаем, куда человек подевался... Поживете в Праге с пару месяцев — привыкнете.
Мы отошли, слегка ошарашенные узнанным. Значение словечка «Далиборка» мы уже знали — так называли тюремную башню, приземистое сооружение из красно-коричневого камня, видимое из некоторых окон дворца. Почти то же самое, что парижская Бастилия: место содержания попавшихся интриганов, слишком много знающих и не в меру болтливых придворных, людей, по каким-то причинам неугодных властям, вольнодумных студентов и прочей говорливой братии. Возможности заглянуть в Далиборку и лично проверить истинность сказанного у нас пока не имелось.
— Райан, хотите посмеяться? — нарушил изумленное молчание отец Алистер.
— Хочу, — кивнул я.
— У нашего святого отца завелась новая идея, — ехидно начал Мак-Дафф, а я насторожился. — Он не без основания счел, что Маласпина не справляется со своими обязанностями, и Праге явно не хватает благодетельного присутствия назначенного свыше папского нунция.
— И кого же прочат на сию высокую должность? — об ответе я уже догадывался.
— Меня, — не то грустная усмешка, не то вымученное смирение.
— Тогда я с вами, — быстро заявил я.
— Позвольте, а кто будет заниматься бумажками в Париже? — не слишком уверенно напомнил отец Мак-Дафф.
— Отец Фернандо, — к такой ситуации я уже давно подготовился. — Все равно ему больше делать нечего. Пусть на собственной шкуре познает всю тягость инквизиторской работы. Или пусть наймут другого монаха — в столице Франции доминиканцев, простите за вульгарный каламбур, как собак нерезаных.
— Я подумаю, — неопределенно протянул отче Алистер, но в этом «подумаю» отчетливо просвечивало еще не высказанное «да». Я требовался ему здесь, и мы оба отлично это понимали.
...Вечер того же дня принес к стенам нашего обиталища две новости. Первая — в Париже на Гревской площади четвертовали блажного Равальяка. Во время казни он решил уподобиться блаженной памяти Жаку де Молэ, на все лады проклиная Бурбонов, и теперь по всей столице гулял шепоток: сбудется или нет?
Второе известие явилось самолично, в облике донельзя довольного собой фон Краузера. Он разыскал мадам или мадемуазель Маштын, имевшую некое отношение к недоброй памяти Ордену Козла. Теперь она, разумеется, носила другое имя и даже перебралась из мещанского в дворянское сословие, но фон Краузер клялся и божился, что это — она и никто другой. Подлиза и ябедник Краузер удостоился скупой похвалы крайне озабоченного местными сварами отца Мюллера и удалился в ночь — подозреваю, что пропивать полученную награду. В моей же душе заскреблось противное предчувствие: если пани Маштын окажется молодой и хорошенькой, то не кому иному, как мне, предстоит таскаться за ней и по каплям выяснять, что она знает, чего не знает, и как через нее можно выйти на тех, кто знает больше.
Иногда я просто ненавижу свое ремесло.
КАНЦОНА ВОСЬМАЯ
— У нас что пропавший, что мертвый — все едино, — уныло отмахнулся просветивший нас незнакомец. — Может, он в Далиборке скамью просиживает, а мы гадаем, куда человек подевался... Поживете в Праге с пару месяцев — привыкнете.
Мы отошли, слегка ошарашенные узнанным. Значение словечка «Далиборка» мы уже знали — так называли тюремную башню, приземистое сооружение из красно-коричневого камня, видимое из некоторых окон дворца. Почти то же самое, что парижская Бастилия: место содержания попавшихся интриганов, слишком много знающих и не в меру болтливых придворных, людей, по каким-то причинам неугодных властям, вольнодумных студентов и прочей говорливой братии. Возможности заглянуть в Далиборку и лично проверить истинность сказанного у нас пока не имелось.
— Райан, хотите посмеяться? — нарушил изумленное молчание отец Алистер.
— Хочу, — кивнул я.
— У нашего святого отца завелась новая идея, — ехидно начал Мак-Дафф, а я насторожился. — Он не без основания счел, что Маласпина не справляется со своими обязанностями, и Праге явно не хватает благодетельного присутствия назначенного свыше папского нунция.
— И кого же прочат на сию высокую должность? — об ответе я уже догадывался.
— Меня, — не то грустная усмешка, не то вымученное смирение.
— Тогда я с вами, — быстро заявил я.
— Позвольте, а кто будет заниматься бумажками в Париже? — не слишком уверенно напомнил отец Мак-Дафф.
— Отец Фернандо, — к такой ситуации я уже давно подготовился. — Все равно ему больше делать нечего. Пусть на собственной шкуре познает всю тягость инквизиторской работы. Или пусть наймут другого монаха — в столице Франции доминиканцев, простите за вульгарный каламбур, как собак нерезаных.
— Я подумаю, — неопределенно протянул отче Алистер, но в этом «подумаю» отчетливо просвечивало еще не высказанное «да». Я требовался ему здесь, и мы оба отлично это понимали.
...Вечер того же дня принес к стенам нашего обиталища две новости. Первая — в Париже на Гревской площади четвертовали блажного Равальяка. Во время казни он решил уподобиться блаженной памяти Жаку де Молэ, на все лады проклиная Бурбонов, и теперь по всей столице гулял шепоток: сбудется или нет?
Второе известие явилось самолично, в облике донельзя довольного собой фон Краузера. Он разыскал мадам или мадемуазель Маштын, имевшую некое отношение к недоброй памяти Ордену Козла. Теперь она, разумеется, носила другое имя и даже перебралась из мещанского в дворянское сословие, но фон Краузер клялся и божился, что это — она и никто другой. Подлиза и ябедник Краузер удостоился скупой похвалы крайне озабоченного местными сварами отца Мюллера и удалился в ночь — подозреваю, что пропивать полученную награду. В моей же душе заскреблось противное предчувствие: если пани Маштын окажется молодой и хорошенькой, то не кому иному, как мне, предстоит таскаться за ней и по каплям выяснять, что она знает, чего не знает, и как через нее можно выйти на тех, кто знает больше.
Иногда я просто ненавижу свое ремесло.
КАНЦОНА ВОСЬМАЯ
Praha Zidovska и другие чудеса
Снова дождь, снова октябрь, и снова трактир. Однако теперь не на забытой богом и людьми границе между Англией и Уэльсом, а в пражской Малой Стране — квартале золотой и золоченой молодежи, царедворцев и алхимиков, гадателей и астрологов, умопомрачительных дам, выходящих на прогулки только в сумерках, галантных кавалеров, многозначительно побрякивающих шпагами, каких-то подозрительного вида личностей, очень напоминающих тех, что состоят в верной свите фон Турна, обманчиво-тихих еврейских торговцев-перекупщиков со столь проникновенными взорами, что даже не хочешь, а купишь у них что-нибудь, горланящих по ночам студентов, воров и их подружек, выглядящих не хуже дворянского сословия, и еще тысячи и одного персонажа, почти неразличимого в вечерней полутьме.
Герр Мюллер, отцы Лабрайд и Фернандо давно уехали в Париж, бросив нас с отцом Алистером в Праге под охраной нескольких верных швейцарцев, без которых, впрочем, мы прекрасно обходимся — наши вояки от безнадзорности совсем разболтались, и вместо несения службы теперь пьянствуют, дерутся в трактирах, а один даже женился. Впрочем, Бог им судья, кто теперь не безгрешен?..
Здешний трактир (он называется «Лошадь Валленштейна», почему — я так и не выяснил) даже трактиром-то можно называть с большой натяжкой, скорее уж это здешнее подобие кофейни очаровательной Нинон де Ланкло из парижского квартала Марэ, и распоряжается тут местная знаменитость, как ни странно, почти соотечественница — мадам Уитни, пани Эля, Елена Прекрасная и легконогая Геба в одном лице. Мадам держит свое заведение железной рукой, благородные — направо, не слишком благородные, но с тугими кошельками — налево, всем прочим от ворот поворот, а кто не согласен с такими правилами — в миг вылетит яскоткой, то бишь ласточкой, и можно даже не трудиться отпирать дверь.
(Приписка на полях: Позже, где-то через год, у врат в маленький рай пани Эли некоторое время бдел самым обычным вышибалой родственничек отца Лабрайда приехавший в поисках счастья на континент (а заодно и возжелавший повидать нашего инквизитора, приходившегося ему не то троюродным дядей, не то восьмиюродным кузеном со стороны пятиюродного дедушки — в шотландских родственных связях сам черт ногу сломит). Это был подлинный диковатый кельт, выглядевший так, будто прибыл в просвещенную Европу прямиком из времен Ричарда Львиное Сердце или мятежей небезызвестного Уилли Уоллеса. Звали сие чудо шотландских гор Дугалом Мак-Эваном. Не знаю, каким он был стражем, но послушать его болтовню сбегалась половина Праги. Заезжих иностранцев специально водили поглядеть на говорливую диковину в клетчатом одеяле, а за время его службы выручка мадам возросла не то в три, не то в четыре раза. Что бы там не говорили насмешники, бывает все же польза и от кельтов!)
За два месяца, что мы — отец Алистер, коего не обманули предчувствия, и коего все же возвели папской буллой в должность Апостольского нунция в граде Пражском, и я при нем в качестве не то секретаря, не то порученца по особо важным делами — здесь обитаем, я, кажется, успел насквозь пропитаться местными ароматами и колоритами. Прага и в самом деле не город, но состояние души пребывающего в ней человека. Порой мне кажется, что даже улицы в ней не стоят на месте, как им положено от роду, а плавно перемещаются по собственному усмотрению, и, пройдя по какому-нибудь узкому переулку, плотно стиснутому между уходящими к небу домами, завтра ты его уже не отыщешь.
В еврейском квартале — гетто — бытует легенда о так называемой Холодной Синагоге, еврейском молельном доме, странствующем ночами по городу. Говорят, будто вошедших в распахнутые двери этого дома больше никогда не видели среди живых, однако некроманты и заклинатели духов со Златой улички клянутся, что и среди мертвых никто не откликнулся на имена пропавших. Такова Прага — пропитанная сотней тысяч дымов и десятком тысяч легенд. Здесь любят страшные сказки, извлекая их из глубины времен, а по необходимости — сочиняют сами. Даже в таком прозаическом месте, как «Лошадь Валленштейна», прислушавшись, всегда можно различить витающий под потолком отголосок нового предания, родившегося только вчера и не успевшего обрасти подобающим мхом древности.
О чем только не шепчутся!.. О пропавшем и так и не найденном фон Клае, об участившихся случаях внезапной гибели пражских священников, о подробностях бытия наместника Мартиница и его верного секретаря (сии подробности вроде бы не выходят за двери спальни наместника, а вот поди ты — все знают!), о новых происках Ордена Козла (членов коего никто в глаза не видел), о делах Парижа, Лондона, Вены, Нюрнберга, Мадрида, далекой, таинственной Московии (после смерти короля московитов Бориса Годунова внезапно оказавшейся под полным влиянием польского монарха Сигизмунда и известной красавицы панны Марины Мнишек, вышедшей замуж за нового русского владыку Димитрия, сына Иоанна по прозвищу «Грозный») и заморских колоний в Новом Свете, о подозрительных гостях алхимика Филиппа Никса, о дамских модах, о дуэлях и новозаведенных романах... О театре — эти слухи пользуются самым большим успехом.
Да, пражский театр. Именуется «Таборвиль», владелец и автор большинства идущих пьес — некий выходец из Венеции, Лоренцо Фортунати, остроумный долговязый тип с гнусоватым голосом и манерами, представляющими нечто среднее между робким нахальством и скрытым заискиванием.
В труппе у него около десяти человек — среди которых весьма миловидные и дерзкие на язык девицы, репертуар составляют незамысловатые пьески о неверных мужьях, обманываемых сметливыми женами, о хитроватых монахах, предпочитающих одинокую тишину кельи поучительным беседам с теми же неверными женами, и о ловких пройдохах, морочащих головы богатым купцам, коих Господь на старости лет обделил разумом. Впрочем, когда поблизости насчитывается достаточное количество молодых людей в черных плащах с белыми воротничками, и лучше всего, ежели они окружают особу барона фон Турна, а поблизости не видать ни одного инквизитора или монаха, мессир Лоренцо немедленно выводит на подмостки героических фламандских гезов, несгибаемых протестантов и пресловутых прованских менестрелей, коим что бы не петь, лишь бы насолить церкви.
Мессир Лоренцо, конечно, отлично сознает, что рискует не только собственной головой, но и жизнями своих людей (отца Мюллера до возвращения в Париж как-то занесло на их представление «Штаны святого Франциска», так он полдня плевался и отправил владельцу театра рескрипт с грозным предупреждением), ибо приснопамятный указ императора Рудольфа запрещает любые разновидности балаганов и вертепов, и даже выступления специально приглашенных в честь какого-либо события актерских трупп в дворянских домах. Но время идет, император нынче почти отстранился от власти, указ не то, чтобы забыт, но отодвинут в тень, а у «Таборвиля» имеется влиятельный покровитель — глава венецианского посольства, Аллесандро делла Мирандола, маркиз Кьянти. Тот самый, на кого что ни день, то новый донос, и которого Краузер едва только не на всех углах честит самозванцем. В таком случае, кто у них в Праге тут не самозванец? Маласпина, видите ли, не настоящий Маласпина, и делла Мирандола тоже не Мирандола...
Вот, пожалуйста, образцы ежедневно получаемых нами жемчужин сикофантической словесности:
Моя цель — присматривать за входящими и выходящими из дверей сего особнячка, дополнительно же — попытка войти в доверие к пани Маргарите. Это мне уже почти удалось, используя безотказно срабатывающий повод общей неприязни к инквизиции, порой выражающейся в самой оскорбительной и забавной форме. Последняя шутка престарелого и впадающего в маразм императора: указ о сооружении и размещении во всех кварталах Праги собачьих поилок, крашеных в черный и белый цвета с золотой полосой.
Герр Мюллер, отцы Лабрайд и Фернандо давно уехали в Париж, бросив нас с отцом Алистером в Праге под охраной нескольких верных швейцарцев, без которых, впрочем, мы прекрасно обходимся — наши вояки от безнадзорности совсем разболтались, и вместо несения службы теперь пьянствуют, дерутся в трактирах, а один даже женился. Впрочем, Бог им судья, кто теперь не безгрешен?..
Здешний трактир (он называется «Лошадь Валленштейна», почему — я так и не выяснил) даже трактиром-то можно называть с большой натяжкой, скорее уж это здешнее подобие кофейни очаровательной Нинон де Ланкло из парижского квартала Марэ, и распоряжается тут местная знаменитость, как ни странно, почти соотечественница — мадам Уитни, пани Эля, Елена Прекрасная и легконогая Геба в одном лице. Мадам держит свое заведение железной рукой, благородные — направо, не слишком благородные, но с тугими кошельками — налево, всем прочим от ворот поворот, а кто не согласен с такими правилами — в миг вылетит яскоткой, то бишь ласточкой, и можно даже не трудиться отпирать дверь.
(Приписка на полях: Позже, где-то через год, у врат в маленький рай пани Эли некоторое время бдел самым обычным вышибалой родственничек отца Лабрайда приехавший в поисках счастья на континент (а заодно и возжелавший повидать нашего инквизитора, приходившегося ему не то троюродным дядей, не то восьмиюродным кузеном со стороны пятиюродного дедушки — в шотландских родственных связях сам черт ногу сломит). Это был подлинный диковатый кельт, выглядевший так, будто прибыл в просвещенную Европу прямиком из времен Ричарда Львиное Сердце или мятежей небезызвестного Уилли Уоллеса. Звали сие чудо шотландских гор Дугалом Мак-Эваном. Не знаю, каким он был стражем, но послушать его болтовню сбегалась половина Праги. Заезжих иностранцев специально водили поглядеть на говорливую диковину в клетчатом одеяле, а за время его службы выручка мадам возросла не то в три, не то в четыре раза. Что бы там не говорили насмешники, бывает все же польза и от кельтов!)
За два месяца, что мы — отец Алистер, коего не обманули предчувствия, и коего все же возвели папской буллой в должность Апостольского нунция в граде Пражском, и я при нем в качестве не то секретаря, не то порученца по особо важным делами — здесь обитаем, я, кажется, успел насквозь пропитаться местными ароматами и колоритами. Прага и в самом деле не город, но состояние души пребывающего в ней человека. Порой мне кажется, что даже улицы в ней не стоят на месте, как им положено от роду, а плавно перемещаются по собственному усмотрению, и, пройдя по какому-нибудь узкому переулку, плотно стиснутому между уходящими к небу домами, завтра ты его уже не отыщешь.
В еврейском квартале — гетто — бытует легенда о так называемой Холодной Синагоге, еврейском молельном доме, странствующем ночами по городу. Говорят, будто вошедших в распахнутые двери этого дома больше никогда не видели среди живых, однако некроманты и заклинатели духов со Златой улички клянутся, что и среди мертвых никто не откликнулся на имена пропавших. Такова Прага — пропитанная сотней тысяч дымов и десятком тысяч легенд. Здесь любят страшные сказки, извлекая их из глубины времен, а по необходимости — сочиняют сами. Даже в таком прозаическом месте, как «Лошадь Валленштейна», прислушавшись, всегда можно различить витающий под потолком отголосок нового предания, родившегося только вчера и не успевшего обрасти подобающим мхом древности.
О чем только не шепчутся!.. О пропавшем и так и не найденном фон Клае, об участившихся случаях внезапной гибели пражских священников, о подробностях бытия наместника Мартиница и его верного секретаря (сии подробности вроде бы не выходят за двери спальни наместника, а вот поди ты — все знают!), о новых происках Ордена Козла (членов коего никто в глаза не видел), о делах Парижа, Лондона, Вены, Нюрнберга, Мадрида, далекой, таинственной Московии (после смерти короля московитов Бориса Годунова внезапно оказавшейся под полным влиянием польского монарха Сигизмунда и известной красавицы панны Марины Мнишек, вышедшей замуж за нового русского владыку Димитрия, сына Иоанна по прозвищу «Грозный») и заморских колоний в Новом Свете, о подозрительных гостях алхимика Филиппа Никса, о дамских модах, о дуэлях и новозаведенных романах... О театре — эти слухи пользуются самым большим успехом.
Да, пражский театр. Именуется «Таборвиль», владелец и автор большинства идущих пьес — некий выходец из Венеции, Лоренцо Фортунати, остроумный долговязый тип с гнусоватым голосом и манерами, представляющими нечто среднее между робким нахальством и скрытым заискиванием.
В труппе у него около десяти человек — среди которых весьма миловидные и дерзкие на язык девицы, репертуар составляют незамысловатые пьески о неверных мужьях, обманываемых сметливыми женами, о хитроватых монахах, предпочитающих одинокую тишину кельи поучительным беседам с теми же неверными женами, и о ловких пройдохах, морочащих головы богатым купцам, коих Господь на старости лет обделил разумом. Впрочем, когда поблизости насчитывается достаточное количество молодых людей в черных плащах с белыми воротничками, и лучше всего, ежели они окружают особу барона фон Турна, а поблизости не видать ни одного инквизитора или монаха, мессир Лоренцо немедленно выводит на подмостки героических фламандских гезов, несгибаемых протестантов и пресловутых прованских менестрелей, коим что бы не петь, лишь бы насолить церкви.
Мессир Лоренцо, конечно, отлично сознает, что рискует не только собственной головой, но и жизнями своих людей (отца Мюллера до возвращения в Париж как-то занесло на их представление «Штаны святого Франциска», так он полдня плевался и отправил владельцу театра рескрипт с грозным предупреждением), ибо приснопамятный указ императора Рудольфа запрещает любые разновидности балаганов и вертепов, и даже выступления специально приглашенных в честь какого-либо события актерских трупп в дворянских домах. Но время идет, император нынче почти отстранился от власти, указ не то, чтобы забыт, но отодвинут в тень, а у «Таборвиля» имеется влиятельный покровитель — глава венецианского посольства, Аллесандро делла Мирандола, маркиз Кьянти. Тот самый, на кого что ни день, то новый донос, и которого Краузер едва только не на всех углах честит самозванцем. В таком случае, кто у них в Праге тут не самозванец? Маласпина, видите ли, не настоящий Маласпина, и делла Мирандола тоже не Мирандола...
Вот, пожалуйста, образцы ежедневно получаемых нами жемчужин сикофантической словесности:
«Первый министр Праги позволяет венецианскому посольству распускать еретические слухи, а само посольство служит приютом еретикам. Также господин министр принимает участие в богомерзких ритуалах и содержит в подвалах дворца статую черного козлищи, коему еженощно поклоняется в извращенной форме.
Подпись: Эркюль де Рогаре».
«В Праге ночами замечаются странные существа: в черных одеждах, под масками, якобы обладающие рогами и хвостами. Существа возникают из уличных теней, ведут разговоры о покупке душ, от них происходит заметный запах серы, а также звук, напоминающий цокот копыт, а глаза их отливают красным. Один из них называл себя Мефистофелем и глумился над святым Крестом и догматами церкви.И так далее, и тому подобное. Все красоты Праги не искупят необходимости читать эти бумажки. Поневоле засядешь в трактире, под бархатным крылышком пани Эли, где все намного проще и понятнее. Однако сегодняшнее мое пребывание в «Лошади Валленштейна» вызвано насущной необходимостью: неподалеку от него расположен небольшой уютный особняк, в коем обитает очаровательная женщина по имени пани Маргарита Домбровска. Она же — Марыся Маштын, если медоточивый разгильдяй фон Краузер не наврал и ничего не спутал.
Подпись: Баронесса Катрин фон Айзенбах»...
Моя цель — присматривать за входящими и выходящими из дверей сего особнячка, дополнительно же — попытка войти в доверие к пани Маргарите. Это мне уже почти удалось, используя безотказно срабатывающий повод общей неприязни к инквизиции, порой выражающейся в самой оскорбительной и забавной форме. Последняя шутка престарелого и впадающего в маразм императора: указ о сооружении и размещении во всех кварталах Праги собачьих поилок, крашеных в черный и белый цвета с золотой полосой.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента