Страница:
ОТРЕЧЕНИЕ ОТ БЛАГОРАЗУМЬЯ
(МЕЖДУ ПРАГОЙ И ПАРИЖЕМ)
Историческая фантасмагория времен Реформации
В тишине бездыханной ночной
Ты стоишь у меня за спиной,
Я не слышу движений твоих, —
Как могила, ты темен и тих.
Оглянуться не смею назад,
И на мне твой томительный взгляд,
И, как ночь раскрывает цветы,
Что цветут для одной темноты,
Так и ты раскрываешь во мне
Все, что чутко живет в тишине, —
И вошел я в обитель твою,
И в кругу чародейном стою.
Ф. Сологуб, «Город».
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
СОЗЕРЦАТЕЛЬ
«Не знающее границ вожделение к золоту и неутоленная жажда бренной мирской власти — вот каково подлинное имя сатаны!..»
Из буллы Папы Римского Целестина V, 1294 г.
УВЕРТЮРА
Ночь в дождливом октябре
Странные времена царили в доброй веселой Англии. Настороженные и приглушенные, будто в ожидании перемен, связанные из недомолвок, опасливых взглядов и перешептываний.
На Континенте дым стоял коромыслом: монах-фанатик несколькими ударами плохо заточенного ножа отправил на тот свет не самого худшего из французских королей, на землях распадающейся Священной Римской империи творилось нечто, смахивающее на войну всех против всех: король против вассалов, вассалы же умудрялись перессориться между собой и собственными крестьянами, которые тоже времени даром не теряли, памятуя о примере Яна Жижки и его таборитах... И добавьте ко всему этому горожан, повадившихся иметь по любому вопросу свое мнение, да учтите, что первейшим вопросом, задававшимся встреченному незнакомцу, было не «Как тебя зовут?», а «Католик или протестант?».
Протестанты резали католиков, те, разумеется, не оставались в долгу, «Божьи собачки» — монахи-доминиканцы — с минуты на минуту ждали пришествия Антихриста, и, дабы не терять драгоценного времени в пустопорожнем ожидании, рьяно охотились на всяческого рода ведьм, чародеек, колдунов, предсказателей, гадалок и алхимиков (последних, впрочем, хватать без разбору опасались — неровен час, у эдакого еретика и безбожника окажется высокий покровитель, а к чему скромному монашескому ордену ненужные ссоры с сильными мира сего?).
Британскими островами ведьмы, похоже, брезговали — сыро, наверное. Со знаменитого Челмсфордского суда 1566 года, когда после долгих словопрений судьям удалось дотащить до виселицы троицу преклонного возраста особ, ничего интересного не случалось. Да, в 1592 изловили ведьму по прозвищу «матушка Аткинс», да еще в 1597 полусвихнувшийся мальчишка обвинил в ведьмовстве некую старуху Алису Гудридж, но результатом сих успехов инквизиции стала лишь развернувшаяся памфлетная баталия между сторонниками существования ведьм и их противниками, а время шло своим чередом, и часы по обе стороны Английского пролива отсчитывали секунды и минуты. Антихрист, правда, пока не появлялся.
Совсем недавно скончалась великая королева Британии Элизабет Первая, и на троне ее сменил Яков Первый, он же Джеймс из династии Стюартов, до того худо-бедно управлявшийся на вечно раскачивающемся шотландском троне. Молодой король не чурался изящной словесности и философских выкладок, а также твердой веры в пребывание на земле злокозненных врагов рода человеческого в лице всяческообразных ведьм и колдунов, результатом чего стал познавательный и ученейший труд Их величества под названием «Демонология», изданный в Эдинбурге.
Однако времена проходят, люди и их воззрения на жизнь меняются, и вот уже так замечательно начавшийся процесс малолетней Анны Гантер против околдовавших ее соседок, естественно, оказавшихся зловредными ведьмами, блистательно проваливается — настырному королю-правдоискателю, видите ли, приспичило выслать личного представителя для более подробного ознакомления с делом! И, увы, со всей очевидностью выяснилось следующее: малышка Гантер оказалась мошенницей по призванию. Процесс пришлось срочно свернуть, обвиняемых отпустить, а севшим в лужу инквизиторам — сделать хорошую мину при плохой игре.
Скептицизм короля Джеймса рос год от года, очистительные костры вспыхивали все реже и реже, выучившиеся красивым словесам писаки все громче заявляли о том, что ведьмы... нет, они, конечно, существуют, с этим никто не спорит, но как бы это сказать... они не столь могущественны, как нам кажется... да и ведьмы ли они, если вдуматься?.. и кто хоть раз лично, своими глазами наблюдал в наше просвещенное время караван летящих на метлах колдуний?.. И вообще, джентльмены, нам ли следовать за этими безумцами из-за Пролива, у которых любая женщина априори является ведьмой, а если она хорошенькая — вдвойне?
Вот так-то.
Жителей Англии куда больше интересовали корабли, приходившие из загадочного Нового Света, сокровища и тайны заатлантического материка, возможность сделать имя и выкарабкаться из мира обыденности, нежели охота за старухами, державшими у себя в доме по десятку разномастных кошек и якобы плававшими по волнам Ла-Манша на решетах. На худой конец, давайте раз и навсегда выясним, будем мы подчиняться Папе Римскому или нет, стоит ли давать приют беглым французским гугенотам или нет, и какую выгоду мы с этого будем иметь, но ведьмы?.. Извините, не до того! Желаем всяческих успехов на поприще, и прочая, и прочая, однако... Обойдитесь как-нибудь без нас!
Я тоже когда-то полагал, что ведьмовство, демоны или Черные Мессы — суть фантазии наших не в меру впечатлительных предков или бредни свихнувшихся от монастырского ничегониделания дутых святош. Хотя, конечно, нет дыма без огня, слухов — без почвы да и сам святейший Папа (уж на что авторитет!) подтверждает существование в мире смертных многообразной нечисти. Но покажите мне хоть одну настоящую, бородавчатую, клыкастую и хвостатую ведьму (ушедшую в магической науке дальше травничества да бабушкиных заговоров) и позвольте опробовать в качестве средства передвижения ее помело — тогда уверую безоговорочно.
Я — прагматик, и горжусь этим! Но именно сей неистребимый прагматизм заставил меня влипнуть в историю, в реальность которой, буде она произошла бы не со мной, поверить было бы невозможно. Просвещенный семнадцатый век не должен терпеть того, что ученые мужи Оксфорда, Толедо или Сорбонны ныне считают «варварством» или же «предрассудками», однако... Можете считать меня суеверным варваром. Обижаться тут нечему.
Впрочем, обо всем по порядку.
...Стоял октябрь 1610 года, поздний вечер. Дело происходило на границе Англии и Уэльса, в какой-то глухой деревушке, разумеется, в трактире, совмещавшим в себе место для посиделок окрестных выпивох и захудалый постоялый двор. Не помню, как он назывался. Может, «Серебряный щит», может, «Лиса и гончие» или «Королевский ужин», хотя ни один король, включая легендарного Альфреда Саксонца, никогда сюда не заглядывал, дабы с риском для жизни отведать местного варева. По крыше стучал непрекращающийся мелкий дождь, кое-где капли отважно проложили себе путь под кровлю и бодро плюхались в подставленные для этой цели помятые жестяные тазы. В общем, ничего особенного, все знакомо, привычно до отвращения, и еще более отвратительно, если у вас имеются деньги, поручение, которое вам надлежит исполнить (а вам не хочется), и осознание того, что ничего хорошего в вашей жизни не предвидится, зато плохого — сколько угодно.
У человека за соседним столом — пожилого низенького лысоватого типа с обманчиво простецким взглядом — денег не имелось. Зато в его распоряжении находилась потрепанная черно-белая хламида (в коей при некоторой игре фантазии угадывалась орденская одежда братства святого Доминика), и врожденный талант словоблудия, сиречь способности убедить собеседника в чем угодно. К сожалению, святой отец выбрал неподходящую аудиторию, и все его попытки убедить полусонного и туповатого владельца заведения в том, что само присутствие доминиканца в здешнем убогом жилище есть плата за уничтоженный помянутым доминиканцем обед и эль, не увенчивались успехом. Вдобавок, к перепалке начались прислушиваться другие посетители, и она грозила обернуться старой доброй потасовкой, к исходу которой слабосильному святому отцу изрядно намяли бы ребра.
В другое время я бы просто не обратил внимания на эту сцену, но, как уже говорилось, от скуки хорошо любое средство. Несколько шиллингов заставили хозяина снова погрузиться в дремоту за стойкой, а приготовившихся к лицезрению небольшого скандала зевак разочарованно вздохнуть, вернувшись к своим кружкам и пережевыванию местных сплетен. Я же заполучил собеседника — довольно остроумного, хотя и желчного, образованного, если судить по проскальзывающим в речи оборотам и выражениям, и как-то мало вяжущегося с расхожим представлением о служителях знаменитого инквизиторского ордена Domini Canes — Псов Господних.
Его, как выяснилось, звали Алистер. Алистер Мак-Дафф. Отец Алистер, если угодно. Очередная жертва затянувшейся войны католиков с протестантами — полгода назад церковь его прихода превратилась в груду чернеющих головешек, а изрядно обозлившийся отец Алистер подался в ряды «охотников за ведьмами». Как он признавался позже, особой радости это занятие ему не доставляло, но нужно же человеку чем-то заниматься и обеспечивать свое существование?
К концу вечера и третьему кувшину эля выяснилась интереснейшая подробность, заставившая меня насторожить уши — благочестивейший отец Мак-Дафф, оказывается, держал путь на Континент. Впрочем, он и не делал особого секрета, и мне даже предоставили право полюбоваться изрядно затрепанным и потертым на сгибах пергаментным листом, украшенным громоздкими печатями с изображением библейского агнца, и покрытым безликим вычурным почерком набившего руку писца. В сей эпистолии заключалось приглашение (а если называть вещи своими именами, слабо завуалированный приказ), зазывавшее отца Мак-Даффа, «как успешно доказавшего свою полезность на поприще искоренения зловредного ведьминского семени» прибыть к Рождеству нынешнего года в столицу Франции, и присоединиться там к «божественному воинству» — группе отцов-инквизиторов, на коих Папа Павел V (избранный четыре года назад на вакантный Апостольский престол бывший кардинал Камилло Боргезе) «возлагает обязанность по искоренению всевозможной ереси как во граде Париже, так и в королевстве Французском». Туда отец Алистер и направлялся, не слишком, впрочем, поспешая.
— Париж... — с искренней завистью вздохнул я. — Вы там бывали, святой отец?
— Нет, — мрачно сказал Алистер. — И век бы глаза мои его не видели! Вместилище суеты и праздности. Но... ничего не поделаешь, — он принялся преувеличенно тщательно скручивать пергамент, а я с внезапно пробудившимся интересом ожидал: прозвучит ожидаемый мною вопрос или нет?
Должно быть, у отца Алистера составилось обо мне определенное мнение, потому что сквозь похрустывание упрямого листа до меня донеслось:
— А вы, молодой человек, куда, собственно направляетесь, если не секрет? Уж простите, но вы явно не из числа местных жителей...
«Если я не выполню в срок своего поручения — мне же голову оторвут, — эту мысль я на разные лады повторял себе уже третий или четвертый день моего путешествия, но сейчас ее без труда заглушила иная, бесшабашная и тревожная: — Не найдут! А даже если найдут — оправдаюсь! Я им нужен! Какая разница — бесцельно мокнуть здесь или... Париж! Двор! Блеск! Решено!..»
— Я еду в Париж, — безмятежно заявил я. — Странное совпадение, не находите, святой отец?
— Нахожу, — с удивительно простодушным видом согласился отец Алистер, лишний раз убедив меня в подозрении, что с этим безобидным на вид святым братом лучше всегда держаться настороже и не терять внимания.
На следующее утро дождь так и не кончился. Не кончился он и через неделю, когда мы добрались до Глостера и бродили по длинным дощатым причалам, разыскивая судно, уходящее в Гавр или Брест, капитан коего согласился бы взять на борт еще двоих пассажиров. Таковая лоханка под парусами, пропахшая гниющей парусиной и тухлой рыбой, после нескольких дней болтанки по осеннему морю доставила на землю belle France двоих уроженцев Британских островов — отца Алистера Мак-Даффа, монаха-доминиканца и инквизитора, вкупе с его секретарем — несколько развязным и щеголеватым молодым человеком, откликавшимся на странноватое имечко «Райан».
Райан ап Гвиттерин Лливеллин — так меня зовут. Родился в Гуиннеде, Уэльс, ровно двадцать шесть годков тому. Владелец исправно приносящего доход имения, куда заглядываю раз в год, полагаясь на честность управляющего, и, если называть вещи своими именами — молодой обеспеченный бездельник с неплохо подвешенным языком и некоторым количеством невесть как залетевших в голову знаний.
Такая картина складывается у всех, кто со мной знаком, и так и должно быть.
Не сообщать же каждому встречному-поперечному, что пять лет назад за мной захлопнулись двери колледжа Святой Девы Марии, что в Саламанке, и что скоро уже восемь лет, как я состою в Ордене Иисуса с правом ношения светской одежды и сохранения титула, имея привычку злоупотреблять этим разрешением; что мое начальство весьма недовольно моим вольнодумством и фанфаронством, искуплять которое мне надлежало в Англии, помогая в расследовании запутанных ведьмовских дел, и от коего я с величайшим удовольствием сбежал, воспользовавшись подвернувшимся случаем?
Ну да, я иезуит. Брат Ордена Иисуса. Киньте в меня камнем и успокойтесь. Вдобавок что-то в последнее время я начинаю пренебрегать своими прямыми обязанностями и задумываться над творящимся в окружающем мире, чего мне никак не положено. Мое дело — подчиняться духом, волей и телом, как заповедовал основатель нашего братства пресвятой Игнациус Лойола, да помалкивать в кружевной платочек.
Отцу Алистеру я ничего не сказал — не время и не место. Доберемся до Парижа — посмотрим. Вдобавок мне слишком многое говорило громкое имя человека, под началом которого нам предстояло выступить.
Густав Мюллер. Инквизитор Густав Мюллер из Вормса.
Правильно сказал древний латинский автор: не начинайте разговоры с незнакомцами — хлопот не оберетесь...
На Континенте дым стоял коромыслом: монах-фанатик несколькими ударами плохо заточенного ножа отправил на тот свет не самого худшего из французских королей, на землях распадающейся Священной Римской империи творилось нечто, смахивающее на войну всех против всех: король против вассалов, вассалы же умудрялись перессориться между собой и собственными крестьянами, которые тоже времени даром не теряли, памятуя о примере Яна Жижки и его таборитах... И добавьте ко всему этому горожан, повадившихся иметь по любому вопросу свое мнение, да учтите, что первейшим вопросом, задававшимся встреченному незнакомцу, было не «Как тебя зовут?», а «Католик или протестант?».
Протестанты резали католиков, те, разумеется, не оставались в долгу, «Божьи собачки» — монахи-доминиканцы — с минуты на минуту ждали пришествия Антихриста, и, дабы не терять драгоценного времени в пустопорожнем ожидании, рьяно охотились на всяческого рода ведьм, чародеек, колдунов, предсказателей, гадалок и алхимиков (последних, впрочем, хватать без разбору опасались — неровен час, у эдакого еретика и безбожника окажется высокий покровитель, а к чему скромному монашескому ордену ненужные ссоры с сильными мира сего?).
Британскими островами ведьмы, похоже, брезговали — сыро, наверное. Со знаменитого Челмсфордского суда 1566 года, когда после долгих словопрений судьям удалось дотащить до виселицы троицу преклонного возраста особ, ничего интересного не случалось. Да, в 1592 изловили ведьму по прозвищу «матушка Аткинс», да еще в 1597 полусвихнувшийся мальчишка обвинил в ведьмовстве некую старуху Алису Гудридж, но результатом сих успехов инквизиции стала лишь развернувшаяся памфлетная баталия между сторонниками существования ведьм и их противниками, а время шло своим чередом, и часы по обе стороны Английского пролива отсчитывали секунды и минуты. Антихрист, правда, пока не появлялся.
Совсем недавно скончалась великая королева Британии Элизабет Первая, и на троне ее сменил Яков Первый, он же Джеймс из династии Стюартов, до того худо-бедно управлявшийся на вечно раскачивающемся шотландском троне. Молодой король не чурался изящной словесности и философских выкладок, а также твердой веры в пребывание на земле злокозненных врагов рода человеческого в лице всяческообразных ведьм и колдунов, результатом чего стал познавательный и ученейший труд Их величества под названием «Демонология», изданный в Эдинбурге.
Однако времена проходят, люди и их воззрения на жизнь меняются, и вот уже так замечательно начавшийся процесс малолетней Анны Гантер против околдовавших ее соседок, естественно, оказавшихся зловредными ведьмами, блистательно проваливается — настырному королю-правдоискателю, видите ли, приспичило выслать личного представителя для более подробного ознакомления с делом! И, увы, со всей очевидностью выяснилось следующее: малышка Гантер оказалась мошенницей по призванию. Процесс пришлось срочно свернуть, обвиняемых отпустить, а севшим в лужу инквизиторам — сделать хорошую мину при плохой игре.
Скептицизм короля Джеймса рос год от года, очистительные костры вспыхивали все реже и реже, выучившиеся красивым словесам писаки все громче заявляли о том, что ведьмы... нет, они, конечно, существуют, с этим никто не спорит, но как бы это сказать... они не столь могущественны, как нам кажется... да и ведьмы ли они, если вдуматься?.. и кто хоть раз лично, своими глазами наблюдал в наше просвещенное время караван летящих на метлах колдуний?.. И вообще, джентльмены, нам ли следовать за этими безумцами из-за Пролива, у которых любая женщина априори является ведьмой, а если она хорошенькая — вдвойне?
Вот так-то.
Жителей Англии куда больше интересовали корабли, приходившие из загадочного Нового Света, сокровища и тайны заатлантического материка, возможность сделать имя и выкарабкаться из мира обыденности, нежели охота за старухами, державшими у себя в доме по десятку разномастных кошек и якобы плававшими по волнам Ла-Манша на решетах. На худой конец, давайте раз и навсегда выясним, будем мы подчиняться Папе Римскому или нет, стоит ли давать приют беглым французским гугенотам или нет, и какую выгоду мы с этого будем иметь, но ведьмы?.. Извините, не до того! Желаем всяческих успехов на поприще, и прочая, и прочая, однако... Обойдитесь как-нибудь без нас!
Я тоже когда-то полагал, что ведьмовство, демоны или Черные Мессы — суть фантазии наших не в меру впечатлительных предков или бредни свихнувшихся от монастырского ничегониделания дутых святош. Хотя, конечно, нет дыма без огня, слухов — без почвы да и сам святейший Папа (уж на что авторитет!) подтверждает существование в мире смертных многообразной нечисти. Но покажите мне хоть одну настоящую, бородавчатую, клыкастую и хвостатую ведьму (ушедшую в магической науке дальше травничества да бабушкиных заговоров) и позвольте опробовать в качестве средства передвижения ее помело — тогда уверую безоговорочно.
Я — прагматик, и горжусь этим! Но именно сей неистребимый прагматизм заставил меня влипнуть в историю, в реальность которой, буде она произошла бы не со мной, поверить было бы невозможно. Просвещенный семнадцатый век не должен терпеть того, что ученые мужи Оксфорда, Толедо или Сорбонны ныне считают «варварством» или же «предрассудками», однако... Можете считать меня суеверным варваром. Обижаться тут нечему.
Впрочем, обо всем по порядку.
...Стоял октябрь 1610 года, поздний вечер. Дело происходило на границе Англии и Уэльса, в какой-то глухой деревушке, разумеется, в трактире, совмещавшим в себе место для посиделок окрестных выпивох и захудалый постоялый двор. Не помню, как он назывался. Может, «Серебряный щит», может, «Лиса и гончие» или «Королевский ужин», хотя ни один король, включая легендарного Альфреда Саксонца, никогда сюда не заглядывал, дабы с риском для жизни отведать местного варева. По крыше стучал непрекращающийся мелкий дождь, кое-где капли отважно проложили себе путь под кровлю и бодро плюхались в подставленные для этой цели помятые жестяные тазы. В общем, ничего особенного, все знакомо, привычно до отвращения, и еще более отвратительно, если у вас имеются деньги, поручение, которое вам надлежит исполнить (а вам не хочется), и осознание того, что ничего хорошего в вашей жизни не предвидится, зато плохого — сколько угодно.
У человека за соседним столом — пожилого низенького лысоватого типа с обманчиво простецким взглядом — денег не имелось. Зато в его распоряжении находилась потрепанная черно-белая хламида (в коей при некоторой игре фантазии угадывалась орденская одежда братства святого Доминика), и врожденный талант словоблудия, сиречь способности убедить собеседника в чем угодно. К сожалению, святой отец выбрал неподходящую аудиторию, и все его попытки убедить полусонного и туповатого владельца заведения в том, что само присутствие доминиканца в здешнем убогом жилище есть плата за уничтоженный помянутым доминиканцем обед и эль, не увенчивались успехом. Вдобавок, к перепалке начались прислушиваться другие посетители, и она грозила обернуться старой доброй потасовкой, к исходу которой слабосильному святому отцу изрядно намяли бы ребра.
В другое время я бы просто не обратил внимания на эту сцену, но, как уже говорилось, от скуки хорошо любое средство. Несколько шиллингов заставили хозяина снова погрузиться в дремоту за стойкой, а приготовившихся к лицезрению небольшого скандала зевак разочарованно вздохнуть, вернувшись к своим кружкам и пережевыванию местных сплетен. Я же заполучил собеседника — довольно остроумного, хотя и желчного, образованного, если судить по проскальзывающим в речи оборотам и выражениям, и как-то мало вяжущегося с расхожим представлением о служителях знаменитого инквизиторского ордена Domini Canes — Псов Господних.
Его, как выяснилось, звали Алистер. Алистер Мак-Дафф. Отец Алистер, если угодно. Очередная жертва затянувшейся войны католиков с протестантами — полгода назад церковь его прихода превратилась в груду чернеющих головешек, а изрядно обозлившийся отец Алистер подался в ряды «охотников за ведьмами». Как он признавался позже, особой радости это занятие ему не доставляло, но нужно же человеку чем-то заниматься и обеспечивать свое существование?
К концу вечера и третьему кувшину эля выяснилась интереснейшая подробность, заставившая меня насторожить уши — благочестивейший отец Мак-Дафф, оказывается, держал путь на Континент. Впрочем, он и не делал особого секрета, и мне даже предоставили право полюбоваться изрядно затрепанным и потертым на сгибах пергаментным листом, украшенным громоздкими печатями с изображением библейского агнца, и покрытым безликим вычурным почерком набившего руку писца. В сей эпистолии заключалось приглашение (а если называть вещи своими именами, слабо завуалированный приказ), зазывавшее отца Мак-Даффа, «как успешно доказавшего свою полезность на поприще искоренения зловредного ведьминского семени» прибыть к Рождеству нынешнего года в столицу Франции, и присоединиться там к «божественному воинству» — группе отцов-инквизиторов, на коих Папа Павел V (избранный четыре года назад на вакантный Апостольский престол бывший кардинал Камилло Боргезе) «возлагает обязанность по искоренению всевозможной ереси как во граде Париже, так и в королевстве Французском». Туда отец Алистер и направлялся, не слишком, впрочем, поспешая.
— Париж... — с искренней завистью вздохнул я. — Вы там бывали, святой отец?
— Нет, — мрачно сказал Алистер. — И век бы глаза мои его не видели! Вместилище суеты и праздности. Но... ничего не поделаешь, — он принялся преувеличенно тщательно скручивать пергамент, а я с внезапно пробудившимся интересом ожидал: прозвучит ожидаемый мною вопрос или нет?
Должно быть, у отца Алистера составилось обо мне определенное мнение, потому что сквозь похрустывание упрямого листа до меня донеслось:
— А вы, молодой человек, куда, собственно направляетесь, если не секрет? Уж простите, но вы явно не из числа местных жителей...
«Если я не выполню в срок своего поручения — мне же голову оторвут, — эту мысль я на разные лады повторял себе уже третий или четвертый день моего путешествия, но сейчас ее без труда заглушила иная, бесшабашная и тревожная: — Не найдут! А даже если найдут — оправдаюсь! Я им нужен! Какая разница — бесцельно мокнуть здесь или... Париж! Двор! Блеск! Решено!..»
— Я еду в Париж, — безмятежно заявил я. — Странное совпадение, не находите, святой отец?
— Нахожу, — с удивительно простодушным видом согласился отец Алистер, лишний раз убедив меня в подозрении, что с этим безобидным на вид святым братом лучше всегда держаться настороже и не терять внимания.
На следующее утро дождь так и не кончился. Не кончился он и через неделю, когда мы добрались до Глостера и бродили по длинным дощатым причалам, разыскивая судно, уходящее в Гавр или Брест, капитан коего согласился бы взять на борт еще двоих пассажиров. Таковая лоханка под парусами, пропахшая гниющей парусиной и тухлой рыбой, после нескольких дней болтанки по осеннему морю доставила на землю belle France двоих уроженцев Британских островов — отца Алистера Мак-Даффа, монаха-доминиканца и инквизитора, вкупе с его секретарем — несколько развязным и щеголеватым молодым человеком, откликавшимся на странноватое имечко «Райан».
Райан ап Гвиттерин Лливеллин — так меня зовут. Родился в Гуиннеде, Уэльс, ровно двадцать шесть годков тому. Владелец исправно приносящего доход имения, куда заглядываю раз в год, полагаясь на честность управляющего, и, если называть вещи своими именами — молодой обеспеченный бездельник с неплохо подвешенным языком и некоторым количеством невесть как залетевших в голову знаний.
Такая картина складывается у всех, кто со мной знаком, и так и должно быть.
Не сообщать же каждому встречному-поперечному, что пять лет назад за мной захлопнулись двери колледжа Святой Девы Марии, что в Саламанке, и что скоро уже восемь лет, как я состою в Ордене Иисуса с правом ношения светской одежды и сохранения титула, имея привычку злоупотреблять этим разрешением; что мое начальство весьма недовольно моим вольнодумством и фанфаронством, искуплять которое мне надлежало в Англии, помогая в расследовании запутанных ведьмовских дел, и от коего я с величайшим удовольствием сбежал, воспользовавшись подвернувшимся случаем?
Ну да, я иезуит. Брат Ордена Иисуса. Киньте в меня камнем и успокойтесь. Вдобавок что-то в последнее время я начинаю пренебрегать своими прямыми обязанностями и задумываться над творящимся в окружающем мире, чего мне никак не положено. Мое дело — подчиняться духом, волей и телом, как заповедовал основатель нашего братства пресвятой Игнациус Лойола, да помалкивать в кружевной платочек.
Отцу Алистеру я ничего не сказал — не время и не место. Доберемся до Парижа — посмотрим. Вдобавок мне слишком многое говорило громкое имя человека, под началом которого нам предстояло выступить.
Густав Мюллер. Инквизитор Густав Мюллер из Вормса.
Правильно сказал древний латинский автор: не начинайте разговоры с незнакомцами — хлопот не оберетесь...
КАНЦОНА ПЕРВАЯ
Париж: Добро пожаловать, господа!
Господи Боже ты мой Всемогущий, неужто это правда? Неужели это я сижу за огромным монументальным сооружением, которому и название «стол» не слишком подходит по причине размеров, за этим бескрайним океаном зеленого сукна, по которому отважно плывут бумажные корабли вверенного мне архивного хозяйства, а за окном шумит блистательный и немолкнущий Париж?
Насчет шума я несколько преувеличил — тихо у нас за окнами, только деревья шелестят. Господам инквизиторам щедро даровали во владение маленькую старую крепость французских королей — Консьержери, «Хранительницу», она стоит в предместье, окруженная идиллическими рощицами-перелесками-деревеньками. Мрачноватое такое здание серого камня, пребывающее в изрядном запустении и небрежении. Дом с башенками, стрельчатыми окнами, решетками, потайными дверями и самой настоящей крепостной стеной, наводящее на мысли о канувшем в Лету блаженной памяти Высоком Средневековье, Меровингах — Каролингах, тамплиерах с их тайнами и заговорами, похищенных красавицах, турнирах, Крестовых походах и еще чем-то таком... зловещем и притягательном, но, увы, невозвратно исчезнувшем.
На замковой арке — глубоко выбитый герб: три лилии. В углах — паутина, в подвалах — позабытые прежними хозяевами и перешедшие к нам бочки вина, в библиотеке — разномастное собрание книг, от рукописных, до нынешних, печатных. В первые же дни нашего пребывания я обнаружил на редкость хорошо сохранившийся томик сочинений небезызвестного Бернара Ги, его знаменитую «Practica Inquisitionis Hereticae Pravitatis» («Практика расследования еретических преступлений»), кою с большой помпой притащил нашему предводителю и немеркнущему духовному светочу — герру Мюллеру, удостоившись сдержанного одобрения. Теперь «Практика» вместе с Библией украшает большой стол в зале трибунала, служа к вящему посрамлению врага рода человеческого и присных его. М-да...
Итак, с весны нынешнего, 1611 года по рождеству Христову, мы обитаем в замке Консьержери. Нас, если не считать прислугу и швейцарских гвардейцев-охранников, пятеро — четверо братьев-доминиканцев составляющих трибунал инквизиции, и я, делопроизводитель, нотариус, библиотекарь, в общем, как выражается отец Алистер, «безответственный секретарь». В нашей маленькой компании, коей доверено дело сохранения Истинной веры во Франции, нет ни одного француза, каковое обстоятельство порой меня весьма забавляет. Один немец, один испанец, двое шотландцев и один валлиец. «Интернациональ», как изящно звучит наименование сего коллоквиума по-французски.
С отцом Алистером и мною благосклонный читатель уже знаком, представим же остальных.
Председателем нунциатуры Консьержери, нашим апостолическим наставником и руководителем Святейший престол, как упоминалось выше, соизволил назначить Его высокопреподобие Густава Мюллера, ранее прославившегося на весь католический мир громкими процессами над еретиками-протестантами в западных областях Священной Римской империи — эдакого образцового седеющего тевтона с рыжей щетиной на лице и мрачным взглядом, при виде коего хотелось немедленно пасть на колени, признаться, покаяться и клятвенно пообещать, что впредь в твоей головушке не заведется ни одной крамольной мысли, ныне и присно, и во веки веков! И аминь! Так?
Позже выяснилось, что образ мышления отца Густава несколько напоминает охотничью повадку разъяренного медведя — «дави, пока противник не запищит и не сдастся», а более всего герр председатель трибунала обожает созерцание тщательно и вдумчиво заполненных документов (при условии, что вести записи их будет кто-нибудь другой, разумеется), и моя привязанность к возне со всяческого рода бумажками оказалась тут как нельзя более к месту. В общем, с отцом Мюллером вполне можно было иметь дело, если держаться от него на почтительном расстоянии и воздерживаться от чрезмерного злословия в его преподобный адрес.
( Приписка на полях: Через неделю осторожного приглядывания и вдумчивых размышлений я напросился на приватную беседу с отцом Мюллером, в ходе которой пришлось приоткрыть завесу тайны над кое-какими моими делишками, а самое главное, признаться в недавнем дезертирстве с поля битвы, где неустанно сражались полчища английских ведьм и Святая Церковь... По окончании аудиенции мне было разрешено и далее вести не слишком добродетельный образ жизни, не забывая при этом смотреть и слушать в оба, занося все свои наблюдения на безотказную бумагу или сообщая о них в устной форме. Обо всем остальном герр Мюллер позаботится лично.
Через два дня отец Густав нежданно порадовал меня привезенным из города рескриптом приора Ордена Иезуитов об официальном переводе некоего Райана ап Гвиттерина в парижскую апостольскую нунциатуру. Да-а, связи и возможности у нашего патрона огромные...)
Верным помощником и настоящим оруженосцем герра Мюллера в тяжкой борьбе с кознями врага рода человеческого стал уравновешенный, дюжий и белобрысый отец Лабрайд из Глазго — pater Labride, как гласила его подпись на документах в нашем архиве. Родом происходил он из уважаемого в Шотландии клана Мак Калланмор и мне всегда казалось, что тартан в клеточку и устрашающих размеров меч подходят отче Лабрайду гораздо больше, нежели ряса доминиканца и кипарисовые четки. Впрочем, черного кобеля не отмоешь добела, свинью не заставишь петь соловьем, и во что шотландца не выряди, он все равно будет искать, где бы выпить и нету ли поблизости кого-нибудь из проклятых англичан, дабы в очередной раз доказать им, кому на самом деле принадлежит гористый кусок земли на севере Британских островов.
Здоровенный отец Лабрайд не составлял исключения, изо всех сил стараясь проявлять смирение и рвение в возложенной на него миссии, однако стоило вечерком пригласить его на стаканчик-другой, да еще непредусмотрительно положить на виду любой музыкальный инструмент, обладающий струнами... Поистине, любовь к отеческим гробам и неприязнь к давним захватчикам родины порой принимает весьма диковинные формы! Впрочем, надо отдать ему должное — пел он неплохо, и не его вина, что большая часть песен в трудом заслуживала название «душеполезных» и «благочестивых». Да здравствует Свобода Шотландии, и ничего тут не поделаешь!
Пятым в нашей сплоченной компании стал отец Фернандо — недавний студиозус богословского и теологического факультета университета в Толедо, лишь в этом году вступивший в Доминиканский орден — молодой человек, еще не утративший азарта начинающего охотника за ведьмами и любопытства к окружающему миру. Сия любознательность частенько открывала отцу Фернандо не самые лицеприятные стороны столичной жизни, и я искреннее надеялся, что через годик-другой мир приобретет если не стоящего инквизитора, то хотя бы еще одного разумного человека.
Итак, календарь показывал весну 1611 года. Залы, комнаты, подвалы и лестницы Консьержери слегка подновили, замазали самые большие трещины в стенах, вставили разбитые стекла, посыпали подъездную дорожку красным песком, и парижский ветер развернул над башней зеленое полотнище с белым крестом и древними, но нестареющими словами: «Misericordia et Justitia» — «Милосердие и законность», под которыми пересекались меч и лавровая ветвь. В караулке при воротах загалдели на своем невозможнейшем варварском наречии швейцарские стражники, прибывшие вместе с герром Мюллером из Рима, захлопали двери, зашелестели перелистываемые страницы ученейших трактатов, отче Лабрайд в который раз погрузился в перечитывание незаменимейшего монументального труда Шпренгера и Крамера «Malleus Maleficarum»1, цитируя вслух излюбленные места, я вполголоса спел апокрифический гимн доминиканцев «Веру очистим мы на века...» и окопался в библиотеке, составляя «Пособие для начинающего инквизитора».
Парижская Апостольская нунциатура в Консьержери начала свою работу.
Насчет шума я несколько преувеличил — тихо у нас за окнами, только деревья шелестят. Господам инквизиторам щедро даровали во владение маленькую старую крепость французских королей — Консьержери, «Хранительницу», она стоит в предместье, окруженная идиллическими рощицами-перелесками-деревеньками. Мрачноватое такое здание серого камня, пребывающее в изрядном запустении и небрежении. Дом с башенками, стрельчатыми окнами, решетками, потайными дверями и самой настоящей крепостной стеной, наводящее на мысли о канувшем в Лету блаженной памяти Высоком Средневековье, Меровингах — Каролингах, тамплиерах с их тайнами и заговорами, похищенных красавицах, турнирах, Крестовых походах и еще чем-то таком... зловещем и притягательном, но, увы, невозвратно исчезнувшем.
На замковой арке — глубоко выбитый герб: три лилии. В углах — паутина, в подвалах — позабытые прежними хозяевами и перешедшие к нам бочки вина, в библиотеке — разномастное собрание книг, от рукописных, до нынешних, печатных. В первые же дни нашего пребывания я обнаружил на редкость хорошо сохранившийся томик сочинений небезызвестного Бернара Ги, его знаменитую «Practica Inquisitionis Hereticae Pravitatis» («Практика расследования еретических преступлений»), кою с большой помпой притащил нашему предводителю и немеркнущему духовному светочу — герру Мюллеру, удостоившись сдержанного одобрения. Теперь «Практика» вместе с Библией украшает большой стол в зале трибунала, служа к вящему посрамлению врага рода человеческого и присных его. М-да...
Итак, с весны нынешнего, 1611 года по рождеству Христову, мы обитаем в замке Консьержери. Нас, если не считать прислугу и швейцарских гвардейцев-охранников, пятеро — четверо братьев-доминиканцев составляющих трибунал инквизиции, и я, делопроизводитель, нотариус, библиотекарь, в общем, как выражается отец Алистер, «безответственный секретарь». В нашей маленькой компании, коей доверено дело сохранения Истинной веры во Франции, нет ни одного француза, каковое обстоятельство порой меня весьма забавляет. Один немец, один испанец, двое шотландцев и один валлиец. «Интернациональ», как изящно звучит наименование сего коллоквиума по-французски.
С отцом Алистером и мною благосклонный читатель уже знаком, представим же остальных.
Председателем нунциатуры Консьержери, нашим апостолическим наставником и руководителем Святейший престол, как упоминалось выше, соизволил назначить Его высокопреподобие Густава Мюллера, ранее прославившегося на весь католический мир громкими процессами над еретиками-протестантами в западных областях Священной Римской империи — эдакого образцового седеющего тевтона с рыжей щетиной на лице и мрачным взглядом, при виде коего хотелось немедленно пасть на колени, признаться, покаяться и клятвенно пообещать, что впредь в твоей головушке не заведется ни одной крамольной мысли, ныне и присно, и во веки веков! И аминь! Так?
Позже выяснилось, что образ мышления отца Густава несколько напоминает охотничью повадку разъяренного медведя — «дави, пока противник не запищит и не сдастся», а более всего герр председатель трибунала обожает созерцание тщательно и вдумчиво заполненных документов (при условии, что вести записи их будет кто-нибудь другой, разумеется), и моя привязанность к возне со всяческого рода бумажками оказалась тут как нельзя более к месту. В общем, с отцом Мюллером вполне можно было иметь дело, если держаться от него на почтительном расстоянии и воздерживаться от чрезмерного злословия в его преподобный адрес.
( Приписка на полях: Через неделю осторожного приглядывания и вдумчивых размышлений я напросился на приватную беседу с отцом Мюллером, в ходе которой пришлось приоткрыть завесу тайны над кое-какими моими делишками, а самое главное, признаться в недавнем дезертирстве с поля битвы, где неустанно сражались полчища английских ведьм и Святая Церковь... По окончании аудиенции мне было разрешено и далее вести не слишком добродетельный образ жизни, не забывая при этом смотреть и слушать в оба, занося все свои наблюдения на безотказную бумагу или сообщая о них в устной форме. Обо всем остальном герр Мюллер позаботится лично.
Через два дня отец Густав нежданно порадовал меня привезенным из города рескриптом приора Ордена Иезуитов об официальном переводе некоего Райана ап Гвиттерина в парижскую апостольскую нунциатуру. Да-а, связи и возможности у нашего патрона огромные...)
Верным помощником и настоящим оруженосцем герра Мюллера в тяжкой борьбе с кознями врага рода человеческого стал уравновешенный, дюжий и белобрысый отец Лабрайд из Глазго — pater Labride, как гласила его подпись на документах в нашем архиве. Родом происходил он из уважаемого в Шотландии клана Мак Калланмор и мне всегда казалось, что тартан в клеточку и устрашающих размеров меч подходят отче Лабрайду гораздо больше, нежели ряса доминиканца и кипарисовые четки. Впрочем, черного кобеля не отмоешь добела, свинью не заставишь петь соловьем, и во что шотландца не выряди, он все равно будет искать, где бы выпить и нету ли поблизости кого-нибудь из проклятых англичан, дабы в очередной раз доказать им, кому на самом деле принадлежит гористый кусок земли на севере Британских островов.
Здоровенный отец Лабрайд не составлял исключения, изо всех сил стараясь проявлять смирение и рвение в возложенной на него миссии, однако стоило вечерком пригласить его на стаканчик-другой, да еще непредусмотрительно положить на виду любой музыкальный инструмент, обладающий струнами... Поистине, любовь к отеческим гробам и неприязнь к давним захватчикам родины порой принимает весьма диковинные формы! Впрочем, надо отдать ему должное — пел он неплохо, и не его вина, что большая часть песен в трудом заслуживала название «душеполезных» и «благочестивых». Да здравствует Свобода Шотландии, и ничего тут не поделаешь!
Пятым в нашей сплоченной компании стал отец Фернандо — недавний студиозус богословского и теологического факультета университета в Толедо, лишь в этом году вступивший в Доминиканский орден — молодой человек, еще не утративший азарта начинающего охотника за ведьмами и любопытства к окружающему миру. Сия любознательность частенько открывала отцу Фернандо не самые лицеприятные стороны столичной жизни, и я искреннее надеялся, что через годик-другой мир приобретет если не стоящего инквизитора, то хотя бы еще одного разумного человека.
Итак, календарь показывал весну 1611 года. Залы, комнаты, подвалы и лестницы Консьержери слегка подновили, замазали самые большие трещины в стенах, вставили разбитые стекла, посыпали подъездную дорожку красным песком, и парижский ветер развернул над башней зеленое полотнище с белым крестом и древними, но нестареющими словами: «Misericordia et Justitia» — «Милосердие и законность», под которыми пересекались меч и лавровая ветвь. В караулке при воротах загалдели на своем невозможнейшем варварском наречии швейцарские стражники, прибывшие вместе с герром Мюллером из Рима, захлопали двери, зашелестели перелистываемые страницы ученейших трактатов, отче Лабрайд в который раз погрузился в перечитывание незаменимейшего монументального труда Шпренгера и Крамера «Malleus Maleficarum»1, цитируя вслух излюбленные места, я вполголоса спел апокрифический гимн доминиканцев «Веру очистим мы на века...» и окопался в библиотеке, составляя «Пособие для начинающего инквизитора».
Парижская Апостольская нунциатура в Консьержери начала свою работу.
КАНЦОНА ВТОРАЯ
Первые знакомства
Прошу прощения за нарушение целокупности повествования. Разумеется, до того, как двери Консьержери открылись для всех страждущих и ждущих, виновных и обвинителей, наше маленькое, но весьма спаянное общество отправилось наносить визиты, представляться и узнавать законы маленького государства в государстве, коим являлся королевский дворец и сам великий город Париж.
Лувр — огромное, расползшееся на несколько кварталов здание, поневоле наводящее на мысли о Критском лабиринте, помнящее и смуты, и перевороты, и Варфоломеевскую ночь, и Генриха III с его сворой миньонов, и сумрачную королеву-мать Екатерину Медичи, и еще много чего, наводящего на безрадостные мысли о том, что самое опасное из всех ремесел — ремесло короля. В залах, отведенных для ожидания приемов, на лестницах и во внутренних дворах обстановка царила самая непринужденная: мушкетеры, личная гвардия малолетнего короля Людовика, образцово-показательные солдатики под командованием молодого капитана де Тревиля, занимались чем угодно — от выяснения отношений меж собой до флирта с придворными дамами; чем угодно кроме, разумеется, охраны ворот. Благочестивый отец Мюллер негодующе фыркнул, узрев сие непотребное коловращение светской жизни, отец Мак-Дафф понимающе хмыкнул, а я, каюсь, помчался разнюхивать и разузнавать, каковы нынешние обстоятельства в этом маленьком мирке, заставляющем всю остальную Европу внимательно прислушиваться к отголоскам здешней болтовни.
Вдовствующая королева-регентша Мария Медичи милостиво согласилась принять представителей нунциатуры Консьержери, и нас вежливо потащили размахивать папскими грамотами и расшаркиваться. Мадам королева показалась мне женщиной весьма энергичной и целеустремленной, хотя несколько взбалмошной (что неудивительно — при эдакой неразберихе, царящей при дворе!).
В окружающем королеву пестром придворном вихре мелькнуло несколько лиц, о которых я уже был наслышан и на которых меня, буде окажусь в Париже, просили обратить пристальное внимание: молодой человек с настолько непроницаемой физиономией, будто ему ведомы все тайны мира — епископ Арман Жан дю Плесси, как шептались в коридорах, восходящая звезда на политическом небосклоне, знаток искусства интриги, предпочитающий дела мирские делам божественным.
Разодетый в пух и прах желчного вида старикашка — ходячая легенда, герцог д'Эпернон (тот самый, тот самый, последний из когорты миньонов короля-неудачника Генриха III), до отвращения смазливый красавчик итальянского типа — Кончино Кончини, то ли фаворит, то ли просто королевский любимчик, и его женушка-горбунья Леонора Галигай... Дамы, кавалеры, ленты, жемчуга, кружева, бриллианты, плащи и шпаги... Есть от чего закружиться бедным провинциальным головушкам.
Однако явление черно-белой четверки инквизиторов заставило всю эту расфуфыренную публику прикусить язычки, вовремя вспомнив, что есть в мире сила и пострашнее королевской немилости. Отец Мюллер стращая присутствующих потрясал папской буллой о собственном назначении, дававшей ему право карать и миловать, назначать и смещать священников любого ранга, независимо от мнения столпов французской церкви, а также разворачивать наступление на еретиков и ведьм на всех фронтах.
Лувр — огромное, расползшееся на несколько кварталов здание, поневоле наводящее на мысли о Критском лабиринте, помнящее и смуты, и перевороты, и Варфоломеевскую ночь, и Генриха III с его сворой миньонов, и сумрачную королеву-мать Екатерину Медичи, и еще много чего, наводящего на безрадостные мысли о том, что самое опасное из всех ремесел — ремесло короля. В залах, отведенных для ожидания приемов, на лестницах и во внутренних дворах обстановка царила самая непринужденная: мушкетеры, личная гвардия малолетнего короля Людовика, образцово-показательные солдатики под командованием молодого капитана де Тревиля, занимались чем угодно — от выяснения отношений меж собой до флирта с придворными дамами; чем угодно кроме, разумеется, охраны ворот. Благочестивый отец Мюллер негодующе фыркнул, узрев сие непотребное коловращение светской жизни, отец Мак-Дафф понимающе хмыкнул, а я, каюсь, помчался разнюхивать и разузнавать, каковы нынешние обстоятельства в этом маленьком мирке, заставляющем всю остальную Европу внимательно прислушиваться к отголоскам здешней болтовни.
Вдовствующая королева-регентша Мария Медичи милостиво согласилась принять представителей нунциатуры Консьержери, и нас вежливо потащили размахивать папскими грамотами и расшаркиваться. Мадам королева показалась мне женщиной весьма энергичной и целеустремленной, хотя несколько взбалмошной (что неудивительно — при эдакой неразберихе, царящей при дворе!).
В окружающем королеву пестром придворном вихре мелькнуло несколько лиц, о которых я уже был наслышан и на которых меня, буде окажусь в Париже, просили обратить пристальное внимание: молодой человек с настолько непроницаемой физиономией, будто ему ведомы все тайны мира — епископ Арман Жан дю Плесси, как шептались в коридорах, восходящая звезда на политическом небосклоне, знаток искусства интриги, предпочитающий дела мирские делам божественным.
Разодетый в пух и прах желчного вида старикашка — ходячая легенда, герцог д'Эпернон (тот самый, тот самый, последний из когорты миньонов короля-неудачника Генриха III), до отвращения смазливый красавчик итальянского типа — Кончино Кончини, то ли фаворит, то ли просто королевский любимчик, и его женушка-горбунья Леонора Галигай... Дамы, кавалеры, ленты, жемчуга, кружева, бриллианты, плащи и шпаги... Есть от чего закружиться бедным провинциальным головушкам.
Однако явление черно-белой четверки инквизиторов заставило всю эту расфуфыренную публику прикусить язычки, вовремя вспомнив, что есть в мире сила и пострашнее королевской немилости. Отец Мюллер стращая присутствующих потрясал папской буллой о собственном назначении, дававшей ему право карать и миловать, назначать и смещать священников любого ранга, независимо от мнения столпов французской церкви, а также разворачивать наступление на еретиков и ведьм на всех фронтах.