Страница:
Есио Марумото
Свободен, как птица
– Неужели здесь было так темно? – пробормотал я. – Нет, прежде казалось гораздо светлее.
«Прежде» – это четыре года назад, когда я впервые пришел в Кокугикан на соревнования по сумо. Я видел тогда первый выход на помост Дзиро. Он должен был выступать утром, до одиннадцати часов, и в это время зрителей в зале было мало. Я не мог спокойно сидеть в полупустой ложе: то вскакивал, то вновь садился, а тем временем решился исход схватки. В предыдущем выходе Дзиро, поставив противнику подножку, опрокинул его, и я, затаив дыхание, наблюдал борьбу сына; но он двигался поразительно быстро, поэтому проследить за мельчайшими деталями его техники я не мог. Тогда вместе со мной была моя жена Акико. Отчетливо помню, как светло было в зале – во всяком случае, он непоказался мне таким мрачным.
Я взглянул на часы – было половина двенадцатого. Вспомнив, что около двенадцати выход Дзиро, я вытащил программу состязаний. Уже много раз я проделывал это, но все же решил вновь уточнить его время. Вернее, попытался уточнить. Текст программы я разобрать не мог. Набранные убористым шрифтом слова сливались в какие-то серые пятна, то скатываясь, подобно хлопьям пыли, в круглые шары, то вытягиваясь в продолговатые столбики. Я вышел на залитую ярким светом галерею. Сейчас мне сорок шесть лет. Два года назад у меня обнаружилась старческая дальнозоркость. А до этого ведь было отличнейшее зрение. Я великолепно разбирал даже самый мелкий шрифт. Сейчас же не могу прочесть и газету. Коридор, опоясывающий спортивный зал, имел выход наружу – на открытую лужайку, раскинувшуюся перед самым зданием.
Увидев в проходе голубое небо, я, словно повинуясь его зову, вышел наружу. Мой взгляд скользнул над линией электропередач и устремился в небесный простор, такой голубой, каким он бывает лишь в разгаре лета. На мне была рубашка с короткими рукавами. Хотя уже приближалась середина сентября, все еще стояла августовская жара. ?1 был обут в резиновые пляжные шлепанцы, а в руках держал бумажную сумку, в которой лежал фотоаппарат с телеобъективом и экспонометром. Когда у нас родился Дзиро, я часто пользовался им, но в последнее время в руки брал его редко. Вспомнился один снимок, который я когда-то сделал этим аппаратом. Судя по всему, это было в то время, когда моему старшему, Хадзимэ, было четыре года, а младшему, Дзиро, – два.
Я снимал широкоугольным объективом, поэтому Хадзимэ в левом углу снимка вышел просто страшилищем, с огромным лицом. В правом углу напротив – покосившиеся фусума. В самом центре снимка, в фокусе, без искажения – Дзиро. Акико в снимке не поместилась, в правом углу была видна только ее рука с чашкой чая. Все сидели за круглым раскладным столом, в центре которого стояла пустая тарелка, и Дзиро смотрел на нее. Перед ним стояла еще одна тарелка, с нетронутым пирожным. У Хадзимэ пирожного не было, он почему-то ел рисовые колобки онигири. Рука Акико оказалась сильно смазанной – видимо, я щелкнул в момент, когда она как раз подавала чай. Хадзимэ, задумчиво глядя на руку Акико, держал рисовый колобок в правой руке, опустив левую под стол. Я словно наяву услышал голос Акико: «Эй, Хадзимэ-тян, о чем задумался? Возьми-ка чай».
Взгляд Дзиро блуждал по пустой тарелке, и трудно было понять, о чем он думал. Его четко очерченные, словно высеченные резцом глаза походили на двух застывших черных головастиков, их выражение было неуловимо. Свет от электрической лампочки, падающий сверху, оставлял в тени лицо, выделялись лишь верхняя часть полных щек да край пухлой нижней губы с низко опущенными уголками. Создавалось впечатление, что это лицо человека чем-то недовольного. Я тоже так думал. Каждый раз, замечая у Дзиро такое выражение, я бранил его, но был не прав. Я понял свою ошибку позже, когда сын повзрослел и у него сменились зубы. Нижние зубы Дзиро немного выступали. Естественно, слегка выпячивалась и нижняя губа. На кончике носа чернело большое, словно нарисованное фломастером нятно, заметно выделявшееся на фотографии. Каждый, заметив его, начинал тереть это место, на самом же деле это была ссадина. Я не знаю, каким образом она появилась, жена тоже не знала, однако ссадина довольно долго красовалась на его носу. Полностью зажила она только через месяц с лишним, причем от нее и следа не осталось. Сейчас, когда я пытаюсь вспомнить Дзиро ребенком, мне почему-то он приходит на память непременно с ссадиной на кончике носа.
Спустя некоторое время Дзиро стал регулярно слушать радиорепортажи о состязаниях по сумо. Смотрел и телепередачи. Наиболее важные, по его мнению, моменты Дзиро записывал на магнитофон.
Тогда же он начал почему-то рисовать маленькие, размером с зерно боба, картинки по борьбе сумо. Хотя я и сказал «картинки», но это были скорее комиксы. Однако, приглядевшись, можно было увидеть, что положения рук, постановка ног удивительно точно передавали приемы сумо. Вскоре, когда Дзиро стал учеником средней школы, он переключился на литературное творчество. На письменном столе сына появились книги собственного сочинения под такими заголовками: «Повесть о победах и поражениях силача X» – или же: «Хроника жизни борца N». Они состояли, как правило, из нескольких листов бумаги, скрепленных скоросшивателем. Все было сделано тщательно, вплоть до обложек, а убористый текст, написанный от руки печатными буквами, иллюстрирован множеством тех самых крошечных картинок. В школе, где учился Дзиро, существовал классный дневник, который ученики вели по очереди; заглянув однажды в раздел, написанный Дзиро, я понял, насколько он увлечен своим творчеством. Помимо картинок-иллюстраций, там были и комментарии, и резюме предыдущих материалов, и заголовки, имитирующие стиль «настоящих» журналов. Одним словом, целый роман с продолжением. В то время я работал главным редактором одного еженедельника, и все, кому мы показывали «книги» Дзиро, восхищались, связывая его увлечение с моей профессией: «Поистине, он – сын своего отца». Я тоже наполовину верил, что Дзиро, подражая отцу, вообразил себя редактором и занялся литературой. В романах сына главными героями становились знаменитые борцы сумо прошлых эпох. Но больше всего сил Дзиро отдавал романам о будущем. При написании одной вещи, в которой рассказывалось, как некий мальчик, его ровесник, став борцом, достиг высшего титула «оёкодзуна», автор, видимо, изрядно намучился. Решив посмотреть, что же будет дальше, я обнаружил, что Дзиро уже больше месяца не брался за перо. На мой вопрос: «Еще не закончил?» – Дзиро смущенно засмеялся и уклонился от объяснений: «Пока нет».
Такого рода увлеченность, считал я, свойственна всем Детям его возраста. Они увлекаются то радио, то астрономией, но время проходит, и увлечения меняются. Так и Дзиро, До школы, например, он не расставался с атласом рыб. Затем переключился на профессиональную борьбу (в то время его любимым журналом был «Гонг»). Охладев к борьбе, начал зачитываться рассказами Сатио Тогава о животных. Казалось, что увлечение сумо постигнет та же Участь и его заинтересует что-нибудь еще.
– Господин директор, пришла ваша супруга.
– Вот как? – с деланным спокойствием ответил я, и у меня сразу же мелькнула мысль о Ёсиэ Кавасима. Моя связь с этой женщиной длилась уже более трех лет, два года назад у нас родилась дочь Миэко. Но я тотчас же подумал, что вряд ли жене стало известно о Ёсиэ. И все-таки Акико появилась в редакции впервые, поэтому я направился к лифту, терзаясь сомнениями. Наверняка ее привело сюда не внезапное происшествие или несчастье, а какое-то личное дело, иначе жена предупредила бы о своем приходе по телефону.
Я открыл дверь. На краешке дивана в чинной позе сидела Акико. На ней было кимоно с узором «осима» по белому полю. Ее руки с переплетенными пальцами лежали на коленях. Глядела Акико прямо перед собой. В каком-то оцепенении я внимательно смотрел на ее плечи, вдруг опустившиеся, когда она увидела меня. Из окна сквозь шторы упал луч света, и горчичного цвета узор стал серебристо-зеленым. К стройной фигуре жены очень шло это кимоно. Акико знала это и, отправляясь по делам, непременно надевала его. Что же случилось? И носки таби, и дзори [1]– все на ней было новое. Заметив, что рядом лежит еще и черное хаори, [2]я спросил:
– Что случилось?
– Нам необходимо поговорить. – Акико, не вставая с места, подняла на меня глаза. Судя по всему, она пришла по делу, которое можно было обсудить и здесь, но я не стал садиться на диван, а предложил:
– Может, выйдем отсюда?
– Я по поводу Дзиро, – сразу же начала Акико, как только мы вышли из комнаты. Теряясь в догадках, что же такое мог натворить Дзиро, я тем не менее отметил, как хороша сегодня Акико, и пристально посмотрел ей в лицо. Акико тоже окинула меня внимательным взглядом.
– Он заявил, что решил стать борцом сумо, – сообщила жена поразившую меня новость.
– Шутит небось! – невольно громко воскликнул я, удивившись.
– Вовсе нет. Сегодня утром звонил его ояката. [3]Он хочет, чтобы Дзиро начал заниматься у него. Вот, дескать, и позвонил, чтобы получить наше разрешение. Я совсем растерялась, вначале ничего понять не могла.
– Да, дела…
– Дзиро, оказывается, тайком посещал его. Три раза. Ояката сказал, что Дзиро по нынешним временам очень воспитанный и прилежный мальчуган. Он специально прилетел с Кюсю, чтобы с нами посоветоваться.
Естественно, для нашей семьи все это было как гром среди ясного неба. Мне стало понятно, почему взволнованная жена прибежала сюда. Только уж больно она нарядилась. Не на встречу ли с ояката собралась? – обеспокоился я.
– Скажи этому человеку, пусть подождет. Да и намерения самого Дзиро следует выяснить хорошенько, как думаешь?
– Разумеется, я тоже так считаю. Поэтому и просила подождать. Разве обсудишь такие дела по телефону?
– И все же я удивлен…
Из рассказа Акико явствовало, что сын уже бывал у некоего борца-чемпиона, которого он буквально боготворил. Чемпион имел достаточно скромный разряд «сэкиваки». Ему не удавалось подняться выше «саньяку», но и ниже «хирамаку» он не опускался. По мнению Дзиро, смотревшего уже глазами профессионала, этот борец не имел себе равных по владению приемами. Далее я узнал, что сын много рассказывал о нем. Желание пообщаться с чемпионом было естественным, как для всякого юного болельщика, и психологически объяснимо. Однако далеко не всякий болельщик решится по-настоящему последовать примеру своего кумира.
– Дзиро ведь только во втором классе. Как бы там ни было, ему еще рано определять свой жизненный путь.
– Он говорит, что в будущем году намерен поступать в школу борцов. Туда принимают лишь по окончании средней школы… Отец, что же делать? – растерянно моргая, спрашивала Акико.
Нелепые, похожие на какие-то гигантские арбузы мужчины выходят на арену и принимают странные позы – такой представлялась мне борьба сумо. Хотя Дзиро был одним из самых крупных мальчиков в школе, это вовсе не предполагало, что со временем он может превратиться в подобное страшилище. Сын не обладал чрезмерной комплекцией, но и худощавым не был. При росте сто семьдесят пять сантиметров – довольно необычном для ученика средней школы – имел нормальное сложение. Он отличался только удивительной гибкостью тела, легко мог делать шпагат, с трудом выполняемый даже борцами-профессионалами. Если Хадзимэ в школе во время спортивных занятий не раз получал травмы, то с Дзиро подобного ни разу не случалось. Зимой он мог спокойно ходить раздетым и в самые жестокие холода не нуждался в отоплении своей комнаты.
Его табель с оценками я ни разу не видел, как, впрочем, и табель Хадзимэ. Я не брал их в руки не из каких-то особых принципов. Мой метод воспитания заключался в том, что я не понукал сыновей: «Учитесь!», а давал понять, что учеба – их личное дело. У нас с женой было решено не посылать детей учиться в дорогие частные колледжи. Дзиро и так учился достаточно хорошо, чтобы попасть в высшую школу. Поэтому вовсе не школьные неурядицы побудили сына заняться борьбой. Видимо, сказалось его увлечение журналами по сумо. Из этих журналов он черпал не только информацию о состязаниях борцов, они явились также для него источником определенного духовного воздействия. Однажды я спросил Дзиро о том, какой, по его мнению, самый серьезный вид спорта. Уверенным, чрезвычайно удивившим меня тоном он ответил:
– Сумо. Только в мире сумо по-настоящему сохраняются традиции.
Дзиро говорил без тени сомнения, так, как специалист излагает свои выводы дилетанту, и я понял, что сын увлечен именно духом старины, культивировавшимся в сумо. Этим же вызвано и его нынешнее решение приступить к занятиям сумо прямо сейчас, не дожидаясь окончания школы. Ведь на страницах журналов по сумо часто утверждалось, что борцам, начавшим заниматься борьбой лишь после окончания высшего учебного заведения, даже если они обладают прекрасными физическими данными и отличной техникой, не хватает духовной закалки.
– Во всяком случае, мне нужно подумать, – сказал я Акико. – Передай Дзиро, чтобы он пока подождал.
Акико свела брови, кивнула в знак согласия и, словно под порывом ветра, зябко поежилась.
– Может, посидим в баре? – предложил я.
– Хорошо бы, – улыбнулась Акико весело. – Но не стоит зря тратить деньги. Пожалуй, куплю что-нибудь на ужин и поеду домой.
– Ну как хочешь.
– Значит, так и сказать Дзиро? Но только лучше долго его не томить. Мне кажется, он очень волнуется, ожидая отцовского решения.
– Думает, что я буду против?
– Видимо, да.
Расставшись с Акико у входа в гостиницу, я вдруг задумался – а что же сама-то жена думает по этому поводу? Ведь она ни словом не обмолвилась о своем мнении. Удалявшаяся фигура Акико на какое-то время потерялась в толпе, а затем снова возникла на перекрестке.
– Однако же… – пробормотал я, испытывая чувство облегчения. Конечно, с Дзиро возникла серьезная проблема, но как хорошо, что дело, по которому пришла Акико, не имеет отношения к Ёсиэ.
– Дзиро! Может, поговорим в моей комнате?
– Хорошо. – Он встал.
Увидев, с какой готовностью он согласился, я понял, что сын совсем не раздражен, и в глубине души испытал неловкость. В комнате у меня стояли только кровать и письменный стол, стулья отсутствовали. Я откинул угол одеяла, сел и, хлопнув рукой по постели, пригласил несколько растерявшегося Дзиро сесть рядом.
– Прежде всего скажи мне, что ты сам об этом думаешь.
– Я буду счастлив, – ответил Дзиро. Я ждал продолжения и с удивлением глядел на сына, теребившего рукой простыню.
– От родителей я унаследовал хорошее телосложение, поэтому хотел бы попытать счастья в сумо.
У меня еще не изгладилось из памяти то, как выглядел Дзиро, когда он ходил с ссадиной на носу. Его пухлые щеки и редкие брови, которые в лучах света, льющегося из окна, стали почти незаметными, напоминали облик Дзиро детских лет. Я с нежностью, с какой, например, смотрят на жеребенка, внимательно вглядывался в лицо сына. «Ты и вправду похож на жеребенка, который, упав на колени, никак не может сам встать на ноги!»
Детское лицо Дзиро походило на мое, когда я был в том же возрасте. Неужели и я в четырнадцать лет выглядел как ребенок? Неужели это мне было четырнадцать и это я шагал босиком по выжженной зноем летней дороге?
Расплавившийся от зноя асфальт. Бесконечная горная дорога, пыльная, со специфическим запахом. Отрывочные воспоминания, разные по времени и месту действия, всплывающие в памяти, словно дым. И небо – небо над дорогами. Ни одна дорога не похожа на другую, но небо над ним;! одно. На ум приходит мысль о небе, о черной тени в нем, и перед глазами встают сцены минувшего. Вижу свою мать с корзиной, полной баклажанов. Баклажаны крупные, как на подбор, только что сорванные. При прикосновении они поскрипывают. Мать, любуясь баклажанами, не может сдержать восхищенных возгласов. Я тоже упиваюсь их густо-синим цветом. Цвет такой, какой и бывает обычно у баклажанов, но мне он кажется необыкновенным, редкостным.
– Хорошо бы угостить ими нашу бабушку, – говорит мать. В ответ я неопределенно хмыкаю, потому что сразу же вспоминаю о расстоянии до бабушкиного поселка. Ясно, что и мать, сказав это, прекрасно сознавала, что пешком до него не добраться. Мы вчетвером – мать, старший брат, младшая сестра и я (отец был на фронте) – жили на севере Кюсю в префектуре Фукуока, теснились все вместе в одной комнате крестьянского дома в деревне Акамура уезда Мияко. Поселок Готодзи в уезде Тогава, где жила бабушка, находился через три станции по железной дороге. На поезде ехать не более двадцати минут. Но мы уже давно не пользовались поездами: купить билеты было невозможно.
При виде баклажанов, которые тогда было так трудно достать, бабушка, как и мать, конечно, пришла бы в восторг. Я тотчас живо представил, как она, бережно перебирая плоды руками, произносит: «Ах, какие прекрасные баклажаны! Ты небось никогда не видел таких великолепных. – И, вероятно, добавила бы: – На них мы еще немножко протянем».
– Мама, давай-ка я их отнесу.
– Но ведь далеко пешком-то. – Мать удивленно смотрит на меня. На прядях волос, свисающих вдоль щек, блестят капельки пота.
– Три или четыре ри. Если выйти сейчас, к полудню доберусь, – отвечаю я и бросаю мимолетный взгляд на небо. Вероятно, было около восьми утра. Туман поредел, проглядывало голубое небо. – Какой же дорогой лучше пойти? Пожалуй, кружным путем на Ита. По крайней мере плутать не придется.
– Выйдет-то дальше, зато и правда не заблудишься. Однако тяжело тебе придется. Да и жарко, наверное, сегодня будет.
На самом деле ни дорога длиной в восемь ри в оба конца, ни летний зной меня не пугали. Я боялся только одного – воздушных налетов. Повесив за спину корзину с баклажанами, я зашагал по тропинке среди рисовых полей. По пути меня все время преследовало видение: расстрелянный с налетевшего «груммана», я лежу мертвый рядом с корзиной, полной баклажанов. Выбрав все-таки кратчайший путь, я вышел на полевую межу. Она была еще влажной от утренней росы, и идти босиком было приятно. Шагая по мягко шелестевшей траве, вымахавшей высоко – скосить-то ее некому, – я думал о том, что мертвый с этими баклажанами я буду выглядеть несколько комично. Мне со старшим братом дважды случалось попадать так под обстрел. Черная тень самолета, гудящего как шмель, надвигалась прямо на нас. Пули, оставляя огненный хвост, несколько раз просвистели рядом. Тогда-то я избежал смерти.
Утренняя дымка незаметно рассеялась, и засияло голубое небо. Его ровная, не нарушаемая ни единым облачком окраска напоминала синий лист из бережно хранившейся у меня пачки цветной бумаги. Как странно! Синее небо вызывало давно позабытое ощущение мира и покоя. Но мир был слишком хрупок. В любое мгновение и он, и это синее небо могли быть разрушены.
Межа привела к неширокой, метра в два, речушке Мидзогава. Поворачивать обратно не хотелось, и я пошел вдоль берега, раздвигая заросли. Немного погодя мне пришло в голову спуститься и попробовать идти по реке. Она оказалась неожиданно глубокой – вода доходила до самой груди. Но дно было ровным, глубина всюду одинаковая. Я повеселел и, напевая песенку, двинулся по течению. Теперь, случись воздушный налет, я легко могу спрятаться. Мне было даже интересно шагать по воде с корзиной в руках. Вскоре впереди показалась дамба – видимо, та, что на реке Такэямагава. Выбравшись на берег и обнаружив справа мост, я убедился, что действительно дошел до Такэямагавы. Оставалось перейти мост и повернуть вниз по течению, тогда наверняка попадешь в поселок Ита. А чуть дальше будет Готодзи – вместе с Ита они составляют один шахтерский городок.
Когда я миновал мост и вышел на дорогу к Ита, показалась гора Каварадакэ. Всей своей громадой она высилась передо мной. На Каварадакэ, самой высокой в этом краю горе, добывали каменный уголь; своими очертаниями она напоминала разинутую пасть какого-то чудовища. Хотя я и прежде знал о существовании горы и даже видел ее несколько раз, ее внезапное появление потрясло меня до головокружения. Безобразно развороченное чрево горы, обнажив свою белую плоть, слегка дымилось в лучах солнца. Я остановился и долго, словно завороженный, глядел на гору.
До Готодзи удалось добраться к полудню. Вынимая баклажаны, я обнаружил, что на них отпечатались прутья корзины. Но ужаснее всего было другое – плоды потеряли всякую форму. При виде баклажанов с выдавленным на них узором плетения я вдруг как-то сразу изнемог и поник, словно парус без ветра. Конечно, мне ведь хотелось принести бабушке хоть на один баклажан да побольше, вот я и набил ими корзину слишком плотно. Я совсем было пал духом, но тут вернулся домой дед, служивший полицейским. Он, видимо, слишком быстро ехал на велосипеде, и с его выпуклого с залысинами лба градом катился пот. Торопливо втаскивая велосипед в прихожую, он крикнул:
– Быстрее включите радио! Кажется, окончилась…
Когда бабушка поспешно включила приемник, оттуда неслась мелодия государственного гимна «Государя век…». Затем послышался невнятный, постоянно прерывающийся голос. Мы изо всех сил вслушивались в речь, смысл ее был совершенно неясен. Даже не верилось, что говорят по-японски. Если бы не слова деда: «Кажется, окончилась», я так ничего бы и не понял.
Домой в деревню Акамура я возвращался вроде бы той же дорогой. Дело было вечером, уже стемнело. Еще я помню, как наша семья ужинала в садике, разместившись на циновках вокруг переносной печки. Но обратный путь напрочь вылетел из головы, я совсем не помню, где и как я шел.
В школе начались занятия, и первое, что нас заставили сделать, – это замазать черной тушью некоторые страницы учебников. Учебник истории был сплошь вымаран черным, читать его было просто невозможно, а в новых учебниках математики слово «алгебра» заменили словом «анализ». Учителя стали говорить, что самое главное в преподавании – не объяснения учителя, а опрос учеников. Во всем поворот на сто восемьдесят градусов.
Хотя война, во время которой мы столько месяцев жили бок о бок со смертью, окончилась, послевоенный быт я довольно долго воспринимал не иначе как ее продолжение. Старые ценности отвергались, уступая место новым, но я смотрел на это отстраненным взглядом. Мне казалось, что новые ценности, как и старые, не заслуживают доверия.
Впрочем, у меня до сих пор, несмотря на то что прошло уже двадцать семь лет, вызывают сомнения проблемы человеческого бытия и человеческих ценностей. Всю свою жизнь я опирался на собственные ценности, открытые мной самим. Они мало соответствовали общепринятым нормам. Сейчас мне было ясно, что и Дзиро своим пусть еще незрелым умом самостоятельно выработал для себя какие-то собственные ценности. Вправе ли я отвергать их? Очевидно, что и его ценности являются не совсем обычными, но не исключено, что они станут жизненной опорой для сына.
«Прежде» – это четыре года назад, когда я впервые пришел в Кокугикан на соревнования по сумо. Я видел тогда первый выход на помост Дзиро. Он должен был выступать утром, до одиннадцати часов, и в это время зрителей в зале было мало. Я не мог спокойно сидеть в полупустой ложе: то вскакивал, то вновь садился, а тем временем решился исход схватки. В предыдущем выходе Дзиро, поставив противнику подножку, опрокинул его, и я, затаив дыхание, наблюдал борьбу сына; но он двигался поразительно быстро, поэтому проследить за мельчайшими деталями его техники я не мог. Тогда вместе со мной была моя жена Акико. Отчетливо помню, как светло было в зале – во всяком случае, он непоказался мне таким мрачным.
Я взглянул на часы – было половина двенадцатого. Вспомнив, что около двенадцати выход Дзиро, я вытащил программу состязаний. Уже много раз я проделывал это, но все же решил вновь уточнить его время. Вернее, попытался уточнить. Текст программы я разобрать не мог. Набранные убористым шрифтом слова сливались в какие-то серые пятна, то скатываясь, подобно хлопьям пыли, в круглые шары, то вытягиваясь в продолговатые столбики. Я вышел на залитую ярким светом галерею. Сейчас мне сорок шесть лет. Два года назад у меня обнаружилась старческая дальнозоркость. А до этого ведь было отличнейшее зрение. Я великолепно разбирал даже самый мелкий шрифт. Сейчас же не могу прочесть и газету. Коридор, опоясывающий спортивный зал, имел выход наружу – на открытую лужайку, раскинувшуюся перед самым зданием.
Увидев в проходе голубое небо, я, словно повинуясь его зову, вышел наружу. Мой взгляд скользнул над линией электропередач и устремился в небесный простор, такой голубой, каким он бывает лишь в разгаре лета. На мне была рубашка с короткими рукавами. Хотя уже приближалась середина сентября, все еще стояла августовская жара. ?1 был обут в резиновые пляжные шлепанцы, а в руках держал бумажную сумку, в которой лежал фотоаппарат с телеобъективом и экспонометром. Когда у нас родился Дзиро, я часто пользовался им, но в последнее время в руки брал его редко. Вспомнился один снимок, который я когда-то сделал этим аппаратом. Судя по всему, это было в то время, когда моему старшему, Хадзимэ, было четыре года, а младшему, Дзиро, – два.
Я снимал широкоугольным объективом, поэтому Хадзимэ в левом углу снимка вышел просто страшилищем, с огромным лицом. В правом углу напротив – покосившиеся фусума. В самом центре снимка, в фокусе, без искажения – Дзиро. Акико в снимке не поместилась, в правом углу была видна только ее рука с чашкой чая. Все сидели за круглым раскладным столом, в центре которого стояла пустая тарелка, и Дзиро смотрел на нее. Перед ним стояла еще одна тарелка, с нетронутым пирожным. У Хадзимэ пирожного не было, он почему-то ел рисовые колобки онигири. Рука Акико оказалась сильно смазанной – видимо, я щелкнул в момент, когда она как раз подавала чай. Хадзимэ, задумчиво глядя на руку Акико, держал рисовый колобок в правой руке, опустив левую под стол. Я словно наяву услышал голос Акико: «Эй, Хадзимэ-тян, о чем задумался? Возьми-ка чай».
Взгляд Дзиро блуждал по пустой тарелке, и трудно было понять, о чем он думал. Его четко очерченные, словно высеченные резцом глаза походили на двух застывших черных головастиков, их выражение было неуловимо. Свет от электрической лампочки, падающий сверху, оставлял в тени лицо, выделялись лишь верхняя часть полных щек да край пухлой нижней губы с низко опущенными уголками. Создавалось впечатление, что это лицо человека чем-то недовольного. Я тоже так думал. Каждый раз, замечая у Дзиро такое выражение, я бранил его, но был не прав. Я понял свою ошибку позже, когда сын повзрослел и у него сменились зубы. Нижние зубы Дзиро немного выступали. Естественно, слегка выпячивалась и нижняя губа. На кончике носа чернело большое, словно нарисованное фломастером нятно, заметно выделявшееся на фотографии. Каждый, заметив его, начинал тереть это место, на самом же деле это была ссадина. Я не знаю, каким образом она появилась, жена тоже не знала, однако ссадина довольно долго красовалась на его носу. Полностью зажила она только через месяц с лишним, причем от нее и следа не осталось. Сейчас, когда я пытаюсь вспомнить Дзиро ребенком, мне почему-то он приходит на память непременно с ссадиной на кончике носа.
* * *
Когда Дзиро учился в пятом классе, его любимым чтением были журналы по борьбе сумо. Заказывать заранее в книжном магазине два-три специальных журнала по сумо и выкупать их в день выхода стало обязанностью Акико. Читал Дзиро аккуратно, не оставляя ни одной Замятины. Когда Акико начинала небрежно перелистывать журналы, сын отбирал их у нее, заявляя, что треплются обложки. «Ты, конечно, можешь читать, если только будешь аккуратно с ними обращаться. И мой как следует перед чтением руки», – строго выговаривал матери Дзиро. Его раздражало, что она не проявляет к журналам должного интереса: «Так нельзя, ты же не читаешь! Тогда нечего и брать, Акио». Хадзимэ уже учился в средней школе, и они с Дзиро вступили в тот возраст, когда начали стесняться называть Акико мамой. Именовали ее то «Аки бодзу», то «Акио», то, подражая моим интонациям, «Акико». Несмотря на то что собственные дети называли ее мужскими именами, Акико отнюдь не обладала мужским характером. Наоборот. Аккуратная, но без излишнего педантизма, жена прекрасно вела не только домашнее хозяйство. С особым рвением она занималась воспитанием сыновей, полностью погружаясь в их мир. Перекидываясь с ними шутками, она частенько употребляла слова из мальчишечьего жаргона, что вызывало у сыновей бурный восторг. Потому-то они и нарекли мать мужским именем. Она обладала веселым нравом и, оставаясь одна, всегда что-то напевала. Из кухни, где хозяйничала Акико, обычно доносились песни или смех. В доме, согретом ее присутствием, царила теплая атмосфера, и я, когда сидел в своем кабинете, читая, уносясь в мечтах или же просто подремывая, испытывал покой и полное расслабление. Весь ее день, с рассвета и до заката, был посвящен заботам о детях, и они относились к ней как к другу.Спустя некоторое время Дзиро стал регулярно слушать радиорепортажи о состязаниях по сумо. Смотрел и телепередачи. Наиболее важные, по его мнению, моменты Дзиро записывал на магнитофон.
Тогда же он начал почему-то рисовать маленькие, размером с зерно боба, картинки по борьбе сумо. Хотя я и сказал «картинки», но это были скорее комиксы. Однако, приглядевшись, можно было увидеть, что положения рук, постановка ног удивительно точно передавали приемы сумо. Вскоре, когда Дзиро стал учеником средней школы, он переключился на литературное творчество. На письменном столе сына появились книги собственного сочинения под такими заголовками: «Повесть о победах и поражениях силача X» – или же: «Хроника жизни борца N». Они состояли, как правило, из нескольких листов бумаги, скрепленных скоросшивателем. Все было сделано тщательно, вплоть до обложек, а убористый текст, написанный от руки печатными буквами, иллюстрирован множеством тех самых крошечных картинок. В школе, где учился Дзиро, существовал классный дневник, который ученики вели по очереди; заглянув однажды в раздел, написанный Дзиро, я понял, насколько он увлечен своим творчеством. Помимо картинок-иллюстраций, там были и комментарии, и резюме предыдущих материалов, и заголовки, имитирующие стиль «настоящих» журналов. Одним словом, целый роман с продолжением. В то время я работал главным редактором одного еженедельника, и все, кому мы показывали «книги» Дзиро, восхищались, связывая его увлечение с моей профессией: «Поистине, он – сын своего отца». Я тоже наполовину верил, что Дзиро, подражая отцу, вообразил себя редактором и занялся литературой. В романах сына главными героями становились знаменитые борцы сумо прошлых эпох. Но больше всего сил Дзиро отдавал романам о будущем. При написании одной вещи, в которой рассказывалось, как некий мальчик, его ровесник, став борцом, достиг высшего титула «оёкодзуна», автор, видимо, изрядно намучился. Решив посмотреть, что же будет дальше, я обнаружил, что Дзиро уже больше месяца не брался за перо. На мой вопрос: «Еще не закончил?» – Дзиро смущенно засмеялся и уклонился от объяснений: «Пока нет».
Такого рода увлеченность, считал я, свойственна всем Детям его возраста. Они увлекаются то радио, то астрономией, но время проходит, и увлечения меняются. Так и Дзиро, До школы, например, он не расставался с атласом рыб. Затем переключился на профессиональную борьбу (в то время его любимым журналом был «Гонг»). Охладев к борьбе, начал зачитываться рассказами Сатио Тогава о животных. Казалось, что увлечение сумо постигнет та же Участь и его заинтересует что-нибудь еще.
* * *
Это случилось пять лет тому назад. День клонился к вечеру, дул сильный ветер. Дзиро тогда учился во втором классе средней, а я, бросив работу главного редактора, организовывал небольшое издательство и с головой ушел в подготовку нового журнала. Я решил издавать журнал о здоровье. В то время подобные журналы еще не выходили, и я со всем пылом взялся за дело. Однажды, закончив дела в городе и вернувшись в гостиницу, в которой один номер был временно приспособлен под нашу редакцию, я увидел в холле одного из своих сотрудников. Он явно кого-то поджидал. Заметив меня, сотрудник подошел и с серьезным видом, пряча улыбку, сообщил как о чем-то важном:– Господин директор, пришла ваша супруга.
– Вот как? – с деланным спокойствием ответил я, и у меня сразу же мелькнула мысль о Ёсиэ Кавасима. Моя связь с этой женщиной длилась уже более трех лет, два года назад у нас родилась дочь Миэко. Но я тотчас же подумал, что вряд ли жене стало известно о Ёсиэ. И все-таки Акико появилась в редакции впервые, поэтому я направился к лифту, терзаясь сомнениями. Наверняка ее привело сюда не внезапное происшествие или несчастье, а какое-то личное дело, иначе жена предупредила бы о своем приходе по телефону.
Я открыл дверь. На краешке дивана в чинной позе сидела Акико. На ней было кимоно с узором «осима» по белому полю. Ее руки с переплетенными пальцами лежали на коленях. Глядела Акико прямо перед собой. В каком-то оцепенении я внимательно смотрел на ее плечи, вдруг опустившиеся, когда она увидела меня. Из окна сквозь шторы упал луч света, и горчичного цвета узор стал серебристо-зеленым. К стройной фигуре жены очень шло это кимоно. Акико знала это и, отправляясь по делам, непременно надевала его. Что же случилось? И носки таби, и дзори [1]– все на ней было новое. Заметив, что рядом лежит еще и черное хаори, [2]я спросил:
– Что случилось?
– Нам необходимо поговорить. – Акико, не вставая с места, подняла на меня глаза. Судя по всему, она пришла по делу, которое можно было обсудить и здесь, но я не стал садиться на диван, а предложил:
– Может, выйдем отсюда?
– Я по поводу Дзиро, – сразу же начала Акико, как только мы вышли из комнаты. Теряясь в догадках, что же такое мог натворить Дзиро, я тем не менее отметил, как хороша сегодня Акико, и пристально посмотрел ей в лицо. Акико тоже окинула меня внимательным взглядом.
– Он заявил, что решил стать борцом сумо, – сообщила жена поразившую меня новость.
– Шутит небось! – невольно громко воскликнул я, удивившись.
– Вовсе нет. Сегодня утром звонил его ояката. [3]Он хочет, чтобы Дзиро начал заниматься у него. Вот, дескать, и позвонил, чтобы получить наше разрешение. Я совсем растерялась, вначале ничего понять не могла.
– Да, дела…
– Дзиро, оказывается, тайком посещал его. Три раза. Ояката сказал, что Дзиро по нынешним временам очень воспитанный и прилежный мальчуган. Он специально прилетел с Кюсю, чтобы с нами посоветоваться.
Естественно, для нашей семьи все это было как гром среди ясного неба. Мне стало понятно, почему взволнованная жена прибежала сюда. Только уж больно она нарядилась. Не на встречу ли с ояката собралась? – обеспокоился я.
– Скажи этому человеку, пусть подождет. Да и намерения самого Дзиро следует выяснить хорошенько, как думаешь?
– Разумеется, я тоже так считаю. Поэтому и просила подождать. Разве обсудишь такие дела по телефону?
– И все же я удивлен…
Из рассказа Акико явствовало, что сын уже бывал у некоего борца-чемпиона, которого он буквально боготворил. Чемпион имел достаточно скромный разряд «сэкиваки». Ему не удавалось подняться выше «саньяку», но и ниже «хирамаку» он не опускался. По мнению Дзиро, смотревшего уже глазами профессионала, этот борец не имел себе равных по владению приемами. Далее я узнал, что сын много рассказывал о нем. Желание пообщаться с чемпионом было естественным, как для всякого юного болельщика, и психологически объяснимо. Однако далеко не всякий болельщик решится по-настоящему последовать примеру своего кумира.
– Дзиро ведь только во втором классе. Как бы там ни было, ему еще рано определять свой жизненный путь.
– Он говорит, что в будущем году намерен поступать в школу борцов. Туда принимают лишь по окончании средней школы… Отец, что же делать? – растерянно моргая, спрашивала Акико.
Нелепые, похожие на какие-то гигантские арбузы мужчины выходят на арену и принимают странные позы – такой представлялась мне борьба сумо. Хотя Дзиро был одним из самых крупных мальчиков в школе, это вовсе не предполагало, что со временем он может превратиться в подобное страшилище. Сын не обладал чрезмерной комплекцией, но и худощавым не был. При росте сто семьдесят пять сантиметров – довольно необычном для ученика средней школы – имел нормальное сложение. Он отличался только удивительной гибкостью тела, легко мог делать шпагат, с трудом выполняемый даже борцами-профессионалами. Если Хадзимэ в школе во время спортивных занятий не раз получал травмы, то с Дзиро подобного ни разу не случалось. Зимой он мог спокойно ходить раздетым и в самые жестокие холода не нуждался в отоплении своей комнаты.
Его табель с оценками я ни разу не видел, как, впрочем, и табель Хадзимэ. Я не брал их в руки не из каких-то особых принципов. Мой метод воспитания заключался в том, что я не понукал сыновей: «Учитесь!», а давал понять, что учеба – их личное дело. У нас с женой было решено не посылать детей учиться в дорогие частные колледжи. Дзиро и так учился достаточно хорошо, чтобы попасть в высшую школу. Поэтому вовсе не школьные неурядицы побудили сына заняться борьбой. Видимо, сказалось его увлечение журналами по сумо. Из этих журналов он черпал не только информацию о состязаниях борцов, они явились также для него источником определенного духовного воздействия. Однажды я спросил Дзиро о том, какой, по его мнению, самый серьезный вид спорта. Уверенным, чрезвычайно удивившим меня тоном он ответил:
– Сумо. Только в мире сумо по-настоящему сохраняются традиции.
Дзиро говорил без тени сомнения, так, как специалист излагает свои выводы дилетанту, и я понял, что сын увлечен именно духом старины, культивировавшимся в сумо. Этим же вызвано и его нынешнее решение приступить к занятиям сумо прямо сейчас, не дожидаясь окончания школы. Ведь на страницах журналов по сумо часто утверждалось, что борцам, начавшим заниматься борьбой лишь после окончания высшего учебного заведения, даже если они обладают прекрасными физическими данными и отличной техникой, не хватает духовной закалки.
– Во всяком случае, мне нужно подумать, – сказал я Акико. – Передай Дзиро, чтобы он пока подождал.
Акико свела брови, кивнула в знак согласия и, словно под порывом ветра, зябко поежилась.
– Может, посидим в баре? – предложил я.
– Хорошо бы, – улыбнулась Акико весело. – Но не стоит зря тратить деньги. Пожалуй, куплю что-нибудь на ужин и поеду домой.
– Ну как хочешь.
– Значит, так и сказать Дзиро? Но только лучше долго его не томить. Мне кажется, он очень волнуется, ожидая отцовского решения.
– Думает, что я буду против?
– Видимо, да.
Расставшись с Акико у входа в гостиницу, я вдруг задумался – а что же сама-то жена думает по этому поводу? Ведь она ни словом не обмолвилась о своем мнении. Удалявшаяся фигура Акико на какое-то время потерялась в толпе, а затем снова возникла на перекрестке.
– Однако же… – пробормотал я, испытывая чувство облегчения. Конечно, с Дзиро возникла серьезная проблема, но как хорошо, что дело, по которому пришла Акико, не имеет отношения к Ёсиэ.
* * *
Разговор с Дзиро состоялся только через две недели с лишним. Столько понадобилось мне времени, чтобы собраться с духом. Дома, по крайней мере в моем присутствии, этой темы касаться избегали. Казалось, Дзиро должен был бы беспокоиться, но в его отношении ко мне не замечалось никаких перемен. Было воскресенье, когда я после завтрака заглянул к нему в комнату. Сын сидел, уставившись в стол взглядом, недовольно скривив губы, и имел вид не задумчивого, а, скорее, раздраженного человека.– Дзиро! Может, поговорим в моей комнате?
– Хорошо. – Он встал.
Увидев, с какой готовностью он согласился, я понял, что сын совсем не раздражен, и в глубине души испытал неловкость. В комнате у меня стояли только кровать и письменный стол, стулья отсутствовали. Я откинул угол одеяла, сел и, хлопнув рукой по постели, пригласил несколько растерявшегося Дзиро сесть рядом.
– Прежде всего скажи мне, что ты сам об этом думаешь.
– Я буду счастлив, – ответил Дзиро. Я ждал продолжения и с удивлением глядел на сына, теребившего рукой простыню.
– От родителей я унаследовал хорошее телосложение, поэтому хотел бы попытать счастья в сумо.
У меня еще не изгладилось из памяти то, как выглядел Дзиро, когда он ходил с ссадиной на носу. Его пухлые щеки и редкие брови, которые в лучах света, льющегося из окна, стали почти незаметными, напоминали облик Дзиро детских лет. Я с нежностью, с какой, например, смотрят на жеребенка, внимательно вглядывался в лицо сына. «Ты и вправду похож на жеребенка, который, упав на колени, никак не может сам встать на ноги!»
Детское лицо Дзиро походило на мое, когда я был в том же возрасте. Неужели и я в четырнадцать лет выглядел как ребенок? Неужели это мне было четырнадцать и это я шагал босиком по выжженной зноем летней дороге?
Расплавившийся от зноя асфальт. Бесконечная горная дорога, пыльная, со специфическим запахом. Отрывочные воспоминания, разные по времени и месту действия, всплывающие в памяти, словно дым. И небо – небо над дорогами. Ни одна дорога не похожа на другую, но небо над ним;! одно. На ум приходит мысль о небе, о черной тени в нем, и перед глазами встают сцены минувшего. Вижу свою мать с корзиной, полной баклажанов. Баклажаны крупные, как на подбор, только что сорванные. При прикосновении они поскрипывают. Мать, любуясь баклажанами, не может сдержать восхищенных возгласов. Я тоже упиваюсь их густо-синим цветом. Цвет такой, какой и бывает обычно у баклажанов, но мне он кажется необыкновенным, редкостным.
– Хорошо бы угостить ими нашу бабушку, – говорит мать. В ответ я неопределенно хмыкаю, потому что сразу же вспоминаю о расстоянии до бабушкиного поселка. Ясно, что и мать, сказав это, прекрасно сознавала, что пешком до него не добраться. Мы вчетвером – мать, старший брат, младшая сестра и я (отец был на фронте) – жили на севере Кюсю в префектуре Фукуока, теснились все вместе в одной комнате крестьянского дома в деревне Акамура уезда Мияко. Поселок Готодзи в уезде Тогава, где жила бабушка, находился через три станции по железной дороге. На поезде ехать не более двадцати минут. Но мы уже давно не пользовались поездами: купить билеты было невозможно.
При виде баклажанов, которые тогда было так трудно достать, бабушка, как и мать, конечно, пришла бы в восторг. Я тотчас живо представил, как она, бережно перебирая плоды руками, произносит: «Ах, какие прекрасные баклажаны! Ты небось никогда не видел таких великолепных. – И, вероятно, добавила бы: – На них мы еще немножко протянем».
– Мама, давай-ка я их отнесу.
– Но ведь далеко пешком-то. – Мать удивленно смотрит на меня. На прядях волос, свисающих вдоль щек, блестят капельки пота.
– Три или четыре ри. Если выйти сейчас, к полудню доберусь, – отвечаю я и бросаю мимолетный взгляд на небо. Вероятно, было около восьми утра. Туман поредел, проглядывало голубое небо. – Какой же дорогой лучше пойти? Пожалуй, кружным путем на Ита. По крайней мере плутать не придется.
– Выйдет-то дальше, зато и правда не заблудишься. Однако тяжело тебе придется. Да и жарко, наверное, сегодня будет.
На самом деле ни дорога длиной в восемь ри в оба конца, ни летний зной меня не пугали. Я боялся только одного – воздушных налетов. Повесив за спину корзину с баклажанами, я зашагал по тропинке среди рисовых полей. По пути меня все время преследовало видение: расстрелянный с налетевшего «груммана», я лежу мертвый рядом с корзиной, полной баклажанов. Выбрав все-таки кратчайший путь, я вышел на полевую межу. Она была еще влажной от утренней росы, и идти босиком было приятно. Шагая по мягко шелестевшей траве, вымахавшей высоко – скосить-то ее некому, – я думал о том, что мертвый с этими баклажанами я буду выглядеть несколько комично. Мне со старшим братом дважды случалось попадать так под обстрел. Черная тень самолета, гудящего как шмель, надвигалась прямо на нас. Пули, оставляя огненный хвост, несколько раз просвистели рядом. Тогда-то я избежал смерти.
Утренняя дымка незаметно рассеялась, и засияло голубое небо. Его ровная, не нарушаемая ни единым облачком окраска напоминала синий лист из бережно хранившейся у меня пачки цветной бумаги. Как странно! Синее небо вызывало давно позабытое ощущение мира и покоя. Но мир был слишком хрупок. В любое мгновение и он, и это синее небо могли быть разрушены.
Межа привела к неширокой, метра в два, речушке Мидзогава. Поворачивать обратно не хотелось, и я пошел вдоль берега, раздвигая заросли. Немного погодя мне пришло в голову спуститься и попробовать идти по реке. Она оказалась неожиданно глубокой – вода доходила до самой груди. Но дно было ровным, глубина всюду одинаковая. Я повеселел и, напевая песенку, двинулся по течению. Теперь, случись воздушный налет, я легко могу спрятаться. Мне было даже интересно шагать по воде с корзиной в руках. Вскоре впереди показалась дамба – видимо, та, что на реке Такэямагава. Выбравшись на берег и обнаружив справа мост, я убедился, что действительно дошел до Такэямагавы. Оставалось перейти мост и повернуть вниз по течению, тогда наверняка попадешь в поселок Ита. А чуть дальше будет Готодзи – вместе с Ита они составляют один шахтерский городок.
Когда я миновал мост и вышел на дорогу к Ита, показалась гора Каварадакэ. Всей своей громадой она высилась передо мной. На Каварадакэ, самой высокой в этом краю горе, добывали каменный уголь; своими очертаниями она напоминала разинутую пасть какого-то чудовища. Хотя я и прежде знал о существовании горы и даже видел ее несколько раз, ее внезапное появление потрясло меня до головокружения. Безобразно развороченное чрево горы, обнажив свою белую плоть, слегка дымилось в лучах солнца. Я остановился и долго, словно завороженный, глядел на гору.
До Готодзи удалось добраться к полудню. Вынимая баклажаны, я обнаружил, что на них отпечатались прутья корзины. Но ужаснее всего было другое – плоды потеряли всякую форму. При виде баклажанов с выдавленным на них узором плетения я вдруг как-то сразу изнемог и поник, словно парус без ветра. Конечно, мне ведь хотелось принести бабушке хоть на один баклажан да побольше, вот я и набил ими корзину слишком плотно. Я совсем было пал духом, но тут вернулся домой дед, служивший полицейским. Он, видимо, слишком быстро ехал на велосипеде, и с его выпуклого с залысинами лба градом катился пот. Торопливо втаскивая велосипед в прихожую, он крикнул:
– Быстрее включите радио! Кажется, окончилась…
Когда бабушка поспешно включила приемник, оттуда неслась мелодия государственного гимна «Государя век…». Затем послышался невнятный, постоянно прерывающийся голос. Мы изо всех сил вслушивались в речь, смысл ее был совершенно неясен. Даже не верилось, что говорят по-японски. Если бы не слова деда: «Кажется, окончилась», я так ничего бы и не понял.
Домой в деревню Акамура я возвращался вроде бы той же дорогой. Дело было вечером, уже стемнело. Еще я помню, как наша семья ужинала в садике, разместившись на циновках вокруг переносной печки. Но обратный путь напрочь вылетел из головы, я совсем не помню, где и как я шел.
В школе начались занятия, и первое, что нас заставили сделать, – это замазать черной тушью некоторые страницы учебников. Учебник истории был сплошь вымаран черным, читать его было просто невозможно, а в новых учебниках математики слово «алгебра» заменили словом «анализ». Учителя стали говорить, что самое главное в преподавании – не объяснения учителя, а опрос учеников. Во всем поворот на сто восемьдесят градусов.
Хотя война, во время которой мы столько месяцев жили бок о бок со смертью, окончилась, послевоенный быт я довольно долго воспринимал не иначе как ее продолжение. Старые ценности отвергались, уступая место новым, но я смотрел на это отстраненным взглядом. Мне казалось, что новые ценности, как и старые, не заслуживают доверия.
Впрочем, у меня до сих пор, несмотря на то что прошло уже двадцать семь лет, вызывают сомнения проблемы человеческого бытия и человеческих ценностей. Всю свою жизнь я опирался на собственные ценности, открытые мной самим. Они мало соответствовали общепринятым нормам. Сейчас мне было ясно, что и Дзиро своим пусть еще незрелым умом самостоятельно выработал для себя какие-то собственные ценности. Вправе ли я отвергать их? Очевидно, что и его ценности являются не совсем обычными, но не исключено, что они станут жизненной опорой для сына.