Страница:
Сумка тяжелая, пойти некуда. Она остановится в растерянности, допустим, на ступеньках, ведущих к Ленинской библиотеке, и вдруг кто-то умеренно бородатый, с глазами цвета вымоченных в вине оливок, подойдет со стороны памятника Достоевскому и что-то спросит на незнакомом певучем языке.
Она обескураженно захлопает ресницами, подкрашенными, скорее, машинально, нежели из побуждения стать красивой. Но потом вдруг различит знакомое слово – «Савеловская» – и радостно кивнет. Да, она тоже там живет. Идем, идем, сеньор, я щас тя провожу. Такие женщины, как она, обычно превращаются в вездеходы, если им что-нибудь нужно. Обескураженный итальянец попробует отбиться, но куда уж ему против громогласной и крутобедрой России-матушки.
Всю дорогу они будут молчать, и женщина будет крепко держать его за рукав. Когда поезд остановится на «Савеловской», он впервые ей улыбнется и, ткнув себя пальцем в грудь, по слогам произнесет: «Джу-зеп-пе». Она сделает то же самое, и вдруг выяснится, что у нее красивое, почти эльфийское имя – Аэлита.
На улице ему так и не удастся освободить рукав, и даже хуже: вспотевшая красная Аэлита вручит ему свою сумку, и сумка эта станет и якорем, мешающим выйти в открытое море, и Сизифовой ношей – едва он донесет ее до вершины горы (обитой дерматином двери ее квартиры), как на плечи ему падет новый камень. На непонятном подсвистывающем языке его тюремщик, Медуза горгона, скажет:
– Будем лепить пельмени!
В прихожей она опустится перед ним на корточки и, как ребенку, расшнурует ботинки. Его ботинки – совсем не то, что ее туфли. Тонко пахнут лимонами и березовым дегтем, глаже, чем ее лицо. Аэлита заставит его сунуть мягкие ступни (которые тоже глаже, чем ее лицо) в пьяно заваливающиеся на один бок вельветовые тапочки. Втолкнет его, несчастного, вслепую пытающегося набрать в кармане эсэмэску: «Меня взяли в плен и, кажется, собираются продать на органы», в шестиметровую кухню. И накормит так, как он не ел никогда в жизни, даром что приехал из страны, где в каждой кафешке при бензоколонке подают нежнейшие равиоли с рикоттой.
На столе будут и тающие на языке пельмени с олениной, и баклажанная икра на ржаных блинчиках, и перепелиные тушки, фаршированные лисичками, и клешни камчатского краба под солоноватым домашним майонезом, и влажный, нежный, как бабушкины объятия, торт «Наполеон».
И даже если в холодильнике посудомойки с давно потухшим взглядом едва ли могут очутиться перепела и крабы, пусть Джузеппе считает, что было именно так. Может быть, он ужасно проголодался, может быть, она умела вводить людей в транс, но скорее всего, он просто наконец разглядел, что у нее красивый рот.
Скорее всего, на столе будут обычные пельмени, из гастронома через дорогу, с сероватым мясом внутри, и кабачковая икра из ловко вспоротой ножом банки, и какой-нибудь не первой свежести вафельный торт.
И когда он, сытый и румяный, откинется в подушки, Аэлита вдруг застесняется запаха пота и ангоровой кофты в катышках. Она примет душ, наскоро побреет подмышки и переоденется в потрескивающий током пеньюар.
Она будет любить беспомощного Джузеппе с отчаянной страстью амазонки, а потом уже он сам будет ломать ее спиной старый чешский диван. Потому что обнаженная Аэлита окажется куда более интересной, чем одетая: у нее крупная белая грудь и массивный, не стесняющийся занимаемого пространства, оттопыренный зад, и изящные щиколотки, и круглый живот, и розовые ногти.
Утром она подаст Джузеппе чай с молоком, а потом затащит его на дачу в Апрелевке. В пропахшей мочой и копчеными сухариками электричке он будет умолять: «Красная площадь!.. Арбат!», но
Аэлита строго скажет: «Русская природа. Баня и веник. Озеро. Водка». И он подчинится крутобедрой амазонке, потому что итальянцы как раз предпочитают женщин строптивых и властных.
Через неделю она получит в подарок кольцо, которое ей решительно не понравится, – и кто придумал это белое золото, оно же на серебро похоже, а я хочу, чтоб золото-золото, чтобы сияло и бросалось в глаза. И увезет он свою Аэлиту в маленький приморский городок в провинции Калабрия, где она выкрасит волосы в черный, накупит пышных юбок и остаток жизни будет королевствовать в принадлежащей ему, например, пекарне.
Аэлита, которую в реальности наверняка звали Таней или Олей, спала напротив меня в вагоне метро и даже не подозревала, какую судьбу я ей приготовила. Она и правда выйдет на «Боровицкой» и сонно куда-то пойдет – по направлению ли к мандариново-бергамотовым берегам Калабрии или в свою тесную квартирку с лоснящимся диваном, на котором давно никто никого не любил.
8 января
15 января
18 января
Она обескураженно захлопает ресницами, подкрашенными, скорее, машинально, нежели из побуждения стать красивой. Но потом вдруг различит знакомое слово – «Савеловская» – и радостно кивнет. Да, она тоже там живет. Идем, идем, сеньор, я щас тя провожу. Такие женщины, как она, обычно превращаются в вездеходы, если им что-нибудь нужно. Обескураженный итальянец попробует отбиться, но куда уж ему против громогласной и крутобедрой России-матушки.
Всю дорогу они будут молчать, и женщина будет крепко держать его за рукав. Когда поезд остановится на «Савеловской», он впервые ей улыбнется и, ткнув себя пальцем в грудь, по слогам произнесет: «Джу-зеп-пе». Она сделает то же самое, и вдруг выяснится, что у нее красивое, почти эльфийское имя – Аэлита.
На улице ему так и не удастся освободить рукав, и даже хуже: вспотевшая красная Аэлита вручит ему свою сумку, и сумка эта станет и якорем, мешающим выйти в открытое море, и Сизифовой ношей – едва он донесет ее до вершины горы (обитой дерматином двери ее квартиры), как на плечи ему падет новый камень. На непонятном подсвистывающем языке его тюремщик, Медуза горгона, скажет:
– Будем лепить пельмени!
В прихожей она опустится перед ним на корточки и, как ребенку, расшнурует ботинки. Его ботинки – совсем не то, что ее туфли. Тонко пахнут лимонами и березовым дегтем, глаже, чем ее лицо. Аэлита заставит его сунуть мягкие ступни (которые тоже глаже, чем ее лицо) в пьяно заваливающиеся на один бок вельветовые тапочки. Втолкнет его, несчастного, вслепую пытающегося набрать в кармане эсэмэску: «Меня взяли в плен и, кажется, собираются продать на органы», в шестиметровую кухню. И накормит так, как он не ел никогда в жизни, даром что приехал из страны, где в каждой кафешке при бензоколонке подают нежнейшие равиоли с рикоттой.
На столе будут и тающие на языке пельмени с олениной, и баклажанная икра на ржаных блинчиках, и перепелиные тушки, фаршированные лисичками, и клешни камчатского краба под солоноватым домашним майонезом, и влажный, нежный, как бабушкины объятия, торт «Наполеон».
И даже если в холодильнике посудомойки с давно потухшим взглядом едва ли могут очутиться перепела и крабы, пусть Джузеппе считает, что было именно так. Может быть, он ужасно проголодался, может быть, она умела вводить людей в транс, но скорее всего, он просто наконец разглядел, что у нее красивый рот.
Скорее всего, на столе будут обычные пельмени, из гастронома через дорогу, с сероватым мясом внутри, и кабачковая икра из ловко вспоротой ножом банки, и какой-нибудь не первой свежести вафельный торт.
И когда он, сытый и румяный, откинется в подушки, Аэлита вдруг застесняется запаха пота и ангоровой кофты в катышках. Она примет душ, наскоро побреет подмышки и переоденется в потрескивающий током пеньюар.
Она будет любить беспомощного Джузеппе с отчаянной страстью амазонки, а потом уже он сам будет ломать ее спиной старый чешский диван. Потому что обнаженная Аэлита окажется куда более интересной, чем одетая: у нее крупная белая грудь и массивный, не стесняющийся занимаемого пространства, оттопыренный зад, и изящные щиколотки, и круглый живот, и розовые ногти.
Утром она подаст Джузеппе чай с молоком, а потом затащит его на дачу в Апрелевке. В пропахшей мочой и копчеными сухариками электричке он будет умолять: «Красная площадь!.. Арбат!», но
Аэлита строго скажет: «Русская природа. Баня и веник. Озеро. Водка». И он подчинится крутобедрой амазонке, потому что итальянцы как раз предпочитают женщин строптивых и властных.
Через неделю она получит в подарок кольцо, которое ей решительно не понравится, – и кто придумал это белое золото, оно же на серебро похоже, а я хочу, чтоб золото-золото, чтобы сияло и бросалось в глаза. И увезет он свою Аэлиту в маленький приморский городок в провинции Калабрия, где она выкрасит волосы в черный, накупит пышных юбок и остаток жизни будет королевствовать в принадлежащей ему, например, пекарне.
Аэлита, которую в реальности наверняка звали Таней или Олей, спала напротив меня в вагоне метро и даже не подозревала, какую судьбу я ей приготовила. Она и правда выйдет на «Боровицкой» и сонно куда-то пойдет – по направлению ли к мандариново-бергамотовым берегам Калабрии или в свою тесную квартирку с лоснящимся диваном, на котором давно никто никого не любил.
8 января
В мой утренний сон ворвался звонок телефона. Как многие творческие фрилансеры, я – сова, безнадежная. Те, кто смеет побеспокоить меня раньше полудня, навсегда попадают в черный список моего телефона, и я ненавижу их страстно, как средневековые ведьмы ненавидели инквизиторов.
А если кто-то из них еще и здоровается со мною бодрым голосом придурочного радиодиджея – ненавижу вдвойне.
– Привет, – сказал незнакомый голос, мужской. – Это Олег. – И помолчав несколько секунд, добавил: – Ну, тот Олег, из бара.
Вместо того чтобы с привычным «Подите к черту» отключить телефон, я зачем-то хрипло ответила:
– Ну привет, тот Олег.
Многими днями позже я вспоминала эту ситуацию и недоумевала – ну почему такая опытная, даже можно сказать, прожженная женщина, как я, проигнорировала сигнал alarm – раз мне, сове, показалось возможным вступить в утренний диалог с почти незнакомым человеком, значит, этот человек потенциально опасен.
Но вместо того, чтобы держаться от него подальше, я спустила ноги с кровати, протерла кулаком глаза и попыталась придать своему голосу если не бодрость, то хотя бы томную куртуазность. Мне всегда казалось, что брюнеткам вроде меня идет легкая хрипотца.
– Ну и зачем ты мне звонишь?
– Спишь еще, что ли? – рассмеялся он. – У тебя голос, как у алкаша запойного… Саш, а ты помнишь, что мы договаривались об ужине?
– Ты так и не помирился с женой, что ли?
– Ну во-первых, я не уверен, что мы вообще на этот раз помиримся. А во-вторых, я тебе что, как мужчина нравлюсь? – поставил он меня в тупик.
– В смысле?
– Ну если ты считаешь, что моя жена может помешать нашему ужину… Выходит, ты имеешь на меня какие-то планы? – Он откровенно издевался, это было весело.
– Как мило, может, тогда все вместе встретимся, втроем? Узким дружеским кругом?
– Значит, ты передумала? Наверное, пошла опять в бар, и на этот раз за твоим столиком сидел не байронический, а раблезианский персонаж.
– Все так и было… Ладно, а куда мы идем ужинать?
– «Куда» – вопрос для Москвы второстепенный, давай для начала определимся с «когда». Потому что завтра я уезжаю к бизнес-партнеру в Финляндию.
– Вот как. А что же тогда звонишь? – удивилась я.
– Чтобы, если в эти дни действительно встретишь раблезианского персонажа, ты не забыла обо мне… Что насчет восемнадцатого?
Заварила кофе покрепче, уселась с чашкой на подоконнике. Внизу полуденная Москва кипела, как бульон. Все куда-то спешили – на бизнес-ланч, вестимо. Деловые, суетливые, в строгих костюмах, по самую маковку погруженные в этот нервный город, привечающий шулеров и дельцов и жестокий к рохлям.
А у какой-то девушки, хмурой, красивой и совсем молоденькой, отломился каблук. Она стояла, прислонившись к забору – одна нога обута, туфелька в руке, – и не знала, что делать дальше. Нежный румянец, волосы золотые, из-под дешевой искусственной шубки выглядывает простое синее платье.
Мне захотелось спуститься и дать ей денег на такси. Все шли мимо и почему-то никто не останавливался, чтобы помочь, хотя, будь я мужчиной, я бы схватила такую в охапку и потащила сначала в обувной, потом в консерваторию, потом – через койку, конечно, – в ЗАГС. Пока она еще умеет расстраиваться из-за туфель.
Допив кофе, я не выдержала и действительно спустилась вниз. Подумала, что заодно неплохо бы купить во французской кофейне напротив дома горячих круассанов с сыром. А то в холодильнике шаром покати, а желудок имеет обыкновение просыпаться через пару часов после меня самой – и, точно древнее жестокое майанское божество, немедленно требует жертвенной крови на алтаре.
В подъезде встретила соседа, дядю Пашу, который сначала дружелюбно поздоровался, а потом не менее дружелюбно сообщил, что с ненакрашенными ресницами я выгляжу старше.
Вернувшись, позвонила Лере.
Когда знаком с кем-то столько лет, китайские церемонии воспринимаются раздражающе лишними. Как секс в пижаме.
– Представь себе, мне понравился мужик, но он женат, – не поздоровавшись, сказала я в трубку.
– Ну что за детский сад, Кашеварова, – Лера зевнула. – Как это скучно и предсказуемо.
– Даже не хочешь спросить, где я его откопала, как его зовут, чем он пахнет и как хотя бы выглядит?
– А то я и так не знаю, Кашеварова. Откопала ты его в каком-нибудь баре, как обычно у тебя и происходит все те долгие годы, с тех пор как ты поняла, что сайты знакомств только выглядят как гастроном с деликатесами, а на самом деле являются иллюзией. Зовут его наверняка посредственно, но мужественно. Пахнет как минимум сандалом, но скорее всего – чем-то эстетским и сложносочиненным от Comme des Garsons. Все, как тебе нравится. Выглядит – наверняка темноглазый брюнет, на других ты почти никогда не клюешь.
– С ума сойти, – восхитилась я. – Это я так примитивна или ты ясновидящая? Правда, глаза у него серые, а так – полное попадание.
– Мне просто иногда кажется, что ты – это я. И наоборот, – рассмеялась Лера. – Если тебе угодно, я даже скажу, что случится дальше.
– Уволь! – воскликнула я, но вопрос был формальностью, ибо Лера уже начала вещать:
– Вы встретитесь наверняка опять в баре, ты будешь пить «Маргариту», клубничную или лимонную, а он – двойной виски со льдом, потому что в фаллоцентричном обществе принято, чтобы самец пил крепкое. Сначала вы недолго поговорите, что называется «за жизнь», ты будешь много шутить, как делаешь всегда, когда стесняешься. После второго бокала он с байронической грустью уставится на снег за окном и начнет погружать тебя в свой экзистенциальный кризис. Как опытный инструктор по дайвингу несмышленого ученика, который так смешно выпучивает глаза под маской для плавания и боится, что ему откусит ногу тигровая акула, хотя урок вообще-то проходит на арендованной дорожке бассейна в Сокольниках. Ты будешь сидеть напротив и думать: «Такому мужику и так не повезло!». И поблескивающее на его пальце обручальное кольцо вдруг покажется тебе Соломоновым перстнем, на внутренней стороне которого наверняка прячется гравировка «Пройдет и это». После третьего коктейля ты распустишь волосы, встряхнешь ими, как цыганка, и начнешь читать стихи, потому что уверена – это сексуально. Выберешь что-нибудь емкое и выбивающее из седла, например, «Больную розу» Блейка. Я помню, как на журфаке ты написала реферат «Аутоэротизм как космогонический принцип», много его, Блейка, цитировала и употребила слово «мастурбирующий» семь раз на трех страницах, после чего тебя чуть не выгнали, хотя ты ничего ТАКОГО не имела в виду. Мужик решит, что ты с серьезным прибабахом, но вслух скажет, что у тебя губы красиво блестят. Потом вы будете целоваться в такси, и ты сама предложишь поехать в отель, причем таким специфическим тоном – небрежным, словно ты древнее кровавое божество, ежедневно пожирающее сердца мужчин и отхаркивающее их черепа. Сердца на вкус разные – в одном ты чувствуешь соленую и пахнущую синим океаном устричную мякоть, другое похоже на чизбургер из придорожной закусочной – ты о нем и не вспомнишь через сутки, но оно способно наполнить кратковременной тяжелой сытостью. А черепа – одинаковые все, валяются у твоих ног бесполезной шелухой.
– Пока мне все нравится, – назло Лере, добивавшейся эффекта противоположного, сказала я. – Ты же знаешь, саморазрушение – наше все. Тем более с темноволосым и темноглазым, да еще и под лимонную «Маргариту». Что же будет с нами потом? Чай-кофе-пасадобль или сказочка о Петре и Февронии?
– Ага, разбежалась, – хмыкнула она. – Вы какое-то время будете мыкаться по отелям, которые будут становиться все дешевле. Потом поедете отдохнуть – куда-нибудь на другой конец света, чтобы ненароком не встретить друзей его жены. А потом, рано или поздно, ты поймешь, что это бег по кругу. Стадион комфортабельный, навороченные кроссовки, все дела… Но суть дела от этого не меняется. И тогда ты снова позвонишь мне – чтобы сообщить, что он оказался мудаком.
– И мы пойдем в бар и закажем по двойному виски, потому что плевать мы хотели на координаты фаллоцентричного общества, и еще потому что инфантильными коктейлями можно только начинать отношения, а заканчивать – чем-нибудь крепким.
– Так и будет. Если хочешь, можем сэкономить время и встретиться на виски прямо сейчас.
– Браво, подруга. Только вот с какой стати я должна отказываться от бега по кругу в комфортабельных кроссовках, если я все равно не верю в то, что горожане вроде нас привыкли называть «любовью»? И считаю институт брака давно почившим.
– Дело твое, – флегматично согласилась Лера.
– Кстати, его зовут Олег, он действительно брюнет, у него красивые крупные руки и мятый пиджак цвета хаки, скоро мы встречаемся на кальян.
Повесив трубку, я встала перед зеркалом, зачем-то накрасила губы алой помадой, которую купила тысячу лет назад, в последний день двадцатидевятилетия.
Я давно заметила, что большинство женщин боится цифры «тридцать», как будто бы пересечение этой черты подобно зловещему вудуистскому ритуалу. Хотя ничего, по сути, не меняется. Но я тоже поддалась массовой панике и даже перестала применять относительно себя слово «девушка». Мои ровесницы шарахались от статуса «женщина» как черт от ладана, им казалось, что это слово похоже на вонзающийся в гробовую доску гвоздь.
И вот я пошла в магазин и купила, во-первых, умопомрачительно вульгарные чулки с блестками, а во-вторых, красную помаду. Это было что-то среднее между предменструальной истерикой и попыткой утвердить в материальном предмете лозунг «Жизнь после тридцати только начинается!». Ни чулки, ни помада так и не увидели белый свет – во всем этом я напоминала проститутку из какого-нибудь портового португальского городка.
Так вот, повесив трубку, я густо-густо накрасила губы. И продекламировала:
А если кто-то из них еще и здоровается со мною бодрым голосом придурочного радиодиджея – ненавижу вдвойне.
– Привет, – сказал незнакомый голос, мужской. – Это Олег. – И помолчав несколько секунд, добавил: – Ну, тот Олег, из бара.
Вместо того чтобы с привычным «Подите к черту» отключить телефон, я зачем-то хрипло ответила:
– Ну привет, тот Олег.
Многими днями позже я вспоминала эту ситуацию и недоумевала – ну почему такая опытная, даже можно сказать, прожженная женщина, как я, проигнорировала сигнал alarm – раз мне, сове, показалось возможным вступить в утренний диалог с почти незнакомым человеком, значит, этот человек потенциально опасен.
Но вместо того, чтобы держаться от него подальше, я спустила ноги с кровати, протерла кулаком глаза и попыталась придать своему голосу если не бодрость, то хотя бы томную куртуазность. Мне всегда казалось, что брюнеткам вроде меня идет легкая хрипотца.
– Ну и зачем ты мне звонишь?
– Спишь еще, что ли? – рассмеялся он. – У тебя голос, как у алкаша запойного… Саш, а ты помнишь, что мы договаривались об ужине?
– Ты так и не помирился с женой, что ли?
– Ну во-первых, я не уверен, что мы вообще на этот раз помиримся. А во-вторых, я тебе что, как мужчина нравлюсь? – поставил он меня в тупик.
– В смысле?
– Ну если ты считаешь, что моя жена может помешать нашему ужину… Выходит, ты имеешь на меня какие-то планы? – Он откровенно издевался, это было весело.
– Как мило, может, тогда все вместе встретимся, втроем? Узким дружеским кругом?
– Значит, ты передумала? Наверное, пошла опять в бар, и на этот раз за твоим столиком сидел не байронический, а раблезианский персонаж.
– Все так и было… Ладно, а куда мы идем ужинать?
– «Куда» – вопрос для Москвы второстепенный, давай для начала определимся с «когда». Потому что завтра я уезжаю к бизнес-партнеру в Финляндию.
– Вот как. А что же тогда звонишь? – удивилась я.
– Чтобы, если в эти дни действительно встретишь раблезианского персонажа, ты не забыла обо мне… Что насчет восемнадцатого?
Заварила кофе покрепче, уселась с чашкой на подоконнике. Внизу полуденная Москва кипела, как бульон. Все куда-то спешили – на бизнес-ланч, вестимо. Деловые, суетливые, в строгих костюмах, по самую маковку погруженные в этот нервный город, привечающий шулеров и дельцов и жестокий к рохлям.
А у какой-то девушки, хмурой, красивой и совсем молоденькой, отломился каблук. Она стояла, прислонившись к забору – одна нога обута, туфелька в руке, – и не знала, что делать дальше. Нежный румянец, волосы золотые, из-под дешевой искусственной шубки выглядывает простое синее платье.
Мне захотелось спуститься и дать ей денег на такси. Все шли мимо и почему-то никто не останавливался, чтобы помочь, хотя, будь я мужчиной, я бы схватила такую в охапку и потащила сначала в обувной, потом в консерваторию, потом – через койку, конечно, – в ЗАГС. Пока она еще умеет расстраиваться из-за туфель.
Допив кофе, я не выдержала и действительно спустилась вниз. Подумала, что заодно неплохо бы купить во французской кофейне напротив дома горячих круассанов с сыром. А то в холодильнике шаром покати, а желудок имеет обыкновение просыпаться через пару часов после меня самой – и, точно древнее жестокое майанское божество, немедленно требует жертвенной крови на алтаре.
В подъезде встретила соседа, дядю Пашу, который сначала дружелюбно поздоровался, а потом не менее дружелюбно сообщил, что с ненакрашенными ресницами я выгляжу старше.
Вернувшись, позвонила Лере.
Когда знаком с кем-то столько лет, китайские церемонии воспринимаются раздражающе лишними. Как секс в пижаме.
– Представь себе, мне понравился мужик, но он женат, – не поздоровавшись, сказала я в трубку.
– Ну что за детский сад, Кашеварова, – Лера зевнула. – Как это скучно и предсказуемо.
– Даже не хочешь спросить, где я его откопала, как его зовут, чем он пахнет и как хотя бы выглядит?
– А то я и так не знаю, Кашеварова. Откопала ты его в каком-нибудь баре, как обычно у тебя и происходит все те долгие годы, с тех пор как ты поняла, что сайты знакомств только выглядят как гастроном с деликатесами, а на самом деле являются иллюзией. Зовут его наверняка посредственно, но мужественно. Пахнет как минимум сандалом, но скорее всего – чем-то эстетским и сложносочиненным от Comme des Garsons. Все, как тебе нравится. Выглядит – наверняка темноглазый брюнет, на других ты почти никогда не клюешь.
– С ума сойти, – восхитилась я. – Это я так примитивна или ты ясновидящая? Правда, глаза у него серые, а так – полное попадание.
– Мне просто иногда кажется, что ты – это я. И наоборот, – рассмеялась Лера. – Если тебе угодно, я даже скажу, что случится дальше.
– Уволь! – воскликнула я, но вопрос был формальностью, ибо Лера уже начала вещать:
– Вы встретитесь наверняка опять в баре, ты будешь пить «Маргариту», клубничную или лимонную, а он – двойной виски со льдом, потому что в фаллоцентричном обществе принято, чтобы самец пил крепкое. Сначала вы недолго поговорите, что называется «за жизнь», ты будешь много шутить, как делаешь всегда, когда стесняешься. После второго бокала он с байронической грустью уставится на снег за окном и начнет погружать тебя в свой экзистенциальный кризис. Как опытный инструктор по дайвингу несмышленого ученика, который так смешно выпучивает глаза под маской для плавания и боится, что ему откусит ногу тигровая акула, хотя урок вообще-то проходит на арендованной дорожке бассейна в Сокольниках. Ты будешь сидеть напротив и думать: «Такому мужику и так не повезло!». И поблескивающее на его пальце обручальное кольцо вдруг покажется тебе Соломоновым перстнем, на внутренней стороне которого наверняка прячется гравировка «Пройдет и это». После третьего коктейля ты распустишь волосы, встряхнешь ими, как цыганка, и начнешь читать стихи, потому что уверена – это сексуально. Выберешь что-нибудь емкое и выбивающее из седла, например, «Больную розу» Блейка. Я помню, как на журфаке ты написала реферат «Аутоэротизм как космогонический принцип», много его, Блейка, цитировала и употребила слово «мастурбирующий» семь раз на трех страницах, после чего тебя чуть не выгнали, хотя ты ничего ТАКОГО не имела в виду. Мужик решит, что ты с серьезным прибабахом, но вслух скажет, что у тебя губы красиво блестят. Потом вы будете целоваться в такси, и ты сама предложишь поехать в отель, причем таким специфическим тоном – небрежным, словно ты древнее кровавое божество, ежедневно пожирающее сердца мужчин и отхаркивающее их черепа. Сердца на вкус разные – в одном ты чувствуешь соленую и пахнущую синим океаном устричную мякоть, другое похоже на чизбургер из придорожной закусочной – ты о нем и не вспомнишь через сутки, но оно способно наполнить кратковременной тяжелой сытостью. А черепа – одинаковые все, валяются у твоих ног бесполезной шелухой.
– Пока мне все нравится, – назло Лере, добивавшейся эффекта противоположного, сказала я. – Ты же знаешь, саморазрушение – наше все. Тем более с темноволосым и темноглазым, да еще и под лимонную «Маргариту». Что же будет с нами потом? Чай-кофе-пасадобль или сказочка о Петре и Февронии?
– Ага, разбежалась, – хмыкнула она. – Вы какое-то время будете мыкаться по отелям, которые будут становиться все дешевле. Потом поедете отдохнуть – куда-нибудь на другой конец света, чтобы ненароком не встретить друзей его жены. А потом, рано или поздно, ты поймешь, что это бег по кругу. Стадион комфортабельный, навороченные кроссовки, все дела… Но суть дела от этого не меняется. И тогда ты снова позвонишь мне – чтобы сообщить, что он оказался мудаком.
– И мы пойдем в бар и закажем по двойному виски, потому что плевать мы хотели на координаты фаллоцентричного общества, и еще потому что инфантильными коктейлями можно только начинать отношения, а заканчивать – чем-нибудь крепким.
– Так и будет. Если хочешь, можем сэкономить время и встретиться на виски прямо сейчас.
– Браво, подруга. Только вот с какой стати я должна отказываться от бега по кругу в комфортабельных кроссовках, если я все равно не верю в то, что горожане вроде нас привыкли называть «любовью»? И считаю институт брака давно почившим.
– Дело твое, – флегматично согласилась Лера.
– Кстати, его зовут Олег, он действительно брюнет, у него красивые крупные руки и мятый пиджак цвета хаки, скоро мы встречаемся на кальян.
Повесив трубку, я встала перед зеркалом, зачем-то накрасила губы алой помадой, которую купила тысячу лет назад, в последний день двадцатидевятилетия.
Я давно заметила, что большинство женщин боится цифры «тридцать», как будто бы пересечение этой черты подобно зловещему вудуистскому ритуалу. Хотя ничего, по сути, не меняется. Но я тоже поддалась массовой панике и даже перестала применять относительно себя слово «девушка». Мои ровесницы шарахались от статуса «женщина» как черт от ладана, им казалось, что это слово похоже на вонзающийся в гробовую доску гвоздь.
И вот я пошла в магазин и купила, во-первых, умопомрачительно вульгарные чулки с блестками, а во-вторых, красную помаду. Это было что-то среднее между предменструальной истерикой и попыткой утвердить в материальном предмете лозунг «Жизнь после тридцати только начинается!». Ни чулки, ни помада так и не увидели белый свет – во всем этом я напоминала проститутку из какого-нибудь портового португальского городка.
Так вот, повесив трубку, я густо-густо накрасила губы. И продекламировала:
Потом вытерла помаду рукавом махрового халата и подумала: «Лера все-таки такая дура. Ну зачем читать Блейка, да еще и про мастурбирующую розу, симпатичным мужикам?»
О, роза, ты больна!
Во мраке ночи бурной
Разведал червь тайник
Любви твоей пурпурной.
И он туда проник,
Незримый, ненасытный,
И жизнь твою сгубил
Своей любовью скрытной.
15 января
Репка. Грустная московская сказка.
В соседней квартире с некими Артамоновыми поселился молодой состоятельный холостяк. У Артамоновых была Варя, дочь на выданье – хорошая девочка из приличной московской семьи. Музыкальная школа, русая коса, бессмысленное, но тяжеловесное, гуманитарное образование, миллион впечатляющих навыков (например, она могла растопить в кастрюле десять «обмылков» и слепить из них новый кусочек мыла, да еще и не простой, а в виде розы с десятками тонких нежных лепестков).
И вот дед Артамонов, генерал в отставке, пошел сватать Вареньку соседу. Взял с собою поллитрушку, как водится, детские внученькины фото и килограмм красной икры. Сидели весь вечер, дед вернулся домой румяный и навеселе, а сосед на следующее утро прислал для Вари корзину нарциссов, но этим все и ограничилось. «Проку от тебя, дед, нет!» – сказала Варина бабушка, заслуженный учитель на пенсии. Напекла гору блинов и пошла к соседу. Тоже прекрасно вечер провела, и они даже вместе посмотрели очередную серию какой-то там «Дикой Розы». Но ничего.
Не захотел перспективный холостяк на Вареньке жениться. Артамоновы подождали пару недель и решились на новый ход – подослали к бедному мужику бабкину подругу, жучку редкостную. Та весь вечер мозги ему промывала, и с той стороны зайдет, и с этой. Но вернулась тоже с пустыми руками.
А потом еще несколько недель прошло, и симпатичный сосед представил Артамоновым свою невесту. Типичную серую мышь – приехала откуда-то из Воронежа и поймала нашего холостяка на сайте знакомств. И теперь живет в его трехкомнатной квартире, водит его «ниссан» и растит ему двоих детей, мальчика и девочку. И ведь выглядит – без слез не взглянешь, мышь она и есть мышь. В общем, просто повезло. Сучке.
В соседней квартире с некими Артамоновыми поселился молодой состоятельный холостяк. У Артамоновых была Варя, дочь на выданье – хорошая девочка из приличной московской семьи. Музыкальная школа, русая коса, бессмысленное, но тяжеловесное, гуманитарное образование, миллион впечатляющих навыков (например, она могла растопить в кастрюле десять «обмылков» и слепить из них новый кусочек мыла, да еще и не простой, а в виде розы с десятками тонких нежных лепестков).
И вот дед Артамонов, генерал в отставке, пошел сватать Вареньку соседу. Взял с собою поллитрушку, как водится, детские внученькины фото и килограмм красной икры. Сидели весь вечер, дед вернулся домой румяный и навеселе, а сосед на следующее утро прислал для Вари корзину нарциссов, но этим все и ограничилось. «Проку от тебя, дед, нет!» – сказала Варина бабушка, заслуженный учитель на пенсии. Напекла гору блинов и пошла к соседу. Тоже прекрасно вечер провела, и они даже вместе посмотрели очередную серию какой-то там «Дикой Розы». Но ничего.
Не захотел перспективный холостяк на Вареньке жениться. Артамоновы подождали пару недель и решились на новый ход – подослали к бедному мужику бабкину подругу, жучку редкостную. Та весь вечер мозги ему промывала, и с той стороны зайдет, и с этой. Но вернулась тоже с пустыми руками.
А потом еще несколько недель прошло, и симпатичный сосед представил Артамоновым свою невесту. Типичную серую мышь – приехала откуда-то из Воронежа и поймала нашего холостяка на сайте знакомств. И теперь живет в его трехкомнатной квартире, водит его «ниссан» и растит ему двоих детей, мальчика и девочку. И ведь выглядит – без слез не взглянешь, мышь она и есть мышь. В общем, просто повезло. Сучке.
18 января
Встреча была назначена в «Петровиче», и это не предвещало ничего хорошего – слишком много связано у меня с этим местом. Впервые я попала туда еще студенткой. Не передать, сколько литров местной «хреновухи» перекочевало в мой желудок, сколько бессонных ночей было потрачено на танцы под «Летящей походкой ты вышла из мая» и странные разговоры с подвыпившими богемными персонажами. И сколько раз я уходила оттуда под утро с кем-нибудь, чье плечо воспринималось надежной опорой и чье лицо казалось сошедшим с портрета Леонардо. Таким же нездешним и одухотворенным. Все-таки «хреновуха» – лучший фотошоп.
На Мясницкую меня вез таксист – вез и бубнил себе под нос, как его достала Москва, пробки, цены, неприветливые люди, толпы. Бубнил не растерянно, а зло, даже не задумываясь о том, что рядом сидит человек, которому может быть неприятно слышать такое о родном городе. Мне и было неприятно. Причем я не то чтобы московский патриот. Я легкомысленно влюбляюсь в чужие города. В Одессу. В Ростов. В Ярославль. В Углич. В Будву. В Амстердам.
И мне симпатичны те, кто влюблен в мой город. Кто приехал, очаровался и остался жить. Некоторые из них – более москвичи, чем я сама.
Но я недолюбливаю тех, кто относится к Москве так, как потрепанная проститутка относится к прошедшему мимо олигарху. Она потянула его за рукав, рассчитывая как минимум на соболя, а он брезгливо дал сто долларов на водку, лишь бы отстала. И вот она жалуется товаркам: мол, что он нашел в этой девке, которая идет рядом, чем я-то хуже, я бы с ним смогла, пусть он старый и вонючий. Которые стонут, как тут все плохо, но продолжают мрачно доить мой город.
Я стараюсь с ними не общаться.
Олег уже ждал меня. Это был хороший знак. Даже удивительно, почему так получилось и это возможно в принципе, но я, будучи великим раздолбаем всея Руси, тем не менее всегда прихожу вовремя. И для меня мучителен московский пятнадцатиминутный люфт вежливости – если ты договорился встретиться в полдень, прийти в четверть первого считается вполне нормальным, в лучшем случае требующим лаконичного «извини» без дополнительных объяснений.
Хотя эти самые объяснения иногда тоже умиляют – например, большинство плюющих на чужое время разводят руками: мол, пробки же. Как будто нельзя поехать заранее или воспользоваться метро, если не умеешь, заглянув в яндекс-карту, время рассчитать.
Олег выглядел уставшим – бледное лицо, тени под глазами, – но улыбался приветливо и тепло. На нем был тот же кашемировый свитер, а на столе перед ним стоял запотевший графинчик с «хреновухой». Я села напротив.
– Привет! Если ты не возражаешь, закажу себе что-нибудь более куртуазное… А то после местных настоек от меня добра ждать не приходится.
– Звучит многообещающе… Очень рад тебя, Саша, видеть… Значит, ты тут часто бываешь?
– А ты, наверное, наоборот. Несвободные мужчины устраивают тайные ужины в клубах, где нет шансов встретить знакомых.
– Вижу, ты большой специалист по несвободным мужчинам и тайным свиданиям. Да расслабься, у меня тут просто переговоры были… Как провела праздники?
– Не поверишь, но за работой. Пыталась написать сценарий сериала.
– Ого, ты еще и сценарист! – восхитился Олег.
– Ах, если бы. Просто периодически рассылаю заявки. Веером. И пока ничего. Может быть, дело в том, что я претендую на обновление жанра. И даже не авторское – подсмотренное у западных студий. Но у нас все такие инертные, Олег. И в журналистике, и в кино. Если сериал, то должны быть засахаренные сопли.
– И тебе приятного аппетита, да!
– Если героиня – женщина, то она должна быть либо немного нелепой и вызывающей снисходительную реакцию, либо кремень-бабой, круче, чем Джеки Чан, но с прилагающимся бонусом в виде горькой доли. И чтобы она выла по ночам в подушку и мечтала избавиться от внутреннего бабоконя, лишь бы было кому пожарить яичницу. Ну и понятное дело, чтобы в финале ей встретился этот гипотетический пожиратель яичниц. И это был бы хеппи-энд…. А мне бы так хотелось, чтобы появился русский сериал с нормальной героиней. Просто современной умной женщиной, не жеманной, не мечтающей загнать в ЗАГС олигарха. Чтобы все как в жизни.
Мы заказали гречку с котлетами – идеальная еда для того, чтобы низвести свидание в жанр бесперспективных дружеских посиделок.
Говорили преимущественно об искусстве – обоим эта территория казалась безопасной. Выяснилось, что мы оба любим старые ужастики студии Hammer, умиляемся Дракуле тридцать первого года и считаем Чарли Чаплина героем скорее трагическим, а Вивьен Ли – самой красивой женщиной из всех, кто когда-либо рождался на белый свет. Разговаривать с Олегом было легко – даже неловкие паузы он умел превратить в многозначительное, наполняющее молчание.
Медленно повышали градус. Я начала с мохито, потом перешла на ужасную маргинальную смесь «коньяк со спрайтом» (студенческая привычка, за которую мне ужасно стыдно).
Он сказал, что купил на аукционе в Лондоне альбом с эскизами театральных костюмов для спектакля «Отверженные» 1878 года. И что никто из друзей его не понял, и все считали, что порвать пачку денег и выпустить обрывки из рук на ветру было бы более красивым жестом.
– А я тоже мастер дурацких трат. Вообще не думаю о деньгах, если вещь для меня что-то значит.
Знаешь, когда мне было тринадцать, я потратила все карманные деньги на автограф Майкла Джексона. Он мне нравился, – призналась я. – А это было очень много денег. Год копила, о велосипеде и роликах мечтала.
– Ничего себе! Где же ты ухитрилась найти автограф Джексона в те годы в Москве?
– Один старшеклассник продавал… Потом, конечно, я узнала, что он сам и рисовал их. Было вдвойне обидно.
И вот, наконец, настал момент, когда я поняла: либо немедленно надо уходить, либо эта ночь закончится не в «Петровиче». Хотя даже наши руки не соприкасались и не говорили мы ни о чем «таком». Но общение было словно на двух уровнях – на поверхности безобидный светский разговор, а на дне – вопросительный взгляд, улыбка уголком губы, и обоим понятно, что все это значит и к чему ведет.
– Знаешь, пожалуй, я поеду домой. Завтра вставать рано, – сказала я.
Через десять минут мы вовсю целовались в такси.
А теперь внимание: пусть риторический, но все-таки вопрос. О чем думают девушки двадцати, тридцати и сорока лет, когда собираются заняться сексом на первом свидании?
Двадцатилетняя девушка думает так: правильно ли я поступаю? Позвонит ли он утром, не сочтет ли меня чересчур легкомысленной? Видят ли капитулировавшие крепости рыцарей, вошедших в них, во второй раз? Или те, сверкая латами, победоносно проходят сквозь, чтобы потом обжиться в каком-нибудь тридесятом царстве, путь к которому долог, опасен и сокрыт молочными туманами?
Смешной философский парадокс: пожалуй, я ни разу не встречала живую двадцатилетнюю девушку, которая и в самом деле мечтала бы о прекрасном принце. То есть они любят об этом поговорить, иногда за бутылочкой полусладкого посетовать подругам на то, что вокруг – сплошь попрыгунчики и ноль – порядочных и надежных, готовых прижать к мускулистой грудной клетке и на руках перенести через Северный Ледовитый океан.
В реальности же этот вросший корнями в землю рыцарь нужен им для единственного простейшего ритуального действа: выпорхнуть из его ладоней и умчаться в голубые дали, трепеща нежными крылышками. И чтобы за спиною осталось его окровавленное сердце. И потом, скорбно сложив брови, рассказывать направо и налево – мол, все-таки я такая сволочь, сломала мужику жизнь.
Если же вдруг у несчастного хватает силы воли подобрать из пыли свое сердце, запихнуть его обратно в разверстую грудь и зашить рану аккуратным хирургическим швом с саморассасывающимися нитками, то в легкомысленные сволочи низводится уже он. Как же так, посмел посягнуть на счастье после того, как мял мои простыни и врал, что на белом свете не найдешь столь упругой и соблазнительной попы, как моя.
Двадцатипятилетние девушки, которые собираются заняться сексом на первом свидании, думают так: уверена ли я в том, что мои трусы и лифчик из одного комплекта?
Тоже загадочное явление: я не знаю ни одну женщину, отвергнутую из-за разномастного белья, но знаю как минимум десяток, однажды отказавшихся от намечающегося секса именно по этой причине.
Тридцатилетние женщины, которые собираются заняться сексом на первом свидании, думают иногда: не посмотрит ли он косо, если я обозначу свою осведомленность относительно отелей на одну ночь? Не все, конечно. Некоторым не страшно пригласить незнакомца на свою территорию, но ни я, ни мои близкие подруги к подобным камикадзе никогда не относились.
И дело тут даже не в том, что мужчина может оказаться Джеком-потрошителем, и следующим утром твою мутноглазую голову с некрасиво вываленным синим языком найдут в мусорном контейнере дворники-гастарбайтеры. Просто квартира, в которой ты живешь одна, уже много лет – это как незащищенное ежиное брюшко, как доверчиво раскрытая навстречу профессиональному хироманту ладонь. Ну зачем мне нужно, чтобы, возможно, случайный прохожий знал, что на прикроватной тумбочке, почти надежно замаскированный книгой «Элегантность ежика», у меня лежит какой-нибудь альманах «Десять тысяч способов омоложения с помощью трын-травы»?
На Мясницкую меня вез таксист – вез и бубнил себе под нос, как его достала Москва, пробки, цены, неприветливые люди, толпы. Бубнил не растерянно, а зло, даже не задумываясь о том, что рядом сидит человек, которому может быть неприятно слышать такое о родном городе. Мне и было неприятно. Причем я не то чтобы московский патриот. Я легкомысленно влюбляюсь в чужие города. В Одессу. В Ростов. В Ярославль. В Углич. В Будву. В Амстердам.
И мне симпатичны те, кто влюблен в мой город. Кто приехал, очаровался и остался жить. Некоторые из них – более москвичи, чем я сама.
Но я недолюбливаю тех, кто относится к Москве так, как потрепанная проститутка относится к прошедшему мимо олигарху. Она потянула его за рукав, рассчитывая как минимум на соболя, а он брезгливо дал сто долларов на водку, лишь бы отстала. И вот она жалуется товаркам: мол, что он нашел в этой девке, которая идет рядом, чем я-то хуже, я бы с ним смогла, пусть он старый и вонючий. Которые стонут, как тут все плохо, но продолжают мрачно доить мой город.
Я стараюсь с ними не общаться.
Олег уже ждал меня. Это был хороший знак. Даже удивительно, почему так получилось и это возможно в принципе, но я, будучи великим раздолбаем всея Руси, тем не менее всегда прихожу вовремя. И для меня мучителен московский пятнадцатиминутный люфт вежливости – если ты договорился встретиться в полдень, прийти в четверть первого считается вполне нормальным, в лучшем случае требующим лаконичного «извини» без дополнительных объяснений.
Хотя эти самые объяснения иногда тоже умиляют – например, большинство плюющих на чужое время разводят руками: мол, пробки же. Как будто нельзя поехать заранее или воспользоваться метро, если не умеешь, заглянув в яндекс-карту, время рассчитать.
Олег выглядел уставшим – бледное лицо, тени под глазами, – но улыбался приветливо и тепло. На нем был тот же кашемировый свитер, а на столе перед ним стоял запотевший графинчик с «хреновухой». Я села напротив.
– Привет! Если ты не возражаешь, закажу себе что-нибудь более куртуазное… А то после местных настоек от меня добра ждать не приходится.
– Звучит многообещающе… Очень рад тебя, Саша, видеть… Значит, ты тут часто бываешь?
– А ты, наверное, наоборот. Несвободные мужчины устраивают тайные ужины в клубах, где нет шансов встретить знакомых.
– Вижу, ты большой специалист по несвободным мужчинам и тайным свиданиям. Да расслабься, у меня тут просто переговоры были… Как провела праздники?
– Не поверишь, но за работой. Пыталась написать сценарий сериала.
– Ого, ты еще и сценарист! – восхитился Олег.
– Ах, если бы. Просто периодически рассылаю заявки. Веером. И пока ничего. Может быть, дело в том, что я претендую на обновление жанра. И даже не авторское – подсмотренное у западных студий. Но у нас все такие инертные, Олег. И в журналистике, и в кино. Если сериал, то должны быть засахаренные сопли.
– И тебе приятного аппетита, да!
– Если героиня – женщина, то она должна быть либо немного нелепой и вызывающей снисходительную реакцию, либо кремень-бабой, круче, чем Джеки Чан, но с прилагающимся бонусом в виде горькой доли. И чтобы она выла по ночам в подушку и мечтала избавиться от внутреннего бабоконя, лишь бы было кому пожарить яичницу. Ну и понятное дело, чтобы в финале ей встретился этот гипотетический пожиратель яичниц. И это был бы хеппи-энд…. А мне бы так хотелось, чтобы появился русский сериал с нормальной героиней. Просто современной умной женщиной, не жеманной, не мечтающей загнать в ЗАГС олигарха. Чтобы все как в жизни.
Мы заказали гречку с котлетами – идеальная еда для того, чтобы низвести свидание в жанр бесперспективных дружеских посиделок.
Говорили преимущественно об искусстве – обоим эта территория казалась безопасной. Выяснилось, что мы оба любим старые ужастики студии Hammer, умиляемся Дракуле тридцать первого года и считаем Чарли Чаплина героем скорее трагическим, а Вивьен Ли – самой красивой женщиной из всех, кто когда-либо рождался на белый свет. Разговаривать с Олегом было легко – даже неловкие паузы он умел превратить в многозначительное, наполняющее молчание.
Медленно повышали градус. Я начала с мохито, потом перешла на ужасную маргинальную смесь «коньяк со спрайтом» (студенческая привычка, за которую мне ужасно стыдно).
Он сказал, что купил на аукционе в Лондоне альбом с эскизами театральных костюмов для спектакля «Отверженные» 1878 года. И что никто из друзей его не понял, и все считали, что порвать пачку денег и выпустить обрывки из рук на ветру было бы более красивым жестом.
– А я тоже мастер дурацких трат. Вообще не думаю о деньгах, если вещь для меня что-то значит.
Знаешь, когда мне было тринадцать, я потратила все карманные деньги на автограф Майкла Джексона. Он мне нравился, – призналась я. – А это было очень много денег. Год копила, о велосипеде и роликах мечтала.
– Ничего себе! Где же ты ухитрилась найти автограф Джексона в те годы в Москве?
– Один старшеклассник продавал… Потом, конечно, я узнала, что он сам и рисовал их. Было вдвойне обидно.
И вот, наконец, настал момент, когда я поняла: либо немедленно надо уходить, либо эта ночь закончится не в «Петровиче». Хотя даже наши руки не соприкасались и не говорили мы ни о чем «таком». Но общение было словно на двух уровнях – на поверхности безобидный светский разговор, а на дне – вопросительный взгляд, улыбка уголком губы, и обоим понятно, что все это значит и к чему ведет.
– Знаешь, пожалуй, я поеду домой. Завтра вставать рано, – сказала я.
Через десять минут мы вовсю целовались в такси.
А теперь внимание: пусть риторический, но все-таки вопрос. О чем думают девушки двадцати, тридцати и сорока лет, когда собираются заняться сексом на первом свидании?
Двадцатилетняя девушка думает так: правильно ли я поступаю? Позвонит ли он утром, не сочтет ли меня чересчур легкомысленной? Видят ли капитулировавшие крепости рыцарей, вошедших в них, во второй раз? Или те, сверкая латами, победоносно проходят сквозь, чтобы потом обжиться в каком-нибудь тридесятом царстве, путь к которому долог, опасен и сокрыт молочными туманами?
Смешной философский парадокс: пожалуй, я ни разу не встречала живую двадцатилетнюю девушку, которая и в самом деле мечтала бы о прекрасном принце. То есть они любят об этом поговорить, иногда за бутылочкой полусладкого посетовать подругам на то, что вокруг – сплошь попрыгунчики и ноль – порядочных и надежных, готовых прижать к мускулистой грудной клетке и на руках перенести через Северный Ледовитый океан.
В реальности же этот вросший корнями в землю рыцарь нужен им для единственного простейшего ритуального действа: выпорхнуть из его ладоней и умчаться в голубые дали, трепеща нежными крылышками. И чтобы за спиною осталось его окровавленное сердце. И потом, скорбно сложив брови, рассказывать направо и налево – мол, все-таки я такая сволочь, сломала мужику жизнь.
Если же вдруг у несчастного хватает силы воли подобрать из пыли свое сердце, запихнуть его обратно в разверстую грудь и зашить рану аккуратным хирургическим швом с саморассасывающимися нитками, то в легкомысленные сволочи низводится уже он. Как же так, посмел посягнуть на счастье после того, как мял мои простыни и врал, что на белом свете не найдешь столь упругой и соблазнительной попы, как моя.
Двадцатипятилетние девушки, которые собираются заняться сексом на первом свидании, думают так: уверена ли я в том, что мои трусы и лифчик из одного комплекта?
Тоже загадочное явление: я не знаю ни одну женщину, отвергнутую из-за разномастного белья, но знаю как минимум десяток, однажды отказавшихся от намечающегося секса именно по этой причине.
Тридцатилетние женщины, которые собираются заняться сексом на первом свидании, думают иногда: не посмотрит ли он косо, если я обозначу свою осведомленность относительно отелей на одну ночь? Не все, конечно. Некоторым не страшно пригласить незнакомца на свою территорию, но ни я, ни мои близкие подруги к подобным камикадзе никогда не относились.
И дело тут даже не в том, что мужчина может оказаться Джеком-потрошителем, и следующим утром твою мутноглазую голову с некрасиво вываленным синим языком найдут в мусорном контейнере дворники-гастарбайтеры. Просто квартира, в которой ты живешь одна, уже много лет – это как незащищенное ежиное брюшко, как доверчиво раскрытая навстречу профессиональному хироманту ладонь. Ну зачем мне нужно, чтобы, возможно, случайный прохожий знал, что на прикроватной тумбочке, почти надежно замаскированный книгой «Элегантность ежика», у меня лежит какой-нибудь альманах «Десять тысяч способов омоложения с помощью трын-травы»?