Мы пытаемся убедить самих себя и друг друга, что с вечеринки надо сваливать, пока еще весело, — иначе ничем хорошим дело не кончится. Я совершенно не хочу причинять Креветке боль, мне легче отрубить себе оставшиеся пальцы.
По-моему, она этого не понимает. Я, например, не выношу, когда она начинает перечислять все гадости, которые этот Роберт подстраивал ее подруге Мэрте. А Креветка в последнее время ни о чем больше не говорит. И стоит ей сесть на любимого конька, как я чувствую себя виноватым, потому что мне чудится в ее голосе что-то вроде: «Вы, мужики, все такие». Иногда я позволяю себе реплику типа: «Может, она его довела…», и тогда Креветка начинает рвать и метать. «Но я же не Роберт! — пытаюсь вставить я. — Ты считаешь мужчин эгоистами, норовящими только попользоваться женщиной. Значит, раз я мужчина, то должен брать на себя вину за всё, что творят другие мужики? А ты берешь на себя вину за весь обман, который допускали белые в отношении других рас? Ты ведь тоже белая!»
Она вовсе не ставила меня в один ряд с Робертом, говорит Креветка, и не знает, почему я считаю нужным защищать его. Потом добавляет: спасибо, что он хоть не бил Мэрту… И я опять чувствую себя виноватым — за всех мужей, которые бьют своих жен. Ни к чему хорошему такие перепалки не ведут.
После них остается заминированное поле (заминированное всем сказанным и тем более не сказанным), а это мешает нашим играм, с которыми у нас поначалу был полный ажур.
Конечно, если быть честным с самим собой, моя главная проблема в другом. (Я по-настоящему осознал ее только после смерти матери.)
Мне нужна женщина, которая создала бы подобие домашнего очага. Так и быть, она может разогревать покупные тефтели и печь торт из пакета, может вешать вместо гардин деревяшки и покупать одежду вроде той, в какую тебя обряжает больница или другое государственное учреждение… но она должна быть заботливой, должна что-то предпринимать, чтобы я наконец почувствовал себя дома уютно. Креветка, ясное дело, сказала бы, что я могу сам покупать себе тефтели, а носильных вещей у меня хватает, голый не хожу; но ведь я давно живу по принципу «нос вытащил, хвост увяз»: напихиваюсь едой, чтобы не помереть с голоду, одеваюсь, чтобы не забрали в полицию.
Скоро можно будет не волноваться, что я потеряю усадьбу и окажусь в общежитии (если не в ночлежке). У меня уже и так не лучше, чем в ночлежке, пропади все пропадом! Я даже не знаю, с какой стороны взяться за этот чертов уют. Думаю, я бы обошелся без постельных радостей (обходился же, и подолгу), однако стать бездомным в собственной усадьбе, прямо скажем, невесело.
А Креветка, видать, не хочет мне помочь. Или не может.
45
46
47
48
49
По-моему, она этого не понимает. Я, например, не выношу, когда она начинает перечислять все гадости, которые этот Роберт подстраивал ее подруге Мэрте. А Креветка в последнее время ни о чем больше не говорит. И стоит ей сесть на любимого конька, как я чувствую себя виноватым, потому что мне чудится в ее голосе что-то вроде: «Вы, мужики, все такие». Иногда я позволяю себе реплику типа: «Может, она его довела…», и тогда Креветка начинает рвать и метать. «Но я же не Роберт! — пытаюсь вставить я. — Ты считаешь мужчин эгоистами, норовящими только попользоваться женщиной. Значит, раз я мужчина, то должен брать на себя вину за всё, что творят другие мужики? А ты берешь на себя вину за весь обман, который допускали белые в отношении других рас? Ты ведь тоже белая!»
Она вовсе не ставила меня в один ряд с Робертом, говорит Креветка, и не знает, почему я считаю нужным защищать его. Потом добавляет: спасибо, что он хоть не бил Мэрту… И я опять чувствую себя виноватым — за всех мужей, которые бьют своих жен. Ни к чему хорошему такие перепалки не ведут.
После них остается заминированное поле (заминированное всем сказанным и тем более не сказанным), а это мешает нашим играм, с которыми у нас поначалу был полный ажур.
Конечно, если быть честным с самим собой, моя главная проблема в другом. (Я по-настоящему осознал ее только после смерти матери.)
Мне нужна женщина, которая создала бы подобие домашнего очага. Так и быть, она может разогревать покупные тефтели и печь торт из пакета, может вешать вместо гардин деревяшки и покупать одежду вроде той, в какую тебя обряжает больница или другое государственное учреждение… но она должна быть заботливой, должна что-то предпринимать, чтобы я наконец почувствовал себя дома уютно. Креветка, ясное дело, сказала бы, что я могу сам покупать себе тефтели, а носильных вещей у меня хватает, голый не хожу; но ведь я давно живу по принципу «нос вытащил, хвост увяз»: напихиваюсь едой, чтобы не помереть с голоду, одеваюсь, чтобы не забрали в полицию.
Скоро можно будет не волноваться, что я потеряю усадьбу и окажусь в общежитии (если не в ночлежке). У меня уже и так не лучше, чем в ночлежке, пропади все пропадом! Я даже не знаю, с какой стороны взяться за этот чертов уют. Думаю, я бы обошелся без постельных радостей (обходился же, и подолгу), однако стать бездомным в собственной усадьбе, прямо скажем, невесело.
А Креветка, видать, не хочет мне помочь. Или не может.
45
У меня нет топора чтобы сварить из него кашу
Только щипцы
и пригоршня кривых скрепок
Жизнь все больше распадалась на две неравные части. Мы проводили Инес Лундмарк на досрочную пенсию, и ее детский отдел окончательно перешел под мое начало. Я с головой окунулась в работу: готовила неделю детского театра, организовала местных художников на то, чтобы они иллюстрировали с детьми сказки, и попыталась склонить местных политиков к более активной поддержке новых проектов в области культуры (в результате чего едва не оказалась в списках кандидатов от одной из партий). По-моему, я приобрела репутацию человека, не только полного замыслов, но и умеющего воплощать их. Меня посылали на семинары и ярмарки, и я чуть не добилась от наиболее влиятельного человека в муниципалитете выделения денег на фестиваль детских фильмов. Потом, впрочем, выяснилось, что высокого чиновника соблазнял не фестиваль. Он предложил мне съездить с ним на выходные в Польшу, где намечался кинофестиваль для детей, и секретарша начальника позвонила уточнить, действительно ли я согласна жить с ним в двойном номере. Тут у меня раскрылись глаза на его дружеские объятия и обращения типа «милочка» и «лапочка». Когда я предъявила ему претензии, он сначала отговорился тем, что хотел сэкономить муниципальные деньги, — мы, дескать, люди современные… Потом сказан, что секретарша неправильно его поняла и вообще никуда не годный работник и ее надо уволить по сокращению штатов. А потом наши дети остались без фестиваля.
Разумеется, я не могла принять против бонзы официальные меры, все равно бы не вышло ничего, кроме неприятностей секретарше. К таким господам чаще всего не подкопаешься, им обеспечено алиби. Впрочем, я не уверена, что он пытался лишь организовать себе небольшое приключение за казенный счет: случалось, он звонил мне по вечерам, сопел в трубку, плакался или нес околесицу. Я рассказала об этом Бенни, и он вызвался наклеить себе усы и под чужим именем устроиться на работу в муниципалитет. В кои-то веки мне удалось заинтересовать Бенни своими делами: думаю, он малость приревновал.
Самое страшное было не то, что этот муниципальный бонза положил на меня глаз, и даже не то, что задуманный мной фестиваль не состоялся. Я давно стараюсь, имея дело с мужчинами, не включать свое обаяние на полную катушку: непонятно почему многие из них падки на таких, как я. Сначала им кажется, что я очень хрупкая, а когда выясняется, что, возможно, они ошиблись, я становлюсь для них загадкой, которую непременно надо разгадать. Все это мы уже проходили.
Так вот, самое страшное было то, что в моей библиотеке работает жена этого бонзы. Она, понятно, ничего не знала — впрочем, что тут было знать? — и по-прежнему щебетала в комнате отдыха о том, что я слышу от нее много лет подряд:
— Теперь, когда дети выросли и уехали от нас, мы со Стеном наконец-то можем пожить в свое удовольствие! Если бы ему дали отпуск, мы бы отметили годовщину свадьбы вторым медовым месяцем на Мадейре!
Мы со Стеном то, мы со Стеном сё… А вечером Стен опять звонил мне и что-то гнусавил в трубку.
В обеденный перерыв в нашей комнате отдыха незримо присутствовало довольно много мужей. Больше всех жаловалась на своего Лилиан:
— …вернешься с работы, отстояв десять часов на ногах, а он как ни в чем не бывало читает вечернюю газету, развернув ее на кухонном столе поверх яичной скорлупы и оставшихся от завтрака грязных тарелок… и тут же спрашивает, что будет на ужин. Еще его постоянно надо утешать: то он не выиграл в тотализатор, то его кто-то обидел на работе, то он начал лысеть. Самое спокойное время у нас, когда он болеет, тут он закрывается в спальне и жалобно стонет, а мы с детьми можем хоть что-нибудь делать по-своему…
— Подумать только!… Стен никогда не позволяет себе ничего подобного! Он безумно деликатный, даже завтракает сплошь и рядом на работе…
Разговоры в этом духе наши кумушки могли вести без конца, чем сильно давили мне на психику. Ведь я уверена, что в свое время их тянуло к мужьям не меньше, чем меня сейчас тянет к Бенни. А я не маленькая и не стану внушать себе: «Мы до такого не докатимся…», тем более при уже возникших неладах…
В общем, жизнь моя распалась на две части: трудная, но увлекательная работа, на которую уходило все дневное время, и остаток дня, который я все чаще посвящала раздумьям.
О Стене. О муже Лилиан. О Робертино. Об Эрьяне.
И о Бенни…
Какую цену я готова заплатить? Чего по крупному счету хочу?
Спросить об этом я могла только у одного человека. И я пошла к ней.
Только щипцы
и пригоршня кривых скрепок
Жизнь все больше распадалась на две неравные части. Мы проводили Инес Лундмарк на досрочную пенсию, и ее детский отдел окончательно перешел под мое начало. Я с головой окунулась в работу: готовила неделю детского театра, организовала местных художников на то, чтобы они иллюстрировали с детьми сказки, и попыталась склонить местных политиков к более активной поддержке новых проектов в области культуры (в результате чего едва не оказалась в списках кандидатов от одной из партий). По-моему, я приобрела репутацию человека, не только полного замыслов, но и умеющего воплощать их. Меня посылали на семинары и ярмарки, и я чуть не добилась от наиболее влиятельного человека в муниципалитете выделения денег на фестиваль детских фильмов. Потом, впрочем, выяснилось, что высокого чиновника соблазнял не фестиваль. Он предложил мне съездить с ним на выходные в Польшу, где намечался кинофестиваль для детей, и секретарша начальника позвонила уточнить, действительно ли я согласна жить с ним в двойном номере. Тут у меня раскрылись глаза на его дружеские объятия и обращения типа «милочка» и «лапочка». Когда я предъявила ему претензии, он сначала отговорился тем, что хотел сэкономить муниципальные деньги, — мы, дескать, люди современные… Потом сказан, что секретарша неправильно его поняла и вообще никуда не годный работник и ее надо уволить по сокращению штатов. А потом наши дети остались без фестиваля.
Разумеется, я не могла принять против бонзы официальные меры, все равно бы не вышло ничего, кроме неприятностей секретарше. К таким господам чаще всего не подкопаешься, им обеспечено алиби. Впрочем, я не уверена, что он пытался лишь организовать себе небольшое приключение за казенный счет: случалось, он звонил мне по вечерам, сопел в трубку, плакался или нес околесицу. Я рассказала об этом Бенни, и он вызвался наклеить себе усы и под чужим именем устроиться на работу в муниципалитет. В кои-то веки мне удалось заинтересовать Бенни своими делами: думаю, он малость приревновал.
Самое страшное было не то, что этот муниципальный бонза положил на меня глаз, и даже не то, что задуманный мной фестиваль не состоялся. Я давно стараюсь, имея дело с мужчинами, не включать свое обаяние на полную катушку: непонятно почему многие из них падки на таких, как я. Сначала им кажется, что я очень хрупкая, а когда выясняется, что, возможно, они ошиблись, я становлюсь для них загадкой, которую непременно надо разгадать. Все это мы уже проходили.
Так вот, самое страшное было то, что в моей библиотеке работает жена этого бонзы. Она, понятно, ничего не знала — впрочем, что тут было знать? — и по-прежнему щебетала в комнате отдыха о том, что я слышу от нее много лет подряд:
— Теперь, когда дети выросли и уехали от нас, мы со Стеном наконец-то можем пожить в свое удовольствие! Если бы ему дали отпуск, мы бы отметили годовщину свадьбы вторым медовым месяцем на Мадейре!
Мы со Стеном то, мы со Стеном сё… А вечером Стен опять звонил мне и что-то гнусавил в трубку.
В обеденный перерыв в нашей комнате отдыха незримо присутствовало довольно много мужей. Больше всех жаловалась на своего Лилиан:
— …вернешься с работы, отстояв десять часов на ногах, а он как ни в чем не бывало читает вечернюю газету, развернув ее на кухонном столе поверх яичной скорлупы и оставшихся от завтрака грязных тарелок… и тут же спрашивает, что будет на ужин. Еще его постоянно надо утешать: то он не выиграл в тотализатор, то его кто-то обидел на работе, то он начал лысеть. Самое спокойное время у нас, когда он болеет, тут он закрывается в спальне и жалобно стонет, а мы с детьми можем хоть что-нибудь делать по-своему…
— Подумать только!… Стен никогда не позволяет себе ничего подобного! Он безумно деликатный, даже завтракает сплошь и рядом на работе…
Разговоры в этом духе наши кумушки могли вести без конца, чем сильно давили мне на психику. Ведь я уверена, что в свое время их тянуло к мужьям не меньше, чем меня сейчас тянет к Бенни. А я не маленькая и не стану внушать себе: «Мы до такого не докатимся…», тем более при уже возникших неладах…
В общем, жизнь моя распалась на две части: трудная, но увлекательная работа, на которую уходило все дневное время, и остаток дня, который я все чаще посвящала раздумьям.
О Стене. О муже Лилиан. О Робертино. Об Эрьяне.
И о Бенни…
Какую цену я готова заплатить? Чего по крупному счету хочу?
Спросить об этом я могла только у одного человека. И я пошла к ней.
46
Видимся мы все реже и реже.
Брать машину у подруги Дезире больше не может (похоже, машина продана), и нам надо выбирать между моими приездами за ней в город и тем, что она добирается сама, на автобусе. Автобус ходит только по будням и всего один, в 19.30. Значит, на усадьбу она попадает к половине девятого, а около десяти мне пора на боковую. Так как я почти никогда не могу заехать за ней раньше восьми, доезжаем мы примерно в одно время с автобусом. А если я остаюсь ночевать у нее, наутро мне вставать в пять.
В неделю выходит одна-две встречи по полтора часа. Минус те разы, когда Дезире в отъезде.
А нам позарез надо побыть вместе хотя бы пару дней, чтобы пойти дальше наших извечных шуточек. Не станешь же, когда она снимает пальто в передней, приставать к человеку с вопросами типа: «Есть ли у нас будущее?»
Да, я забыл про выходные. Тут она иногда заваливается ко мне на целый день. Тут мы обычно и цапаемся. Или всячески стараемся избегать ссор, что тоже создает напряг.
И все-таки я скучаю без этих встреч по выходным — в последние три недели Дезире проводила их на конференциях, семинарах и еще какой-то ерунде. Впору, черт возьми, назначать ей свидания на кладбище.
Однажды я прихватил ее на вечеринку здесь, в деревне. Может, в виде пробного шара. С Вайолет они поздоровались очень сухо, зато другие сельчане, особенно те, кому за пятьдесят, приняли Дезире на ура. С некоторыми она говорила так оживленно, что я уж испугался, не распространяется ли она о пользе чтения, но нет, речь у них зашла об истории деревни. Подлинная заинтересованность с обеих сторон еще никому не мешала; кроме того, я прекрасно знаю, что мои соседи спят и видят, чтоб меня кто-нибудь захомутал. У всех свербит в голове одна мысль: когда исчезнет последняя ферма, деревне придет конец. То бишь она просто сольется с городом.
В тот вечер я довольно мрачно потягивал пиво, представляя себе, что Рябиновую усадьбу переоборудуют под место отдыха для сотрудников какой-нибудь проклятой компьютерной фирмы.
Под конец пирушки мы получили приглашение на кофе от материных старинных друзей, тетушки Альмы и дядюшки Гуннара. На воскресенье.
— К сожалению, не смогу! — сказала Дезире. — Завтра в три я улетаю в Упсалу!
Тьфу ты, черт!
Возясь на дворе со скотиной, я все чаще думаю о том, что у меня есть три пути и что скоро мне придется выбирать один из них.
Первый. Я пытаюсь добиться, чтобы Дезире собрала свои пожитки и переселилась ко мне. Голову даю на отсечение, она и не помышляет об этом, а потому очень рассердится, если я предложу такой вариант.
Второй. Я продаю хозяйство и перебираюсь в город, а там дожидаюсь ее возвращения из Упсалы с горячим кофе. Об этом варианте не могу помыслить я.
И третий. Я смотрю правде в глаза, перестаю питать несбыточные надежды и нахожу женщину, которая будет готова проводить со мной больше трех часов в неделю. А все потому, что не хочу и думать о четвертом варианте — остаться бобылем. Как Боссе, которого до сих пор кличут Нильссоновым парнишкой, хотя ему уже сорок шесть. Боссе живет с престарелой матерью на родительском хуторе, выращивает мелкую скотину и работает на полставки в магазине сельхозпродуктов. Он установил себе огромную антенну-тарелку, подписался на пакет телевизионных программ с эротикой и ездит на глухариную охоту — других интересов у него нет. Время от времени он под каким-нибудь надуманным предлогом заглядывает в Рябиновую усадьбу и застревает часа на три, и. если тут оказывается Дезире, мы с ней дружно вздыхаем из-за гардины, обнаружив во дворе его машину.
Ни в коем случае не стать таким, как Боссе. «Сёдерстрёмов парнишка»… 53 лет… Нет, я пойду на что угодно, лишь бы не это. А годы, между прочим, поджимают…
Возможно, Дезире чувствует эти витающие в воздухе холостяцкие страхи, понимает, чего я от нее жду, — и нарочно упрямится, хочет только играть со мной. Моя Креветка еще маленькая, живет бурной городской жизнью… и не боится остаться одна.
Когда мне (теперь все реже) удается залучить Дезире в постель, на сердце давит камень, потому что она все еще сводит меня с ума своей белой кожей, своей страстностью, своим изяществом. И я говорю ей:
— Если я умру раньше срока, виновата будешь ты! Сама знаешь, неженатые мужчины живут меньше женатых!
И когда она становится на уши, лишь бы избежать ответа, то не понимает простой вещи: звонок к последнему акту уже прозвонил.
Брать машину у подруги Дезире больше не может (похоже, машина продана), и нам надо выбирать между моими приездами за ней в город и тем, что она добирается сама, на автобусе. Автобус ходит только по будням и всего один, в 19.30. Значит, на усадьбу она попадает к половине девятого, а около десяти мне пора на боковую. Так как я почти никогда не могу заехать за ней раньше восьми, доезжаем мы примерно в одно время с автобусом. А если я остаюсь ночевать у нее, наутро мне вставать в пять.
В неделю выходит одна-две встречи по полтора часа. Минус те разы, когда Дезире в отъезде.
А нам позарез надо побыть вместе хотя бы пару дней, чтобы пойти дальше наших извечных шуточек. Не станешь же, когда она снимает пальто в передней, приставать к человеку с вопросами типа: «Есть ли у нас будущее?»
Да, я забыл про выходные. Тут она иногда заваливается ко мне на целый день. Тут мы обычно и цапаемся. Или всячески стараемся избегать ссор, что тоже создает напряг.
И все-таки я скучаю без этих встреч по выходным — в последние три недели Дезире проводила их на конференциях, семинарах и еще какой-то ерунде. Впору, черт возьми, назначать ей свидания на кладбище.
Однажды я прихватил ее на вечеринку здесь, в деревне. Может, в виде пробного шара. С Вайолет они поздоровались очень сухо, зато другие сельчане, особенно те, кому за пятьдесят, приняли Дезире на ура. С некоторыми она говорила так оживленно, что я уж испугался, не распространяется ли она о пользе чтения, но нет, речь у них зашла об истории деревни. Подлинная заинтересованность с обеих сторон еще никому не мешала; кроме того, я прекрасно знаю, что мои соседи спят и видят, чтоб меня кто-нибудь захомутал. У всех свербит в голове одна мысль: когда исчезнет последняя ферма, деревне придет конец. То бишь она просто сольется с городом.
В тот вечер я довольно мрачно потягивал пиво, представляя себе, что Рябиновую усадьбу переоборудуют под место отдыха для сотрудников какой-нибудь проклятой компьютерной фирмы.
Под конец пирушки мы получили приглашение на кофе от материных старинных друзей, тетушки Альмы и дядюшки Гуннара. На воскресенье.
— К сожалению, не смогу! — сказала Дезире. — Завтра в три я улетаю в Упсалу!
Тьфу ты, черт!
Возясь на дворе со скотиной, я все чаще думаю о том, что у меня есть три пути и что скоро мне придется выбирать один из них.
Первый. Я пытаюсь добиться, чтобы Дезире собрала свои пожитки и переселилась ко мне. Голову даю на отсечение, она и не помышляет об этом, а потому очень рассердится, если я предложу такой вариант.
Второй. Я продаю хозяйство и перебираюсь в город, а там дожидаюсь ее возвращения из Упсалы с горячим кофе. Об этом варианте не могу помыслить я.
И третий. Я смотрю правде в глаза, перестаю питать несбыточные надежды и нахожу женщину, которая будет готова проводить со мной больше трех часов в неделю. А все потому, что не хочу и думать о четвертом варианте — остаться бобылем. Как Боссе, которого до сих пор кличут Нильссоновым парнишкой, хотя ему уже сорок шесть. Боссе живет с престарелой матерью на родительском хуторе, выращивает мелкую скотину и работает на полставки в магазине сельхозпродуктов. Он установил себе огромную антенну-тарелку, подписался на пакет телевизионных программ с эротикой и ездит на глухариную охоту — других интересов у него нет. Время от времени он под каким-нибудь надуманным предлогом заглядывает в Рябиновую усадьбу и застревает часа на три, и. если тут оказывается Дезире, мы с ней дружно вздыхаем из-за гардины, обнаружив во дворе его машину.
Ни в коем случае не стать таким, как Боссе. «Сёдерстрёмов парнишка»… 53 лет… Нет, я пойду на что угодно, лишь бы не это. А годы, между прочим, поджимают…
Возможно, Дезире чувствует эти витающие в воздухе холостяцкие страхи, понимает, чего я от нее жду, — и нарочно упрямится, хочет только играть со мной. Моя Креветка еще маленькая, живет бурной городской жизнью… и не боится остаться одна.
Когда мне (теперь все реже) удается залучить Дезире в постель, на сердце давит камень, потому что она все еще сводит меня с ума своей белой кожей, своей страстностью, своим изяществом. И я говорю ей:
— Если я умру раньше срока, виновата будешь ты! Сама знаешь, неженатые мужчины живут меньше женатых!
И когда она становится на уши, лишь бы избежать ответа, то не понимает простой вещи: звонок к последнему акту уже прозвонил.
47
Я не хочу разрывать финишную ленточку
не хочу заниматься прыжками или метанием
Почему перемахнуть через планку достойнее
чем пройти под ней во весь рост?
Разумеется, я постаралась выдать свое посещение за визит вежливости. Принесла дорогие тюльпаны и упаковку хорошего чая, «Дарджилинг».
Дверь она открыла сначала на цепочку. Разглядев меня, впустила, но без большого восторга. Не сказать, чтобы вид у нее был враждебный, скорее рассеянный. Словно она была чем-то занята и не настроена на гостей.
— Привет, Инес! — сказала я. — Давненько не виделись! Как живешь?
— Ты о чем? Вряд ли тебе это по-настоящему интересно, — ответила она… впрочем, довольно дружелюбно.
Если я правильно поняла, Инес считает, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на пустую болтовню. Я тут же решила перейти к делу.
— Не скажи! Я о тебе много вспоминала. Думала о твоем образе жизни, о том, какая ты мудрая. Мне кажется, ты могла бы поделиться со мной ценным опытом.
Она выжидательно хмыкнула.
— В свое время тебе пришлось сделать выбор, — продолжала я. — Передо мной скоро тоже встанет такая дилемма. Интересно было бы послушать тебя. Узнать, как случилось, что ты предпочла архивирование чужой жизни непосредственному участию в ней. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Внезапно залившись румянцем, Инес прошла в кухню, дотянулась до старомодной хрустальной вазы на верхней полке буфета и поставила в нее тюльпаны. В открытую дверь мне было видно, как она забралась для этого на табуретку. Потом Инес вернулась в комнату, села, сняла очки и раздраженно посмотрела на меня.
— Почему ты считаешь, что у меня был выбор? Я чуть ли не с рождения лишилась возможности полноценного участия в жизни! Мои родители уехали миссионерствовать в Танзанию, и я воспитывалась у незамужней тетки, кстати, невероятно безалаберной и не умеющей поддерживать порядок! Только поступив в библиотечное училище, я испытала восхитительное чувство свободы. Наконец-то можно жить по своему разумению, привести все в систему. Естественно, какой-то выбор у меня был. Я могла бы, например, жить опосредованно, перенимая чужой опыт: поступить на курсы раскраски фарфора или ездить в групповые турпоездки. Но такие занятия меня никогда не привлекали! Потом я тридцать семь лет проработала в библиотеке, voilа tout! [23] И да будет тебе известно, мне вовсе не хочется заводить «друзей и близких». А ты понимаешь, что я имею в виду?
— Если ты меня прогонишь, Инес, я пойду домой и заведу досье на тебя! — сказала я.
Тут она даже улыбнулась.
И мы проговорили около часа. Инес сделала нам по чашке чая, хотя заварила мой «Дарджилинг» так, что он стал похож на какой-нибудь «Тетли» из пакетика.
— Мне нужен не совет, а твой проницательный взгляд, — объяснила я. — Однажды ты сказала, что Бенни либо совсем мне не подходит, либо наилучший для меня вариант. Почему?
Инес подошла к архивному шкафу и вынула папку с моим досье.
— Понимаешь… я видела вас вместе всего три раза. В последний раз — после Рождества, перед моим уходом с работы. На том, что он вариант неподходящий, можно не останавливаться, это ты наверняка знаешь и без меня. Взять хотя бы его одежду… ведь каждый человек, осознанно или неосознанно, выбирает свою внешность. Речь о другом. О чувствах, которые я заметила, причем у вас обоих. Твой муж производил впечатление милого человека, но его появление в библиотеке не заставляло тебя мгновенно бросать работу. Ты ничего не роняла и не делала вид, будто вы не знакомы, — даже на первых порах. Ты… скажем так… не была достаточно взволнована. А с этим парнем ты вела себя крайне нелюбезно, чуть ли не грубо. Он же взял протянутую тобой книгу так, как берут любимого щенка. Пожалуй, это все, что я могу сказать, поскольку весьма слабо разбираюсь в этих материях. Но… — едва ли не злорадно прибавила она, — я наблюдала такое и прежде, и не было случая, чтобы подобное увлечение длилось вечно.
— А как же насчет «единственно возможного»? — поддразнила я.
— Я сказала это, потому что ты была не похожа на себя. Раньше я тебя такой не видела. А теперь извини, мне пора вернуться к делам.
И все-таки Инес рассказала мне о своем последнем проекте. Она начала собирать рекламные брошюры, откликается на предложения о продаже товаров по сниженным ценам, участвует в конкурсах — и всю переписку складывает в архив.
— Только не люблю, когда меня называют «Уважаемая И. Мария Лундмарк»! — строго изрекла она.
Инес знает, кто она такая, и заставит называть ее правильно. Во всем нужен порядок!
не хочу заниматься прыжками или метанием
Почему перемахнуть через планку достойнее
чем пройти под ней во весь рост?
Разумеется, я постаралась выдать свое посещение за визит вежливости. Принесла дорогие тюльпаны и упаковку хорошего чая, «Дарджилинг».
Дверь она открыла сначала на цепочку. Разглядев меня, впустила, но без большого восторга. Не сказать, чтобы вид у нее был враждебный, скорее рассеянный. Словно она была чем-то занята и не настроена на гостей.
— Привет, Инес! — сказала я. — Давненько не виделись! Как живешь?
— Ты о чем? Вряд ли тебе это по-настоящему интересно, — ответила она… впрочем, довольно дружелюбно.
Если я правильно поняла, Инес считает, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на пустую болтовню. Я тут же решила перейти к делу.
— Не скажи! Я о тебе много вспоминала. Думала о твоем образе жизни, о том, какая ты мудрая. Мне кажется, ты могла бы поделиться со мной ценным опытом.
Она выжидательно хмыкнула.
— В свое время тебе пришлось сделать выбор, — продолжала я. — Передо мной скоро тоже встанет такая дилемма. Интересно было бы послушать тебя. Узнать, как случилось, что ты предпочла архивирование чужой жизни непосредственному участию в ней. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Внезапно залившись румянцем, Инес прошла в кухню, дотянулась до старомодной хрустальной вазы на верхней полке буфета и поставила в нее тюльпаны. В открытую дверь мне было видно, как она забралась для этого на табуретку. Потом Инес вернулась в комнату, села, сняла очки и раздраженно посмотрела на меня.
— Почему ты считаешь, что у меня был выбор? Я чуть ли не с рождения лишилась возможности полноценного участия в жизни! Мои родители уехали миссионерствовать в Танзанию, и я воспитывалась у незамужней тетки, кстати, невероятно безалаберной и не умеющей поддерживать порядок! Только поступив в библиотечное училище, я испытала восхитительное чувство свободы. Наконец-то можно жить по своему разумению, привести все в систему. Естественно, какой-то выбор у меня был. Я могла бы, например, жить опосредованно, перенимая чужой опыт: поступить на курсы раскраски фарфора или ездить в групповые турпоездки. Но такие занятия меня никогда не привлекали! Потом я тридцать семь лет проработала в библиотеке, voilа tout! [23] И да будет тебе известно, мне вовсе не хочется заводить «друзей и близких». А ты понимаешь, что я имею в виду?
— Если ты меня прогонишь, Инес, я пойду домой и заведу досье на тебя! — сказала я.
Тут она даже улыбнулась.
И мы проговорили около часа. Инес сделала нам по чашке чая, хотя заварила мой «Дарджилинг» так, что он стал похож на какой-нибудь «Тетли» из пакетика.
— Мне нужен не совет, а твой проницательный взгляд, — объяснила я. — Однажды ты сказала, что Бенни либо совсем мне не подходит, либо наилучший для меня вариант. Почему?
Инес подошла к архивному шкафу и вынула папку с моим досье.
— Понимаешь… я видела вас вместе всего три раза. В последний раз — после Рождества, перед моим уходом с работы. На том, что он вариант неподходящий, можно не останавливаться, это ты наверняка знаешь и без меня. Взять хотя бы его одежду… ведь каждый человек, осознанно или неосознанно, выбирает свою внешность. Речь о другом. О чувствах, которые я заметила, причем у вас обоих. Твой муж производил впечатление милого человека, но его появление в библиотеке не заставляло тебя мгновенно бросать работу. Ты ничего не роняла и не делала вид, будто вы не знакомы, — даже на первых порах. Ты… скажем так… не была достаточно взволнована. А с этим парнем ты вела себя крайне нелюбезно, чуть ли не грубо. Он же взял протянутую тобой книгу так, как берут любимого щенка. Пожалуй, это все, что я могу сказать, поскольку весьма слабо разбираюсь в этих материях. Но… — едва ли не злорадно прибавила она, — я наблюдала такое и прежде, и не было случая, чтобы подобное увлечение длилось вечно.
— А как же насчет «единственно возможного»? — поддразнила я.
— Я сказала это, потому что ты была не похожа на себя. Раньше я тебя такой не видела. А теперь извини, мне пора вернуться к делам.
И все-таки Инес рассказала мне о своем последнем проекте. Она начала собирать рекламные брошюры, откликается на предложения о продаже товаров по сниженным ценам, участвует в конкурсах — и всю переписку складывает в архив.
— Только не люблю, когда меня называют «Уважаемая И. Мария Лундмарк»! — строго изрекла она.
Инес знает, кто она такая, и заставит называть ее правильно. Во всем нужен порядок!
48
Ну почему, пропади все пропадом, у нас с Креветкой ничего не ладится? — думал я после трехчасового разговора по телефону, из-за которого не успел вовремя проверить течку. Казалось бы, чего проще? Двое людей примерно одного зрелого возраста, оба с работой, собственный дом недалеко от города. Можно было бы жить вместе, ездить на работу отсюда… благоустроить усадьбу, завести детей. Спать каждую ночь в одной постели, видеться больше трех часов в неделю.
Я настолько живо вообразил себе эту картинку, что с легкостью преодолел все препятствия, о которые мы пока что расшибали себе лоб. Просто-напросто зашел к делу со своего конца и принялся мысленно все перестраивать.
Дом на Рябиновой усадьбе большой. Просторная кухня, светелка, зала и прихожая. На втором этаже две спальни и холодный чердак, который тоже можно приспособить под жилое помещение. Из светелки запросто выйдет кабинет для Дезире… Комната все равно стоит пустая, там только материн ткацкий станок, я туда не заходил, наверное, с год. Одна спальня будет наша, вторую — где жила мать — можно оборудовать под детскую… Идиотские книжные полки тоже найдем куда распихать.
Потом я начал считать, хватит ли у нас средств на вторую машину. Если Дезире продаст квартиру и не надо будет каждый месяц платить за ее содержание… правда, работать по полной программе времени у нее не будет, а когда появится первый ребенок, придется и вовсе уйти на несколько лет в отпуск… ну, если будет очень артачиться, возьмет полставки. Детского садика в деревне нет… может, я уговорю Вайолет брать ребенка на день к себе, получатся домашние ясли…
Так я кумекал и прикидывал, и это, надо сказать, здорово скрасило мою жизнь в последний месяц перед чудовищным напрягом весенне-летней страды. Я настолько увлекся планами, что забыл про Креветку. Потом все-таки уговорил ее приехать ко мне на автобусе — она готовилась к театральному фестивалю для детей и с трудом согласилась. Я усадил ее в шезлонг, принес документы, наброски и расчеты — и приступил к объяснениям.
Вопросов она не задавала, вообще молчала. Только когда я дошел до ее работы на полставки, обзаведения детьми и Вайолет как их воспитательницы, раздался приглушенный стон. По окончании моей речи некоторое время стояла гробовая тишина.
Потом заговорила Дезире.
Она напомнила мне об одной моей суке, которая, если ее запереть в помещении, кидается на стены и хочет только вырваться оттуда.
Я приложил немало усилий, чтобы забыть все сказанное в тот раз Дезире. Суть ее ответа сводилась к следующему: она не может и помыслить («это просто уму непостижимо»), что отныне ей придется летом бегать по полям с едой и кофейным термосом для меня, а потом одной возить будущих детей в пансионат. Она любит свою работу и не без труда добилась там некоторых успехов, а как руководить детским отделом на полставки, она себе не представляет, не говоря уже о том, что половины жалованья библиотекаря будет хватать разве что на бензин и ей придется спрашивать у меня разрешения сходить подстричься. И она скорее сделает аборт, чем допустит Вайолет к воспитанию своих детей.
Когда Креветка договорилась до этого, я поставил на наших отношениях жирный крест.
А она продолжала зудеть о том, что у нас все хорошо и не нужно гнать лошадей. И у меня не было сил возражать ей.
Потом она заявила, что отцу тоже надо брать отпуск по уходу за ребенком и что она хотела бы летом путешествовать. Я даже не спросил ее, слышала ли она когда-нибудь про фермера, который берет такой отпуск или бывает летом свободен для путешествий. Только кивал головой… вроде китайского болванчика.
На другой день Креветка позвонила сказать, что была чересчур резка, и объяснила это предменструальным синдромом. В общем, она приедет в субботу и привезет чего-нибудь вкусненького на ужин.
Подобных предложений от нее еще не поступало. Бедная Креветка, она даже не поняла, что все кончено. Просто я закаляю себя, чтобы сказать ей об этом.
Я настолько живо вообразил себе эту картинку, что с легкостью преодолел все препятствия, о которые мы пока что расшибали себе лоб. Просто-напросто зашел к делу со своего конца и принялся мысленно все перестраивать.
Дом на Рябиновой усадьбе большой. Просторная кухня, светелка, зала и прихожая. На втором этаже две спальни и холодный чердак, который тоже можно приспособить под жилое помещение. Из светелки запросто выйдет кабинет для Дезире… Комната все равно стоит пустая, там только материн ткацкий станок, я туда не заходил, наверное, с год. Одна спальня будет наша, вторую — где жила мать — можно оборудовать под детскую… Идиотские книжные полки тоже найдем куда распихать.
Потом я начал считать, хватит ли у нас средств на вторую машину. Если Дезире продаст квартиру и не надо будет каждый месяц платить за ее содержание… правда, работать по полной программе времени у нее не будет, а когда появится первый ребенок, придется и вовсе уйти на несколько лет в отпуск… ну, если будет очень артачиться, возьмет полставки. Детского садика в деревне нет… может, я уговорю Вайолет брать ребенка на день к себе, получатся домашние ясли…
Так я кумекал и прикидывал, и это, надо сказать, здорово скрасило мою жизнь в последний месяц перед чудовищным напрягом весенне-летней страды. Я настолько увлекся планами, что забыл про Креветку. Потом все-таки уговорил ее приехать ко мне на автобусе — она готовилась к театральному фестивалю для детей и с трудом согласилась. Я усадил ее в шезлонг, принес документы, наброски и расчеты — и приступил к объяснениям.
Вопросов она не задавала, вообще молчала. Только когда я дошел до ее работы на полставки, обзаведения детьми и Вайолет как их воспитательницы, раздался приглушенный стон. По окончании моей речи некоторое время стояла гробовая тишина.
Потом заговорила Дезире.
Она напомнила мне об одной моей суке, которая, если ее запереть в помещении, кидается на стены и хочет только вырваться оттуда.
Я приложил немало усилий, чтобы забыть все сказанное в тот раз Дезире. Суть ее ответа сводилась к следующему: она не может и помыслить («это просто уму непостижимо»), что отныне ей придется летом бегать по полям с едой и кофейным термосом для меня, а потом одной возить будущих детей в пансионат. Она любит свою работу и не без труда добилась там некоторых успехов, а как руководить детским отделом на полставки, она себе не представляет, не говоря уже о том, что половины жалованья библиотекаря будет хватать разве что на бензин и ей придется спрашивать у меня разрешения сходить подстричься. И она скорее сделает аборт, чем допустит Вайолет к воспитанию своих детей.
Когда Креветка договорилась до этого, я поставил на наших отношениях жирный крест.
А она продолжала зудеть о том, что у нас все хорошо и не нужно гнать лошадей. И у меня не было сил возражать ей.
Потом она заявила, что отцу тоже надо брать отпуск по уходу за ребенком и что она хотела бы летом путешествовать. Я даже не спросил ее, слышала ли она когда-нибудь про фермера, который берет такой отпуск или бывает летом свободен для путешествий. Только кивал головой… вроде китайского болванчика.
На другой день Креветка позвонила сказать, что была чересчур резка, и объяснила это предменструальным синдромом. В общем, она приедет в субботу и привезет чего-нибудь вкусненького на ужин.
Подобных предложений от нее еще не поступало. Бедная Креветка, она даже не поняла, что все кончено. Просто я закаляю себя, чтобы сказать ей об этом.
49
Я могла бы осторожно подвести ее ближе
и выловить сачком
почистить и выбрать все косточки
а потом насладиться ее вкусом
Но проклятая любовь…
сорвалась с крючка
У военных есть термин: «Положение наизготове». Это значит, нужно быть готовым выстрелить, пока противник не обошел тебя с тыла.
Мы с Бенни уже несколько недель находимся в таком положении. Остается лишь обнаружить противника.
Между нами случилось нечто, что я воспринимаю как начало конца. Когда именно?
Не будет преувеличением сказать: в нашу первую встречу.
Скорее, однако, слом наступил в тот вечер, когда Бенни выложил свои планы перестройки дома и финансовые расчеты, объяснив, что мне следует продать нашу с Эрьяном квартиру и уйти из библиотеки. Или, во всяком случае, взять там полставки.
Это вызвало у меня приступ удушья, своеобразной психической астмы. По сути дела, Бенни ткнул меня носом в действительность, которой я всячески сторонилась. Не то чтобы я совсем не думала о нас — думала, но в основном о наших «чувствах», о наших разногласиях. О том, не испарятся ли эти чувства по мере нашего узнавания друг друга. Ведь если нам не удастся сохранить чувства, утратит актуальность и проблема жилья.
Фактически я уговорила себя, что рано или поздно Бенни поймет: производство молока — дело слишком трудоемкое. При его золотых руках и знании моторов он запросто найдет работу в какой-нибудь тракторной фирме. И тогда можно будет подыскать жилье ближе к городу. А если ему позарез хочется оставить за собой фамильную усадьбу, можно было бы пока сдавать ее в аренду. В глубине души я знала, что мои расчеты основаны на самообмане: ярость, с которой Бенни налетел на меня осенью, когда я обнаружила его аттестат, подсказывала, что все гораздо сложнее, чем я думаю. Тем не менее я, как уже упоминалось, благополучно отстраняла от себя эту проблему. А тут прибежал Бенни и, виляя хвостом, положил ее мне на колени.
Когда он предложил в няньки Вайолет, мое терпение лопнуло.
Я без обиняков изложила ему свое видение ситуации. Выражаясь военным языком, я провела операцию по многократному уничтожению противника, но мне казалось важным в кои-то веки объяснить свою сторону медали. Сжигать за собой мосты я не собиралась, а потому горячо внушала Бенни, что не следует торопиться, что надо сначала углубить отношения, сформулировать потребности и выбрать среди них самые насущные, только так мы сможем приспособиться друг к другу, — в общем, я напоминала себе усталого семейного терапевта. Я пыталась соблазнить Бенни новыми перспективами. Может, ему захочется поездить со мной по свету (у него ведь никогда не было такой возможности)? Или получше узнать собственного ребенка, взяв отпуск по уходу и позволив мне одновременно заниматься любимым делом?
Он вроде бы соглашался с моими доводами — во всяком случае, задумчиво кивал.
Казалось, после такого разговора надо приступать к этому самому углублению и приспособлению. На деле случилось обратное: каждый не захотел уступить ни пяди земли и ушел в собственную жизнь.
Мы едва ли не состязались друг с другом. Бенни изображал из себя простого крестьянского парня (разве что не плевал на пол жевательным табаком и не дрался на ножах), а я изображала сосредоточенную на карьере Женщину с Высокими Культурными Запросами (сокращенно ЖВКЗ… или ИВКЗ, если заменить первое слово на Идиотку).
Мы больше не наводили мосты над пропастью, а пытались столкнуть в нее другого. Возможно, оба надеялись на чудо. Я ждала, что он признает наличие у себя души; он рассчитывал, что у меня вдруг вырастет новая часть тела — фартук. Сражались мы мужественно: взаимная тяга была все еще столь сильна, что мы могли в любую минуту провалиться в черную дыру. Естественно, эта тяга имела и обратную сторону — таких скандалов, какие мы закатывали теперь, у меня не случалось ни с кем.
В конце концов мы поставили крест и на постели. От физической близости разрывалось сердце.
После этого у нас осталось уже совсем мало общего. В создавшихся условиях мы утратили даже покой рядом друг с другом.
Кончилось все там же, где и началось, — на кладбище. Однажды мы поехали туда вместе и стали приводить в порядок каждый свою могилу, как вдруг Бенни сказал:
— По-твоему, мы когда-нибудь будем лежать под одним камнем?
И задумчиво взглянул на меня.
Я посмотрела на его памятник и содрогнулась.
— Вопрос в том, под каким из них.
— А по-моему, точно не будем! — отрезал Бенни.
До меня не сразу дошло. Значит, он больше не верит, что у нас что-нибудь получится. Ни теперь, ни потом.
При этой мысли меня пронзила острая боль, и я прибегла к коронному обезболивающему — шутке.
— В любом случае ты навсегда останешься для меня Парнем с Соседней Могилы. Как в иллюстрированных журналах бывает замечательный Парень с Соседней Виллы. Они знакомы с детства, но героиня не понимает всех его достоинств, пока ее не оставляет с носом обворожительный городской хлыщ. Тогда она возвращается домой и выходит замуж за парня с соседней виллы, который преданно ждет ее… В общем, я хочу, когда придет час, вернуться к Парню с Соседней Могилы. К тебе, Бенни. И тогда мы продолжим игры с пальцами и сплетемся ими так крепко, что перестанем различать, где твои костяшки, а где мои. Ты будешь преданно ждать меня?
и выловить сачком
почистить и выбрать все косточки
а потом насладиться ее вкусом
Но проклятая любовь…
сорвалась с крючка
У военных есть термин: «Положение наизготове». Это значит, нужно быть готовым выстрелить, пока противник не обошел тебя с тыла.
Мы с Бенни уже несколько недель находимся в таком положении. Остается лишь обнаружить противника.
Между нами случилось нечто, что я воспринимаю как начало конца. Когда именно?
Не будет преувеличением сказать: в нашу первую встречу.
Скорее, однако, слом наступил в тот вечер, когда Бенни выложил свои планы перестройки дома и финансовые расчеты, объяснив, что мне следует продать нашу с Эрьяном квартиру и уйти из библиотеки. Или, во всяком случае, взять там полставки.
Это вызвало у меня приступ удушья, своеобразной психической астмы. По сути дела, Бенни ткнул меня носом в действительность, которой я всячески сторонилась. Не то чтобы я совсем не думала о нас — думала, но в основном о наших «чувствах», о наших разногласиях. О том, не испарятся ли эти чувства по мере нашего узнавания друг друга. Ведь если нам не удастся сохранить чувства, утратит актуальность и проблема жилья.
Фактически я уговорила себя, что рано или поздно Бенни поймет: производство молока — дело слишком трудоемкое. При его золотых руках и знании моторов он запросто найдет работу в какой-нибудь тракторной фирме. И тогда можно будет подыскать жилье ближе к городу. А если ему позарез хочется оставить за собой фамильную усадьбу, можно было бы пока сдавать ее в аренду. В глубине души я знала, что мои расчеты основаны на самообмане: ярость, с которой Бенни налетел на меня осенью, когда я обнаружила его аттестат, подсказывала, что все гораздо сложнее, чем я думаю. Тем не менее я, как уже упоминалось, благополучно отстраняла от себя эту проблему. А тут прибежал Бенни и, виляя хвостом, положил ее мне на колени.
Когда он предложил в няньки Вайолет, мое терпение лопнуло.
Я без обиняков изложила ему свое видение ситуации. Выражаясь военным языком, я провела операцию по многократному уничтожению противника, но мне казалось важным в кои-то веки объяснить свою сторону медали. Сжигать за собой мосты я не собиралась, а потому горячо внушала Бенни, что не следует торопиться, что надо сначала углубить отношения, сформулировать потребности и выбрать среди них самые насущные, только так мы сможем приспособиться друг к другу, — в общем, я напоминала себе усталого семейного терапевта. Я пыталась соблазнить Бенни новыми перспективами. Может, ему захочется поездить со мной по свету (у него ведь никогда не было такой возможности)? Или получше узнать собственного ребенка, взяв отпуск по уходу и позволив мне одновременно заниматься любимым делом?
Он вроде бы соглашался с моими доводами — во всяком случае, задумчиво кивал.
Казалось, после такого разговора надо приступать к этому самому углублению и приспособлению. На деле случилось обратное: каждый не захотел уступить ни пяди земли и ушел в собственную жизнь.
Мы едва ли не состязались друг с другом. Бенни изображал из себя простого крестьянского парня (разве что не плевал на пол жевательным табаком и не дрался на ножах), а я изображала сосредоточенную на карьере Женщину с Высокими Культурными Запросами (сокращенно ЖВКЗ… или ИВКЗ, если заменить первое слово на Идиотку).
Мы больше не наводили мосты над пропастью, а пытались столкнуть в нее другого. Возможно, оба надеялись на чудо. Я ждала, что он признает наличие у себя души; он рассчитывал, что у меня вдруг вырастет новая часть тела — фартук. Сражались мы мужественно: взаимная тяга была все еще столь сильна, что мы могли в любую минуту провалиться в черную дыру. Естественно, эта тяга имела и обратную сторону — таких скандалов, какие мы закатывали теперь, у меня не случалось ни с кем.
В конце концов мы поставили крест и на постели. От физической близости разрывалось сердце.
После этого у нас осталось уже совсем мало общего. В создавшихся условиях мы утратили даже покой рядом друг с другом.
Кончилось все там же, где и началось, — на кладбище. Однажды мы поехали туда вместе и стали приводить в порядок каждый свою могилу, как вдруг Бенни сказал:
— По-твоему, мы когда-нибудь будем лежать под одним камнем?
И задумчиво взглянул на меня.
Я посмотрела на его памятник и содрогнулась.
— Вопрос в том, под каким из них.
— А по-моему, точно не будем! — отрезал Бенни.
До меня не сразу дошло. Значит, он больше не верит, что у нас что-нибудь получится. Ни теперь, ни потом.
При этой мысли меня пронзила острая боль, и я прибегла к коронному обезболивающему — шутке.
— В любом случае ты навсегда останешься для меня Парнем с Соседней Могилы. Как в иллюстрированных журналах бывает замечательный Парень с Соседней Виллы. Они знакомы с детства, но героиня не понимает всех его достоинств, пока ее не оставляет с носом обворожительный городской хлыщ. Тогда она возвращается домой и выходит замуж за парня с соседней виллы, который преданно ждет ее… В общем, я хочу, когда придет час, вернуться к Парню с Соседней Могилы. К тебе, Бенни. И тогда мы продолжим игры с пальцами и сплетемся ими так крепко, что перестанем различать, где твои костяшки, а где мои. Ты будешь преданно ждать меня?