Страница:
а меньше единицы. Твой обрубок,
скажи теперь, кому скажу смешное?
Все стало - мною.
Вот поезд в поле - вижу яркий прочерк.
Одно тире осталось мне, а прочих
не знаю их. Зачем, сыграв поэта,
ты сделал это?
Я здесь, а ты? Всего тошней от неба.
Тебя там нет - ни с нимбом, ни без нимба.
Безумных звезд не спит Совет Верховный.
А ты, греховный,
уж точно, далеко от страшных окон.
Но знаю - и не под землей твой кокон:
земля тверда - не нам с тобою, мямлям,
уйти под землю.
Куда же ты, к какому ты пекину?
Как все покинули - так я тебя покину.
У той реки, где забывают весла,
не ищут смысла.
Все это что-то значило, но если
и был какой-то смысл - так это в смысле,
чтоб было бы теперь, не тронув локоть,
кому оплакать.
Ты полюбил однажды эту рифму -
она твоя, Манук. Ее, как гривну
блестящую - в пустую плоскодонку -
тебе вдогонку.
8 августа 1997
* * *
Пусть никогда не приду в себя,
пусть мне не ведать, пером скрипя,
как вырываются из репья,
пусть не собою до смерти слыть,
пусть у полпота каналы рыть,
пусть из забвенья вовек не всплыть,
пусть не посметь мне тебя назвать,
пусть недопивки себе сливать,
пусть никогда мне любви не знать.
Хоть захлестнусь я своей тропой,
пусть я услышу, как врет любой
праздник, который ушел с тобой,
пусть ни в одной, ни в другой стране
не пропустят тебя ко мне,
пусть захлебнусь я в своей вине,
пусть наорут на меня: "Отверг!"
ангелы, уводя наверх -
только б услышать: ты жив, Четверг.
1997
* * *
"Бог знает, что себе бормочешь..."
Вл.Ходасевич
Четверг, тебя убили в понедельник.
Я поняла во вторник, что тебя.
Вода текла из крана. Притупи,
прошу тебя, не жги так долго, больно.
Четверг, уже четверг, мне все равно.
Как будто в мелком я стою теченье.
Как медь в воде, теперь блестит значеньем
любая мелочь - как в плохом кино.
К какому безопасному, какому
свести тебя безвестью чердака?
Четверг, Четверг, как мне без Четверга?
Тебе-то как - по воздуху глухому?
Мне жутко думать, как идешь домой.
Дурацких звезд вокруг, как чьих-то денег.
Как полицейский, ночь тебя разденет
холодными руками, мальчик мой.
Почем ей знать, что сам себе бормочешь -
оглядываясь, в пустоту скользя,
в которой бормотать уже нельзя.
Я чувствую, как уходить не хочешь
1997
Послушай. Вот. Такая, значит, вещь.
Не нам глядеть на твердь, гадать о тверди
- не потому, что там твердят о смерти,
не потому, что нам о друге весть.
Хоть голову закинь: от вида звезд
тошнит, как от правительственных окон -
как заговор, как облитые лаком
затылки собираются на съезд.
Ты видел их пустые этажи,
их кошки-мышки, чай на полировке?
Равно бы власть - а то углы, уловки.
И это нами ведает, скажи?
Уж лучше равнодушье облаков
и эти камни, как бы неживые,
и эти листья, листики цветные,
и в луже отраженье облаков.
К траве склонившись, легче по траве
глазам блуждать - не потому, что ближе:
здесь все тебя переживет, но ляжет,
и под конец тоскуя по тебе.
Но вот четыре месяца пройдут,
и матерьял потребует отбелки,
и по стволу пролившиеся белки
горячей лапкой по сердцу скользнут,
и я пойму - ты еще тут.
1997
М.Жажояну
Сегодня видно далеко,
далеко видно.
Но то, что зрению легко -
ногам обидно.
Опять к тебе я не дойду,
видать, по водам,
Свободы статуя моя,
моя свобода!
По радио дудели: дождь,
а тут - погода!
Всегда я знала: не придешь
встречать у входа...
Раздетая братва на трап
ползет, смелея.
А я на эту резь да рябь
взглянуть не смею.
Когда б могла - я в их толпе
плыла б, глазела,
потом на голову тебе,
как птица б, села.
Ах, если бы - в бинокль, очки,
как эти гунны,
играть с тобою в дурачки,
с дурой чугунной...
Затем, слепцам, нам этот стыд,
слезливый, ложный,
что на божественную ты
глядеть не можно.
Держи дистанцию, храни,
стой, где маячишь!
Лишь в отдаленье, как огни,
ты что-то значишь.
Я шлю тебе свои суда,
даров подводы,
качающиеся стада
моей свободы.
2 апреля 1996
Но я заспала этот час,
а годовщина совершалась,
И лодка черная неслась,
и дна песчаного касалась.
За нею след не заживал,
полоска узконожевая.
И глядя в воду, ты сказал:
- Я кончился, а ты живая.
И полетел тяжелый снег
под своды влажные вокзала.
Но никого уже из тех,
кто был с тобой, я не узнала.
Там кафелем календаря
пустые клетки отливали
в сиянье слабом фонаря,
хотя его не зажигали,
он растекался по холсту
платформы, комкая белила,
где мы стояли на мосту
наваливаясь на перила -
над светлой горечью литой,
над щепок головокруженьем,
над уходящей вниз водой,
как над проигранным сраженьем,
и низких сумерек слюда
как лупа, приближала пятна
где я еще плыву туда,
а ты уже плывешь обратно,
как спичка мокрая, скользя
под этот мост неосторожно,
и удержать тебя нельзя,
и вот, расстаться невозможно.
1 июля 1998
Жук жужжал.
А.С.Пушкин
Малознакомые шары
валяются на пыльной грядке
на нас не падкий дождик редкий
зайдет во двор, расчешет прядки
ну, понавесит мишуры.
А ты - за Фебом-дураком,
Туда-сюда, как заключенный,
и днем, и ночью, кипяченый,
ходи, ходи себе кругом,
цветочной пылью золоченый,
раз угораздило на юг.
Земля родит, как помешалась!
Все, что в суглинок помещалось,
наружу выперло, мой друг,
все вылезло, любая шалость -
бежал на север мой конек,
и вот на юге мой каурка -
хоть косточка тебе, хоть шкурка:
тут деревом растет пенек,
там - весь курильщик из окурка
как витязь, лезет. Жук жужжит.
Трава растет - ее пинали.
Ваш друг под соснами в пенале,
как вечное перо, лежит.
Тарелка плавает в канале.
июль 1998
Но Вы-то, слава Богу, не
из из таковских, не из нервных.
Вы там, надеюсь, не одне -
где скучных нет, и нету первых,
январский снег, как пепел, сух,
но на дорожках птичьи крести,
и чей-то забавляют слух
не песенки еще, но вести.
1997
* * *
Пространство, я тебя не опечалю
еще незавершенностью одной.
Недовоплотившись, как отчалю?
Не береди, побудь еще со мной.
Холодное теченье Куро-Сио -
вот так блестят такси на авеню.
Как, милое, ты в сумерки красиво
Повремени, и я повременю.
Так путник на закате одеяло
скатает, обернувшись на посад -
там облако, как Троица, сияло,
но все погасло пять минут назад.
Что возвращенья может быть глупее?
Но если это так, то отчего
твой образ, как монета, голубая
на самом дне смиренья моего?
2000
Проснись средь шума городского,
гуденья низкого, какого
уже двенадцать - больше? - или
уже не помнишь как мы жили.
Как долго, как же долго длится
мое блаженство, шевелится,
сквозит колонна занавески,
скользит кольцо, и едут лески.
Пока еще не встал с постели
и нам еще не показали,
что там, внизу, уже творится,
а только штору, ветку, птицу -
проснись, в одну уставься точку,
вяжи узоры в одиночку
троллейбусов, трамваев, звяков,
чей голос всюду одинаков -
проснись в орехе Вашингтона,
в зеленой мякоти уклона
в грядущее, скажи кому-то,
кто рядом, лучше - никому:
- Отели с панорамой дымной
не город видят анонимный,
а облако - лети, минута,
ты никуда не улетишь.
Чем пасмурнее - тем прекрасней.
Она не начата, пока с ней
сей шторы тюль, и что-то в кадке -
намек, что смертны да не кратки.
дек.96/фев.97
В КОНЦЕ ГОДА
Листья умчались на юг.
Вот и останется вдруг:
иней на серых стволах,
изморозь на проводах.
В общем-то ничего
не было в этом году -
птицы уснули в саду,
рыбы уснули в пруду.
Птицы в замерзших садах,
рыбы в дырявых садках,
брошенные на задах
года, что начался с "ах" .
АНТИКВАРНОЕ
А.Сумеркину
А вот - советский подстаканник,
такой серебряный, такой
с венком тяжелым многогранник,
с лозой медлительный Джанкой.
Всю ночь, в купе, не зная тренья,
он тихо ехал и дрожал,
и в синем свете звякал, тренькал,
а вот теперь - подорожал.
На нем так выпуклы и гладки
узоры страшного литья,
что сразу вспомнишь эти грядки -
чего же улыбаюсь я?
Ах, милый Сашенька, мы тоже
со временами не в ладах,
с угрюмой нежностью под кожей
анахронического "ах".
"Во мне не бьется пульс эпохи"?
В тебе не бьется пульс эпо.
Все нам бы шорохи, и вздохи,
и карамели из сельпо.
Из времени любого выпасть
легко тому, кто налегке.
И вот стоишь, как гордый витязь,
но с подстаканником в руке.
Как будто бы из верхних ванных -
из будущего натекло.
Но в наших дружбах антикварных,
как в складках времени, тепло.
Меня забыл ампирный город
со страстью к золоту в реке,
татуировками исколот
на полустертом языке.
Но каменного истукана,
как прежде, я не признаю.
Как подстаканник без стакана,
чужому миру предстою,
как разлетевшийся посланник
- ах! - шлепнулся перед пашой,
как сей нелепый подстаканник,
но только с женскою душой.
28 августа 1996
ВОСКРЕСЕНЬЕ
День проходит, не дыша,
будто тень от самолета.
Просыпается душа
под пятой у стихоплета.
Слезы, розы, благодать,
сроки, проводы, прощенья -
неохота вспоминать
все былые превращенья.
День проходит. Ей бы встать,
ей бы платьице получше,
ей бы, скажем, погулять
или музыку послушать.
Вот, открыв глаза, лежит.
Полдень. Пыльное предместье.
В небе облачко бежит,
как последние известья.
1987
В ЮГЕНДСТИЛЕ. БРАУНАУ-АМ-ИНН
Ночевала тучка золотая
на груди у Гитлера младенца.
Кружева слегка приподымались
все еще далекой занавески.
Улыбалось ласковое чрево
мира, прогибавшегося к югу,
улетала чудо-занавеска.
То ей захотелось восвояси,
то скользила внутрь, на подоконник
налегала, словно это мама
гладила, скользя по одеялу
алою атласною ладонью.
Месяц нам какой апрель достался! -
утренний, летящий, изумрудный,
первых листьев нежные щепотки..
веток изумленное дрожанье..
Как живые, движутся обои,
как живые легкие картины
кружево ласкает подбородок -
Климт червленый,
и Бердслей змеиный
тоненькой решетки на балконе,
зло зияет в дыры золотые.
Cолнце, словно радио, играет,
с нами ни за что не расстается...
Ночевала тучка где попало,
а проснулась - радио играет,
песни распевает из колодца.
2000
сегодня ночью проложу
по нашей улице следы
куда хочу туда хожу
такие ровные ряды
вы говорите: много тут
живет, а я не вижу вот
мои следы туда идут
а вот идут наоборот
а больше просто вот ничьих,
ни песьих и ни птичьих да
вот мои наоборот
за четвергом бежит среда
вот так и мы (сказал бы тот поэт, чей так люблю стежок)вот так живу как
будто вотмоя земля и мой снежок
и до меня тут никогосо мною тоже ни следа и я назад по целинегде
кончились мои туда
27 февраля 1999
Моей дочери Саше Гончаровой
О, я люблю тебя давно,
мой домик с мордою комода.
Я, может, Гончарова, но
без Полотняного Завода.
И что? не всем же полотна
намеряно, зато как холодна
земля в снегу, как неумеренно
снежинка, обжигая, льнет.
зима 1999
P.S. да, я забыла:
и чиста
улыбка милого холста
ГРОМ В МАРТЕ
С.Гончарову
А тут опять весна, воздух скрипит сырой,
ветер такой в грудь, будто стучит: открой,
слабая тень косит, вбок бежит,
испаряется жизнь, плохо лежит.
Я стою под столом, надо мной стол,
гром расыпает, как ртуть, бильярд.
Будто один остался мужик - во дворе столб
посреди барахтающегося белья.
Вот из заплат атлант выгибается, вот колосс,
вот над кормой летит парус с прорехами.
Кто до свету рожден - до темноты подрос.
Ехали мы с тобой, ехали и приехали.
Ах, как хотят жить! - Так хотят пить.
Но идут к реке в сапогах котят топить,
где, угрожая, тебе говорят: мать.
где нелегко жить, легко умирать,
в тех краях, где воздух трещит, как холст,
где за холмом холм, на холме погост,
где, как дыра с дырой, с тобой говорит март -
там поймешь, что никто не мертв.
Вот и хватит ваять - ветер, ты лепи.
Нечего нам вещать, множить вещи.
Ничего, ничего в груди, кроме любви,
тяжелеющей, отсвечивающей.
1999
МОСКВА
Саше Пушкину,
нью-йоркскому поэту
Река идет на перекаты,
и в переходе не плакаты
про Днепрогэс,
а всякие картинки, книжки,
матрешки, пирожки и пышки,
а также воры и воришки.
И се - прогресс.
Продолжи сам, отсюда просто.
Положим, ты большого роста.
Тебя видать
и без ушанки, и без кепки,
и без великолепной лепки
лица. Без Емельяна в клетке.
Без упоительной таблетки -
тебя видать.
Но мы, которые от мамы
умели только с мылом рамы,
и не роняя мыла, мамы,
глазеть в окно,
и панорамой называли
то, что в округу насовали, -
мы хоть немного трали-вали,
но не говно.
И если раньше я, невеста,
когда поменьше было теста,
себе не находила места
в такой гурьбе -
сейчас подавно, ибо мекки
любой бегу, а от опеки
твоей, Москва - за те бы реки,
к другой тебе.
1997
II.
ПОСЛЕ ЭПИГРАФА
* * *
Не сумев на чужом - не умею сказать на родном.
Эти брызги в окно, эта музыка вся об одном.
Я ныряю, хоть знаю, что там ничего не растет -
разве дождь просочится
да поезд внезапный пройдет.
Разве дождик пройдет по карнизам,
как в фильме немой,
по музейному миру, где вещи лежат - по одной.
Только это - да насыпь
с травою горячей, густой
мы на дно унесем: нам знаком ее цвет городской.
Потому что, сказать не сумев,
мы уже не сумеем молчать.
Солнце речи родимой зайдет - мы подкидыша
станем качать.
1992
БЛЮЗ ПЕШЕГО ХОДА
из гаражей выезжают машины
спереди важно садятся мужчины
(но иногда - и дамы)
правую ногу согнув в колене -
все буквально, даже тюлени,
втискиваются - и выезжают из гаражей
это неважный, как все, но пылкий,
хмурый такой городок, и жалко
утром его покидать
я оглядываюсь на знаки
СТОП - и мимо иду; собаки
спят, и никто не лает
это сулящее вечер утро,
как разворачивающаяся сутра:
прохладно, чисто
это райская жизнь, и значит,
все мы в раю, вот и птичка плачет
в дереве красном
1994
ШЕСТЬ С ЧЕТВЕРТЬЮ
Пришла, теперь стою,
плачу. Потом стою
и ожидаю сдачу.
На что я время трачу.
Холодный день пришел.
Но он уже прошел.
Была бы из Заира -
не звали б меня Ира.
Поедешь вниз: метро.
Поедешь вверх: светло.
Не надо убиваться,
а надо наслаждаться.
Гляди, грачи летят,
остаться - не хотят.
Сойти с ума на службе
занятно. А по дружбе
сходить с ума зачем?
То был ничьим, то всем.
Перрон в бессмертье подан,
он пуст покуда полон.
Я так могу нести
до десяти шести.
И то - часам заплатка.
Легка моя палатка.
Я у Тебя в горсти.
Октябрь 1995
БЕЗ НАЗВАНИЯ
что-то я от тебя от себя устала
что-то мне стало с тобой с собой не чудно
ты же сто лет тут уже
это я с вокзала
вот и скажи что так не мудро мутно
дурно выходит как-то бочком неловко
чудится екнуло пискнуло показалось
выйдем давай на свет на любую лавку
только не в этой коробке не эту жалость
люди хорошие вроде только выходит дурно
словно жук скребет спичечную картонку
или бездомный вот обнимает урну
так домовито что рвется и где не тонко
19-24 авг. 1993
* * *
Пора вернуться к самому началу,
как в хорошо заверченном романе.
Пора вернуться к самому началу,
войти и встать надолго в хвост вагона,
и, сумку привалив к опасной двери,
покачиваясь, долго нависать
над Схемой Линий Метрополитена.
Мне нравятся названья этих станций:
вот Семьдесят седьмая улица, а вот
уже Сорок вторая, боже мой! -
как хороши неназванные вещи! -
так пальцы пробегут по позвонкам,
так дождь бежит себе, не называя,
смывая ложной схожести пыльцу.
В местах, где рифмы долго не живут -
как хороши, как свежи повторенья.
И если померещится значенье
иль, Боже упаси, какой-то тайный смысл -
смахни его, как рифму. Повторяясь,
скажу тебе опять: в повторах этих,
бессмысленных подобьях, возвращеньях
- нет ничего. Один лишь теплый свет
бесценного сквозного бормотанья.
...Когда-нибудь, на Пятой авеню
найди позеленевшую богиню
чего-то там. Скамеек, например.
Бродяга возлежит в ее тени.
Вся в ямочках она, в руке - газета
вчерашняя. Шутник - космополит:
вот-вот прочтешь знакомый заголовок.
Как эта осень пасмурна! Как нас
тревожат эти надписи на сваях!
Кошмарное бывает величаво,
особенно - когда глядишь с моста,
и вывеска багровая отеля
похожа на плакат "ЗА КОММУНИЗМ".
Я не увижу, как его снимают.
И я тебе еще скажу, схватясь
за поручень серебряный в десятках
блестящих отпечатков, близоруко
склонясь над вечной схемою метро
(как будто это карта звезд), скажу: зевака
не помнит, не накопит ничего,
ни странствие, ни грустное влеченье...
как капли - ласточке, как пальцы - позвонкам
- смотри сюда скорей - смешно, щекотно...
И я тебе еще скажу: никто,
похоже, что никто
на нас не смотрит сверху
Октябрь 1992
Нью-Йорк
* * *
Страна, принимавшая тех, кто родился в апреле,
недолго продержится, зря нас они обогрели.
Такие вот резкие и нехоленые лица
не встретишь в провинции, только в тюрьме
да в столице,
да в ссылке, в холодной.
Легко распростившись с родною,
задумавшись, смотрит в окно. С бородой накладною
парик теребит. Не подкова, не ангел над входом -
связной, запыхавшись,
стучится бессмысленным кодом,
сжимающим сердце, как шепот, волна, босса-нова...
- Волненье в столице, волненье, пошли, все готово! -
Ах, ноет свеча, и углы в паутине мигают,
как фильму какую-то крутят... Солдаты вбегают,
дыша тяжело... Копыта стучат на полмира -
как звякнет да всхлипнет моя нехоленая лира.
9 апреля 1995
ПОЭТ И СЛАВИСТЫ
Суровые слависты
сидели на суку
(и люстра, как монисто,
текла по потолку),
все почему-то парами.
Докладчик взял стакан.
Сюда б цыган с гитарами!
Нельзя сюда цыган.
Ни музыки, ни пения
не будет нам в конце.
И не было волнения
ни на одном лице.
Ты в кресле словно в проруби,
торчишь - а там зато
швейцары, словно голуби,
гуляют без пальто,
такси руками голыми
ловили просто так
и сумерки лиловые
проплыли, как пустяк.
1998
НЕ ХОЧУ
Не хочу ни фана вашего, ни шалостей,
дайте мне, пожалуйста,
просто доползти до воскресенья,
уж коли будет мне такое везенье.
Чтоб всю ночь лило, а к утру - капало,
и ни человека, ни вокабулы,
только б эти капельки и вякали
двух- и трехголосное и всякое.
Мне бы вроде одиночки, но без пыток чтоб,
да без этого, без вашего "а ты-то что?"
Я валяюсь, как Емеля, прямо с вечера.
Уходи себе, неделя, не отсвечивай.
Вон, поэт с поэтом, словно муж с женой, идет.
Воробей сидит на ветке, повышенья ждет.
Будто бы не все равно - рысак ли, пони ли!
Объясняли нам, а мы не поняли.
А пойду - ведь спросят: "Что запомнила?"
Вон, окно запомнила, заполнена
была комната окном, и в нем бело.
А за ним-то, может, ничего и не было -
как камин фальшивый: нацарапало
что-то плоское. Оно бубнило, капало.
Я лежу. Не спится, не читается -
это воскресенье начинается.
4 ноября 1994
* * *
Что в рифму гудеть нам, когда не слыхать отголоска?
Ума и обмылка не сыщешь,
ни мысли обноска.
Записки в руке не удержишь, о дружбах забудем.
Где вывесок пыльный рубин -
там фотографа бубен.
Хоть как поглядеть нам хотелось бы на поколенье,
хоть горечь почувствовать, что ли,
хоть сожаленье.
Как будто всех вместе небесные твари украли,
лучом ослепили,
и с палубы гладкой содрали.
Болтайся же, судно, по водам одно, без команды.
Другие пришли, на коньках,
как к себе в Нидерланды,
и катят, за руки держась, нашей рябью как сушей...
К стене отвернувшись: "Не хочется, - скажешь, -
не слушай".
1995
ПЕСНИ УНЫЛОЙ РОДИНЫ
1.ОКОННАЯ
По стеклу поезда
налево вниз
ползла капелька
встретила капельку
и
съела капельку
и еще и еще капельку...
Много капелек
съела капелька
2. ВОКЗАЛЬНАЯ
такие тени
только на вокзале
они двух слов
друг другу не сказали
а серебристый
серо-голубой
вот-вот догонит
небо над собой
чем доводить
дело до слов до слез
мы добегаем
до задних колес
до уходящей
площадки: есть - и нет
не задыхаясь
а улыбаясь вслед
3. У ЗАБОРА
Тут не Рубцов - так Рахманинов.
Да объясни ты толково,
что ты гудишь, ну чего тебе -
ветра, что ль, свиста какого?
Солнце садится холодное.
Гаснет листва бореальная.
Свет зажигает в деревне
жизнь, от начала печальная.
Слева несут декорацию,
справа снимают убранство.
Жизнь, от начала печальная,
не виноватит пространство.
4. ПЕСНЯ ПОКИНУТОЙ РОДИНЫ
а над невой заря еще нежней
чем зеленой зимой при брежневе
пешеход к метро а за ним колун
а в столице другой во палатах каплун
хочешь - дуй на него
хочешь - режь его
ничего нет страшней счастья прежнего
5. ВЕСТИ С ПОКИНУТОЙ РОДИНЫ
Слышишь: тихо.
Вот это лихо!
Это кто-то
закрыл ворота.
Кто там, впрочем,
скрипит к ночи?
Нота бене:
к едрене фене.
6. НОСТАЛЬГИЧЕСКАЯ
Говорят, мол, там теперь хорошо.
А ведь раньше было - нехорошо:
из парадного выходишь во двор
- только охнешь: не мороз, а топор!
то ли полночь, то ли семь, то ли шесть,
на работу - а на небе не счесть.
. . .
Не подскажете, какое число?
Ой, куды же это нас занесло!
Я вот платок себе куплю, и кастет.
Бают, нынче хорошо, где нас нет.
7. ПОХОДНАЯ
И герои, героям вослед,
собираются - мол, за Еленой...
Раздвигают военный рассвет,
будто впрямь - мы одни во Вселенной.
Как по улице полк за трубой
вдаль протопал: печально и пыльно.
Эти песни о нас, дорогой,
оттого-то и больно.
Даже в этом кафе потому
нам сыграют почти духовую,
чуть советскую, знаешь, какую.
Чтоб одно к одному.
Вот, губу закусил,
отвернулся - обиделись, значит.
Никого, кто бы сверху спросил:
- Кто тут ссорится, плачет?
У кого так темно на лице?
...Напылили, листву посбивали...
То и будет в конце,
что и было вначале.
8. ПУСТАЯ ПЕСЕНКА
какие тени!
так то - вокзал
(что те сказали?
что тот сказал?)
те не сказали
состав ту-ту
слегка толкнули
вокзал во льду
как будто дернут
нитку-уток
а это кто-то
уплыл, утек
там, где зиянье -
сильнее свет
- и не ищите,
меня тут нет
9 . САГА
1-й подъезд:
Челюкановы, Пряхины, близнецы Овсянниковы, зем-
ледельцы Китайкины, все уменьшающаяся баба Дора,
Лена Кузнецова, Юра Панфилов с матерью, Галемины
на втором, их родители на третьем.
2-й подъезд:
хозяйственные Сьомко, хулиган Блудов Олег с ма-
терью и бабкой, тетя Зоя из "Спортпроката" с дядей
Алешей, Юля и Андрюша Шевченко, Коля, мы,
Ядвига Густавовна, безумные Рутковские, Лошкаревы,
Сироткины Наташа и Витя, тетя Соня с точно такой
же сестрой, Дзуенки.
1994-95
ТАМБОВ
Кто под грушей, кто под сливой.
Брак случайный, несчастливый.
Тут затворы, там забор.
Что мы знали до сих пор?
Раздраженье разгрызая,
сверху смотрит белка злая.
За ней снежная гора,
в доме черная дыра.
Ничего не подевалось,
что вошло, то и осталось.
Чайник воет, как вулкан.
На столе стоит стакан.
Кому хрен, кому горчица.
Кому спится, кому злится.
Отведи, скрипя, засов.
Страшно утром в пять часов.
Нигде музыки не слышно.
Над дорогою всевышно.
Где Герасим - там Муму.
Не завидуй никому.
20 марта 1997
НОЧНАЯ ОСТАНОВКА
Сколько б ни длился твой бестолковый урок,
долгой сколь ни была бы ты, жизнь, радость моя -
я всего не успею сказать между ласковых строк,
лишь абзац начирикаю повести длинной:
как на кухне июньской, где окна отворены,
закипает вода,
- или в поезде дальнего
следования, от тишины
вдруг просыпаясь, вижу: пыль на сандалиях,
серые складки, песок. И пока ты грозишь
из вечерних газет
на столике жестком, покатом -
- Харьков, - в тамбуре скажут,
и к подушке фонарь подойдет
и узлы понесут, и зашепчутся в доме плацкартном.
Спи, напротив сосед, спи, за вагоном вагон,
спи, коммуналка-времянка,
одеяла свисают, как флаги.
Ты же - пыль на щеках освети, станционный огонь
медленных фонарей сквозь толщу оконной влаги.
1982/85
ПТИЧИЙ РЫНОК
Черед подойдет - и чредою размолвки,
толкаясь, по сердцу пройдутся, как волны.
Чуть бровь подымаешь - так в бой, да локтями,
да скалкой грозятся. Люби-ка, попробуй.
Меня покупали на рынке на Птичьем,
там жизнь голосила, и жены рожали.
В платок завернули, и носом в кошелку -
да щелку оставили: вырвись-ка в щелку!
Мороз, подставляй-ка шершавую щеку!
По снегу пойду похожу - что за скрипы!
Да солнце! да искры! да слезы-иголки,
теплые нежные шапки-ушанки!
1989/91
* * *
Деревья к сентябрю теряют вес,
как в воду, в небосвод погружены.
И с севера доносится ответ,
когда на юг слова обращены.
А к ночи - двери настежь, ветер злей,
но все ж милей сердечности двойной.
Родившийся среди таких полей
не знает, к счастью, местности иной.
Лес вдалеке, как темный Спас в углу,
притягивает взор в дому чужом.
А выйдешь - белка чиркнет по стволу
скажи теперь, кому скажу смешное?
Все стало - мною.
Вот поезд в поле - вижу яркий прочерк.
Одно тире осталось мне, а прочих
не знаю их. Зачем, сыграв поэта,
ты сделал это?
Я здесь, а ты? Всего тошней от неба.
Тебя там нет - ни с нимбом, ни без нимба.
Безумных звезд не спит Совет Верховный.
А ты, греховный,
уж точно, далеко от страшных окон.
Но знаю - и не под землей твой кокон:
земля тверда - не нам с тобою, мямлям,
уйти под землю.
Куда же ты, к какому ты пекину?
Как все покинули - так я тебя покину.
У той реки, где забывают весла,
не ищут смысла.
Все это что-то значило, но если
и был какой-то смысл - так это в смысле,
чтоб было бы теперь, не тронув локоть,
кому оплакать.
Ты полюбил однажды эту рифму -
она твоя, Манук. Ее, как гривну
блестящую - в пустую плоскодонку -
тебе вдогонку.
8 августа 1997
* * *
Пусть никогда не приду в себя,
пусть мне не ведать, пером скрипя,
как вырываются из репья,
пусть не собою до смерти слыть,
пусть у полпота каналы рыть,
пусть из забвенья вовек не всплыть,
пусть не посметь мне тебя назвать,
пусть недопивки себе сливать,
пусть никогда мне любви не знать.
Хоть захлестнусь я своей тропой,
пусть я услышу, как врет любой
праздник, который ушел с тобой,
пусть ни в одной, ни в другой стране
не пропустят тебя ко мне,
пусть захлебнусь я в своей вине,
пусть наорут на меня: "Отверг!"
ангелы, уводя наверх -
только б услышать: ты жив, Четверг.
1997
* * *
"Бог знает, что себе бормочешь..."
Вл.Ходасевич
Четверг, тебя убили в понедельник.
Я поняла во вторник, что тебя.
Вода текла из крана. Притупи,
прошу тебя, не жги так долго, больно.
Четверг, уже четверг, мне все равно.
Как будто в мелком я стою теченье.
Как медь в воде, теперь блестит значеньем
любая мелочь - как в плохом кино.
К какому безопасному, какому
свести тебя безвестью чердака?
Четверг, Четверг, как мне без Четверга?
Тебе-то как - по воздуху глухому?
Мне жутко думать, как идешь домой.
Дурацких звезд вокруг, как чьих-то денег.
Как полицейский, ночь тебя разденет
холодными руками, мальчик мой.
Почем ей знать, что сам себе бормочешь -
оглядываясь, в пустоту скользя,
в которой бормотать уже нельзя.
Я чувствую, как уходить не хочешь
1997
Послушай. Вот. Такая, значит, вещь.
Не нам глядеть на твердь, гадать о тверди
- не потому, что там твердят о смерти,
не потому, что нам о друге весть.
Хоть голову закинь: от вида звезд
тошнит, как от правительственных окон -
как заговор, как облитые лаком
затылки собираются на съезд.
Ты видел их пустые этажи,
их кошки-мышки, чай на полировке?
Равно бы власть - а то углы, уловки.
И это нами ведает, скажи?
Уж лучше равнодушье облаков
и эти камни, как бы неживые,
и эти листья, листики цветные,
и в луже отраженье облаков.
К траве склонившись, легче по траве
глазам блуждать - не потому, что ближе:
здесь все тебя переживет, но ляжет,
и под конец тоскуя по тебе.
Но вот четыре месяца пройдут,
и матерьял потребует отбелки,
и по стволу пролившиеся белки
горячей лапкой по сердцу скользнут,
и я пойму - ты еще тут.
1997
М.Жажояну
Сегодня видно далеко,
далеко видно.
Но то, что зрению легко -
ногам обидно.
Опять к тебе я не дойду,
видать, по водам,
Свободы статуя моя,
моя свобода!
По радио дудели: дождь,
а тут - погода!
Всегда я знала: не придешь
встречать у входа...
Раздетая братва на трап
ползет, смелея.
А я на эту резь да рябь
взглянуть не смею.
Когда б могла - я в их толпе
плыла б, глазела,
потом на голову тебе,
как птица б, села.
Ах, если бы - в бинокль, очки,
как эти гунны,
играть с тобою в дурачки,
с дурой чугунной...
Затем, слепцам, нам этот стыд,
слезливый, ложный,
что на божественную ты
глядеть не можно.
Держи дистанцию, храни,
стой, где маячишь!
Лишь в отдаленье, как огни,
ты что-то значишь.
Я шлю тебе свои суда,
даров подводы,
качающиеся стада
моей свободы.
2 апреля 1996
Но я заспала этот час,
а годовщина совершалась,
И лодка черная неслась,
и дна песчаного касалась.
За нею след не заживал,
полоска узконожевая.
И глядя в воду, ты сказал:
- Я кончился, а ты живая.
И полетел тяжелый снег
под своды влажные вокзала.
Но никого уже из тех,
кто был с тобой, я не узнала.
Там кафелем календаря
пустые клетки отливали
в сиянье слабом фонаря,
хотя его не зажигали,
он растекался по холсту
платформы, комкая белила,
где мы стояли на мосту
наваливаясь на перила -
над светлой горечью литой,
над щепок головокруженьем,
над уходящей вниз водой,
как над проигранным сраженьем,
и низких сумерек слюда
как лупа, приближала пятна
где я еще плыву туда,
а ты уже плывешь обратно,
как спичка мокрая, скользя
под этот мост неосторожно,
и удержать тебя нельзя,
и вот, расстаться невозможно.
1 июля 1998
Жук жужжал.
А.С.Пушкин
Малознакомые шары
валяются на пыльной грядке
на нас не падкий дождик редкий
зайдет во двор, расчешет прядки
ну, понавесит мишуры.
А ты - за Фебом-дураком,
Туда-сюда, как заключенный,
и днем, и ночью, кипяченый,
ходи, ходи себе кругом,
цветочной пылью золоченый,
раз угораздило на юг.
Земля родит, как помешалась!
Все, что в суглинок помещалось,
наружу выперло, мой друг,
все вылезло, любая шалость -
бежал на север мой конек,
и вот на юге мой каурка -
хоть косточка тебе, хоть шкурка:
тут деревом растет пенек,
там - весь курильщик из окурка
как витязь, лезет. Жук жужжит.
Трава растет - ее пинали.
Ваш друг под соснами в пенале,
как вечное перо, лежит.
Тарелка плавает в канале.
июль 1998
Но Вы-то, слава Богу, не
из из таковских, не из нервных.
Вы там, надеюсь, не одне -
где скучных нет, и нету первых,
январский снег, как пепел, сух,
но на дорожках птичьи крести,
и чей-то забавляют слух
не песенки еще, но вести.
1997
* * *
Пространство, я тебя не опечалю
еще незавершенностью одной.
Недовоплотившись, как отчалю?
Не береди, побудь еще со мной.
Холодное теченье Куро-Сио -
вот так блестят такси на авеню.
Как, милое, ты в сумерки красиво
Повремени, и я повременю.
Так путник на закате одеяло
скатает, обернувшись на посад -
там облако, как Троица, сияло,
но все погасло пять минут назад.
Что возвращенья может быть глупее?
Но если это так, то отчего
твой образ, как монета, голубая
на самом дне смиренья моего?
2000
Проснись средь шума городского,
гуденья низкого, какого
уже двенадцать - больше? - или
уже не помнишь как мы жили.
Как долго, как же долго длится
мое блаженство, шевелится,
сквозит колонна занавески,
скользит кольцо, и едут лески.
Пока еще не встал с постели
и нам еще не показали,
что там, внизу, уже творится,
а только штору, ветку, птицу -
проснись, в одну уставься точку,
вяжи узоры в одиночку
троллейбусов, трамваев, звяков,
чей голос всюду одинаков -
проснись в орехе Вашингтона,
в зеленой мякоти уклона
в грядущее, скажи кому-то,
кто рядом, лучше - никому:
- Отели с панорамой дымной
не город видят анонимный,
а облако - лети, минута,
ты никуда не улетишь.
Чем пасмурнее - тем прекрасней.
Она не начата, пока с ней
сей шторы тюль, и что-то в кадке -
намек, что смертны да не кратки.
дек.96/фев.97
В КОНЦЕ ГОДА
Листья умчались на юг.
Вот и останется вдруг:
иней на серых стволах,
изморозь на проводах.
В общем-то ничего
не было в этом году -
птицы уснули в саду,
рыбы уснули в пруду.
Птицы в замерзших садах,
рыбы в дырявых садках,
брошенные на задах
года, что начался с "ах" .
АНТИКВАРНОЕ
А.Сумеркину
А вот - советский подстаканник,
такой серебряный, такой
с венком тяжелым многогранник,
с лозой медлительный Джанкой.
Всю ночь, в купе, не зная тренья,
он тихо ехал и дрожал,
и в синем свете звякал, тренькал,
а вот теперь - подорожал.
На нем так выпуклы и гладки
узоры страшного литья,
что сразу вспомнишь эти грядки -
чего же улыбаюсь я?
Ах, милый Сашенька, мы тоже
со временами не в ладах,
с угрюмой нежностью под кожей
анахронического "ах".
"Во мне не бьется пульс эпохи"?
В тебе не бьется пульс эпо.
Все нам бы шорохи, и вздохи,
и карамели из сельпо.
Из времени любого выпасть
легко тому, кто налегке.
И вот стоишь, как гордый витязь,
но с подстаканником в руке.
Как будто бы из верхних ванных -
из будущего натекло.
Но в наших дружбах антикварных,
как в складках времени, тепло.
Меня забыл ампирный город
со страстью к золоту в реке,
татуировками исколот
на полустертом языке.
Но каменного истукана,
как прежде, я не признаю.
Как подстаканник без стакана,
чужому миру предстою,
как разлетевшийся посланник
- ах! - шлепнулся перед пашой,
как сей нелепый подстаканник,
но только с женскою душой.
28 августа 1996
ВОСКРЕСЕНЬЕ
День проходит, не дыша,
будто тень от самолета.
Просыпается душа
под пятой у стихоплета.
Слезы, розы, благодать,
сроки, проводы, прощенья -
неохота вспоминать
все былые превращенья.
День проходит. Ей бы встать,
ей бы платьице получше,
ей бы, скажем, погулять
или музыку послушать.
Вот, открыв глаза, лежит.
Полдень. Пыльное предместье.
В небе облачко бежит,
как последние известья.
1987
В ЮГЕНДСТИЛЕ. БРАУНАУ-АМ-ИНН
Ночевала тучка золотая
на груди у Гитлера младенца.
Кружева слегка приподымались
все еще далекой занавески.
Улыбалось ласковое чрево
мира, прогибавшегося к югу,
улетала чудо-занавеска.
То ей захотелось восвояси,
то скользила внутрь, на подоконник
налегала, словно это мама
гладила, скользя по одеялу
алою атласною ладонью.
Месяц нам какой апрель достался! -
утренний, летящий, изумрудный,
первых листьев нежные щепотки..
веток изумленное дрожанье..
Как живые, движутся обои,
как живые легкие картины
кружево ласкает подбородок -
Климт червленый,
и Бердслей змеиный
тоненькой решетки на балконе,
зло зияет в дыры золотые.
Cолнце, словно радио, играет,
с нами ни за что не расстается...
Ночевала тучка где попало,
а проснулась - радио играет,
песни распевает из колодца.
2000
сегодня ночью проложу
по нашей улице следы
куда хочу туда хожу
такие ровные ряды
вы говорите: много тут
живет, а я не вижу вот
мои следы туда идут
а вот идут наоборот
а больше просто вот ничьих,
ни песьих и ни птичьих да
вот мои наоборот
за четвергом бежит среда
вот так и мы (сказал бы тот поэт, чей так люблю стежок)вот так живу как
будто вотмоя земля и мой снежок
и до меня тут никогосо мною тоже ни следа и я назад по целинегде
кончились мои туда
27 февраля 1999
Моей дочери Саше Гончаровой
О, я люблю тебя давно,
мой домик с мордою комода.
Я, может, Гончарова, но
без Полотняного Завода.
И что? не всем же полотна
намеряно, зато как холодна
земля в снегу, как неумеренно
снежинка, обжигая, льнет.
зима 1999
P.S. да, я забыла:
и чиста
улыбка милого холста
ГРОМ В МАРТЕ
С.Гончарову
А тут опять весна, воздух скрипит сырой,
ветер такой в грудь, будто стучит: открой,
слабая тень косит, вбок бежит,
испаряется жизнь, плохо лежит.
Я стою под столом, надо мной стол,
гром расыпает, как ртуть, бильярд.
Будто один остался мужик - во дворе столб
посреди барахтающегося белья.
Вот из заплат атлант выгибается, вот колосс,
вот над кормой летит парус с прорехами.
Кто до свету рожден - до темноты подрос.
Ехали мы с тобой, ехали и приехали.
Ах, как хотят жить! - Так хотят пить.
Но идут к реке в сапогах котят топить,
где, угрожая, тебе говорят: мать.
где нелегко жить, легко умирать,
в тех краях, где воздух трещит, как холст,
где за холмом холм, на холме погост,
где, как дыра с дырой, с тобой говорит март -
там поймешь, что никто не мертв.
Вот и хватит ваять - ветер, ты лепи.
Нечего нам вещать, множить вещи.
Ничего, ничего в груди, кроме любви,
тяжелеющей, отсвечивающей.
1999
МОСКВА
Саше Пушкину,
нью-йоркскому поэту
Река идет на перекаты,
и в переходе не плакаты
про Днепрогэс,
а всякие картинки, книжки,
матрешки, пирожки и пышки,
а также воры и воришки.
И се - прогресс.
Продолжи сам, отсюда просто.
Положим, ты большого роста.
Тебя видать
и без ушанки, и без кепки,
и без великолепной лепки
лица. Без Емельяна в клетке.
Без упоительной таблетки -
тебя видать.
Но мы, которые от мамы
умели только с мылом рамы,
и не роняя мыла, мамы,
глазеть в окно,
и панорамой называли
то, что в округу насовали, -
мы хоть немного трали-вали,
но не говно.
И если раньше я, невеста,
когда поменьше было теста,
себе не находила места
в такой гурьбе -
сейчас подавно, ибо мекки
любой бегу, а от опеки
твоей, Москва - за те бы реки,
к другой тебе.
1997
II.
ПОСЛЕ ЭПИГРАФА
* * *
Не сумев на чужом - не умею сказать на родном.
Эти брызги в окно, эта музыка вся об одном.
Я ныряю, хоть знаю, что там ничего не растет -
разве дождь просочится
да поезд внезапный пройдет.
Разве дождик пройдет по карнизам,
как в фильме немой,
по музейному миру, где вещи лежат - по одной.
Только это - да насыпь
с травою горячей, густой
мы на дно унесем: нам знаком ее цвет городской.
Потому что, сказать не сумев,
мы уже не сумеем молчать.
Солнце речи родимой зайдет - мы подкидыша
станем качать.
1992
БЛЮЗ ПЕШЕГО ХОДА
из гаражей выезжают машины
спереди важно садятся мужчины
(но иногда - и дамы)
правую ногу согнув в колене -
все буквально, даже тюлени,
втискиваются - и выезжают из гаражей
это неважный, как все, но пылкий,
хмурый такой городок, и жалко
утром его покидать
я оглядываюсь на знаки
СТОП - и мимо иду; собаки
спят, и никто не лает
это сулящее вечер утро,
как разворачивающаяся сутра:
прохладно, чисто
это райская жизнь, и значит,
все мы в раю, вот и птичка плачет
в дереве красном
1994
ШЕСТЬ С ЧЕТВЕРТЬЮ
Пришла, теперь стою,
плачу. Потом стою
и ожидаю сдачу.
На что я время трачу.
Холодный день пришел.
Но он уже прошел.
Была бы из Заира -
не звали б меня Ира.
Поедешь вниз: метро.
Поедешь вверх: светло.
Не надо убиваться,
а надо наслаждаться.
Гляди, грачи летят,
остаться - не хотят.
Сойти с ума на службе
занятно. А по дружбе
сходить с ума зачем?
То был ничьим, то всем.
Перрон в бессмертье подан,
он пуст покуда полон.
Я так могу нести
до десяти шести.
И то - часам заплатка.
Легка моя палатка.
Я у Тебя в горсти.
Октябрь 1995
БЕЗ НАЗВАНИЯ
что-то я от тебя от себя устала
что-то мне стало с тобой с собой не чудно
ты же сто лет тут уже
это я с вокзала
вот и скажи что так не мудро мутно
дурно выходит как-то бочком неловко
чудится екнуло пискнуло показалось
выйдем давай на свет на любую лавку
только не в этой коробке не эту жалость
люди хорошие вроде только выходит дурно
словно жук скребет спичечную картонку
или бездомный вот обнимает урну
так домовито что рвется и где не тонко
19-24 авг. 1993
* * *
Пора вернуться к самому началу,
как в хорошо заверченном романе.
Пора вернуться к самому началу,
войти и встать надолго в хвост вагона,
и, сумку привалив к опасной двери,
покачиваясь, долго нависать
над Схемой Линий Метрополитена.
Мне нравятся названья этих станций:
вот Семьдесят седьмая улица, а вот
уже Сорок вторая, боже мой! -
как хороши неназванные вещи! -
так пальцы пробегут по позвонкам,
так дождь бежит себе, не называя,
смывая ложной схожести пыльцу.
В местах, где рифмы долго не живут -
как хороши, как свежи повторенья.
И если померещится значенье
иль, Боже упаси, какой-то тайный смысл -
смахни его, как рифму. Повторяясь,
скажу тебе опять: в повторах этих,
бессмысленных подобьях, возвращеньях
- нет ничего. Один лишь теплый свет
бесценного сквозного бормотанья.
...Когда-нибудь, на Пятой авеню
найди позеленевшую богиню
чего-то там. Скамеек, например.
Бродяга возлежит в ее тени.
Вся в ямочках она, в руке - газета
вчерашняя. Шутник - космополит:
вот-вот прочтешь знакомый заголовок.
Как эта осень пасмурна! Как нас
тревожат эти надписи на сваях!
Кошмарное бывает величаво,
особенно - когда глядишь с моста,
и вывеска багровая отеля
похожа на плакат "ЗА КОММУНИЗМ".
Я не увижу, как его снимают.
И я тебе еще скажу, схватясь
за поручень серебряный в десятках
блестящих отпечатков, близоруко
склонясь над вечной схемою метро
(как будто это карта звезд), скажу: зевака
не помнит, не накопит ничего,
ни странствие, ни грустное влеченье...
как капли - ласточке, как пальцы - позвонкам
- смотри сюда скорей - смешно, щекотно...
И я тебе еще скажу: никто,
похоже, что никто
на нас не смотрит сверху
Октябрь 1992
Нью-Йорк
* * *
Страна, принимавшая тех, кто родился в апреле,
недолго продержится, зря нас они обогрели.
Такие вот резкие и нехоленые лица
не встретишь в провинции, только в тюрьме
да в столице,
да в ссылке, в холодной.
Легко распростившись с родною,
задумавшись, смотрит в окно. С бородой накладною
парик теребит. Не подкова, не ангел над входом -
связной, запыхавшись,
стучится бессмысленным кодом,
сжимающим сердце, как шепот, волна, босса-нова...
- Волненье в столице, волненье, пошли, все готово! -
Ах, ноет свеча, и углы в паутине мигают,
как фильму какую-то крутят... Солдаты вбегают,
дыша тяжело... Копыта стучат на полмира -
как звякнет да всхлипнет моя нехоленая лира.
9 апреля 1995
ПОЭТ И СЛАВИСТЫ
Суровые слависты
сидели на суку
(и люстра, как монисто,
текла по потолку),
все почему-то парами.
Докладчик взял стакан.
Сюда б цыган с гитарами!
Нельзя сюда цыган.
Ни музыки, ни пения
не будет нам в конце.
И не было волнения
ни на одном лице.
Ты в кресле словно в проруби,
торчишь - а там зато
швейцары, словно голуби,
гуляют без пальто,
такси руками голыми
ловили просто так
и сумерки лиловые
проплыли, как пустяк.
1998
НЕ ХОЧУ
Не хочу ни фана вашего, ни шалостей,
дайте мне, пожалуйста,
просто доползти до воскресенья,
уж коли будет мне такое везенье.
Чтоб всю ночь лило, а к утру - капало,
и ни человека, ни вокабулы,
только б эти капельки и вякали
двух- и трехголосное и всякое.
Мне бы вроде одиночки, но без пыток чтоб,
да без этого, без вашего "а ты-то что?"
Я валяюсь, как Емеля, прямо с вечера.
Уходи себе, неделя, не отсвечивай.
Вон, поэт с поэтом, словно муж с женой, идет.
Воробей сидит на ветке, повышенья ждет.
Будто бы не все равно - рысак ли, пони ли!
Объясняли нам, а мы не поняли.
А пойду - ведь спросят: "Что запомнила?"
Вон, окно запомнила, заполнена
была комната окном, и в нем бело.
А за ним-то, может, ничего и не было -
как камин фальшивый: нацарапало
что-то плоское. Оно бубнило, капало.
Я лежу. Не спится, не читается -
это воскресенье начинается.
4 ноября 1994
* * *
Что в рифму гудеть нам, когда не слыхать отголоска?
Ума и обмылка не сыщешь,
ни мысли обноска.
Записки в руке не удержишь, о дружбах забудем.
Где вывесок пыльный рубин -
там фотографа бубен.
Хоть как поглядеть нам хотелось бы на поколенье,
хоть горечь почувствовать, что ли,
хоть сожаленье.
Как будто всех вместе небесные твари украли,
лучом ослепили,
и с палубы гладкой содрали.
Болтайся же, судно, по водам одно, без команды.
Другие пришли, на коньках,
как к себе в Нидерланды,
и катят, за руки держась, нашей рябью как сушей...
К стене отвернувшись: "Не хочется, - скажешь, -
не слушай".
1995
ПЕСНИ УНЫЛОЙ РОДИНЫ
1.ОКОННАЯ
По стеклу поезда
налево вниз
ползла капелька
встретила капельку
и
съела капельку
и еще и еще капельку...
Много капелек
съела капелька
2. ВОКЗАЛЬНАЯ
такие тени
только на вокзале
они двух слов
друг другу не сказали
а серебристый
серо-голубой
вот-вот догонит
небо над собой
чем доводить
дело до слов до слез
мы добегаем
до задних колес
до уходящей
площадки: есть - и нет
не задыхаясь
а улыбаясь вслед
3. У ЗАБОРА
Тут не Рубцов - так Рахманинов.
Да объясни ты толково,
что ты гудишь, ну чего тебе -
ветра, что ль, свиста какого?
Солнце садится холодное.
Гаснет листва бореальная.
Свет зажигает в деревне
жизнь, от начала печальная.
Слева несут декорацию,
справа снимают убранство.
Жизнь, от начала печальная,
не виноватит пространство.
4. ПЕСНЯ ПОКИНУТОЙ РОДИНЫ
а над невой заря еще нежней
чем зеленой зимой при брежневе
пешеход к метро а за ним колун
а в столице другой во палатах каплун
хочешь - дуй на него
хочешь - режь его
ничего нет страшней счастья прежнего
5. ВЕСТИ С ПОКИНУТОЙ РОДИНЫ
Слышишь: тихо.
Вот это лихо!
Это кто-то
закрыл ворота.
Кто там, впрочем,
скрипит к ночи?
Нота бене:
к едрене фене.
6. НОСТАЛЬГИЧЕСКАЯ
Говорят, мол, там теперь хорошо.
А ведь раньше было - нехорошо:
из парадного выходишь во двор
- только охнешь: не мороз, а топор!
то ли полночь, то ли семь, то ли шесть,
на работу - а на небе не счесть.
. . .
Не подскажете, какое число?
Ой, куды же это нас занесло!
Я вот платок себе куплю, и кастет.
Бают, нынче хорошо, где нас нет.
7. ПОХОДНАЯ
И герои, героям вослед,
собираются - мол, за Еленой...
Раздвигают военный рассвет,
будто впрямь - мы одни во Вселенной.
Как по улице полк за трубой
вдаль протопал: печально и пыльно.
Эти песни о нас, дорогой,
оттого-то и больно.
Даже в этом кафе потому
нам сыграют почти духовую,
чуть советскую, знаешь, какую.
Чтоб одно к одному.
Вот, губу закусил,
отвернулся - обиделись, значит.
Никого, кто бы сверху спросил:
- Кто тут ссорится, плачет?
У кого так темно на лице?
...Напылили, листву посбивали...
То и будет в конце,
что и было вначале.
8. ПУСТАЯ ПЕСЕНКА
какие тени!
так то - вокзал
(что те сказали?
что тот сказал?)
те не сказали
состав ту-ту
слегка толкнули
вокзал во льду
как будто дернут
нитку-уток
а это кто-то
уплыл, утек
там, где зиянье -
сильнее свет
- и не ищите,
меня тут нет
9 . САГА
1-й подъезд:
Челюкановы, Пряхины, близнецы Овсянниковы, зем-
ледельцы Китайкины, все уменьшающаяся баба Дора,
Лена Кузнецова, Юра Панфилов с матерью, Галемины
на втором, их родители на третьем.
2-й подъезд:
хозяйственные Сьомко, хулиган Блудов Олег с ма-
терью и бабкой, тетя Зоя из "Спортпроката" с дядей
Алешей, Юля и Андрюша Шевченко, Коля, мы,
Ядвига Густавовна, безумные Рутковские, Лошкаревы,
Сироткины Наташа и Витя, тетя Соня с точно такой
же сестрой, Дзуенки.
1994-95
ТАМБОВ
Кто под грушей, кто под сливой.
Брак случайный, несчастливый.
Тут затворы, там забор.
Что мы знали до сих пор?
Раздраженье разгрызая,
сверху смотрит белка злая.
За ней снежная гора,
в доме черная дыра.
Ничего не подевалось,
что вошло, то и осталось.
Чайник воет, как вулкан.
На столе стоит стакан.
Кому хрен, кому горчица.
Кому спится, кому злится.
Отведи, скрипя, засов.
Страшно утром в пять часов.
Нигде музыки не слышно.
Над дорогою всевышно.
Где Герасим - там Муму.
Не завидуй никому.
20 марта 1997
НОЧНАЯ ОСТАНОВКА
Сколько б ни длился твой бестолковый урок,
долгой сколь ни была бы ты, жизнь, радость моя -
я всего не успею сказать между ласковых строк,
лишь абзац начирикаю повести длинной:
как на кухне июньской, где окна отворены,
закипает вода,
- или в поезде дальнего
следования, от тишины
вдруг просыпаясь, вижу: пыль на сандалиях,
серые складки, песок. И пока ты грозишь
из вечерних газет
на столике жестком, покатом -
- Харьков, - в тамбуре скажут,
и к подушке фонарь подойдет
и узлы понесут, и зашепчутся в доме плацкартном.
Спи, напротив сосед, спи, за вагоном вагон,
спи, коммуналка-времянка,
одеяла свисают, как флаги.
Ты же - пыль на щеках освети, станционный огонь
медленных фонарей сквозь толщу оконной влаги.
1982/85
ПТИЧИЙ РЫНОК
Черед подойдет - и чредою размолвки,
толкаясь, по сердцу пройдутся, как волны.
Чуть бровь подымаешь - так в бой, да локтями,
да скалкой грозятся. Люби-ка, попробуй.
Меня покупали на рынке на Птичьем,
там жизнь голосила, и жены рожали.
В платок завернули, и носом в кошелку -
да щелку оставили: вырвись-ка в щелку!
Мороз, подставляй-ка шершавую щеку!
По снегу пойду похожу - что за скрипы!
Да солнце! да искры! да слезы-иголки,
теплые нежные шапки-ушанки!
1989/91
* * *
Деревья к сентябрю теряют вес,
как в воду, в небосвод погружены.
И с севера доносится ответ,
когда на юг слова обращены.
А к ночи - двери настежь, ветер злей,
но все ж милей сердечности двойной.
Родившийся среди таких полей
не знает, к счастью, местности иной.
Лес вдалеке, как темный Спас в углу,
притягивает взор в дому чужом.
А выйдешь - белка чиркнет по стволу