Страница:
* * *
Двадцать минут десятого. Приняв душ, лежу, усталый, на кровати и просматриваю информационный листок. Эта гостиница была построена в 1887 году. Невероятно. Что-то в ней мне показалось знакомым. К сожалению, это не дежа-вю. Режиссер Билли Уайлдер снимал здесь «Некоторые любят погорячее».[16]Вот некоторые цитаты из листка:
«Здание напоминает замок».
«Последняя из экстравагантных приморских гостиниц».
«Памятник прошлому».
«Башенки, высокие купола, деревянные резные столбы и викторианские имбирные пряники».
Прислушиваюсь к звуку, которого не слышал с самого детства: шуму радиатора отопления.
В коридорах удивительная тишина. Словно, наполнив воздух, там спрессовалось само время.
Интересно, наполнит ли оно и эту комнату? Осталось ли здесь что-нибудь с прошлого века? Это золотисто-коричневое в крапинку ковровое покрытие? Сомневаюсь. Ванная комната? Возможно, тогда даже не было ванной комнаты. Плетеные кресла? Может быть. Определенно не кровати, не тумбочки и не лампы. И уж конечно, не телефоны. Эти гравюры на стенах? Маловероятно. Жалюзи? Нет. Очевидно, заменили даже оконные стекла. Комод или висящее над ним зеркало? Не думаю. Корзинка для мусора? Наверняка. А как насчет телевизора? О да.
Здесь совсем немного вещей из прошлого. Досадно.
* * *
Меня зовут Ричард Кольер. Мне тридцать шесть, по профессии я телесценарист. Мой рост шесть футов два дюйма, вешу я сто восемьдесят семь фунтов. Мне говорили, что я похож на Ньюмена; возможно, имели в виду кардинала[17]. Я родился в Бруклине двадцатого февраля 1935 года. Чуть не поехал в Корею, но война кончилась. В 1957-м окончил университет штата Миссури со степенью бакалавра журналистики. По окончании стал работать в Эй-би-си в Нью-Йорке; в 1958-м начал продавать сценарии. В 1960-м переехал в Лос-Анджелес. В 1965-м мой брат перевел в Лос-Анджелес свое печатное дело, и я в том же году поселился в гостевом доме, находящемся на их участке. Этим утром я уехал оттуда, потому что через четыре-шесть месяцев умру и во время путешествия собираюсь написать об этом книгу.Много пустой говорильни, чтобы заставить себя произнести эти слова. Что ж, они сказаны. У меня опухоль височной доли, неоперабельная. Я всегда считал, что утренние головные боли вызваны переутомлением. Наконец пошел на прием к доктору Кросуэллу – Боб настоял, сам отвез меня туда. Сильный, упрямый Боб, железной рукой управляющий своим бизнесом. Когда доктор Кросуэлл сообщил нам, он плакал, как ребенок. Проблемы у меня, а плачет Боб. Чудный человек.
Все это случилось меньше двух недель назад. До этого я думал, что проживу долго. Отец умер в шестьдесят два только из-за пьянства. Маме семьдесят три, она здорова и полна энергии. Если подумать, у меня было много времени, чтобы успеть жениться, завести семью. Никогда не переживал по этому поводу, да и не встретил той, единственной. Теперь все кончено. Рентгеновские снимки, пункция спинного мозга – диагноз подтвердился. Кольеру конец.
Мог бы остаться с Бобом и Мэри. Пройти курс лучевой терапии. Прожил бы еще несколько месяцев. Но я это отмел. Достаточно было им обменяться одним-единственным смущенным, страдальческим взглядом, какой почти всегда бывает у людей в присутствии умирающего. Я понял, что нужно это прекратить. Не смог бы день за днем выносить этот взгляд.
* * *
Эту главу я пишу, а не диктую на магнитофон. Как бы то ни было, плохую привычку я приобрел, готовя сценарии полностью на пленке. Для писателя вредно утратить особое чувство, когда записываешь слова на бумагу.Диктовать сейчас не могу, потому что слушаю через наушники Десятую симфонию Малера; Филадельфийский симфонический оркестр, дирижирует Орманди[18]. Когда не слышишь звука собственного голоса, диктовать несколько затруднительно.
Да, Кук[19] проделал потрясающую работу. Звучит совсем как Малер. Может быть, не столь велико богатство оттенков, но это, несомненно, он.
Я знаю, почему люблю его музыку; только сейчас это понял. Он в ней присутствует. Подобно тому, как в этой гостинице живет прошлое, так Малер живет в своих произведениях. Сейчас он у меня в голове. Избитая фраза «Он продолжает жить в своих сочинениях» редко бывает уместной. В случае Малера это можно понимать буквально. В этой музыке присутствует его дух.
И вот финальный аккорд. К глазам неотвратимо подступают слезы, комок в горле, в груди поднимается буря чувств.
Было ли еще когда-то выражено в музыке столь трагичное прощание с жизнью?
Господи, дай мне умереть с Малером в душе.
Смотрю на лицо в зеркале. Лицо не мое, а Пола Ньюмена году этак в 1960-м. Так долго гляжу на него, что начинаю рассматривать его объективно. Люди иногда это делают – глядят на свое отражение, пока – раз-раз – на них не начинает смотреть какое-то незнакомое лицо. Иногда это лицо даже устрашает, настолько оно чужое.
Единственное, что заставляет меня прийти в себя, – то, что я вижу, как шевелятся губы Пола Ньюмена и он произносит слова, которые говорю я сам, – я это слышу. Тогда я понимаю, что лицо мое, хотя и не чувствую никакой с ним связи.
Мальчик, которому принадлежало это лицо, был красив. Слова эти звучали часто, он постоянно их слышал. И как же это на него действовало? Взрослые – даже незнакомые – ему улыбались и, рассматривая его ангельское личико, иногда гладили по белокурым волосам. Что еще? На него поглядывали девчонки. Как правило, искоса. Иногда и в упор. Маленький мальчик частенько краснел. Случалось, забияки разбивали ему до крови нос. К сожалению, мальчик слишком долго это терпел. Но однажды его загнали в угол и принялись так колотить, что даже у него лопнуло терпение, и он дал сдачи. Бедный парнишка не просил себе такое лицо. Он никогда не пытался воспользоваться им для своей выгоды. Повзрослев, он обрел некоторую уверенность, и забияки сменили тактику на менее откровенную.
Черт возьми, я вот сижу и разглагольствую о собственном лице. Зачем говорить от третьего лица? Это я, люди, Ричард Кольер. Очень красивый. Могу об этом говорить все, что угодно. У дверной скважины никто не подслушивает. Вот оно, мир. Да, да! И помогло ли это лицо парню за дверью? Спасет ли оно его? Сможет ли оно уничтожить коварную опухоль?
Ни за что. Так что в итоге лицо это бесполезно, ибо не в состоянии удержать владельца в этом мире хотя бы на день дольше отпущенного срока. Что ж, черви попируют на славу… Господи, какую мерзость я говорю!
Какую глупость и гадость.
* * *
Почти полночь.Лежу в темноте, слушаю шум прибоя. Словно в отдалении стреляют орудия.
Это самые тяжелые часы.
Это место мне нравится, но скорей всего я здесь останусь лишь на несколько дней. Какой смысл задерживаться дольше?
Через несколько дней я встану утром и отправлюсь в Денвер и другие места на востоке. И в одно местечко на западе. Хватит распускать нюни, Кольер.
* * *
Четыре часа двадцать семь минут утра. Только что встал выпить воды. Совсем не нравится этот привкус хлорки. Жаль, что нет чистой питьевой воды, как дома.Дома?
15 НОЯБРЯ 1971 ГОДА
Семь часов одна минута. Попытался встать. Поднялся, оделся, ополоснул лицо, почистил зубы, принял витамины и прочее. Потом сразу же лег. Слишком сильно болит голова.
Досадно. Великолепный день – насколько я могу видеть, с трудом разлепляя глаза. Голубое небо, океан. Пустынный, освещенный солнцем песчаный берег. Прохладный бодрящий воздух.
Не могу говорить.
Поверх красной крыши гостиницы мне виден океан.
Здесь слишком яркий свет. Комната колышется передо мной. Входит официантка. Поле моего зрения заполняет дымка цвета лимонного желе. Не понимаю, зачем я сюда пришел. Мог бы заказать обслуживание в номере.
Еле живой человек с глазами-щелочками бормочет что-то в микрофон.
Ух ты! Как низко опускаются самолеты! Только что увидел один из них. Что он делает – садится на пляж?
Должно быть, поблизости аэропорт.
Газета издается сто четвертый год. Солидный срок.
Решил, что мне незачем быть в курсе мирских дел, но пока все по-старому. Пекин уже сидит у нас на шее. «Маринер-9» определил местонахождение горячей зоны на Марсе. В Сакраменто зарублен последний законопроект об охране береговой линии.
Перестань, Кольер. Можешь обойтись и без новостей дня.
Завтра новолуние. Это все, что тебе нужно знать.
Прекрасный день. Теплое солнце, голубое небо, пушистые облака.
Прохожу мимо теннисных кортов. Четыре женщины играют парами: вижу короткие белые юбки и гладкую кожу. Чуть поодаль виднеется пляж. Сотня ярдов до белого пенного прибоя.
Сейчас смотрю на массивное здание гостиницы с башней, напоминающей гигантский восьмигранный минарет с двумя рядами маленьких эркеров. Интересно, есть ли там смотровая площадка и пускают ли туда постояльцев?
Через дорогу вижу старое кирпичное строение. Должно быть, когда-то здесь был сарай для лодок, а теперь ресторан. Замечаю заброшенные рельсы. Думаю, в давние времена вдоль побережья ходили поезда, развозившие отдыхающих.
Сколько подошв истерли эту латунную штангу для ног?
Совсем недавно я рассматривал фотографии кинозвезд, которые когда-то здесь останавливались. Джун Хейвер. Роберт Стэк. Керк Дуглас. Ева Мария Сейнт. Рональд Рейган. Донна Рид. Назад к красоткам из компании Полы Негри, назад к Мэри Пикфорд, назад к Мари Каллаган из «Причуд Зигфельда»[20]. Как сильно это место напоминает о прошлом.
Идя через патио в свою комнату, я увидел указатель к Историческому залу, находящемуся в подвальном помещении.
Интригующее место. Фотографии, как и в пассаже. Образец спальни конца 1890-х или начала 1900-х годов. Витрины с историческими объектами из гостиницы: блюдо, меню, кольцо для салфетки, утюг, телефон, книга записи постояльцев.
В одной из витрин – программка спектакля, сыгранного в гостиничном театре (где бы он ни был) 20 ноября 1896 года: «Маленький священник» Дж. М. Барри, в главной роли актриса Элиза Маккенна. Рядом с программкой – ее фотография; в жизни не видел такого восхитительного и прелестного лица.
Я в нее влюбился.
Похоже на меня. Тридцать шесть лет, иногда какие-то увлечения, случайные интрижки, имитация любви. Но ничего стоящего, ничего такого, что тянулось бы долго.
И вот теперь, дойдя до края, начинаю терять голову из-за женщины, умершей по крайней мере лет двадцать назад.
Отличное шоу, Кольер.
Это лицо меня преследует.
Я вернулся, чтобы вновь на него посмотреть. Стоял перед витриной так долго, что какой-то мужчина, периодически входивший в одну из служебных дверей поблизости и вскоре выходивший из нее, стал на меня с недоумением поглядывать: уж не пустил ли я здесь корни.
Элиза Маккенна. Прелестное имя. Прекрасное лицо.
До чего же мне хотелось бы сидеть в театре (как я узнал из музейной фотографии, он размещался в Бальном зале) и смотреть, как она играет на сцене. Уверен, она была великолепна.
Откуда мне знать? Может, она была бездарна. Нет, не может быть.
Мне кажется, я уже слышал ее имя раньше. Не играла ли она в «Питере Пэне»? Если это та женщина, о которой я думаю, она была превосходной актрисой.
И безусловно, очень красивой.
Нет, это больше чем красота. Меня преследует и завораживает выражение ее лица. Такое мягкое, искреннее, милое выражение. Хотелось бы мне ее встретить.
Подходящее описание. Где еще, кроме грез, может она существовать?
Ну а почему бы и нет? Я не встречал до сих пор женщину своей мечты. Что могут изменить какие-то три четверти столетия?
Ведь я же собирался отправиться в Денвер и продолжать задуманную одиссею. Вместо этого лежу здесь как бревно, не в силах отделаться от ее образа. Я уже три раза спускался вниз. Явная попытка уйти от реальности. Обращаясь к прошлому, разум отказывается принимать действительность.
Но… О господи, я чувствую в этот момент, что со мной сыграли злую шутку. У меня нет желания себя жалеть, но – боже правый – бросить монетку, проехать более сотни миль до города, который никогда раньше не видел, по минутной прихоти съехать с автострады, пересечь реку по мосту, найти гостиницу, о существовании которой даже не догадывался, увидеть там фотографию женщины, умершей много лет назад, и впервые в жизни испытать любовь?
Как там Мэри всегда говорит? «Это уж слишком»?
Это в точности то, что я чувствую.
Бесполезно. Не могу избавиться от этого чувства. Какими-то остатками здравого рассудка понимаю (да, понимаю), что пытаюсь уцепиться хоть за что-нибудь, пусть даже это и не реальная вещь. Этой «зацепкой» стала Элиза Маккенна.
Понять это невозможно. Чувство распускается во мне, становится наваждением. Когда я был в Историческом зале, мне пришлось собрать всю силу воли, чтобы не разбить стекло витрины и, схватив фотографию, не убежать.
Ого! Идея! Кое-что можно сделать. Ничего, что могло бы остановить безумие, ничего, что, в конечном счете, не усугубило бы ситуацию, но совершить конкретный поступок, вместо того чтобы в тоске слоняться вокруг.
Я поеду в местный книжный магазин или, скорее всего, в Сан-Диего и поищу какие-то книги о ней. Уверен, что найдется по меньшей мере две или три. В той программке ее называют знаменитой американской актрисой.
Я это сделаю! Найду все, что сумею, о моей давно потерянной любви. Потерянной? Ладно, ладно. О моей любви, которая так и не узнала, что стала моей любовью, потому что это произошло только после ее смерти. Интересно, где она похоронена? Я вздрогнул. У меня мороз пробежал по коже, когда я представил себе ее похороненной. Это лицо мертво? Невозможно.
Я помню, как во время учебы в колледже моя хозяйка (местная сектантка восьмидесяти семи лет из церкви «Христианской науки») ухаживала за старушкой девяноста шести лет, на которую работала в прошлом. Эта старая женщина, мисс Дженни, была полностью прикована к постели. Парализованная, глухая, слепая, мочившаяся под себя, она прозябала в болезни и старости. Мы с моим соседом по комнате – теперь мне за это стыдно – бывало, веселились, когда она звала слабым дрожащим голосом: «Мисс Ада! Я хочу встать!» Только эти слова, днем и ночью, доносились из уст женщины, которая никак не могла бы подняться.
Однажды, войдя в комнату мисс Ады, чтобы позвонить по телефону, я заметил фотографию прелестной молодой женщины в закрытом платье с длинными темными и блестящими волосами. То была мисс Дженни в молодости. Мной овладело странное замешательство. Ибо эта молодая женщина на снимке меня привлекала, и в то же время я слышал из соседней комнаты надтреснутый голос слепой, глухой и совершенно беспомощной старухи, которая говорила, что хочет встать. Это оказался момент какой-то леденящей амбивалентности, с которой в девятнадцать лет справиться было трудно.
Я и сейчас не могу с этим совладать.
Она стояла на парковке со вчерашнего вечера, но сейчас вид ее вызывает у меня странное чувство: она больше похожа на артефакт, чем на имущество. Сесть за руль кажется мне еще более странным. Вчера вечером у меня пропало это ощущение.
Заехал в несколько книжных магазинов в Коронадо – у них ничего нет. Мне сказали, что следует съездить в магазин Уоренброка в Сан-Диего. Слуга объяснил, как туда добраться: проехать по мосту, потом на север по автостраде, шестой выезд и доехать до Бродвея.
Впереди выезд на Шестую авеню.
Слава богу, я легко нашел магазин, и, слава богу, он оказался мирным оазисом в пустыне настоящего. В других обстоятельствах я пробыл бы там несколько часов, плутая среди тысяч и тысяч томов – этого собрания чудес, размещенного на двух этажах плюс цокольный.
У меня был, однако, предмет поисков, и я хотел поскорее вернуться в гостиницу. Поэтому купил то, что попалось под руку, – боюсь, не слишком много. Продавец сказал, что, насколько ему известно, не существует отдельной книги об Элизе Маккенна. Полагаю, в те времена ее фигура не была такой уж значительной – ни для публики, ни для истории. Для меня же она значит очень много.
Замечаю в отдалении здание гостиницы, и мной овладевает страстное желание. Хотелось бы мне выразить это чувство возвращения домой.
Я вернулся, Элиза.
Как-то я прочитал статью об астральных путешествиях, какие совершает наше так называемое нематериальное тело (говорят, у человека оно есть) во время сна. То, что я испытал, на это похоже. Мне казалось, что, отправляясь в Сан-Диего, я оставил позади частичку себя, связанную с духом гостиницы, а другая моя часть была привязана к ней длинным и тонким, растягивающимся шнуром. Пока я находился в Сан-Диего, этот шнур растянулся, став совсем тонким и делая меня уязвимым для воздействия настоящего.
Потом, когда я вернулся, шнур начал укорачиваться и, утолщаясь, смог передать мне толику той утешительной атмосферы. Разглядев, как над деревьями в отдалении маячат очертания башенок отеля, я едва не закричал от радости. Едва! Я действительно закричал.
Вот я и вернулся, и покой снова обретен. Находясь в этом вневременном замке на песке, я почти наверняка никогда больше не поеду в Сан-Диего.
Надо, однако, заняться книгами.
Первая написана Джоном Фрейзером и называется «Корифеи американского театра». Просматриваю предисловие на двух страницах.
Наверху на левой странице помещен ряд ее фотографий, с детских лет до старости. Я уже встревожен тем, как это очаровательное лицо стареет, если смотреть слева направо.
Во втором ряду три более крупные фотографии: на первой она совсем старая, на второй молодая, а третья фотография аналогична той, что находится в Историческом зале: это открытое восхитительное лицо, длинные, ниспадающие до плеч волосы – в таком виде она появилась в «Маленьком священнике».
В третьем ряду фотография, где она снята в прелестном костюме, с изящно сложенными на коленях руками; это из пьесы под названием «Куолити-стрит». Рядом ее снимок из «Питера Пэна» (так она в нем играла!) в чем-то вроде армейского маскировочного костюма, в шляпе с пером; она дует в такую же волынку, что и Пэн на том деревянном кресле внизу.
В нижнем ряду ее фотоснимки в других ролях: Орленок, Порция, Джульетта и, о господи, петух в «Шантеклере».
Всю соседнюю страницу занимает фотография: ее лицо в профиль. Мне она не нравится. Кроме того, мне не нравится ни одна из этих фотографий. Ни одна из них не обладает свойствами впервые увиденного мной снимка. И это рождает странное чувство. Будь та фотография похожа на одну из этих, я бы прошел мимо, ничего не почувствовав.
Я мог бы сейчас быть на пути в Денвер.
Перестань. Читай.
В кратком предисловии говорится, что она была одной из самых почитаемых актрис на американской сцене, в течение многих лет приманкой театральных касс. (Как же тогда получилось, что нет книги о ней?) Родилась в Солт-Лейк-Сити 11 ноября 1867 года; бросила школу в 14 лет, чтобы стать актрисой, работающей на полной ставке. В 1888-м приехала в Нью-Йорк с матерью и впервые выступила в «Казначее» вместе с Э. X. Саузерном[22]. Прежде чем стать звездой, в течение пяти лет была ведущей актрисой Джона Дрю[23]. Она была очень застенчивой и избегала светской жизни. Хрупкая от природы, она за всю карьеру ни разу не пропустила спектакля. Ни разу не была замужем и умерла в 1953 году.
Интересно, почему она никогда не была замужем?
Вот ее снимок в роли Джульетты, когда она играла вместе с Уильямом Фавершемом[24]. Держу пари, она была великолепна.
Боже мой, какой водопад волос! Они кажутся светлыми – не белокурыми, но и не золотисто-каштановыми. На плечах у нее накидка. Она смотрит прямо в камеру: на меня. Эти глаза.
В ней рассказывается об ее импресарио, Уильяме Фосетте Робинсоне. Она в точности соответствовала его представлениям, его концепции (а также и концепции времени) о том, какой в идеале должна быть актриса. На десятилетия предвосхищая поклонение перед кинозвездами, она стала первой актрисой, представшей перед публикой в ореоле таинственности – ее никогда не видели на людях, о ней никогда не писали в прессе. У нее словно не было жизни вне сцены, она являла собой совершенный образчик изоляции.
О'Нил пишет, что Робинсон это одобрял. До 1897 года у них были разногласия, но начиная с этого года она полностью посвятила себя драматическому искусству.
О'Нил говорит, что она обладала магическим актерским даром. Даже в возрасте около сорока лет она могла сыграть девочку или маленького мальчика. Ее очарование, как писали критики, было каким-то божественным, искрящимся, светлым. О'Нил добавляет: «Эти качества не всегда можно разглядеть в ее фотоснимках».
Да будет так!
«Однако за этой бесхитростной внешностью скрывалась дисциплинированная исполнительница, в особенности после 1897 года, когда она впервые начала посвящать себя исключительно работе».
Досадно. Великолепный день – насколько я могу видеть, с трудом разлепляя глаза. Голубое небо, океан. Пустынный, освещенный солнцем песчаный берег. Прохладный бодрящий воздух.
Не могу говорить.
* * *
Восемь часов пятьдесят шесть минут. Патио нежится в лучах утреннего солнца, стоит тишина. Смотрю сквозь решетку на зеленые-презеленые лужайки с безукоризненно подстриженными кустами, прямоугольным кашпо в центре, фонарями с каждой стороны. Белые столы, стулья.Поверх красной крыши гостиницы мне виден океан.
* * *
Девять часов шесть минут. Завтрак в Малом коронном зале. Черный кофе и кусочек тоста. Еще двенадцать гостей.Здесь слишком яркий свет. Комната колышется передо мной. Входит официантка. Поле моего зрения заполняет дымка цвета лимонного желе. Не понимаю, зачем я сюда пришел. Мог бы заказать обслуживание в номере.
Еле живой человек с глазами-щелочками бормочет что-то в микрофон.
* * *
Позже. Не знаю, который теперь час, мне все равно. Снова лежу на спине. Затемнение сознания. Думаю, заснул. Или отключился.Ух ты! Как низко опускаются самолеты! Только что увидел один из них. Что он делает – садится на пляж?
Должно быть, поблизости аэропорт.
* * *
Десять часов тридцать семь минут. Лежу в постели, просматриваю «Сан-Диего юнион». Не помню, когда купил газету. Наверное, был как в тумане. Хорошо, что вообще вернулся.Газета издается сто четвертый год. Солидный срок.
Решил, что мне незачем быть в курсе мирских дел, но пока все по-старому. Пекин уже сидит у нас на шее. «Маринер-9» определил местонахождение горячей зоны на Марсе. В Сакраменто зарублен последний законопроект об охране береговой линии.
Перестань, Кольер. Можешь обойтись и без новостей дня.
Завтра новолуние. Это все, что тебе нужно знать.
* * *
Гуляю, вдыхая свежий чистый морской воздух. Восхитительный запах. Прохожу как раз под башней – как я выяснил, там, внизу, зал, называемый Бальным. Слева от меня олимпийский бассейн с голубой сверкающей водой. Вижу на другой его стороне сложенные шезлонги, кабинки для переодевания, столы для настольного тенниса. Повсюду пустынно.Прекрасный день. Теплое солнце, голубое небо, пушистые облака.
Прохожу мимо теннисных кортов. Четыре женщины играют парами: вижу короткие белые юбки и гладкую кожу. Чуть поодаль виднеется пляж. Сотня ярдов до белого пенного прибоя.
Сейчас смотрю на массивное здание гостиницы с башней, напоминающей гигантский восьмигранный минарет с двумя рядами маленьких эркеров. Интересно, есть ли там смотровая площадка и пускают ли туда постояльцев?
* * *
Иду назад. Вдали виднеется современное высотное здание – наверное, многоквартирный дом. По сравнению с гостиницей он выглядит необычно.Через дорогу вижу старое кирпичное строение. Должно быть, когда-то здесь был сарай для лодок, а теперь ресторан. Замечаю заброшенные рельсы. Думаю, в давние времена вдоль побережья ходили поезда, развозившие отдыхающих.
* * *
Сижу в старом баре; он называется «Казино-холл». Зал закрыт для деловой встречи; очень тихо. Барная стойка длиной футов пятьдесят – красивой формы и с нарядной отделкой. С одного края нечто, напоминающее раку, а внутри, похоже, фигурка мавра со светильником в руке.Сколько подошв истерли эту латунную штангу для ног?
Совсем недавно я рассматривал фотографии кинозвезд, которые когда-то здесь останавливались. Джун Хейвер. Роберт Стэк. Керк Дуглас. Ева Мария Сейнт. Рональд Рейган. Донна Рид. Назад к красоткам из компании Полы Негри, назад к Мэри Пикфорд, назад к Мари Каллаган из «Причуд Зигфельда»[20]. Как сильно это место напоминает о прошлом.
* * *
Позвольте запомнить это мгновение: одиннадцать часов двадцать шесть минут утра.Идя через патио в свою комнату, я увидел указатель к Историческому залу, находящемуся в подвальном помещении.
Интригующее место. Фотографии, как и в пассаже. Образец спальни конца 1890-х или начала 1900-х годов. Витрины с историческими объектами из гостиницы: блюдо, меню, кольцо для салфетки, утюг, телефон, книга записи постояльцев.
В одной из витрин – программка спектакля, сыгранного в гостиничном театре (где бы он ни был) 20 ноября 1896 года: «Маленький священник» Дж. М. Барри, в главной роли актриса Элиза Маккенна. Рядом с программкой – ее фотография; в жизни не видел такого восхитительного и прелестного лица.
Я в нее влюбился.
Похоже на меня. Тридцать шесть лет, иногда какие-то увлечения, случайные интрижки, имитация любви. Но ничего стоящего, ничего такого, что тянулось бы долго.
И вот теперь, дойдя до края, начинаю терять голову из-за женщины, умершей по крайней мере лет двадцать назад.
Отличное шоу, Кольер.
Это лицо меня преследует.
Я вернулся, чтобы вновь на него посмотреть. Стоял перед витриной так долго, что какой-то мужчина, периодически входивший в одну из служебных дверей поблизости и вскоре выходивший из нее, стал на меня с недоумением поглядывать: уж не пустил ли я здесь корни.
Элиза Маккенна. Прелестное имя. Прекрасное лицо.
До чего же мне хотелось бы сидеть в театре (как я узнал из музейной фотографии, он размещался в Бальном зале) и смотреть, как она играет на сцене. Уверен, она была великолепна.
Откуда мне знать? Может, она была бездарна. Нет, не может быть.
Мне кажется, я уже слышал ее имя раньше. Не играла ли она в «Питере Пэне»? Если это та женщина, о которой я думаю, она была превосходной актрисой.
И безусловно, очень красивой.
Нет, это больше чем красота. Меня преследует и завораживает выражение ее лица. Такое мягкое, искреннее, милое выражение. Хотелось бы мне ее встретить.
* * *
Лежу, уставившись в потолок, как влюбленный мальчишка. Я нашел женщину своей мечты.Подходящее описание. Где еще, кроме грез, может она существовать?
Ну а почему бы и нет? Я не встречал до сих пор женщину своей мечты. Что могут изменить какие-то три четверти столетия?
* * *
Не могу ничем заниматься – все мысли только об этом лице. Думаю об Элизе Маккенна и о том, какой она была.Ведь я же собирался отправиться в Денвер и продолжать задуманную одиссею. Вместо этого лежу здесь как бревно, не в силах отделаться от ее образа. Я уже три раза спускался вниз. Явная попытка уйти от реальности. Обращаясь к прошлому, разум отказывается принимать действительность.
Но… О господи, я чувствую в этот момент, что со мной сыграли злую шутку. У меня нет желания себя жалеть, но – боже правый – бросить монетку, проехать более сотни миль до города, который никогда раньше не видел, по минутной прихоти съехать с автострады, пересечь реку по мосту, найти гостиницу, о существовании которой даже не догадывался, увидеть там фотографию женщины, умершей много лет назад, и впервые в жизни испытать любовь?
Как там Мэри всегда говорит? «Это уж слишком»?
Это в точности то, что я чувствую.
* * *
Пошел побродить по пляжу. Потом выпил в викторианской гостиной. Опять рассматривал снимок. Вернулся на пляж, уселся на песок и уставился на прибой.Бесполезно. Не могу избавиться от этого чувства. Какими-то остатками здравого рассудка понимаю (да, понимаю), что пытаюсь уцепиться хоть за что-нибудь, пусть даже это и не реальная вещь. Этой «зацепкой» стала Элиза Маккенна.
Понять это невозможно. Чувство распускается во мне, становится наваждением. Когда я был в Историческом зале, мне пришлось собрать всю силу воли, чтобы не разбить стекло витрины и, схватив фотографию, не убежать.
Ого! Идея! Кое-что можно сделать. Ничего, что могло бы остановить безумие, ничего, что, в конечном счете, не усугубило бы ситуацию, но совершить конкретный поступок, вместо того чтобы в тоске слоняться вокруг.
Я поеду в местный книжный магазин или, скорее всего, в Сан-Диего и поищу какие-то книги о ней. Уверен, что найдется по меньшей мере две или три. В той программке ее называют знаменитой американской актрисой.
Я это сделаю! Найду все, что сумею, о моей давно потерянной любви. Потерянной? Ладно, ладно. О моей любви, которая так и не узнала, что стала моей любовью, потому что это произошло только после ее смерти. Интересно, где она похоронена? Я вздрогнул. У меня мороз пробежал по коже, когда я представил себе ее похороненной. Это лицо мертво? Невозможно.
Я помню, как во время учебы в колледже моя хозяйка (местная сектантка восьмидесяти семи лет из церкви «Христианской науки») ухаживала за старушкой девяноста шести лет, на которую работала в прошлом. Эта старая женщина, мисс Дженни, была полностью прикована к постели. Парализованная, глухая, слепая, мочившаяся под себя, она прозябала в болезни и старости. Мы с моим соседом по комнате – теперь мне за это стыдно – бывало, веселились, когда она звала слабым дрожащим голосом: «Мисс Ада! Я хочу встать!» Только эти слова, днем и ночью, доносились из уст женщины, которая никак не могла бы подняться.
Однажды, войдя в комнату мисс Ады, чтобы позвонить по телефону, я заметил фотографию прелестной молодой женщины в закрытом платье с длинными темными и блестящими волосами. То была мисс Дженни в молодости. Мной овладело странное замешательство. Ибо эта молодая женщина на снимке меня привлекала, и в то же время я слышал из соседней комнаты надтреснутый голос слепой, глухой и совершенно беспомощной старухи, которая говорила, что хочет встать. Это оказался момент какой-то леденящей амбивалентности, с которой в девятнадцать лет справиться было трудно.
Я и сейчас не могу с этим совладать.
* * *
Служитель сел в мою машину и поставил ее у входа в гостиницу.Она стояла на парковке со вчерашнего вечера, но сейчас вид ее вызывает у меня странное чувство: она больше похожа на артефакт, чем на имущество. Сесть за руль кажется мне еще более странным. Вчера вечером у меня пропало это ощущение.
Заехал в несколько книжных магазинов в Коронадо – у них ничего нет. Мне сказали, что следует съездить в магазин Уоренброка в Сан-Диего. Слуга объяснил, как туда добраться: проехать по мосту, потом на север по автостраде, шестой выезд и доехать до Бродвея.
* * *
Я сейчас на мосту. Вижу впереди город, а у горизонта горы. У меня странное чувство: чем дальше отъезжаю от гостиницы, тем более отдаляюсь от Элизы Маккенна. Она принадлежит прошлому, как и гостиница. Это как святилище, в котором хранится прошлое.* * *
Движение по автостраде умеренное. Впереди табличка «Лос-Анджелес». Меня пытаются ввести в заблуждение, будто он еще существует.Впереди выезд на Шестую авеню.
* * *
Позже. На обратном пути с трудом держу себя в руках. Господи, до чего я нервничаю. Сан-Диего действительно меня утомил. Этот ритм, толпа, шум, мучительная пульсация в голове. Чувствую себя оцепеневшим, подавленным.Слава богу, я легко нашел магазин, и, слава богу, он оказался мирным оазисом в пустыне настоящего. В других обстоятельствах я пробыл бы там несколько часов, плутая среди тысяч и тысяч томов – этого собрания чудес, размещенного на двух этажах плюс цокольный.
У меня был, однако, предмет поисков, и я хотел поскорее вернуться в гостиницу. Поэтому купил то, что попалось под руку, – боюсь, не слишком много. Продавец сказал, что, насколько ему известно, не существует отдельной книги об Элизе Маккенна. Полагаю, в те времена ее фигура не была такой уж значительной – ни для публики, ни для истории. Для меня же она значит очень много.
Замечаю в отдалении здание гостиницы, и мной овладевает страстное желание. Хотелось бы мне выразить это чувство возвращения домой.
Я вернулся, Элиза.
* * *
Сейчас я в своем номере; только что пробило три часа. Входя в гостиницу, я испытал невероятно острое ощущение. Оно неожиданно на меня нахлынуло, а не нарастало постепенно, как вчера. Я мгновенно оказался в его власти и, успокоенный, предался прошлому. Не могу это описать по-другому.Как-то я прочитал статью об астральных путешествиях, какие совершает наше так называемое нематериальное тело (говорят, у человека оно есть) во время сна. То, что я испытал, на это похоже. Мне казалось, что, отправляясь в Сан-Диего, я оставил позади частичку себя, связанную с духом гостиницы, а другая моя часть была привязана к ней длинным и тонким, растягивающимся шнуром. Пока я находился в Сан-Диего, этот шнур растянулся, став совсем тонким и делая меня уязвимым для воздействия настоящего.
Потом, когда я вернулся, шнур начал укорачиваться и, утолщаясь, смог передать мне толику той утешительной атмосферы. Разглядев, как над деревьями в отдалении маячат очертания башенок отеля, я едва не закричал от радости. Едва! Я действительно закричал.
Вот я и вернулся, и покой снова обретен. Находясь в этом вневременном замке на песке, я почти наверняка никогда больше не поеду в Сан-Диего.
* * *
Снова пишу, слушая в наушниках Пятую симфонию Малера: Бернстайн[21] и оркестр Нью-Йоркской филармонии. Прекрасно; я люблю эту музыку.Надо, однако, заняться книгами.
Первая написана Джоном Фрейзером и называется «Корифеи американского театра». Просматриваю предисловие на двух страницах.
Наверху на левой странице помещен ряд ее фотографий, с детских лет до старости. Я уже встревожен тем, как это очаровательное лицо стареет, если смотреть слева направо.
Во втором ряду три более крупные фотографии: на первой она совсем старая, на второй молодая, а третья фотография аналогична той, что находится в Историческом зале: это открытое восхитительное лицо, длинные, ниспадающие до плеч волосы – в таком виде она появилась в «Маленьком священнике».
В третьем ряду фотография, где она снята в прелестном костюме, с изящно сложенными на коленях руками; это из пьесы под названием «Куолити-стрит». Рядом ее снимок из «Питера Пэна» (так она в нем играла!) в чем-то вроде армейского маскировочного костюма, в шляпе с пером; она дует в такую же волынку, что и Пэн на том деревянном кресле внизу.
В нижнем ряду ее фотоснимки в других ролях: Орленок, Порция, Джульетта и, о господи, петух в «Шантеклере».
Всю соседнюю страницу занимает фотография: ее лицо в профиль. Мне она не нравится. Кроме того, мне не нравится ни одна из этих фотографий. Ни одна из них не обладает свойствами впервые увиденного мной снимка. И это рождает странное чувство. Будь та фотография похожа на одну из этих, я бы прошел мимо, ничего не почувствовав.
Я мог бы сейчас быть на пути в Денвер.
Перестань. Читай.
В кратком предисловии говорится, что она была одной из самых почитаемых актрис на американской сцене, в течение многих лет приманкой театральных касс. (Как же тогда получилось, что нет книги о ней?) Родилась в Солт-Лейк-Сити 11 ноября 1867 года; бросила школу в 14 лет, чтобы стать актрисой, работающей на полной ставке. В 1888-м приехала в Нью-Йорк с матерью и впервые выступила в «Казначее» вместе с Э. X. Саузерном[22]. Прежде чем стать звездой, в течение пяти лет была ведущей актрисой Джона Дрю[23]. Она была очень застенчивой и избегала светской жизни. Хрупкая от природы, она за всю карьеру ни разу не пропустила спектакля. Ни разу не была замужем и умерла в 1953 году.
Интересно, почему она никогда не была замужем?
* * *
Вторая книга: «История американской сцены в фотографиях» Мартина Элсуорта. Еще больше фотографий, и скомпонованы они не на нескольких страницах, а проходят через всю книгу, представляя ее роли в хронологическом порядке – от «Маленького бродяги» в 1878-м до «Венецианского купца» в 1931-м. Долгая карьера.Вот ее снимок в роли Джульетты, когда она играла вместе с Уильямом Фавершемом[24]. Держу пари, она была великолепна.
* * *
Снова «Маленький священник». Начиная с премьеры в Нью-Йорке в сентябре 1896-го, этот спектакль, должно быть, игрался здесь впервые.Боже мой, какой водопад волос! Они кажутся светлыми – не белокурыми, но и не золотисто-каштановыми. На плечах у нее накидка. Она смотрит прямо в камеру: на меня. Эти глаза.
* * *
Третья книга: «Бродвей» Пола О'Нила.В ней рассказывается об ее импресарио, Уильяме Фосетте Робинсоне. Она в точности соответствовала его представлениям, его концепции (а также и концепции времени) о том, какой в идеале должна быть актриса. На десятилетия предвосхищая поклонение перед кинозвездами, она стала первой актрисой, представшей перед публикой в ореоле таинственности – ее никогда не видели на людях, о ней никогда не писали в прессе. У нее словно не было жизни вне сцены, она являла собой совершенный образчик изоляции.
О'Нил пишет, что Робинсон это одобрял. До 1897 года у них были разногласия, но начиная с этого года она полностью посвятила себя драматическому искусству.
О'Нил говорит, что она обладала магическим актерским даром. Даже в возрасте около сорока лет она могла сыграть девочку или маленького мальчика. Ее очарование, как писали критики, было каким-то божественным, искрящимся, светлым. О'Нил добавляет: «Эти качества не всегда можно разглядеть в ее фотоснимках».
Да будет так!
«Однако за этой бесхитростной внешностью скрывалась дисциплинированная исполнительница, в особенности после 1897 года, когда она впервые начала посвящать себя исключительно работе».