Владимир Матикевич
Нашествие.Неизвестная история известного президента.
«А на хрена я его из петли доставал?»
Стена возникла перед ним внезапно. Полуистлевшая, в трещинах… Как добраться до нее, не упасть, не споткнуться о корни деревьев? Тошнило, огромные ноги не слушались, слабея. Вдалеке – шум глухих голосов: то ли безумных, то ли пьяных… Вряд ли догонят… Он должен сделать это сегодня. Завтра мухи снова облепят его тело, уже неживое. Он рванул на себя дверь. В нос садануло смрадом. Дернул за ремень – солдатские штаны застряли на широких бабьих бедрах. Неуклюже подпрыгнул. Раз, другой. С потолка глянула петля, и голова, существуя как бы уже без огромного заледеневшего тела, полезла в нее. Туго… Выдержит. На минуту мир туманный и вонючий качнулся. В утробе вдруг ухнуло и затошнило. Руки царапнули балку. Назад? Уже поздно. Его потащило в темноту, смрадную, но уже нестрашную. Просто он не мог ее разглядеть.
Из дверей пахнуло холодом…
– Я говорил, что это дебил. Нельзя с ним водку пить. Для шизика стакан, что красный цвет для быка.
Неужели он снова в кошмаре под названием жизнь? Приоткрыв глаза, увидел сослуживцев по зоне. Ну все, теперь выпрут… Жаль места хлебного: можно было зеков обирать до портков и глумиться нещадно, а теперь сам в параше… Гады.
– Вставай, сука, сейчас разговор будет.
Кто-то плеснул в него из ведра. Вода отдавала помоями.
– А на хрена я его из петли доставал? Да я бы его сам в петлю засунул.
– Так ведь пил с кем – с нами. И кончится наша малина. Иди в колхоз колоски собирать. Начнутся разборки, комиссии… – Жили себе спокойно… И откуда он взялся?
Он с трудом различил голос начальника колонии.
– Ты смотри, я думал, такой уважительный, безропотный, честный. А у зеков воровать стал через два дня. Через пост стал таскать, сами знаете что. Понятно, мы тоже угощаемся, но без обид, по-братски. А этот… Пришлось поговорить с ним. Все на места расставить. И понял он меня вроде. А сегодня такую свинью всему нашему учреждению решил подложить. Неси-ка, Степан, по стакану. Смердит от него и на душе гадко…
– И как он в погранвойсках-то служил? Потом еще в чекисты метил. Как не заладилось, так к нам на зону подался.
– Товарищ начальник, да на хрена нам такие майсы? Увольнять его надо.
– А помните, как он меня…
– Да, точно, тебя… Выпил Саша стакан, побелел, потом красный стал. Глаза вылезли, и как засадит тебе… Никто ничего и не понял.
– Куда засадил-то? Надеюсь, его здесь к этому пока не приспособили.
Все захихикали.
– Тут бы я его порешил на месте, если бы не сослуживцы. А так пришлось по усам вмазать – больно противные.
Тело дернулось и рухнуло на живот. Какая-то слюна из крови и дерьма снова потекла из него.
На минуту голоса смолкли.
– А я еще на ту замочку начальство пригласил. Стыдуха. После он куда-то сбежал. Кинулись искать – а он в петле висит, морда уже синяя. Вытащили, дыхалку восстановили. Ожил. Я спрашиваю: чего это с тобой? А он: «Ничего, гражданин начальник, не помню». Настолько дурья башка съехала, что товарища с гражданином перепутал.– А может, он сидел?
В ответ заржали.
– Кто такого в зеки возьмет? И плакал тогда, и клялся, что больше не будет… А сегодня вот снова.
– Надо гнать в шею, пока не поздно.
– Гнать… – мычали вокруг.
* * *
Пока ему все безразлично. Желанна – только темнота. Голоса уходят прочь… Ни одного голоса. Он – в пустоте. Завтра он снова будет жалеть себя, и ненавидеть других.
Холодная вода, несколько слабых ударов по деревянному телу.
– Просыпайся, сука… Тебе знаешь что пить…
– Хлопцы, так я ж ничего…
– Вставай! Что будем с тобой делать? Может, опять дать веревку?
– Я ничего, извините, не помню, никакой веревки.
– Чтобы вспомнил, так надо бы его в ту камеру, где очко уважают. Там сразу все вспомнит.
– Никакого очка не помню, ничего не помню.
– Вот заладил: помню, не помню. Гнать его надо в шею от греха подальше.
– Давайте ему сувенир подарим на прощание – конец от петли…
– Ага, и кликуху дадим – висельник.
Все дружно зареготали.
– Ты нам расскажи, чего в ЧК тебя не взяли? Может, и там голову с жопой перепутал, в ремень шеей полез?
– А вообще, кто ты, откуда, хотя нам на это наплевать… Проваливай, как говорят, по собственному желанию.
Последние слова начальника колонии застряли где-то посередине комнаты, словно повисли в его, Сашкином, помутненном разуме…
«Покушение» под Лиозно
На обочине сельской дороги, ведущей в районный центр Лиозно, стоял запыленный, старый «мерседес». Депутат Верховного Совета Шейман, передернув затвор автомата-пистолета Стечкина, заорал стоявшим поодаль Титенкову и Кучинскому:
– Отойдите, бляди, а то еще вас случайно грохну!
– Да хватит.
– А что скажет наш кандидат в Президенты? – хором обратились стоящие к Лукашенко.
– Одно скажу… Кончайте херню. Как бы эта сраная затея против нас не обернулась.
– Не обернется… После рваного костюма у входа в Совмин надо дальше идти… Понадобится – и жопу тебе подстрелим. Надо доверять специалистам.
– Да пошли вы… – сказал Лукашенко.
– Когда будем делать заявление о покушении на народного представителя?
– Завтра, а теперь поехали в баню, все уже накрыто.
По дороге он все не переставал думать: «Ясно, сейчас подключат ментов. Доказать, что не было никакого покушения, несложно: стреляли из „мерседеса“ такого-то, ни одной машины обнаружено не было, и так далее… Да хрен с ними! Авось все удастся. Прошла ведь утка с гвоздями для дачи Шушкевича. Быдло, или, как выражается умник Федута, белорусский народ, все проглотит. Интересно, что скажут лощеные Гончар и Булахов? Скорее всего: „Сработано топорно, правда всплывет в течение часа“. Черт с ними, есть проблемы и покруче».
Машина остановилась около покосившегося здания. Их встречал коротко остриженный, невысокий, с бегающими глазками человек. Услужливо вглядываясь в лицо кандидата, представился:
– Михаил Езубчик – будущий министр строительства.
– Будешь, если выиграем, – буркнул ему Лукашенко.
В предбаннике остро пахло сухими вениками и вареной колбасой. Выпили, залезли на полку.
– По-моему, все-таки херня, не поверят…
– Да ладно тебе, дело сделано, – сказал Шейман.– Завтра увидим…
Со скрипом, впуская холодный воздух, открылась дверь в парную. На пороге в чем мать родила, бледный, с пистолетом в руках, стоял Кучинский.
– Что, Виктор, что случилось? – прокричал Лукашенко.
– Ничего. А вдруг они сюда явятся – защищать тебя кто будет?
Лукашенко вытаращил глаза – член по соседству с пистолетом. Кучинский стоял, переминаясь с ноги на ногу, оглядывался по сторонам: что делать с «Макаровым»?
– Ты его в жопу засунь, – посоветовал Титенков.
Баня взорвалась от хохота. Все попадали с полка.
Слегка успокоившись, похлопывая тощий зад Кучинского, Лукашенко сказал:
– Стану Президентом, будешь ты у меня порученцем по особым делам. Решено… Ну все, хлопцы, еще выпьем и пора спать.
Спали вповалку, на банном полке. Утром их разбудили охранники. Надо подавать заявление о покушении. Могут нагрянуть менты. В машине Титенков, сидевший рядом на заднем сиденье, развеял сомнения друга:
– Саня, все нормально. Ты победишь. Только вот возникает вопрос: «Кто ты и откуда?»
– А знаешь откуда? – он вдруг вспыхнул – Откуда и ты! Из п…!
Как хотелось ему тогда вмазать по тупой Ваниной роже. Он едва себя сдержал: все-таки ехал в «мерседесе» Титенкова, ел его харчи, носил костюм, купленный его дружбаном Витькой Логвинцом. К тому же Шейман, пьяный в сиську, без конца твердил: «Проскочили, проскочили… Народ вздрогнет. Стреляли в кандидата… Покушение… На тебе, выкуси, Вячеслав Францевич. У тебя власть, а мозгов нет. Да я бы на твоем месте всех нас в один миг…».
– Ты чего это несешь… В какой такой один миг? Закон существует…
– Да я твой закон… Сам потом поймешь, как это делается.
– У тебя все же пуля в голове не зря сидит…
– У меня и в кармане кое-что есть. Обойма не пустая…
– Нажрались… Успокойтесь, – сказал Лукашенко. – Там разберемся, кто на что горазд… Государственная работа – эта не стрельба по крышам.
В машине стало тихо.
Непонятно почему, но и через много лет он вспоминал этот странный титенковский вопрос, и длинными бессонными ночами, когда оставался наедине с овчарками и охраной за стеной, его преследовал чей-то голос: «Кто ты и откуда ты?» Часто во сне он кричал: «А кто вы? Откуда вы? Вы все – дерьмо!» – и, просыпаясь в холодном поту, плакал навзрыд…
Байстрюк
Безрассудная ненависть постоянно жила в нем. Старые и новые обиды, словно кровоточащие раны, разъедали его мозг и волю…
…Колодец. Чернота внизу. Крепкая рука, сжимающая его горло.
– Сейчас ты будешь там… Удавил мою кошку!
Эхом отзывается бездна.
Били долго и часто. Он не мог сосчитать этих ударов. Все темнело в глазах, и боль пропадала сама по себе, будто тело улетало куда-то.
Но потом всегда чувствовал на себе теплые руки матери и что-то холодное на опухшем лице.
– Ну что ты опять натворил?
– Не знаю, они сами…
– Боязно мне, сынок, когда деревня ненавидит… Ох и боязно…
Он оправдывался:
– Не могу выносить этих людей, не могу… Ненавижу их!
И матери грешно думалось: «Может, лучше бы он задохнулся тогда при родах от травмы и перевязанной пуповины?!» Ей было страшно от того, кого произвела она на свет, и все чаще и чаще она, сгорбленная, застывала перед репродукцией иконы Богоматери, вырезанной из журнала.
Его мать Катерина была родом из деревни Александрия. Вроде бы всего несколько домов обозвали так в тридцать девятом. В колхоз тогда насильно согнали несколько хуторов. В деревне этой не по своей воле оказался и дед Катерины, основатель рода Трофим Лукашенко со своей женой. Деду не повезло – остался он бобылем перед самой войной да четверо детей. После войны деревня пьянствовала и голодала. Как-то Катерина, осмелившись, подошла к отцу:
– Батька, прости меня…
– Чего? – отозвался тот, едва разлепив глаза от пьяной дремоты.
– Не могу я больше тут, в город подамся.
– Подавайся, мне все равно конец. И остальных забирай. Не выдержим мы тут, всем конец придет.
Катерина поехала в Оршу. Там на льнокомбинате набирали девчат. Стала учиться на ленточницу.
Он хорошо помнил этот невеселый рассказ матери. Он все помнил, даже то, что хочется поскорее забыть.
Вот их класс вывезли убирать картошку. Все в поле, а он на верхушке дерева воет по-волчьи. Обучил его этому вечно пьяный брат матери Трофим. Этот Трофим предрекал его будущее: «Дебильный ты, Сашка, но настырный – всех нас в роду превзойдешь». Учитель немецкого языка Акминский картошку копал со всеми вместе: «Это хлеб наш белорусский, ему замены нет». Ненавидел он этого Акминского уже давно. С тех пор, как тот устроил выволочку ученику Саше Лукашенко за доносительство на товарищей по школе.
«На тебе, фашист поганый!» – схватил камень, и прямо в глаз. Эдуард Владимирович от боли и неожиданности на землю рухнул.
– Ты что делаешь? – накинулись на Сашу дети с ведрами. Кто-то вмазал ему в поддых.
– Байстрюк есть байстрюк!
– Отпустите его, не говорите так больше. – Акминский разнимал дерущихся.
До хаты пробирался чужими садами. Под ногами катились яблоки, мешали идти. Он их тоже ненавидел.
– Мама, я байстрюк?
– Да ты о чем, сынок?
– Я про батьку. Был он или нет?
Катерина погладила сына по голове:
– Был у тебя батька. Если б не был, то и тебя не было бы… Но не наш деревенский, не нашей крови… Кровь, сынок, не выбирают…
– А почему я байстрюк?
– Так глупости это все. Каждый ребенок байстрюк, если батьки не знает.
– А я почему не знаю?
– Немаулятка ты был. А батька Гриша – цыган он по роду, так тебя и не увидел. На льнокомбинате он очес вывозил. Нормальный батька, только с одним глазом… А цыгане, знай, сынок, не все воры да обманщики.
– Почему же он не с нами?
– Катерина задумалась, помолчала.
– Не один он был… С бабой, семьей большой… Да и без глаза… Цыган. Как такого в деревню нашу тащить? Да и он не захотел.
– Когда его встречу – убью.
– Катерина вздрогнула.
– Так нельзя про людей говорить, особливо про батьку.
Он насупился, схватил топорище и швырнул в стену.
– Я бы его, цыгана, вот так, вот так. Не называли бы меня байстрюком.
– Да опомнись ты. Мать я твоя, дом у тебя есть, веска, люди наши…
– Сволочи они все.
– Не слушаешь ты меня, сынок. Не знаю, как и объяснить тебе все.
– Да ладно, ну дурень я, ну отпетый дурень.
– Не надо так, поберегись ты, чума над тобой летает. Я сон видела: чума прямо над головой.
– А ты не боись, мать. Только я доберусь до них, уж доберусь.
«Курощуп»
Из воспоминаний С., соседа А.Г. Лукашенко:
«Деревня наша небольшая. Вся на виду. Мы его байстрюком не называли. Иногда за глаза, бывало, а так ни за что. Да не один он был таким. Придурковатый – это было. Особенно по малолетству. Рожала его Катька тяжело, отхаживала долго. Зато когда поднялся на ноги – черненький, вертлявый, чистый цыганенок, – настрадалась от него, на две жизни хватит. Злым рос, уж неизвестно отчего. Бывало, повадится в чужой сад – не отобьешься. Столько шкоды наробит… Сейчас он Президент, самый честный, говорить научился, а тогда? Всякое было… И кошку без причины придавит, и поленницу дров разнесет, особливо у того, кого невзлюбит. Не любили его в деревне, хотя и прощали его выкрутасы – безотцовщина. Были ли у него деревенские прозвы? Ну как без них. Звали курощупом, пока в школу не пошел. Блажь имел, любил курей щупать. Засунет свой неокрепший палец в задницу и, обнаружив там яичко, орет на всю улицу, мамку зовет. А как в школу пошел, Катька нарадоваться не могла – учился старательно. Пел, стихи про любовь рассказывал, активистом был. Как водится, любил шепнуть о непорядках в классе кому надо. Били его за это, да не шибко – свой и добра желает. У себя – ни кола, ни двора. Забор только недавно поставили, а порядка в чужом доме хотел. Вишь, как все пошло, куда его дорожка вывела – в Президенты… Раньше работу в деревне бросали, когда наш „Будулай“ выступал, бабы млели: крепкий, красивый мужик, артист, словом. Вот только палец с детства растопыренный выдает. По нему мы в нем своего признаем. Теперь шороху поубавилось. Успокоились. Привыкли, что ли. В деревне говорят – трепло наш Сашка. Проку от него, как от коровы яловки в голодный год. Вот рассказал вам, а сам думаю, что как признает меня Сашка. Со света сживет. Мстительный очень. Ничего не прощает».
«Или блядуешь, или людей избиваешь»
Дождь бил прямо в лицо. Дорога расползлась. Галина едва доплелась из детского сада до хаты. Мог бы и довести… Обещал ведь, звонил, а потом опять, кот помойный, пропал неведомо куда… Хотя вся деревня знает, куда. К Маськовой. Захотела бы, так выгребла бы его из Ларискиной хаты за облезлый, зачесанный по примеру дядьки Трофима, чуб… А что он там, так сомнений нет, только не хочется ей мараться о потную морду. А тут еще Алла Коноплева, подружка так называемая, жена участкового Володи Коноплева, когда голоса для регистрации кандидатом в Президенты собирали, подошла, обняла, спросила, как дела, да и рот кошельком раскрыла:
– Иду я , смотрю, автобусы для сборщиков голосов разъезжаются. Под командой, ясное дело, моего Володьки…
– И что?
– Да как что?! Лариска Маськова не одна, сука, приплыла, а с дочкой. Мол, в помощь, голоса для Сашки собирать… А машина его опять возле хаты ее стояла всю ночь.
– Ну молодец. Спасибо тебе огромное.
Галина не скрывала своего раздражения.
– Да не за что, ты прости, я это так, по доброте и открытости. Держи своего кобеля на цепи – сорвется, никакими коврижками не заманишь…
В доме стояла гнетущая тишина. Казалось, что остановились даже вечно спешащие часы-ходики.
– Дура я, дура, – горько вздыхала Галина, – куда мои глаза глядели? Не зря говорила свекровь, что он с малолетства под подол к девкам лазил. Видно, кровь цыганская бурлит. Да и дурень он отпетый. А у дурней, как говорят на деревне, стоит, как у быка-производителя.
Сейчас он ходит гоголем – а кем раньше был? Ни на одной работе не держался, поработает с полгода – и все, сидит дома, бумаги на бывших сослуживцев строчит.
Если б мама моя его в институт не пристроила – до сих пор бы мух ловил да к себе в штаны запускал. Об этом юношеском ротозействе как-то за чаркой рассказывал его школьный друг Колька Шебеко.
Шум за окном прервал ее тяжкие мысли. Возле ворот дома затарахтел Сашкин «уазик».
Он ввалился в дом, бухнулся на диван, раскинув толстые ляжки.
– Устал, мать. Заела работа. Учуяли про меня, комиссий разных напустили.
– А Лариска Маськова в комиссию входит? Против тебя борется или нет?
Санька, мигом вскочив, заорал:
– Да какая еще Лариска?
– Возле хаты которой машина твоя ночует, а ты, кобель поганый, в кровати подчуешься… Пошли мы однажды в суд, так надо было дело и добивать.
– Вранье все да бабьи сплетни… А в суде ты сама струхнула. Теперь они нам не нужны. Скоро я съеду, совсем съеду. Не понимаешь? Сейчас уже все понимают, у кого мозги шевелятся…
Она вспомнила операцию после аварии в 1982 году. И когда у него начались припадки эпилепсии, лекарства горстями глотал. Предупреждали ее врачи, что может стать ненормальным…
– Да зачем я с тобой осталась, когда пластинку в голову вставили?! Была бы свободной и хлопцы счастливыми… Блядуешь, жизни нет. Соседи надо мной смеются.
«Вот бы исчезнуть куда-нибудь, да надолго, чтобы глаза ее не видели», – со злорадством подумал он.
– Давай развод и лети на все четыре стороны…
– А дети куда пойдут?
– А хоть куда. Я такое еще всем устрою… Представить не можешь… А с этими бабами отвали от меня!
– А Надьку Горбузову помнишь? Мало ее раздирал? Не помнишь, как муж ее засаду на тебя устроил? Просадил жаканом машину насквозь, а ты, сука, спасся…
Он вскочил с дивана, натянул телогрейку:
– Ты много, много чего можешь вспомнить? Кто ты такая? Помолчала бы…
– А Надьку Вашкевич ты тоже не помнишь? Сильно вы с ней в обществе «Знание» общались… Весь райком партии на ушах стоял. Думаешь, я не знаю, чего ты «Знание» на сверхсрочку променял?! Я помню – пришла в райком с жалобой, а Надька Вашкевич следом за тобой уволилась по собственному желанию. И уехала в Молодечно.
Галину Родионовну понесло. Все, что копилось в ней годами, разом хлынуло: слова, слезы, старые и новые обиды…
– Нехорошо, позоришь ты меня. На работу стыдно ходить. Только и говорят о твоих похождениях – третьего сына Горбузихи бабы Лукашком называют. Я его приделала ей или ты?
– Да ты вообще оборзела, – взвился Лукашенко, – деревенских сплетен наслушалась! Против меня заговор в совхозе зреет. И ты, я вижу, с ними заодно. Какой еще такой Лукашок? Да ты не п…, лучше сразу в прокуратуру на меня напиши.
Не владея собой, он рванул на себе рубаху. Его огромная ладонь перехватила горло Гали. Она стала задыхаться, тело обмякло…
– Да будь ты проклята!
Он выпустил ее. Галя рухнула на пол. Услышала только, как хлопнула дверь.
Машину трясло… Хорошо, что дорога свободная. Ну, достала дура, жизни нет. Кто вы такие, чтобы меня контролировать? Да я из этого, вами разведенного дерьма, всей вашей сраной жизни, в депутаты иду. Кому это в голову могло прийти? Только мне… Над костюмами, зачесом и перхотью смеялись… Да ладно в сельском совете, там умников немало развелось, а тут в родной хате… Да кто тебя, корову, еще трахать будет, вон бабы какие под меня ложатся… Куда ехать? К Лариске? Возьмет да подкараулит возле дома… Бутылку взять? Не идет ему это зелье. Мрак, темнота подступают со всех сторон, ударить кого-то хочется, морду в клочья разорвать, убить…
Возле деревни Кривель он притормозил машину. Стоящий одиноко колхозный трактор привлек его внимание. А вот и Васька Бондурков, тракторист х..в. Наверняка халтурил, используя государственное имущество… Ах ты сволочь! Схватив Бондуркова, он с размаху ударил ему кулаком в лицо, швырнул его на землю, стал бить ногами…
– За что, Рыгорович, за что? Выпил я самую малость, домой еду…
Рядом возникли какие-то голоса, но он не различал их, никого не видел. Бил, попадая в какое-то кровавое месиво, будто себя самого от непонятно кого защищал. Его оттащили от Бондуркова, когда у того и другого пена изо рта пошла. У тракториста нога сломана, директор невменяемый. Кого куда везти? В больницу или милицию?
– Пошел, я пошел! – он замахал руками и побрел прочь от «уазика».
Утром, оледеневший, очнулся в стоге соломы. Оглядевшись по сторонам, побрел к хате… Опять разговор с Галей… Где был, что делал? А что он делал на самом деле? Куда он идет, к чему? Перед ним опять стена смерти, казалось, неизбежной. Его охватило чувство ненависти и страха. Кого ему бояться? Кого ненавидеть? Всех! До единого, кого подослала жизнь. Он не верил никому, даже самому себе…
Но он идет, он движется к какой-то непонятной еще цели. Далека она или близка? Неведомая сила над ним. Кем посланная? Может быть, дело все в каменном идоле, которого нашли недавно под Шкловом? Идол языческих времен. Высеченный из камня рукой неведомого автора. Может, он и есть тот самый оживший идол. Тогда нет ему границ, нет преград и все это дерьмо будет под ним.
Он ввалился в хату, произнес:
– Галя, мне хреново… Я чуть человека не забил до смерти…
Родионовна покачала головой:
– Или блядуешь, или людей избиваешь. Милиция уже приезжала. Доискаться тебя не может.
– Доищутся, обязательно доищутся, – ответил глухо. – Все вы меня доищетесь!
* * *
Из уголовного дела № 143. Заведено Шкловским РОВД:
«22 октября 1989 года директор совхоза „Городец“ А.Г.Лукашенко, применяя физическую силу, избил механизатора того же совхоза Бондуркова В.
В результате проведенной медицинской экспертизы выяснилось, что в результате хулиганских действий Лукашенко А.Г. пострадавшему Бондуркову были нанесены телесные повреждения средней тяжести в область шеи, головы, паха. Были выявлены многочисленные кровоподтеки на всем теле».
Из свидетельских показаний А.Подольского, жителя деревни Кривель:
«22 октября Бондурков помогал мне вспахать мой огород. После работы мы сидели на лавочке. Когда стемнело, к нам подъехал на УАЗе директор совхоза Лукашенко и стал кричать на нас. Затем ударил Бондуркова кулаком в лицо, а когда тот упал и стал подниматься, стал бить его ногами».
В ходе предварительного расследования на имя начальника РОВД поступило еще одно заявление от механизатора Ивана Богунова. На ос новании вышеизложенного, возбудить уголовное дело по статье и передать дело в производство».
* * *
Из показаний горничной гостиницы «Октябрьская» С.:
«– Наши источники сообщают, что между вами и народным депутатом А.Г.Лукашенко была интимная связь?
– Я женщина одинокая, ребенка одна ращу. А тут народный депутат, обходительный такой, простой, наш мужик. Обещал картошки привезти, помочь деньгами. Наговорил, что разводной, один двоих детей поднимает на ноги. После всего, что было – противно говорить. Поимел и бросил, как у нас девки говорят. Ни картошки, ни денег. Сволочь, извращенец.
Белье мое спрятал. Говорит, на память. Бутерброды занюханные и рубашки грязные – вот и все мое мимолетное счастье. Бросила я его или он меня, бес его знает. Теперь уже и не помню. Когда говорят о женщинах Президента, так это про меня. Иногда выступает по телевизору, так девки на весь этаж кричат: «Беги, твой выступает». Меня как током прошибает. Ревом реветь хочется… Да что я? Теперь все такие. Страну жалеть больше надо…»
«Бейте сильнее – президент разрешает!»
Он протянул руку – горячее женское тело рядом. Неплохую подружку подобрали ему. Молодец Виктор, афганский опыт пригодился. И в постели женщина что надо, и докторша хорошая. Не хочется вставать. Закрыть бы глаза еще на несколько часов, но ничего не поделаешь. Еще нужна пробежка. Без этого он не может. Многие не понимают… Да и как объяснишь. Без этого черная стена надвигается на него, мысли теряются, исчезают, хочется бежать от этого, бежать… Он вскакивает с постели, натягивает спортивный костюм. Ирина повернулась во сне. Оголился розовый сосок ее пышной груди. Он выбежал на крыльцо и рванул по дорожке. Рядом пристроились две овчарки. Откуда-то смотрят глаза охраны. Чудное утро. Какая жизнь! Только бежать, бежать. Тогда ему становится легче. Сегодня он примет, может быть, главное решение в своей жизни…
Минут через сорок он уже стоял под душем. Надо срочно вызывать Бородича и Тесовца. Срочно! Распоясались вконец. Поиграть в демократию захотели. И это при его власти – власти Президента. Стадо говорилыциков. Узнаете вы у меня, как голодовки устраивать в Верховном Совете.
Ворвавшись в свой кабинет, он вызвал начальника охраны зданий майора Тесовца.
– Где Бородич и Аголец?
– Выехали.
– Сколько можно ехать, или им тоже нужен «зеленый коридор»?
Через несколько минут начальник Службы безопасности Президента Бородич и командующий внутренними войсками Аголец были в его кабинете.