Матвеев Андрей. Случайные имена

И начать надо с того, что канву именно той поездки я взял за основу сюжета романа "Градус желания", главный герой которого встречается на борту теплохода, следующего из Одессы в Ялту, с замужней дамой, которая только что узнала, что муж ей неверен. Типичная завязка, долго и красиво происходящая на фоне красивого описания моря. Всю первую главу герой и дама, назовем ее К., смотрят друг на друга в теплоходной ресторации, герой строит самые разнообразные планы насчет возможного знакомства, но знакомства не происходит, на ночь они расходятся по своим каютам, а рано утром теплоход швартуется в ялтинском порту, и герой легко сбегает по трапу, думая о том, что все, вот и еще одна возможная ниточка оборвана и незнакомка так и останется незнакомкой, а ведь могло случиться... Многоточие идет не только в конце предыдущего предложения, почти вся последующая глава "Градуса" представляет из себя такое же многоточие, ибо именно из нее читатель узнает кое-что о загадочной даме, о той самой К., ибо как же иначе прикажете вести рассказ хотя бы о том, что она испытала, когда узнала, что муж ей неверен? Дама тоже сходит в Ялте, стоит томительная жара (мы с Сюзанной попали в затяжной и холодный дождь), что, впрочем, следует из первой же строчки романа, дама едет в санаторий подлечить нервы, а герой занимается невесть чем, то есть валяется на пляже и рефлексирует, пока их не сводит судьба, и происходит это соответственно - опять же вечером. Но тут сделаем паузу в скороговорке пересказа и перейдем - нет, не к цитированию страниц из романа, а к тому, что было на самом деле, точнее говоря, могло быть, и Ялта тут не больше чем произвольно взятая географическая точка, это могли быть и Буэнос-Айрес, и Элджернон, да и любой другой город мог бы быть вместо Ялты, даже Венеция, где одним прекрасным вечером по каналу неторопливо двигалась гондола, на подушках в которой и возлежала уже упомянутая дама, а гондольер без всякого перевода, на отличном итальянском рассказывал ей о достопримечательностях сказочного города на воде. Даму же интересовало совсем другое (кстати говоря, по воле богов именно в Венецию вдруг переходит действие романа "Градус желания", что при первом чтении произвело колоссальное впечатление на господина Клауса В. из города Мюнхена), к примеру, то, отчего супруг ей изменил и что ей, бедолаге, делать. Как вы понимаете, сделать она могла только одно, но для этого требовалось очередное появление нашего героя, которое задерживалось, ибо пока дама каталась на гондоле по венецианским каналам, он все еще рефлексировал на ялтинском пляже. Но недолго, ведь как у фабулы, так и у сюжета свои законы, нельзя бесконечно испытывать терпение читателя. Остается добавить, что в последней главе дама стреляет в героя из большого старого револьвера, как бы уничтожая этим все персонифицированное мужское зло, а дух героя, отлетая к небесам, тихо отпускает ей все грехи, что, впрочем, было сделано исключительно по воле Божьей. На этом можно оставить тему "Градуса", как и темы Ялты, Венеции, героя и дамы, и вновь обратиться к нам с Сюзанной, сказав лишь, что сразу после нашего возвращения из памятного путешествия Сюзанна вновь закрутила роман с покинувшим ее незадолго перед нашей встречей любовником, который откликался, как оказалось, на совершенно замечательное имя Паша. И целый год после этого в моей жизни царил абсолютный дурдом! Впрочем, если бы не уже упомянутый дурдом, то мне бы никогда не написать "Градуса". Ведь все, что выходит из-под пера (примем эту фразу как некое обобщающее определение любого творческого процесса), в какой-то степени базируется на автобиографической канве самого И. Мя. Река. Не больше, чем толчок, импульс, внезапная вспышка света, называйте это как хотите, но не будь упомянутого толчка, подобного импульса, внезапной вспышки света, то перо никогда не заскрипит о бумагу, ибо не из чего будет его обладателю ткать словеса, создавая новую, никогда до этого не существовавшую реальность. И кто знает, но если бы не было Паши Белозерова (вот и фамилия вынута из захламленного ящичка, стоящего в самом углу заваленных всяческим барахлом антресолей), то не было бы и дамы-незнакомки, репродуцированной мною в мир под мало что значащим инициалом К., не было бы и самого героя, да и финальный выстрел - скорее всего, произошла бы осечка, и роман развалился бы на куски! Что же касается дурдома, то основным диагнозом его обитателям я бы поставил параноидальный синдром с разнообразнейшими маниями и фобиями. И с кого тут начать - с меня, с Сюзанны, с Паши, с Паши, Сюзанны, меня, Сюзанны, меня, Паши? Тасование именной колоды можно продолжать дальше, но это бессмысленно, ибо лучше всего говорить сразу о всей троице, но это невозможно технически (точнее, возможно, вот только лишено повествовательного смысла), так что вновь бросим карты веером и возьмем первую попавшуюся, пусть ей станет червовый валет Паши. Паша Белозеров, так внезапно вторгшийся в нашу с Сюзанной трехнедельную идиллию, имел на нее (то есть на Сюзанну) гораздо больше прав, чем я. И это немудрено, учитывая, что их роман (роман/роман, закавычивать больше не станем) длился около года и проходил исключительно в фортиссимо, переходящем в крещендо. Причем если мы составляли не очень-то равносторонний треугольник, то в него был вписан еще один, ибо Паша был женат и как бы изменял своей жене с Сюзанной точно так же, как Сюзанна изменяла мне с ним (или ему со мной, но это как посмотреть на происходящее). Конечно, можно выкинуть блестящий финт и соединить оба треугольника в один большой многоугольник, уложив, к примеру, меня в постель с Пашиной женой и связав таким образом всех воедино, но Парки решили не прибегать к столь сильнодействующему средству, как бы лишь приоткрыв занавес над будущим и сказав: возможно и так! Но лишь сказав, лишь очертив контуры гипотетического будущего, а на самом деле я никогда не видел Пашину жену, лишь слышал о ней несколько раз от Сюзанны, да один раз нарвался на нее по телефону. Почему Паша и Сюзанна расстались незадолго до описанного в конце предыдущей главы вечера? Вот этого я так никогда и не узнал, как, честно говоря, так никогда и не понял, почему в результате всех этих сложных геометрических комбинаций Сюзанна оказалась моей женой, а не - к примеру - Пашиной. В общем, вновь возникнув в ее жизни вскоре после нашего возвращения с юга (тетушка уже посетила Карталы, и мы сидели втроем в уже упомянутой большой комнате, за уже упомянутым круглым столом, сидели и пили чай с вареньем, за окном клубилось первое октябрьское ненастье, и со дня на день должен был выпасть снег, правда, лишь затем, чтобы вскорости растаять), он пришел сам (продолжим чаепитие, оборванное в предыдущих скобках. Раздался звонок в дверь, тетушка встала и пошла открывать. Была она женщиной пожилой и невозмутимой, на меня реагировала абсолютно спокойно, впрочем, так же спокойно реагировала и на племянницу, и так же спокойно пошла открывать дверь, а открыв, заглянула в комнату и сказала: "Сюзанночка, к тебе Паша пришел!" Сюзанна, как и положено, обомлела, а у меня внезапно задергалось левое веко, хотя дергалось оно, надо отметить, недолго. Паша оказался высоким стройным красавцем, с бархатным голосом, густой шевелюрой, тоненькими черными усиками и странноватой формы ушами. "Знакомьтесь", - сказала Сюзанна. Мы познакомились), пришел для того, как он не очень складно выразился, проторчав с нами за столом битый час, чтобы попросить прощения и замолить грехи. Грехи он собрался замаливать бутылкой коньяка, которую мы втроем (тетушка алкоголь не употребляла) и оприходовали, после чего изрядно захмелевшая Сюзанна (хмелела она, надо отметить, быстро) попросила меня оставить их с Пашей вдвоем, ибо (процитирую дословно) "Нам с Пашей есть о чем поговорить!". Я не сопротивлялся и быстренько отбыл домой, безо всякой тоски или меланхолии рассуждая на тему женского коварства, а следующим утром она буквально вломилась ко мне в двери и сразу же начала раздеваться, говоря попутно (то есть одновременно скидывая с себя все шмотки и разбрасывая по комнате слова), что больше она с этим подонком ничего общего иметь не хочет, что как был он клиническим идиотом, так им и остался, пусть катится, пусть идет сами знаете куда, и вот она уже скользит в мою постель и впервые проводит со мной первый из сеансов параноидально-группового секса, что с успехом продолжались весь следующий год. Не могу сказать, что я любил Сюзанну, как - с еще большей уверенностью! - не могу заявить во всеуслышанье, что Сюзанна была от меня без ума, совершенно точно я знаю лишь одно: в течение всего этого года мы с Павлом одновременно были ее любовниками, порою даже в один и тот же день - утром, скажем, я, а вечером Павел, и наоборот, - из чего не надо делать вывода о присущей Сюзанне гиперсексуальности, как не стоит считать ее и морально нечистоплотной, ничего подобного, как раз обостренные нравственные понятия, столь присущие моей жене, и заставляли ее ложиться попеременно то со мной, то с Павлом, ибо, не любя ни одного из нас в отдельности (то есть не любя по-настоящему, а не как бы любя), она любила именно дуэт "я - Павел" и, страдая от ситуации, в которой оказалась, она не могла представить себе жизни без этого страдания, ибо лишь в нем - как оказалось - и могла наиболее четко и ощутимо проявить себя как личность нерешительную, сомневающуюся, постоянно нуждающуюся в моменте выбора, порою столь же странную и несуразную, как ее заимствованное имя, то есть именно такое страдание и было, по ее понятиям, истинным служением, наиболее правоверным воплощением ее томящейся души. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы год спустя двери дурдома не приоткрылись перед Сюзанной и мною, оставив внутри и уже навсегда! - Павла, сердце которого не выдержало (это всего лишь лобовая метафора) и он, первоначально хватанув уксуса (шесть часов кряду его откачивали в реанимации), погрузился после выхода из больницы в непробиваемый кокон душевной комы и был увезен женой (той самой, на телефонный голос которой я однажды нарвался) к дальним родственникам, в тихий южный украинский городок, где следы его затерялись, и мы с Сюзанной остались на какое-то время вдвоем. Но это еще не конец главы, было бы странно, если бы она закончилась точкой в конце предыдущего абзаца. Ведь именно в таком финальном изломе до сих пор еще, наверное, не сошедшей с круга Пашиной жизни, и содержался тот таинственный финальный выстрел, прозвучавший потом и в моем лучшем романе, тот самый выстрел, после которого душа главного героя тихо воспарила к небесам. Что же касается дамы (она же - таинственная К..), то она вернулась к своему шалопаю-мужу, навсегда оставив в своей душе след от мимолетнего пребывания в жаркой летней Венеции, хотя на самом деле это была всего лишь набившая оскомину Ялта, впрочем, на этот раз без набережной и собачки, ибо это уж настолько простые слагаемые, что каждый может домыслить их сам. Конец главы последует сейчас, и будет в нем сказано вот что: никто не знает, каким образом отражения становятся реальностью, а реальность вновь претворяется в отражения. Парки, один раз уже разыграв забавный треугольник, так и не перешедший в более сложную и многоугольную фигуру, не остановились на этом, как не остановились и на том, что, однажды отправив вымышленную даму в Венецию, открыли этим дверь и для меня, только уже не в реально существующий итальянский город, а... Но тут еще одно многоточие, ибо не подоспело время: ни для первой авантюры моих надзирательниц, ни для второй, хотя связь между ними гораздо большая, чем между - скажем это во всеуслышание - давно успокоившимся сюжетом почти десятилетней давности, моим, так и не получившим премию Хугера, романом, и еще многим, многим другим, пусть даже все это явным образом способствовало тому самому пари, что было заключено между мной и Сюзанной в ту ночь, когда я пообещал ей, что... Еще одно многоточие, как краткий залог долгой незавершенности рассказа. 4 Но тут меня вновь отвлекает тема случайности, столь мимолетно возникшая в первой главе. Пытаясь осознать все произошедшее в последний год, и не для того, чтобы понять, сон это или явь, а чтобы уяснить саму сущность, то есть подоплеку и смысловой стержень события (а может, не столько события, сколько его нет, ни моральных дефис нравственных, это как раз не существенно, а - вновь продолжаем через тире, сколько его предопределенности, и тут вновь неотвратимо возникает тень случая). Если принять за аксиому понятие неотвратимости судьбы, то не только многие вещи становятся изначально ясны и прозрачны, хотя я прекрасно понимаю, что эти мои размышления не являются прозой, а могут рассматриваться всего лишь как технический элемент в создаваемой сложной и плотной ткани текста, без которого, впрочем, не обойтись, как не обойтись без завтрака или утреннего похода в сортир с шуршащей газетой под мышкой (для чтения, заметим в скобках, исключительно для чтения, для других целей другая бумага). Так вот эта аксиома вытягивает за собой - как котенок лапой нить из плотно намотанного клубка - целую череду прочих аксиом, теорем, гипотез и тому подобного, говоря же в ином словарном ряду, то не просто одно порождает другое (чему приоткроем авторский замысел - и был посвящен роман "Градус желания"), в этом "одном" другое уже существует, ведь я никогда не поверю в то, что - скажем - момент нашей встречи с Сюзанной на даче у приятеля (баня, дымок от мангала с шашлыками, туман, поднимающейся от реки) не таил в себе Пашиного сумасшествия, как не скрывал и много лет спустя заключенного пари, да и это непосредственное мгновение моего рассказа - кто знает, но, может, именно для него все и произошло? Вот только читать эту предопределенность, разгадывать знаки судьбы дано столь малочисленной группе людей, что все прочие блуждают во тьме, и это отнюдь не метафора. Отношусь ли я к сей малочисленной группе? Или мое место там, в общей стае бредущих в потемках слепцов? Никакой практической ценности вопросы эти не имеют - просто досужие размышления человека, привыкшего размышлять почти обо всем, хотя сама тема знаков так же неотвратимо связана с темой судьбы, как - к примеру - Парки связаны с парком, и это не просто изящная игра слов. Вообще-то мне нравится коллекционировать знаки, хотя подобное собрание невозможно выставить на глаза любознательным зевакам как коллекцию монет, марок или - скажем - бабочек (стоило написать это слово, как нос уловил четко различимый запах эфира, которым внезапно потянуло в открытое окно моего кабинета, и не стоит приплетать сюда "дежа вю" и с его помощью выстраивать метафизическую парадигму, все проще - плеснул, наверное, кто-нибудь эфира под окном, вот и потянуло), хотя писать о чешуекрылых давно стало дурным тоном, так что и я - как бы этого ни хотелось - избегну столь притягательной (впрочем, как и хорошо мне знакомой) темы. Нет, собирание знаков - это не что иное, как самоуслада, ибо даже то, что является знаком для тебя, для другого лишь мусор или рядовая случайность в цепи остальных. Примеры? Да сколько угодно, как на бытовом, так и на любом другом уровне. Случайно прочитанная реклама оказывается не чем иным, как смысловой доминантой всего дня, ибо это была реклама того банка, в котором хранятся твои деньги и куда ты как раз в этот же день собирался отправиться. Совпадение? Мне так не кажется, а ведь если привести знаки более серьезные, относящиеся уже не столько к материальной стороне твоей жизни, сколько к жизни в целом, то получаются совсем уж удивительные, а порою и тревожащие душу вещи, это касается (опять же, к примеру) давнего знака парка, ибо не чем иным, как оказалось, не была та наша давняя с Сюзанной прогулка, как знаком того, что парк этот (в ином своем воплощении) возникнет в будущем, но опять же - тс-с, еще не время, говорю я, отгоняя рукой как надоедливо зудящую муху все так же струящийся из открытого окна запах эфира (кружится голова и становится дурно). Сюзанна всегда смеялась над моей особенностью придавать происходящему метафизический смысл, и не потому, что была примитивна, как раз в примитивности я бы никогда не упрекнул жену, просто у нее было настолько иное отношение ко всему происходящему, что порою я удивлялся одному: как могут двое таких разных людей жить под одной крышей? И тут опять возникает тема Сюзанны, и прежде всего потому, что до сих пор меня волнует один странный вопрос: а насколько я вправе считать, что хорошо ее знаю? Хотя бы как женщину? Естественно, что при этом я не могу даже сосчитать, сколько раз обладал ее телом, но не про то речь, понятно, что обладание и знание - далеко не синонимы. Вот только кто может с полной уверенностью гарантировать мне, что столь запавшее в память восклицание Сюзанны было обращено не к другому мужчине (хотя бы к тому же Паше Белозерову?), а ведь это говорит лишь о полном незнании мною женского естества Сюзанны, и тут можно предположить, что я просто оказался не ее мужчиной, а значит, наша связь не стала сакральной, и не стоит ли тогда забыть памятные слова? Мучился ли я? А от чего? Если рассматривать все в терминах, относящихся к написанию романа, то в нашем романе (простите за полюбившуюся игру понятий) было две завязки, и первая (ночь, последовавшая за тем осенним вечером) оказалась ложной, то есть завязкой-ловушкой, всего лишь романтической увертюрой, хитроумным ходом романиста, за которой и должна была последовать вторая - выход на сцену Паши Белозерова. Но и это было не чем иным, как еще одним пробным шаром (хоть черным, хоть белым, хоть из пластмассы, хоть из слоновой кости, пусть каждый выбирает то, что ему больше нравится, впрочем, черный может быть и из эбенового дерева), ибо по-настоящему сюжет завязался на следующий день после того, как законная жена Паши впервые набрала номер психиатрической клиники (в нашем городе она на полпути между последними домами и аэропортом, но это не топографическая подробность, а ритмическая необходимость) и я увидел Сюзанну такой, как никогда до этого: будто ее отпустили давно мучившие злые духи (пока не буду прибегать к сравнению с вселением в душу дьявола, и не потому, что это несвоевременно). Только не стоит утверждать, что именно Пашина сторона треугольника оказалась губительной для нее, кто знает, может, лишь его-то она и любила, но что толку гадать, все случилось так, как и должно было произойти: Паша исчез, злые духи оставили Сюзанну и кротость внезапно появилась на ее челе. Больше того: вскоре после Пашиного исчезновения (остановимся на таком определении случившегося) Сюзанна как-то ночью прижалась ко мне с подобием давно не ощущавшейся страсти и стыдливо попросила "сделать ее беременной" (порядок и значение слов были такими, как я их сейчас передал). Тут сюжет формируется окончательно, и очередное действие начинается с того, что муж и жена (которые тогда еще не были мужем и женой) сливаются в объятиях ради зачатия. И Сюзанна зачала, но чем это кончилось - известно, произошел выкидыш, и вместо пасторали (идиллии) сюжет выбредает в захламленный ландшафт коммунальной кухни. И вновь появляются злые духи, хотя в официальном статусе главных героев уже произошли формальные изменения, то есть Сюзанна стала моей женой, а я - соответственно - ее мужем. Но в сюжете произошел роковой сбой, и произошел он (как того и следовало ожидать) на седьмом месяце Сюзанниной беременности. Хотел ли я стать отцом? Несомненно, ведь это должным образом изменило бы последующий ход событий, по крайней мере, сейчас мне кажется именно так. Но взаимосвязь предопределенности и случайности уже упоминалась мною, а значит, что я мог хотеть сколько угодно, но Господь не стал менять одному ему ведомый план, по которому наши отношения с Сюзанной должны были измениться. Любовь, которой - что я сейчас понимаю хорошо никогда не было в романтическом понимании этого слова, перешла нет, не в ненависть, подобное не стоило бы и обыгрывать, да и слишком это банальный ход для романиста. Скажем так: для нас с Сюзанной отсутствующая любовь стала навязчивой необходимостью со-бытия, но уже с явным психопатологическим оттенком, и стоило бы автору быть менее искусным в построении сюжета (не о себе говорю в данном случае). Если все же расшифровать приведенный выше пассаж, то Сюзанна возомнила себя грешницей, испытывающей постоянную потребность в раскаянии, я же должен был стать не только свидетелем, но и постоянным действующим лицом ее ежедневных радений. Естественно, что это не могло мне понравиться, и - видит Бог много усилий приложил я к тому, чтобы вытащить Сюзанну из вышеописанного состояния, вот только это не просто не помогло, но еще больше усугубило происходящее. В свое оправдание скажу, что, будучи человеком самонадеянным, я прибегнул к тому способу, который посчитал наиболее простым, - предложил Сюзанне не обращать внимания на печальный результат первого опыта и побыстрее перейти к следующему, но это-то и послужило тем толчком, после которого - чего и следовало ожидать - произошел взрыв. Любая грешница кается в своих грехах, это аксиома. Но грехи надо еще определить. Так вот нерождение младенца и стало тем основным грехом, который Сюзанна вывела из своей преступной (как она считала) жизни со мной и с Павлом на протяжении целого года, до того самого дня, когда милейший месье Белозеров, хватанув уксуса, попал в реанимацию, а затем был отправлен в дурдом. То есть судьбу Павла она тоже посчитала своим грехом (я уже вскользь упоминал, что - на мой взгляд - все эти телесные эскапады были для Сюзанны не чем иным, как обостренным ощущением нравственности, долга и даже какой-то превратно понятой благодарности), как грехом - без сомнения - считала и то, что улеглась со мной в постель в первый же вечер, когда мы оказались наедине. И естественно, что мое предложение еще раз попробовать родить наследника (или наследницу, мне, в принципе, было все равно) заставило Сюзанну всерьез посчитать меня дьяволом-искусителем (не будем уточнять, насколько и в чем она была права), самим Велиалом, оросившим ее лоно, ведь грехопадение началось тогда, когда я появился в ее жизни. То есть она все перевернула с ног на голову! О нет, я не хочу оправдываться и пытаться снять с себя часть несуществующей (так оно и есть) вины. Ну, а если в чем и была виновата Сюзанна, то - повторю - лишь в обостренном ощущении тех понятий, которые - на мой взгляд - давно потеряли свое первоначальное значение. Моя же вина... Об этом смешно говорить, но разве можно быть виноватым в том, что сюжет идет по не тобой придуманному плану, и ты оказываешься лишь статистом, мало что значащим в общем ходе событий действующим лицом, и так же не виноваты в этом ни Сюзанна, ни Павел, ни его жена, как не виноваты... Но нет, не стоит заходить так далеко в своем стремлении переложить ответственность с человеческих плеч на (скажем) Божьи, есть вещи, явно идущие вразрез с представлением и планами Того, Кто Там, хотя насколько Он всемогущ: кто скажет мне это? Лучше опять вернуться к сюжету. Шел уже четвертый год нашей жизни, я только что закончил свою первую книгу (ею стал роман "Император и его мандарин"), Сюзанна же посвящала себя тому, что называют общественной деятельностью (в стране внезапно сложилась подходящая обстановка), предоставив мне честь зарабатывания средств к существованию, но все это не больше, чем проборматывание деталей, которые не несут никакой смысловой нагрузки, ведь важным было лишь то, что внезапно Сюзанна наложила на себя довольно строгую епитимью. Это заключалось в молчании, неупотреблении скоромной пищи и полном игнорировании супружеских обязанностей и продолжалось в первый раз две недели. Если ей надо было что-то мне сообщить, она писала записку (собственно, из записки я и узнал о начале нового периода в нашей жизни), которую потом - после прочтения - тщательно сжигала на крохотном язычке пламени в большой и круглой стеклянной пепельнице, что стояла у нас на кухонном столе. Я не очень переживал, ведь две недели - не два года (но так мне казалось лишь тогда), это было даже забавно, будто я присутствовал при чрезвычайно увлекательной, немного инфернальной феерии, где быть зрителем намного приятнее, чем участником. Но когда подошел срок двум новым неделям (две через две, ритм оставшегося в прошлом года), она решила и меня вовлечь в эту кутерьму, на что я категорически отказался, чем вначале изумил ее, а потом как бы заставил взять на себя искупление еще и моих "грехов". Может, она стала сходить с ума? Не думаю, ведь любой из нас наполняет свою жизнь самыми разнообразными играми, чтобы как-то заполнить промежуток между двумя датами, первой и последней. Сюзанна выбрала те, что больше других подходили ей по абсолютно непостижимым для меня причинам, но это ведь не сумасшествие, хотя надо признать, что подобные игры создавали немало ежедневных проблем, но пока это было внове, с ними еще можно было мириться, ибо сие придавало всей интриге элемент увлекательного безумия. Однако за полгода они мне надоели до чертиков, и тогда я впервые заговорил с Сюзанной о разводе, но сделал это настолько мирно, что она лишь посмеялась над моими словами (это было как раз в период "говоренья") и предложила разъехаться на время, ибо совсем со мной она не расстанется, так как это - да, вы правы, это не что иное, как ее крест. И тут я должен сказать, что тот разговор тоже был вполне определенным знаком, вот только прочитать его у меня не хватило ни сил, ни умения, и суть его дошла до меня не скоро. Что же касается предложения разъехаться, то я был не против, ибо пусть моя жена и не была сумасшедшей, чувство душевной и физической опустошенности, преследовавшее меня на протяжении последних шести месяцев, все крепло, а значит, угрозе сойти с ума подвергался уже я сам.