Матвеев Герман Иванович. Тарантул

   — Что именно рассказать про письмо?
   — Ну, как у меня все получилось… Нашел ли я Завьялова, передал ли письмо, живет ли он по старому адресу.
   — Все это можно рассказывать своими словами?
   — Да.
   — Дальше?
   — Потом я могу делать что хочу. Искать жену, знакомых… Велели найти всех, кого могу, и восстановить старую дружбу. Денег дали, чтобы угощать.
   — Как вы должны были объяснить свое появление в Ленинграде вашим знакомым и жене?
   — Объяснить так, что, дескать, выпустили раньше срока из тюрьмы ввиду войны.
   — Значит, предполагалось, что вы приехали с Большой земли?
   — Почему с Большой земли? — не понял Казанков.
   — Ленинградцы так называют всю страну, — пояснил Иван Васильевич.
   — Да, да. Мне говорили, — вспомнил арестованный. — Правильно. Нужно было сказать, что я вернулся из Сибири. Будто бы туда меня эвакуировали при наступлении немцев.
   — Почему вы выбросили бумажник?
   — Мне велели уничтожить письмо, если что-нибудь случится. А письмо я не успел вынуть. Моряк меня захватил врасплох.
   Казанков отвечал охотно и даже несколько торопливо, видимо боясь, что его могут заподозрить в неискренности. Иван Васильевич не спускал с него глаз, и малейшее изменение в выражении лица не ускользнуло бы от его внимания. Без сомнения, он говорил правду.
   — Что вам сообщили про Завьялова?
   — Ничего особенного. Просто приказали передать ему письмо… Разрешите еще закурить?
   — Курите.
   Пока арестованный закуривал, Иван Васильевич делал пометки на листе бумаги. Бураков сидел плотно сжав губы, стараясь не пропустить ни одного слова. Стенографистка, записывавшая показания, подняла голову и с любопытством разглядывала арестованного.
   — Я попрошу вас повторить слово в слово ту фразу, которую вы должны были сказать при явке в аптеку, — продолжал Иван Васильевич.
   Арестованный повторил.
   — Ее нельзя перефразировать или переставить слова по-другому?
   — Нет. Заставили выучить наизусть и несколько раз спрашивали. Это как пароль.
   — Так. А все остальное можно говорить своими словами?
   — Да. Он уже будет знать, что «свой».
   — Дальше. Что вы должны делать после того, как разыщете знакомых?
   — После двадцатого числа нужно было прийти опять в аптеку и спросить, какие сведения есть от Григория Петровича? Не заходил ли он к нему?
   — К кому?
   — К этому… к Шарковскому. Тогда он скажет, где искать или ждать Григория Петровича.
   — Дальше?
   — Все. Остальное будет приказывать Григорий Петрович. Я должен быть в его подчинении.
   Иван Васильевич снова сделал несколько пометок.
   — Теперь скажите, кто такой Григорий Петрович. Вы его знаете?
   — Видал два раза. Очень серьезный человек.
   — Как его фамилия?
   — Мальцев.
   — А еще как?
   — Больше мне ничего про него не говорили. Правда, один раз, когда он проходил по коридору, так мне шепнули: «Тарантул».
   — Кто шепнул?
   — Один из наших полицаев.
   Иван Васильевич переглянулся с помощником, и тот понял начальника.
   — Разрешите сейчас сходить? — спросил он вполголоса, наклоняясь к нему.
   — Да. Там есть отдельный пакет… — Принести фотографию?
   Иван Васильевич кивнул головой, и Бураков ушел в архив разыскивать нужный документ.
   — Какой он из себя, этот Мальцев?
   — Невысокого роста, широкоплечий… лицо бритое, немолодой. Одет…
   — Каких-нибудь особых примет не заметили? — перебил его Иван Васильевич.
   — Нет. Ничего такого…
   — Кроме Шарковского, вам не давали других адресов? — Нет.
   — Ну, а если, предположим, Шарковский арестован или убит снарядом?
   — Тогда приказано двадцатого с утра дежурить где-нибудь поблизости, ловить Григория Петровича и предупредить его.
   — А если он не приедет?
   — Три дня приказано ждать по утрам.
   — На чем должен приехать Мальцев? Тоже через залив?
   — Нет. Точно я не знаю, но полагаю, что его сбросят на самолете.
   — В каком месте?
   — Не могу знать, но, наверно, не под Ленинградом. В Ленинград он должен приехать законно.
   — Почему вы так думаете?
   — Да видите ли… Как-то в прошлом году был у меня разговор с одним полицаем. Раньше, до суда, мы с ним вместе сидели в камере и познакомились. Говорили мы про партизан. Боялись, конечно… Нам от партизан доставалось крепко. Вот он мне и рассказал, что партизаны через линию фронта на самолетах получают боеприпасы… И людей им скидывают на парашютах. Потом и про фашистов рассказал. Немцы, говорит, тоже в советский тыл своих забрасывают. Пятую колонну. Говорил, что есть где-то такое место, куда по ночам самолеты с людьми летают, а назад пустыми возвращаются.
   — А где это место?
   — Этого он не знал. Ему, видите ли, пришлось некоторое время на аэродроме работать, так он приметил.
   — Кто, кроме вас, должен быть еще заброшен в Ленинград?
   — Должны приехать, но только после двадцатого, когда Григорий Петрович сигнал даст.
   — Расскажите об этом точнее.
   — Точнее не могу. Я только догадываюсь, потому что опрашивали многих, кто раньше в Ленинграде бывал. Ну они и проболтались в разговоре между собой. А вообще это все под секретом держат. У них просто. Чуть заподозрили, пуля в затылок — и весь разговор. Они с нашим братом не очень миндальничают.
   — О чем вы говорили с Мальцевым?
   — Знакомились. Он меня спрашивал про жизнь, про семью, про суд… Человек он серьезный и обстоятельный. Глаза острые… Кажется, всего насквозь видит.
   — Он русский?
   — Вот не могу сказать. Говорит чисто, не отличишь. Наверно, русский.
   — Все, что вы говорите, — правда?
   — Все правда. Какой мне смысл сейчас врать?
   — Курите, не стесняйтесь, — предложил Иван Васильевич и прошелся по комнате. — Я верю вам, но, конечно, все, что вы сказали, придется проверить.
   — Пожалуйста, проверяйте.
   — Сколько денег вы получили?
   — Тридцать тысяч.
   — Они фальшивые?
   — Кто их знает… Полагаю, что фальшивые. Уж очень все новые.
   Вернулся Бураков и передал начальнику две фотографии. На одной из них Жора Брюнет был снят с отцом, на другой только отец, но в молодых годах, в студенческой форме. Ровно год пролежали фотографии в архиве советской разведки и вот пригодились.
   Иван Васильевич передал фотографию арестованному.
   — Этого человека вы не встречали там? Нахмурив брови, Казанков уставился на карточку. Поднес ее к свету. Брови его удивленно поднялись.
   — Так это же он… Григорий Петрович. Только помоложе. А мальчика не знаю.
   — Вы уверены, что на фотографии снят Тарантул?
   — Насчет Тарантула не уверен, потому что слышал случайно, а насчет Мальцева Григория Петровича уверен. Это он и есть.
   Иван Васильевич взял фото и положил в папку.
   — Что вам говорил Мальцев про Завьялова? Вспомните хорошенько.
   Казанков подумал, потер рукой лоб.
   — Ничего такого:.. Только чтобы письмо передать.
   — Не говорил он вам, что это человек «свой», надежный… или что-нибудь в этом роде?
   — Наоборот. Он сказал, чтобы я с Завьяловым вообще ни о чем не распространялся. Если дома его не застану, то это даже лучше. Если домработница есть или дети дома, то письмо отдать им, а самому лучше не показываться старику. Главное, нужно узнать, живет ли он на своей квартире или где в другом месте, и туда передать письмо.
   Иван Васильевич посмотрел на часы и встал.
   — Так. Я должен уйти. Завтра вызову еще раз. А сейчас допрос будет продолжать мой помощник. Начинайте сначала.
   Он собрал записки, кивнул головой стенографистке и ушел в свой кабинет. Здесь он первым делом позвонил по телефону и доложил:
   — Арестованный сознался и дал ценные показания. Мы опять встречаемся с Тарантулом… Да. Дело с аммиаком. Казанков узнал его на фотографии. Завтра утром собираюсь к Завьялову, а уж потом разрешите доложить подробно план… Нет. Думаю, что Завьялов ни при чем… Выводов еще никаких.

4. НАЧАЛЬНИК ОБЪЕКТА

   В утренние часы, когда рассвет еще только приближался, Ленинград был оживленнее и люднее, чем во все остальные часы дня. Люди торопились на работу. Трамвайные остановки перенесены. Гитлеровцы пристрелялись к ним и часто начинали свои бессмысленные обстрелы в эти часы.
   — Живешь, а смерть за тобой по пятам ходит, — пробормотала какая-то женщина па остановке, прислушиваясь к далекой артиллерийской канонаде.
   Недалеко раздался звонок, и трамвай вынырнул из темноты. Через единственное стекло около кондуктора, при свете синих лампочек, была видна внутренность вагона. Остальные окна забиты фанерой.
   Иван Васильевич вошел в вагон. Он собрался ехать на завод, но по дороге передумал и решил сначала побывать на квартире у Завьялова, адрес которого стоял на конверте. «Может быть, застану дома», — подумал он. Кроме того, в голове созревал интересный план операции, и нужно было самому выяснить возможности его осуществления.
   Несмотря на темноту, трамвай бойко бежал, и вожатый только изредка позвякивал на перекрестках, которые угадывал по каким-то ему известным приметам. Синие лампочки под воротами домов, карманные электрические фонарики, приспособленные для регулировщиков, изредка узкие полоски света в фарах встречных автомобилей — это все, что видел вожатый. Остальное — чернота, словно они ехали в туннеле. Удивительнее всего было то, что несчастных случаев, столкновений в эти темные часы было меньше, чем в другое время. Пешеходы на себе испытывали неудобства затемнения и были осторожны.
   Иван Васильевич смотрел на пассажиров и думал, что вчера он встречал нарядных женщин, у мужчин были надеты галстуки, а сегодня снова все в ватниках, в старых пальто, на головах простые шапки, платки. Праздник кончился, и вновь начиналась напряженная работа. Некоторые спали, положив головы на плечи соседей, и те не протестовали.
   У Самсониевского моста Иван Васильевич сошел и зашагал по набережной. Где-то здесь недалеко жил Завьялов. Он скоро разыскал дом, вошел под ворота и, споткнувшись, остановился. Двор оказался заваленным кирпичом, балками. Было ясно, что сюда упала бомба. Сбоку показался силуэт женщины. Она медленно пробиралась через кучи мусора.
   — Скажите, гражданка, здесь кто-нибудь живет?
   — В том флигеле живут. А вам кого нужно?
   — Где у вас тут управхоз?
   — А управхоз во втором дворе. Вот здесь есть тропочка. Идите сюда.
   Женщина обстоятельно рассказала, как найти газоубежище, где разместился «объект МПВО» после попадания бомбы. Управхоз был начальником объекта. Там же помещалась и контора жакта. Женщина объясняла так подробно, словно они встретились в дремучем лесу и Ивану Васильевичу предстояло идти по звериным тропам много километров.
   Второй двор был заполнен поленницами дров, покрытых сверху старым железом. У входа в жакт горела синяя лампочка, о которой женщина забыла сказать.
   В газоубежище, куда спустился Иван Васильевич, было жарко, светло и даже уютно. Столы покрыты белыми простынями, стены побелены. Висели портреты, лозунги. Начальник объекта составляла какие-то ведомости. Это оказалась крупная, полная женщина с мужскими энергичными чертами лица, с грубым голосом.
   — Вам чего, гражданин? — спросила она, не глядя на пришедшего.
   — Вы управхоз? Мне нужно с вами поговорить.
   — Говорите.
   — Нас никто не слышит?
   При этих словах женщина повернулась всем корпусом и оглядела Ивана Васильевича с ног до головы. Перед ней стоял пожилой мужчина в штатском пальто, в военной фуражке без звезды, в сапогах. Опытный глаз управхоза сразу определил, что перед ней офицер, вернувшийся с фронта или выписавшийся из госпиталя. Пытливые глаза человека пристально смотрели на нее и, казалось, видели больше того, чем она хотела бы.
   — Кто вы такой?
   Посетитель передал свой документ и сел на табуретку у края стола.
   — Говорите смело, товарищ. Нас никто не слышит, — сказала она, возвращая документ.
   Иван Васильевич не торопился. Он достал портсигар я угостил управхоза. Она взяла папиросу, нагнулась к «буржуйке», вытащила уголек, прикурила и, продолжая держать красный уголек все теми же пальцами, протянула его Иван Васильевичу.
   — Прикуривайте, товарищ.
   — Вы же пальцы сожжете!
   — Ничего не будет. У меня на руках подошва. Минуту молчали. Иван Васильевич смотрел на нее и думал, что, наверное, эта женщина физически очень сильная, а судя по манере держаться, независимая и деловая. Задуманный план требовал сотрудничества управхоза, и нужно было определить, в какой мере можно доверять ей тайну.
   — Как вас зовут? — спросил он.
   — Мария Андреевна.
   — Вы давно работаете управхозом?
   — С финской войны.
   — Семья ваша здесь?
   — Муж на фронте убит под Ленинградом, сын воюет, а две дочери в госпитале работают.
   — Вы член партии?
   — Беспартийная.
   Иван Васильевич положил окурок в пепельницу и медленно спросил:
   — Пока что меня интересует следующее… В вашем доме много жильцов?
   — По сравнению с прежним — десять процентов. В голодную зиму перемерли, выехали, разбомбило.
   — Новых вам не вселяли?
   — Есть. Из Московского района переселены.
   — Жилые квартиры только на этой стороне?
   — Нет. Есть и на той. Дом разрушен слева, а правая сторона в целости. Там кое-где живут.
   В это время вошла низенькая женщина в мужском романовском полушубке, с красным обветренным лицом.
   — Ну что?
   — Марья Андреевна, она говорит, что лопаты не выписывают. Рано еще. Когда снег пойдет, говорит, тогда и выпишем.
   — А ты что молчала? — грозно спросила управхоз. — Они знают, когда снег пойдет? Снег по ихнему плану, что ли, пойдет? Иди снова и без лопат не приходи. Скажи этой фитюльке, что, если я сама спикирую на нес, худо будет. Чертова бюрократка! А потом мы же виноваты будем… Тебе же сгребать придется. Понятно? Руками будешь скоблить мостовую. Я не позволю, чтоб на моем участке нынче снег лежал. Понятно? Обязана выписать!
   — Она говорит, что лопат хватит, а только нарядов еще не выписывают…
   — Должна выписать, если требование есть. Скажи ей, что, если сегодня не выпишет, завтра в «Ленинградской правде» ее продернут. Сама фельетон напишу, если на то пошло. Иди, не разговаривай.
   Женщина потопталась на месте и ушла. Начальник объекта повернулась к Ивану Васильевичу и, как ни в чем не бывало, сказала совершенно другим тоном:
   — Я слушаю вас, товарищ.
   — В седьмой квартире у вас живет Завьялов?
   — Нет. Сергей Дмитриевич там не живет. Квартира пустая.
   — Почему?
   — Взрывной волной сильно тряхнуло. Все стекла вылетели, штукатурка осыпалась.
   — А другие квартиры в окружности?
   — Вверху живут. Напротив живут. Внизу пустая.
   — Почему же квартиру не ремонтируют?
   — После войны, говорит, отремонтирую. А то опять снаряд залепит. Многие так делают Одну-две комнаты сохраняют, топят, и ладно… Не знаю, что с водопроводом делать. Заморозят.
   — А ремонт в квартире сложный?
   — Да как вам сказать… Недели на две, если по-настоящему.
   — Он платит за квартиру?
   — А то как же. Человек аккуратный.
   — Квартира закрыта?
   — Закрыта. Ключи у меня. Мы там водопровод чинили.
   — А кто живет напротив?
   — Там временные. Две женщины переселены из Московского района.
   — Значит, квартира занята?
   — Одна комната свободна. Если вам квартира нужна, так у меня хороших сколько угодно.
   — Нет. Дело не в этом. Пойдемте посмотрим квартиру Завьялова.
   — Можно.
   Управхоз достала из шкафа ключи, и они вышли во двор. На улице было уже сравнительно светло, и стало видно, какое разрушение нанесла бомба. Левая половина дома рухнула и завалила обломками весь двор. Стена, примыкавшая к соседнему дому, устояла. Местами на разной высоте к ней прилепились печки. Квадраты комнат были расцвечены обоями, краской и создавали впечатление театральной декорации — дома в разрезе. Правая половина дома уцелела. Вид окоп, забитых светлой фанерой, с черневшими форточками, отлетевшая штукатурка действовали угнетающе. Казалось, что дом нежилой, холодный и может в любую минуту обвалиться.
   — Много народу погибло? — спросил Иван Васильевич оглядываясь.
   — Не очень. Бомба упала днем, все на работе были. Теперь в Ленинграде бездельников мало…
   Они поднялись на площадку третьего этажа и остановились перед дверью, которая была обита черной клеенкой.

5. СЕРГЕЙ ДМИТРИЕВИЧ

   Лаборатория помещалась недалеко от конторы. Директор завода приоткрыл низенькие широкие ворота и жестом пригласил спутника войти. По середине длинного коридора были проложены рельсы узкоколейки, по сторонам — много дверей.
   — Живет он здесь, — пояснил директор, останавливаясь против одной из дверей, и постучал.
   — Войдите! — послышался молодой голос. Большая комната — бывшая кладовая — имела сейчас вполне приличный и жилой вид. Удобная мебель, письменный стол, кровати, книжные шкафы, картины. В маленькой плите, наскоро сложенной из кирпича, уютно потрескивали дрова, а в кастрюльках что-то варилось. Стены побелены, и только железные решетки в окнах выдавали прежнее назначение комнаты. За письменным столом сидел юноша в матросской тельняшке и что-то чертил.
   — Коля, а где Сергей Дмитриевич? — спросил директор.
   Юноша встал и, сконфужено улыбаясь, быстро надел морской китель.
   — Папа в лаборатории.
   — С сестрой?
   — Да. Они с утра чего-то стряпают.
   — Это сын Сергея Дмитриевича, — познакомил директор своего спутника с юношей. — Моряк. В недалеком будущем капитан дальнего плавания.
   — Очень рад. Люблю моряков. Сколько же вам лет? — спросил Иван Васильевич.
   — Восемнадцатый.
   — Вы учитесь?
   — Да. В учебном комбинате Балтфлота.
   — А вы, случайно, не знаете Мишу Алексеева?
   — Знаю. Но мы по разным специальностям. Он на механическом, а я на судоводительском.
   — Хороший парень. Правда?
   — Вообще да, — согласился Коля. — Серьезный. Но я мало его знаю.
   В лаборатории стоял туман с удушливо-кислым запахом, от которого першило в горле. Химик возился около электропечи, а на полу сидела дочь и что-то растирала в фарфоровой чашке.
   — Папа, имей в виду, если она опять рванет, ты спалишь себе глаза, — предупредила девочка.
   — Ни в коем случае… Абсолютно уверен… На сто пять процентов уверен, — говорил ученый, просовывая щипцами в печь маленькую посуду.
   Иван Васильевич внимательно следил за работой химика. Это был высокий, сухой старик в больших роговых очках. Седые волосы на голове открывали широкий лоб, а узкая бородка удлиняла лицо, и оно было похоже на неправильный треугольник. Старик был в одной рубашке с засученными рукавами выше локтя. Заметив вошедших, он спустил очки на кончик носа и взглянул поверх них.
   — А-а… Валерий Кузьмич. Извините, я вас не заметил.
   — Здравствуйте, Сергей Дмитриевич. Я еще не видел сегодня вас. Знакомьтесь. Это товарищ из Ленсовета к вам по делу.
   — Очень приятно. Очень, очень, — приветливо сказал ученый и крепко пожал руку Ивана Васильевича.
   — Как успехи? — спросил директор.
   — Нашел, Валерий Кузьмич. Нашел заменитель, но только сильно детонирующий. Что-то надо делать. Да. Надо делать, делать. Вот поставил еще пробу. Это уже триста тридцать пятая.
   — Значит, можно считать…
   — Нет, нет… подождите считать, — перебил его Завьялов. — Этот считать нельзя. Никак нельзя. Саперы на фронте народ аховый… Сами могут подорваться. Не могу на свою совесть такую ответственность взять. Да, не могу.
   — Ну что ж… Время терпит. Подождем.
   — Да, да. Вы лучше подождите, а я потороплюсь.
   — Папа, долго еще мешать?
   — Мешай, Аля. Чем больше, тем лучше.
   — Мы, кажется, не вовремя пришли? — спросил Иван Васильевич. — Вы заняты?
   — Наоборот. Очень вовремя. Очень, очень. Пойдемте ко мне, а то здесь воздух такой… с непривычки трудновато дышать. Но должен вас предупредить, что весьма полезно… Сильно очищает легкие. Да, да. Очень сильно. Прошу вас. Я здесь и проживаю… Они вышли в коридор.
   — Сергей Дмитриевич, я вас оставлю. Вы поговорите с Иваном Васильевичем. Меня в конторе ждут.
   — Пожалуйста, пожалуйста. Ничего не имею против. Проходите, Иван Васильевич. Очень рад видеть у себя гостя, — говорил ученый, входя в комнату. — Ну-ка, Колюша, устрой нам по стакану чайку.
   — Мне некогда, папа. Скажи Але.
   — А ты уходишь?
   — Да.
   — Ну, тогда я сам. Вот видите, Иван Васильевич. Дети взрослые, спорить бесполезно. Когда росли, думал — на старости помощники будут, — говорил добродушно химик. — А выходит все наоборот. Да. да. Наоборот. Этот в моряки, а дочь в консерваторию метит. Что с ними делать! В химии, говорят, романтики нет. Сухая наука.
   С этими словами Завьялов налил два стакана крепкого чая и поставил на стол. Коля надел шинель, взял долевую сумку с учебниками и направился к выходу.
   — Я пошел, папа! Приду поздно, — сказал он, закрывая дверь.
   — Прошу вас за компанию. Вот сахар, конфеты. А может быть, вы есть хотите? — спохватился старик.
   — Нет. Спасибо, Сергей Дмитриевич. Я сыт.
   — А вы не стесняйтесь. В такое время живем. А? Каши хотите? Овсяная каша. Великолепная вещь, я вам скажу. В мирное время мы ее недооценивали. Положить? А?
   — Нет, нет. Стакан чая выпью с удовольствием.
   — Ну, как желаете. А то бы съели? А? Иван Васильевич решительно отказался и, пользуясь тем, что они остались вдвоем, приступил к разговору.
   — Сергей Дмитриевич, знаете, где я сейчас был? На вашей квартире.
   — Да что вы говорите! Ну и как? Опять бомба или снаряд?
   — Нет. Я думаю, что ремонтировать ее надо.
   — Надо, надо, — вздохнул ученый. — Да ведь как сейчас ремонтировать? Рабочих нет, материала нет. А кроме того, боюсь я, что они опять залепят какую-нибудь неприятность. Такой дом у нас хороший был. Обидно.
   — Вот я главным образом к вам за этим и пришел. Мы решили вам отремонтировать квартиру. Вы много делаете для войны, много работаете…
   — Что вы, что вы, Иван Васильевич! Мало делаю. Надо больше, да сил нет. Хочешь не хочешь, а, к сожалению, спать приходится ежедневно… Столько времени зря пропадает! И сон у меня, знаете ли, паршивый. Стыдно сознаться. Как закрою глаза, так и аминь. Обязательно кто-нибудь разбудить должен, — с огорчением признался химик. — Сам не понимаю, где я научился так крепко спать.
   — Это хорошо, — с улыбкой сказал Иван Васильевич. — У меня наоборот. Сонные порошки иногда принимаю. Так вы не возражаете, Сергей Дмитриевич? Ремонт мы сделаем в самое ближайшее время.
   — Конечно, я рад. Очень рад… Но может быть, не следует сейчас людей отрывать на такие пустяки? Я здесь обжился, привык.
   Ивану Васильевичу нравился Завьялов. В каждой фразе его было много искренней, почти детской непосредственности. Такой человек не мог быть двуличным. Однако письмо Тарантула было адресовано ему и требовало особой осторожности. Поговорив о ремонте и получив согласие Завьялова, подполковник попросил ключ от квартиры.
   — Ключ? — переспросил химик. — Одну минутку. Где же у нас ключи? Ах, да! Свой ключ я отдал Марии Андреевне. Это наш управхоз и начальник обороны дома. Великолепная женщина! Превосходная! Я напишу ей записку, а вы… если это не затруднит вас, возьмите у нее ключ. Она вам все покажет и расскажет.
   — Так уж мы тогда будем хозяйничать в вашей квартире по своему усмотрению, Сергей Дмитриевич. Доверяете?
   — Пожалуйста, пожалуйста. Кроме мусора, там ничего и нет. Книги я перевез… Все, что нужно было, тоже здесь. Я бы сам помог, но времени у меня мало.
   — Нет, уж вы лучше делайте взрыватель.
   — Вот, вот…
   Ученый написал записку управхозу и отдал ее гостю. Иван Васильевич подробно расспросил, в какой цвет красить стены в квартире, уточнил план расположения комнат и их назначение и заговорил о детях.
   — Значит, дочь ваша тоже не собирается идти по стопам отца? — спросил он.
   — Нет, нет. К сожалению, нет… Перед самой войной вдруг надумала в консерваторию. Музыка. музыка… Профессия отцов не увлекает. А может быть, я и сам в этом виноват. Не сумел увлечь…
   — Я когда-то собирался учиться на химическом.
   — Да что вы говорите! Ну и как?
   — Не вышло. Жизнь судила иначе. Вы, случайно, не знаете Мальцева Григория Петровича? — неожиданно спросил Иван Васильевич.
   — Мальцева? Позвольте… Где-то я слышал такую фамилию.
   Ученый нахмурил брови и задумался. Иван Васильевич напряженно следил за выражением его лица.
   — Ах, Мальцева! — вдруг вспомнил химик. — Ну как же! Знаю, конечно. Превосходный человек. Умница. Знающий. Ну как же, как же, отлично знаю.
   — И давно вы с ним знакомы?
   — Нет. Познакомились перед войной. Был я в доме отдыха ученых. Вместе отдыхали и познакомились. Он москвич. Григорий Петрович Мальцев! Как же это я забыл? Очень знающий человек. Собирался ко мне в гости приехать, да война помешала.
   — Он как будто в Ленинграде был в прошлом году.
   — Неужели! Что же это он не зашел?
   — А впрочем, я не уверен. Мне говорили, что видели его, но могли и обознаться.
   — Обознались, Иван Васильевич, обознались. Он бы непременно зашел ко мне. А скорей всего просто остановился бы. С гостиницами сейчас трудновато… А я его приглашал.
   — А разве он у вас никогда не бывал? — спросил Иван Васильевич и покосился на бушлат, висевший в углу.