Страница:
Когда через два года Павел позвал его обратно, чтобы тот провел свою блестящую кампанию против Наполеона в Италии, Суворов вернулся к собственной тактике29.
Александр, который теперь был наследником трона и первым великим князем империи, был совершенно сбит с толку и ошарашен тем хаосом, который возник в стране во время царствования его отца, и он все более полагался на помощь Аракчеева. Как офицер, командующий Семеновским гвардейским полком, он должен был следить за тем, чтобы его люди усваивали нововведения, но Аракчеев вместо него осуществлял этот контроль и даже лично занимался подготовкой солдат и офицеров. Александр все еще являлся одним из двух военных комендантов Санкт-Петербурга и на этой должности отвечал за составление рапорта, который подавался два раза в день и в котором сообщалось о положении в гарнизоне и прибытии иностранцев или известных жителей России в город. И в этом ему тоже понадобилась помощь Аракчеева. Как комендант, он вполне подходил, чтобы подавать такие отчеты, но Павел должен был получить рапорт за прошедший день после своего пробуждения в пять часов утра, поэтому Аракчеев в это время входил в спальню великого князя и брал записи Александра, в то время как его супруга Елизавета Алексеевна пряталась под одеялом30. Несмотря на явный риск этой маленькой военной хитрости, Павел не раскрыл ее, а услуги такого рода только укрепляли растущую дружбу между Александром и Аракчеевым. Александр испытывал все большее уважение к авторитету и надежности молодого генерала. Кроме того, ему льстило обожание Аракчеева. В мире полном опасностей он казался незыблемой скалой, о которую можно опереться, и Александр делал вид, что не замечает жестокость, проявляемую Аракчеевым при выполнении императорской воли. Среди заботливо сохраненных писем и записок Александра, адресованных Аракчеееву, лишь одна содержит оттенок порицания: «Мне очень жаль, что мой майор и офицеры наказаны за такой незначительный проступок; надеюсь, в будущем они будут более усердны». Более типичным представляется письмо, в котором сказано: «Сделайте мне одолжение и будьте здесь, пока мои гвардейцы не научатся правильно садиться на лошадей»31.
У приближенных императора не было выбора: им приходилось подчиняться его навязчивой идее во всех мелочах повседневной жизни. Для Аракчеева это не составляло труда: его страсть к мелочам, порядку и строгости были такими же, как и у Павла. Его камердинер вспоминал, как однажды ночью, когда в городе начался пожар, Павел послал за Аракчеевым. Аракчеев вскочил с кровати и быстро начал одеваться, но камердинер не уследил, и несколько капель воска упали с канделябра на его палевые штаны. Аракчеев тут же скинул штаны и послал за другими, которые находились в дальней комнате, и императору пришлось прождать на несколько минут дольше. «Граф так торопился, – рассказывал камердинер, – что ни одного треуха тогда мне не дал, зато после приказал больно высечь»32.
Теперь Аракчеев мог требовать от других той же любви к порядку, что и у него. Как комендант, он начал следить за чистотой в городе, особенно вокруг казарм, где скопились такие груды мусора, что по улицам невозможно были пройти. Эффект был ощутим, хотя всего через несколько лет гость из Англии был весьма потрясен контрастом между пышностью дворцов и присутственных мест Санкт-Петербурга и убожеством дворов и переулков, «которые более грязны, чем может себе представить англичанин»33. Городскую охрану усилили, и она должна была быть готовой к неожиданным проверкам, которые проводились комендантом в любой момент; эти импровизированные проверки проводились так часто, что среди солдат ходили слухи, будто Аракчеев ночью не успевает даже раздеться.
Но в пылу своего рвения Аракчеев не всегда был безжалостен. Однажды утром из полка Аракчеева прибыл с рапортом молодой офицер, который был так пьян, что с трудом держался на ногах и едва мог вымолвить слово. Аракчеев немедленно приказал его арестовать, и офицера посадили в кутузку. Однако через несколько часов Аракчеев вызвал своего адъютанта князя Долгорукого и сказал: «У меня из головы не идет этот молодой человек; как он мог так напиться в такой ранний час, особенно если знал, что идет ко мне с рапортом? Что-то здесь не так. Иди выясни, что все это значит». В разговоре с Долгоруким офицер признался, что все в полку застращали его Аракчеевым, говоря, что малейшая ошибка будет означать конец его карьеры. «Я никогда не пил водку, но для храбрости проглотил единым духом несколько стаканов. Я слишком мало был на свежем воздухе и предстал перед ним в этом ужасном виде. Пожалуйста, спасите меня, если можете». Когда Аракчеев это услышал, он сразу же приказал освободить офицера и пригласил на обед. Вопреки своему обыкновению, он был очень любезен и в конце обеда сказал: «Возвращайтесь в полк и скажите своим товарищам, что Аракчеев не так ужасен, как они думают»34.
В день коронации императора, 5 апреля 1797 г., Аракчееву был пожалован титул барона и крест на красной ленте – орден Святого Александра Невского. Когда на рассмотрение был представлен герб новоиспеченного барона, Павел самолично начертал под ним девиз, который вскоре приобрел сомнительную известность во всей России: «Без лести предан»35. Павел выбрал Аракчеева в качестве сопровождающего в первой поездке по российской провинции. «Это доставит мне большое утешение и хоть немного смягчит мою печаль от разлуки с женой, которую я вынужден буду с болью покинуть», – писал Александр, когда узнал, что им с Аракчеевым предстоит путешествовать вместе. Император должен был поехать из Москвы на запад, в Смоленск, а потом на север – в Ригу и Нарву. Павел был очень доволен, когда видел, как в каждом городе его встречают войска, обученные по новому прусскому образцу, пока не добрался до Ковно, где гренадеры, которыми командовал глуховатый и почти слепой генерал Якоби, казалось, совершенно не подозревали о существовании нового устава. Генерал Якоби был с позором уволен, а Аракчеев остался и в течение шести недель обучал полк. «Я был почти вне себя после вашего отъезда, – писал он Александру. – Полк ничего не знает, плохо марширует и управляется с оружием; в общем, все ужасно. Я занимаюсь с ними каждый день с утра до ночи и формирую батальон, беря шестьдесят человек из каждой роты. Теперь они стали хоть на что-то похожи»36.
Вдали от столицы с ее нервозной атмосферой он позволил себе расслабиться, и офицеры полка видели его дружелюбным и даже открытым, когда по вечерам он приглашал их к себе на чай. Александр, внезапно лишившись своего друга и советчика, бомбардировал его письмами, в которых обращался за советами по множеству административных и военных вопросов. «Извините меня за беспокойство, друг мой, но я молод и очень нуждаюсь в вашем совете» – так заканчивалось одно из этих посланий. Аракчееву доставляли удовольствие эти свидетельства доверия Александра. «Ах, как было бы приятно получать такие письма почаще, – писал он в ответ. – Теперь мне нет нужды беспокоиться, я знаю, что бедный Алексей не забыт в Латвии». Адъютант, которому поручили делать копии этих писем для архива Аракчеева, был немало удивлен их странным для Аракчеева теплым тоном37. Одно из писем заканчивалось так: «Так как я не могу видеть ваше высочество лично каждый день, я хотел бы, по крайней мере, смотреть на портрет вашего высочества, который был бы для меня дороже всего на свете». Адъютант заметил, что генерал писал великому князю два раза в неделю.
«Пришло время вам вернуться к нам», – писал Павел в записке, в которой описывались неудовлетворительные результаты проверки в Павловске. Аракчеев вернулся и был назначен командиром Преображенского полка вместо князя Голицына, не сумевшего должным образом обучить своих людей. «Для полка это будет отлично, и я могу предвидеть, что они будут лучше всех других наших полков», – писал ему Александр. Но офицеры Преображенского полка с этим не согласились. Во всяком случае, Аракчеев не пользовался в полку популярностью, так как его считали виновным в увольнении Суворова, и после нескольких недель его командования до императора дошли жалобы. Однако Павел отнесся к ним без сочувствия. «Я слышу, что ваши офицеры везде говорят, что они никак не могут вам угодить, – писал он Аракчееву. – Они забыли, что, если бы они работали так, как офицеры в других полках, они тоже получили бы поощрение». Но на этом несчастья гвардейцев не закончились. Прусский посол граф Брюль писал, что не может найти слов, дабы описать всеобщее неудовольствие, царившее в армии. «Отсутствие уверенности в том, что завтра они останутся на своем месте, и непрерывные нововведения доводят их до отчаяния… Терпение младших офицеров уже на исходе. Непрерывные и непонятные для них учения перегружены мелочами, которые упразднены во всех других войсках. Бог знает, чем это может кончиться».
Павел продолжал гнуть свою линию. Той же осенью он устроил большие маневры в Гатчине. Люди двигались в боевом строю, как автоматы, а император лично руководил этим действом. Солдаты были достаточно хорошо выучены, чтобы разыграть превосходный спектакль, и Павел остался доволен. «Я понимаю, господа, новая подготовка войск нравится не всем, – объявил он собравшимся офицерам после учений. – Я ждал этой осени, чтобы вы сами увидели результаты. И теперь вы стали свидетелями первых плодов, которые принесла наша работа ради чести и славы русского оружия».
Многие видели лишь внешнюю сторону реформ, чего нельзя сказать об Александре. «Здесь происходят странные вещи, и одно происшествие следует за другим, – писал он Аракчееву из Павловска. – Вчерашний день имел печальные последствия: два Преображенских офицера были понижены в должности, но потом, слава Богу, прощены». Осенью 1797 г. Александр пережил один из своих регулярных периодов депрессии и разочарования. Он доверился Аракчееву и снова поведал о своем страстном желании отказаться от всех своих обязанностей и поселиться вместе с женой в уединенном месте. После одной из ссор с Павлом он сказал Аракчееву, что император прислал ему «через супругу любезное письмо, говоря, в частности, что я не должен на него сердиться и проч. Но это не меняет моего желания уйти в отставку, хотя я боюсь, что это желание слишком невероятно, чтобы оно могло осуществиться».
Александр часто тешил себя этой мечтой, хотя создается впечатление, что он относился к ней не слишком серьезно. Всего лишь через месяц в замечательном письме Лагарпу он пришел к совсем другому выводу. Разочарование и ощущение полного беспорядка, описанные им, тяготили в то время многих молодых офицеров. «Армия тратит почти все время на плацу. Не разработано никакого плана для чего-либо еще… Дело делается без какой-либо мысли о благосостоянии государства. Власть ничем не ограничена и используется неправильно. Прибавьте к этому жестокость, лишенную всякой законности, огромную долю предубежденности и полную беспомощность в государственных делах. Приближенных выбирают исходя из личных пристрастий, и истинная ценность здесь не важна. Иначе говоря, моя несчастная страна в таком положении, которое не поддается описанию. Сельское хозяйство в запустении, торговля затруднена, свобода и личное благополучие разрушены. Вот картина современной России, и вы можете судить, как я несчастен. Будучи привязанным к повинностям военной службы, я чувствую себя унтер-офицером, и у меня нет времени для научных занятий, которые я очень люблю. Мне кажется, что, если когда-нибудь придет моя очередь взойти на престол, будет несравнимо лучше, если я посвящу себя тому, чтобы дать свободу моей стране и таким образом избавить ее от того, чтобы она стала игрушкой в руках какого-нибудь грядущего безумца»38.
Власть Аракчеева усилилась еще больше в апреле 1797 г. после его назначения генерал-квартирмейстером всей армии. Существовали лишь несколько человек, которые могли бы одновременно энергично бороться с беспорядком, царившим в тех подразделениях армии, которые ведали снабжением, и не поддаться искушениям казнокрадства, пронизывавшего эти структуры сверху донизу. Теперь Аракчеев мог наслаждаться положением человека, расположения которого искали; к нему обращались с прошениями те, от кого он сам когда-то зависел. «Ваша слава льстит моему самолюбию, – писал Мелиссино молодому генералу в июне 1797 г. – Еще давным-давно по вашим талантам я мог судить, кем вы станете. Думаю, вы все еще помните, что я сказал вам после того экзамена, на котором ваши знания поразили господина Эпинаса, как и то, что я надеялся и предсказывал, что я подготовил вас для службы императору». Позднее в том же году Мелиссино писал своему бывшему ученику и просил его помощи в создании лаборатории для изучения артиллерии39.
Однако за то короткое время, пока Аракчеев занимал этот пост, ему не удалось решить основных организационных проблем. Возможно, потому, что слишком много времени у него отнимали другие обязанности. Может быть, тогда еще недостаточно развились его способности управленца, которые впоследствии составили основу его власти; и для решения запутанных вопросов снабжения требовались качества иные, нежели та «сильная рука», которой обладал он. «Ты ушел, чтобы спать и бездельничать; это недостойно, и я бываю иногда неосмотрителен, когда бужу людей», – писал он одному неудачливому майору департамента. Именно в Департаменте продовольствия в начале следующего года одно драматическое событие впервые воспрепятствовало быстрому продвижению Аракчеева наверх.
Центральная контора департамента располагалась в Белом зале Зимнего дворца непосредственно под его апартаментами, и Аракчеев обычно делал внезапные «набеги» на работавших там чиновников. Он влетал в контору и ругал их за малейшие ошибки так, словно был в солдатских казармах. Однажды в конце января он обрушил поток оскорблений на иностранца, работавшего в департаменте, полковника Лена, который служил в русской армии с отличием и был награжден орденом Святого Георгия. Лена глубоко уязвило это публичное унижение. Он сходил домой, взял пару заряженных пистолетов, затем вернулся во дворец и потребовал Аракчеева. Офицер дворцовой охраны не впустил его, и Лен снова вернулся домой, написал письма императору, Александру и Аракчееву, после чего застрелился. Когда весть об этом скандале дошла до Павла, он приказал Аракчееву временно покинуть должность до расследования дела, и 1 февраля Аракчеева отправили в отпуск «по причине здоровья». Шесть недель спустя его официально уволили из армии в чине генерал-лейтенанта.
«В этих тягостных обстоятельствах мое единственное утешение в том, что я еще могу вернуться к вашему императорскому высочеству», – писал он Александру из Грузина, но великий князь ответил лишь через шесть недель. Однако, когда ответ пришел, Аракчеев понял, что не слишком долго пробудет в немилости. «Когда я приехал в Вышний Волочок, то очень хотел увидеть вас и сказать, что я, как и прежде, ваш верный друг. Признаю, я виноват в том, что не писал так долго, но лишь потому, что не имел ни минуты свободной, и, я надеюсь, вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы не сомневаться во мне. Если вы усомнитесь в этом, то погрешите против моей чести, и я буду на вас обижен, но я надеюсь, что вы все же не сомневаетесь. Прощайте, друг мой. Не забывайте меня и пришлите письмо, которое вы должны мне прислать». Менее чем через три месяца Александр написал Аракчееву снова и сообщил хорошие новости: «Император попросил меня написать вам и сказать, что вы нужны ему и что вам следует к нему приехать. Я рад этой возможности снова вас увидеть, потому что долго этого желал».
По прибытии в Санкт-Петербург Аракчеев был восстановлен в своем прежнем положении в армии и принят в свиту императора. Таким образом, пробыв в отсутствии всего лишь шесть месяцев, он оказался еще ближе к Павлу, чем прежде. Императору не хватало ревностно относившегося к службе и квалифицированного офицера, который никогда не обсуждал приказы сверху. Кроме того, он не понимал великого князя, не доверял ему и надеялся извлечь выгоду из его дружбы с Аракчеевым. Вскоре после восстановления Аракчеева Павел частным образом спросил его, не может ли он выполнить его задание и присмотреть за Александром «как за любимым первенцем», сообщая императору обо всем, что, по мнению Аракчеева, тот должен знать. Аракчеев, предвидя собственное двусмысленное положение и будущую опасность для своего положения, отказался. Он попросил Павла поискать кого-нибудь еще. «Я ответил, что не могу служить оружием для борьбы между отцом и сыном, и Павел больше не возвращался к этому разговору, хотя не рассердился», – вспоминал Аракчеев через много лет40.
С каждым месяцем положение Аракчеева ощутимо укреплялось. В конце 1798 г. он был восстановлен в должности генерал-квартирмейстера, а в январе следующего года стал инспектором всей артиллерии. В мае он получил следующий знак отличия: Павел пожаловал ему титул графа. Аракчеев стал подумывать о женитьбе. Ему очень нравилась Авдотья Савельевна Ваксель, молоденькая дочка бывшего чиновника Адмиралтейства. К сожалению, девушка уже была обручена с генералом Котлубицким, который был адъютантом Аракчеева в Гатчине, а теперь стал адъютантом императора. Мать Авдотьи считала Аракчеева человеком с блестящим будущим и пыталась уговорить дочь на этот брак, но у Аракчеева не было шансов. «Я была у дядюшки Алексея Ивановича и наконец-то увидела этого графа, – писала Авдотья Котлубицкому в июле. – За обедом он делал мне весьма экстравагантные комплименты и заявил, что, так как вы с ним всегда были друзьями, он надеется, что я буду с ним поласковее. Какой он отвратительный и злобный! Какое у него гадкое и подлое лицо! Я нахожу его очень неприятным». И снова: «Если бы ты знал, что маменька делает с твоей ягодкой! Она каждый раз посылает ее через дядюшку к графу, этому ужасному Аракчееву!»41 В августе Котлубицкий женился на Авдотье, но двое мужчин остались друзьями. Котлу бицкий, который всегда с нежностью относился в Аракчееву (и, подтрунивая над ним, говорил, что «ему следует хотя бы иногда кого-то хвалить, пусть даже по ошибке»), в дальнейшем делал все возможное, чтобы помочь своему бывшему начальнику.
Сохранилось немного свидетельств о деятельности Аракчеева в этот период, и среди них ни одного о его работе в должности инспектора артиллерии, предвосхитившей те реформы, которые он должен был претворять в жизнь во время царствования Александра. Систематическое управление было ни в коей мере невозможно во время царствования Павла, отказывавшегося назначать главу Военной коллегии, которая управляла армией, предпочитая сам занимать этот пост. Руководя артиллерией, Аракчеев проявил несколько актов милосердия, считающихся примерами чувства справедливости, которое скрывалось за его грубой внешностью; но для историка более позднего времени эти случаи характеризуют скорее случайную и дикую природу этой сиюминутной справедливости, чем доброту Аракчеева42. Так, некоего штабс-капитана Лопатина приговорили к временному понижению в должности «за разнообразные запрещенные действия»; «ввиду того факта, что он уже провел десять лет под арестом в кандалах», Аракчеев порекомендовал отменить последующее наказание.
К концу 1799 г. немногим из тех, кто получил высокие должности от Павла сразу после его вступления на престол, удалось сохранить свое положение. Шведский посол писал домой: «Я могу бесконечно перечислять людей, которых видел обласканными при дворе и которые потом куда-то исчезли. Министры, генералы и фавориты менялись постоянно, почти ежедневно». Непрерывная череда повышений и понижений в должности повергла государственный аппарат в хаос и оттолкнула от императора его самых преданных слуг, включая старых друзей, таких, как Плещеев и Алексей Куракин. Лишь камердинер и наперсник императора Кутайсов, всеми ненавидимый глава тайной полиции Обольянинов, Ростопчин да Аракчеев были неуязвимы. Наконец на Аракчеева обрушился новый удар, на этот раз полностью спровоцированный им же.
Успехи Аракчеева способствовали карьере двух его братьев, которые после восшествия Павла на престол стали офицерами гвардии. В 1799 г. его младший брат Андрей был произведен в генерал-майоры и принял командование батальоном полевой артиллерии. В сентябре его батальон охранял оружейный склад, в котором находилась старая орудийная колесница. Однажды ночью воры проскользнули мимо караульного и сумели украсть расшитые золотом знамена, золотые галуны и кисти, которыми была украшена колесница. Естественно, о краже следовало доложить императору; но Аракчееву очень хотелось спасти брата от беды. В рапорте Павлу он сообщил, что офицер, проводивший расследование, выяснил, что «окна склада, через которые офицеры, отвечавшие за охрану склада, обнаружили, что произошла кража, были разбиты ранее. Таким образом, у людей была причина подумать, что кража имела место не этой ночью, а ранее». Неизвестно, подсказал ли ему это Аракчеев, но император, всегда поспешный в своих решениях, немедленно отстранил от службы полковника Вильде – офицера, дежурившего предыдущей ночью. Но воров, трех артиллеристов, быстро поймали, и они признались, что совершили кражу в ту ночь, когда дежурил Андрей. Вильде добился восстановления через Кутайсова, заступившегося за него перед императором. Павел изменил свое решение так же быстро, как и принял, но разгневался на Аракчеева, которого счел ответственным за то, что его ввели в заблуждение. Вечером того дня, когда произошел разговор Кутайсова с Павлом, Аракчеев прибыл в Гатчину, где император давал бал. Увидев его, Павел послал к нему Котлубицкого с запиской, в которой приказывал Аракчееву уйти.
На следующий день, 1 октября, Аракчеева уволили во второй раз на протяжении его карьеры. В приказе указывалось, что он подал ложное донесение о ночи, когда произошла кража, и назвал дежурным не того офицера, который в действительности стоял в карауле. Генерал-майор Тучков описал странную реакцию Александра на эти новости. Когда Тучков сказал ему, что преемник Аракчеева плохо знал строевую подготовку, но был «хорошим честным человеком», Александр воскликнул: «И слава Богу. Эти назначения – сущая лотерея, и они могли найти другого подлеца, как Аракчеев»43. И современники, и те, кто жил позднее, были склонны толковать это замечание как спонтанное выражение истинных чувств великого князя по отношению к человеку, которого он недолюбливал, но в котором нуждался. Однако более вероятно, что эти слова были единственными, которые Александр, будучи, без сомнения, дипломатичным, мог сказать, связывая непопулярность Аракчеева с его братом-офицером и учитывая тот факт, что его близкие отношения с Аракчеевым были всем известны, ибо, публично очернив Аракчеева, он не попытался порвать отношений с ним.
Через две недели великий князь писал Аракчееву из Гатчины: «Я надеюсь, друг мой, что в этих несчастных обстоятельствах мне не нужно посылать вам новые заверения в моей неизменной дружбе. Вы хорошо о ней знаете, и, я уверен, вы в ней не сомневаетесь. Верьте мне, она никогда не изменится. Я везде расспрашивал о неверном рапорте, который вы якобы подали, но никто ничего об этом не знает, и никто не посылал донесений с описанием этого случая в канцелярию императора. Если что-то и было написано, то это было сделано за кулисами. Император вызвал Ливена и потребовал показать ему слова, которые стояли в приказе. По всему этому делу я могу судить, что император думал, что кража была совершена при подстрекательстве иностранцев. Похитители уже пойманы, как вы, я думаю, знаете, и он был очень удивлен, что ошибся в своих заключениях. Он тут же послал за мной и заставил рассказать, как произошла кража; после этого сказал мне: «Я был уверен, что это дело рук иностранцев». Я не сказал, что иностранцам не нужны пять старых знамен. Так закончилось это дело. Он не сказал мне ни слова о вас, но ясно, что вас оклеветали»44.
Аракчеев не стал оправдываться. Вместо этого он попросил за своего брата, который был уволен со службы одновременно с ним. «Теперь его считают виновным из-за меня, и, как молодой человек, он оказался праздным и отстраненным от службы. Так как караульный и офицер караула оправданы военным судом, я слезно прошу ваше императорское высочество ходатайствовать перед императором о прощении и о возвращении моего брата на службу, ибо он молод и мог бы работать и пожертвовать жизнью за то, чтобы вернуть все милости, оказанные нашей семье»45.
Аракчеев не сразу покинул Санкт-Петербург. Как только он утратил свое влияние, многие попытались свести с ним старые счеты и вспоминали нанесенные обиды; это касалось даже тех, кто почти не имел к нему отношения. Одно из таких обвинений было предъявлено Ревизионным департаментом. Аракчеева обвиняли в халатности, проявленной при покупке негодных лошадей для гвардейского батальона и при ремонте казарм того же батальона. Аракчееву было приказано защищаться, но доказательства, приведенные обвинением, оказались такими неубедительными, что в конце концов обвинение сняли.
Александр, который теперь был наследником трона и первым великим князем империи, был совершенно сбит с толку и ошарашен тем хаосом, который возник в стране во время царствования его отца, и он все более полагался на помощь Аракчеева. Как офицер, командующий Семеновским гвардейским полком, он должен был следить за тем, чтобы его люди усваивали нововведения, но Аракчеев вместо него осуществлял этот контроль и даже лично занимался подготовкой солдат и офицеров. Александр все еще являлся одним из двух военных комендантов Санкт-Петербурга и на этой должности отвечал за составление рапорта, который подавался два раза в день и в котором сообщалось о положении в гарнизоне и прибытии иностранцев или известных жителей России в город. И в этом ему тоже понадобилась помощь Аракчеева. Как комендант, он вполне подходил, чтобы подавать такие отчеты, но Павел должен был получить рапорт за прошедший день после своего пробуждения в пять часов утра, поэтому Аракчеев в это время входил в спальню великого князя и брал записи Александра, в то время как его супруга Елизавета Алексеевна пряталась под одеялом30. Несмотря на явный риск этой маленькой военной хитрости, Павел не раскрыл ее, а услуги такого рода только укрепляли растущую дружбу между Александром и Аракчеевым. Александр испытывал все большее уважение к авторитету и надежности молодого генерала. Кроме того, ему льстило обожание Аракчеева. В мире полном опасностей он казался незыблемой скалой, о которую можно опереться, и Александр делал вид, что не замечает жестокость, проявляемую Аракчеевым при выполнении императорской воли. Среди заботливо сохраненных писем и записок Александра, адресованных Аракчеееву, лишь одна содержит оттенок порицания: «Мне очень жаль, что мой майор и офицеры наказаны за такой незначительный проступок; надеюсь, в будущем они будут более усердны». Более типичным представляется письмо, в котором сказано: «Сделайте мне одолжение и будьте здесь, пока мои гвардейцы не научатся правильно садиться на лошадей»31.
У приближенных императора не было выбора: им приходилось подчиняться его навязчивой идее во всех мелочах повседневной жизни. Для Аракчеева это не составляло труда: его страсть к мелочам, порядку и строгости были такими же, как и у Павла. Его камердинер вспоминал, как однажды ночью, когда в городе начался пожар, Павел послал за Аракчеевым. Аракчеев вскочил с кровати и быстро начал одеваться, но камердинер не уследил, и несколько капель воска упали с канделябра на его палевые штаны. Аракчеев тут же скинул штаны и послал за другими, которые находились в дальней комнате, и императору пришлось прождать на несколько минут дольше. «Граф так торопился, – рассказывал камердинер, – что ни одного треуха тогда мне не дал, зато после приказал больно высечь»32.
Теперь Аракчеев мог требовать от других той же любви к порядку, что и у него. Как комендант, он начал следить за чистотой в городе, особенно вокруг казарм, где скопились такие груды мусора, что по улицам невозможно были пройти. Эффект был ощутим, хотя всего через несколько лет гость из Англии был весьма потрясен контрастом между пышностью дворцов и присутственных мест Санкт-Петербурга и убожеством дворов и переулков, «которые более грязны, чем может себе представить англичанин»33. Городскую охрану усилили, и она должна была быть готовой к неожиданным проверкам, которые проводились комендантом в любой момент; эти импровизированные проверки проводились так часто, что среди солдат ходили слухи, будто Аракчеев ночью не успевает даже раздеться.
Но в пылу своего рвения Аракчеев не всегда был безжалостен. Однажды утром из полка Аракчеева прибыл с рапортом молодой офицер, который был так пьян, что с трудом держался на ногах и едва мог вымолвить слово. Аракчеев немедленно приказал его арестовать, и офицера посадили в кутузку. Однако через несколько часов Аракчеев вызвал своего адъютанта князя Долгорукого и сказал: «У меня из головы не идет этот молодой человек; как он мог так напиться в такой ранний час, особенно если знал, что идет ко мне с рапортом? Что-то здесь не так. Иди выясни, что все это значит». В разговоре с Долгоруким офицер признался, что все в полку застращали его Аракчеевым, говоря, что малейшая ошибка будет означать конец его карьеры. «Я никогда не пил водку, но для храбрости проглотил единым духом несколько стаканов. Я слишком мало был на свежем воздухе и предстал перед ним в этом ужасном виде. Пожалуйста, спасите меня, если можете». Когда Аракчеев это услышал, он сразу же приказал освободить офицера и пригласил на обед. Вопреки своему обыкновению, он был очень любезен и в конце обеда сказал: «Возвращайтесь в полк и скажите своим товарищам, что Аракчеев не так ужасен, как они думают»34.
В день коронации императора, 5 апреля 1797 г., Аракчееву был пожалован титул барона и крест на красной ленте – орден Святого Александра Невского. Когда на рассмотрение был представлен герб новоиспеченного барона, Павел самолично начертал под ним девиз, который вскоре приобрел сомнительную известность во всей России: «Без лести предан»35. Павел выбрал Аракчеева в качестве сопровождающего в первой поездке по российской провинции. «Это доставит мне большое утешение и хоть немного смягчит мою печаль от разлуки с женой, которую я вынужден буду с болью покинуть», – писал Александр, когда узнал, что им с Аракчеевым предстоит путешествовать вместе. Император должен был поехать из Москвы на запад, в Смоленск, а потом на север – в Ригу и Нарву. Павел был очень доволен, когда видел, как в каждом городе его встречают войска, обученные по новому прусскому образцу, пока не добрался до Ковно, где гренадеры, которыми командовал глуховатый и почти слепой генерал Якоби, казалось, совершенно не подозревали о существовании нового устава. Генерал Якоби был с позором уволен, а Аракчеев остался и в течение шести недель обучал полк. «Я был почти вне себя после вашего отъезда, – писал он Александру. – Полк ничего не знает, плохо марширует и управляется с оружием; в общем, все ужасно. Я занимаюсь с ними каждый день с утра до ночи и формирую батальон, беря шестьдесят человек из каждой роты. Теперь они стали хоть на что-то похожи»36.
Вдали от столицы с ее нервозной атмосферой он позволил себе расслабиться, и офицеры полка видели его дружелюбным и даже открытым, когда по вечерам он приглашал их к себе на чай. Александр, внезапно лишившись своего друга и советчика, бомбардировал его письмами, в которых обращался за советами по множеству административных и военных вопросов. «Извините меня за беспокойство, друг мой, но я молод и очень нуждаюсь в вашем совете» – так заканчивалось одно из этих посланий. Аракчееву доставляли удовольствие эти свидетельства доверия Александра. «Ах, как было бы приятно получать такие письма почаще, – писал он в ответ. – Теперь мне нет нужды беспокоиться, я знаю, что бедный Алексей не забыт в Латвии». Адъютант, которому поручили делать копии этих писем для архива Аракчеева, был немало удивлен их странным для Аракчеева теплым тоном37. Одно из писем заканчивалось так: «Так как я не могу видеть ваше высочество лично каждый день, я хотел бы, по крайней мере, смотреть на портрет вашего высочества, который был бы для меня дороже всего на свете». Адъютант заметил, что генерал писал великому князю два раза в неделю.
«Пришло время вам вернуться к нам», – писал Павел в записке, в которой описывались неудовлетворительные результаты проверки в Павловске. Аракчеев вернулся и был назначен командиром Преображенского полка вместо князя Голицына, не сумевшего должным образом обучить своих людей. «Для полка это будет отлично, и я могу предвидеть, что они будут лучше всех других наших полков», – писал ему Александр. Но офицеры Преображенского полка с этим не согласились. Во всяком случае, Аракчеев не пользовался в полку популярностью, так как его считали виновным в увольнении Суворова, и после нескольких недель его командования до императора дошли жалобы. Однако Павел отнесся к ним без сочувствия. «Я слышу, что ваши офицеры везде говорят, что они никак не могут вам угодить, – писал он Аракчееву. – Они забыли, что, если бы они работали так, как офицеры в других полках, они тоже получили бы поощрение». Но на этом несчастья гвардейцев не закончились. Прусский посол граф Брюль писал, что не может найти слов, дабы описать всеобщее неудовольствие, царившее в армии. «Отсутствие уверенности в том, что завтра они останутся на своем месте, и непрерывные нововведения доводят их до отчаяния… Терпение младших офицеров уже на исходе. Непрерывные и непонятные для них учения перегружены мелочами, которые упразднены во всех других войсках. Бог знает, чем это может кончиться».
Павел продолжал гнуть свою линию. Той же осенью он устроил большие маневры в Гатчине. Люди двигались в боевом строю, как автоматы, а император лично руководил этим действом. Солдаты были достаточно хорошо выучены, чтобы разыграть превосходный спектакль, и Павел остался доволен. «Я понимаю, господа, новая подготовка войск нравится не всем, – объявил он собравшимся офицерам после учений. – Я ждал этой осени, чтобы вы сами увидели результаты. И теперь вы стали свидетелями первых плодов, которые принесла наша работа ради чести и славы русского оружия».
Многие видели лишь внешнюю сторону реформ, чего нельзя сказать об Александре. «Здесь происходят странные вещи, и одно происшествие следует за другим, – писал он Аракчееву из Павловска. – Вчерашний день имел печальные последствия: два Преображенских офицера были понижены в должности, но потом, слава Богу, прощены». Осенью 1797 г. Александр пережил один из своих регулярных периодов депрессии и разочарования. Он доверился Аракчееву и снова поведал о своем страстном желании отказаться от всех своих обязанностей и поселиться вместе с женой в уединенном месте. После одной из ссор с Павлом он сказал Аракчееву, что император прислал ему «через супругу любезное письмо, говоря, в частности, что я не должен на него сердиться и проч. Но это не меняет моего желания уйти в отставку, хотя я боюсь, что это желание слишком невероятно, чтобы оно могло осуществиться».
Александр часто тешил себя этой мечтой, хотя создается впечатление, что он относился к ней не слишком серьезно. Всего лишь через месяц в замечательном письме Лагарпу он пришел к совсем другому выводу. Разочарование и ощущение полного беспорядка, описанные им, тяготили в то время многих молодых офицеров. «Армия тратит почти все время на плацу. Не разработано никакого плана для чего-либо еще… Дело делается без какой-либо мысли о благосостоянии государства. Власть ничем не ограничена и используется неправильно. Прибавьте к этому жестокость, лишенную всякой законности, огромную долю предубежденности и полную беспомощность в государственных делах. Приближенных выбирают исходя из личных пристрастий, и истинная ценность здесь не важна. Иначе говоря, моя несчастная страна в таком положении, которое не поддается описанию. Сельское хозяйство в запустении, торговля затруднена, свобода и личное благополучие разрушены. Вот картина современной России, и вы можете судить, как я несчастен. Будучи привязанным к повинностям военной службы, я чувствую себя унтер-офицером, и у меня нет времени для научных занятий, которые я очень люблю. Мне кажется, что, если когда-нибудь придет моя очередь взойти на престол, будет несравнимо лучше, если я посвящу себя тому, чтобы дать свободу моей стране и таким образом избавить ее от того, чтобы она стала игрушкой в руках какого-нибудь грядущего безумца»38.
Власть Аракчеева усилилась еще больше в апреле 1797 г. после его назначения генерал-квартирмейстером всей армии. Существовали лишь несколько человек, которые могли бы одновременно энергично бороться с беспорядком, царившим в тех подразделениях армии, которые ведали снабжением, и не поддаться искушениям казнокрадства, пронизывавшего эти структуры сверху донизу. Теперь Аракчеев мог наслаждаться положением человека, расположения которого искали; к нему обращались с прошениями те, от кого он сам когда-то зависел. «Ваша слава льстит моему самолюбию, – писал Мелиссино молодому генералу в июне 1797 г. – Еще давным-давно по вашим талантам я мог судить, кем вы станете. Думаю, вы все еще помните, что я сказал вам после того экзамена, на котором ваши знания поразили господина Эпинаса, как и то, что я надеялся и предсказывал, что я подготовил вас для службы императору». Позднее в том же году Мелиссино писал своему бывшему ученику и просил его помощи в создании лаборатории для изучения артиллерии39.
Однако за то короткое время, пока Аракчеев занимал этот пост, ему не удалось решить основных организационных проблем. Возможно, потому, что слишком много времени у него отнимали другие обязанности. Может быть, тогда еще недостаточно развились его способности управленца, которые впоследствии составили основу его власти; и для решения запутанных вопросов снабжения требовались качества иные, нежели та «сильная рука», которой обладал он. «Ты ушел, чтобы спать и бездельничать; это недостойно, и я бываю иногда неосмотрителен, когда бужу людей», – писал он одному неудачливому майору департамента. Именно в Департаменте продовольствия в начале следующего года одно драматическое событие впервые воспрепятствовало быстрому продвижению Аракчеева наверх.
Центральная контора департамента располагалась в Белом зале Зимнего дворца непосредственно под его апартаментами, и Аракчеев обычно делал внезапные «набеги» на работавших там чиновников. Он влетал в контору и ругал их за малейшие ошибки так, словно был в солдатских казармах. Однажды в конце января он обрушил поток оскорблений на иностранца, работавшего в департаменте, полковника Лена, который служил в русской армии с отличием и был награжден орденом Святого Георгия. Лена глубоко уязвило это публичное унижение. Он сходил домой, взял пару заряженных пистолетов, затем вернулся во дворец и потребовал Аракчеева. Офицер дворцовой охраны не впустил его, и Лен снова вернулся домой, написал письма императору, Александру и Аракчееву, после чего застрелился. Когда весть об этом скандале дошла до Павла, он приказал Аракчееву временно покинуть должность до расследования дела, и 1 февраля Аракчеева отправили в отпуск «по причине здоровья». Шесть недель спустя его официально уволили из армии в чине генерал-лейтенанта.
«В этих тягостных обстоятельствах мое единственное утешение в том, что я еще могу вернуться к вашему императорскому высочеству», – писал он Александру из Грузина, но великий князь ответил лишь через шесть недель. Однако, когда ответ пришел, Аракчеев понял, что не слишком долго пробудет в немилости. «Когда я приехал в Вышний Волочок, то очень хотел увидеть вас и сказать, что я, как и прежде, ваш верный друг. Признаю, я виноват в том, что не писал так долго, но лишь потому, что не имел ни минуты свободной, и, я надеюсь, вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы не сомневаться во мне. Если вы усомнитесь в этом, то погрешите против моей чести, и я буду на вас обижен, но я надеюсь, что вы все же не сомневаетесь. Прощайте, друг мой. Не забывайте меня и пришлите письмо, которое вы должны мне прислать». Менее чем через три месяца Александр написал Аракчееву снова и сообщил хорошие новости: «Император попросил меня написать вам и сказать, что вы нужны ему и что вам следует к нему приехать. Я рад этой возможности снова вас увидеть, потому что долго этого желал».
По прибытии в Санкт-Петербург Аракчеев был восстановлен в своем прежнем положении в армии и принят в свиту императора. Таким образом, пробыв в отсутствии всего лишь шесть месяцев, он оказался еще ближе к Павлу, чем прежде. Императору не хватало ревностно относившегося к службе и квалифицированного офицера, который никогда не обсуждал приказы сверху. Кроме того, он не понимал великого князя, не доверял ему и надеялся извлечь выгоду из его дружбы с Аракчеевым. Вскоре после восстановления Аракчеева Павел частным образом спросил его, не может ли он выполнить его задание и присмотреть за Александром «как за любимым первенцем», сообщая императору обо всем, что, по мнению Аракчеева, тот должен знать. Аракчеев, предвидя собственное двусмысленное положение и будущую опасность для своего положения, отказался. Он попросил Павла поискать кого-нибудь еще. «Я ответил, что не могу служить оружием для борьбы между отцом и сыном, и Павел больше не возвращался к этому разговору, хотя не рассердился», – вспоминал Аракчеев через много лет40.
С каждым месяцем положение Аракчеева ощутимо укреплялось. В конце 1798 г. он был восстановлен в должности генерал-квартирмейстера, а в январе следующего года стал инспектором всей артиллерии. В мае он получил следующий знак отличия: Павел пожаловал ему титул графа. Аракчеев стал подумывать о женитьбе. Ему очень нравилась Авдотья Савельевна Ваксель, молоденькая дочка бывшего чиновника Адмиралтейства. К сожалению, девушка уже была обручена с генералом Котлубицким, который был адъютантом Аракчеева в Гатчине, а теперь стал адъютантом императора. Мать Авдотьи считала Аракчеева человеком с блестящим будущим и пыталась уговорить дочь на этот брак, но у Аракчеева не было шансов. «Я была у дядюшки Алексея Ивановича и наконец-то увидела этого графа, – писала Авдотья Котлубицкому в июле. – За обедом он делал мне весьма экстравагантные комплименты и заявил, что, так как вы с ним всегда были друзьями, он надеется, что я буду с ним поласковее. Какой он отвратительный и злобный! Какое у него гадкое и подлое лицо! Я нахожу его очень неприятным». И снова: «Если бы ты знал, что маменька делает с твоей ягодкой! Она каждый раз посылает ее через дядюшку к графу, этому ужасному Аракчееву!»41 В августе Котлубицкий женился на Авдотье, но двое мужчин остались друзьями. Котлу бицкий, который всегда с нежностью относился в Аракчееву (и, подтрунивая над ним, говорил, что «ему следует хотя бы иногда кого-то хвалить, пусть даже по ошибке»), в дальнейшем делал все возможное, чтобы помочь своему бывшему начальнику.
Сохранилось немного свидетельств о деятельности Аракчеева в этот период, и среди них ни одного о его работе в должности инспектора артиллерии, предвосхитившей те реформы, которые он должен был претворять в жизнь во время царствования Александра. Систематическое управление было ни в коей мере невозможно во время царствования Павла, отказывавшегося назначать главу Военной коллегии, которая управляла армией, предпочитая сам занимать этот пост. Руководя артиллерией, Аракчеев проявил несколько актов милосердия, считающихся примерами чувства справедливости, которое скрывалось за его грубой внешностью; но для историка более позднего времени эти случаи характеризуют скорее случайную и дикую природу этой сиюминутной справедливости, чем доброту Аракчеева42. Так, некоего штабс-капитана Лопатина приговорили к временному понижению в должности «за разнообразные запрещенные действия»; «ввиду того факта, что он уже провел десять лет под арестом в кандалах», Аракчеев порекомендовал отменить последующее наказание.
К концу 1799 г. немногим из тех, кто получил высокие должности от Павла сразу после его вступления на престол, удалось сохранить свое положение. Шведский посол писал домой: «Я могу бесконечно перечислять людей, которых видел обласканными при дворе и которые потом куда-то исчезли. Министры, генералы и фавориты менялись постоянно, почти ежедневно». Непрерывная череда повышений и понижений в должности повергла государственный аппарат в хаос и оттолкнула от императора его самых преданных слуг, включая старых друзей, таких, как Плещеев и Алексей Куракин. Лишь камердинер и наперсник императора Кутайсов, всеми ненавидимый глава тайной полиции Обольянинов, Ростопчин да Аракчеев были неуязвимы. Наконец на Аракчеева обрушился новый удар, на этот раз полностью спровоцированный им же.
Успехи Аракчеева способствовали карьере двух его братьев, которые после восшествия Павла на престол стали офицерами гвардии. В 1799 г. его младший брат Андрей был произведен в генерал-майоры и принял командование батальоном полевой артиллерии. В сентябре его батальон охранял оружейный склад, в котором находилась старая орудийная колесница. Однажды ночью воры проскользнули мимо караульного и сумели украсть расшитые золотом знамена, золотые галуны и кисти, которыми была украшена колесница. Естественно, о краже следовало доложить императору; но Аракчееву очень хотелось спасти брата от беды. В рапорте Павлу он сообщил, что офицер, проводивший расследование, выяснил, что «окна склада, через которые офицеры, отвечавшие за охрану склада, обнаружили, что произошла кража, были разбиты ранее. Таким образом, у людей была причина подумать, что кража имела место не этой ночью, а ранее». Неизвестно, подсказал ли ему это Аракчеев, но император, всегда поспешный в своих решениях, немедленно отстранил от службы полковника Вильде – офицера, дежурившего предыдущей ночью. Но воров, трех артиллеристов, быстро поймали, и они признались, что совершили кражу в ту ночь, когда дежурил Андрей. Вильде добился восстановления через Кутайсова, заступившегося за него перед императором. Павел изменил свое решение так же быстро, как и принял, но разгневался на Аракчеева, которого счел ответственным за то, что его ввели в заблуждение. Вечером того дня, когда произошел разговор Кутайсова с Павлом, Аракчеев прибыл в Гатчину, где император давал бал. Увидев его, Павел послал к нему Котлубицкого с запиской, в которой приказывал Аракчееву уйти.
На следующий день, 1 октября, Аракчеева уволили во второй раз на протяжении его карьеры. В приказе указывалось, что он подал ложное донесение о ночи, когда произошла кража, и назвал дежурным не того офицера, который в действительности стоял в карауле. Генерал-майор Тучков описал странную реакцию Александра на эти новости. Когда Тучков сказал ему, что преемник Аракчеева плохо знал строевую подготовку, но был «хорошим честным человеком», Александр воскликнул: «И слава Богу. Эти назначения – сущая лотерея, и они могли найти другого подлеца, как Аракчеев»43. И современники, и те, кто жил позднее, были склонны толковать это замечание как спонтанное выражение истинных чувств великого князя по отношению к человеку, которого он недолюбливал, но в котором нуждался. Однако более вероятно, что эти слова были единственными, которые Александр, будучи, без сомнения, дипломатичным, мог сказать, связывая непопулярность Аракчеева с его братом-офицером и учитывая тот факт, что его близкие отношения с Аракчеевым были всем известны, ибо, публично очернив Аракчеева, он не попытался порвать отношений с ним.
Через две недели великий князь писал Аракчееву из Гатчины: «Я надеюсь, друг мой, что в этих несчастных обстоятельствах мне не нужно посылать вам новые заверения в моей неизменной дружбе. Вы хорошо о ней знаете, и, я уверен, вы в ней не сомневаетесь. Верьте мне, она никогда не изменится. Я везде расспрашивал о неверном рапорте, который вы якобы подали, но никто ничего об этом не знает, и никто не посылал донесений с описанием этого случая в канцелярию императора. Если что-то и было написано, то это было сделано за кулисами. Император вызвал Ливена и потребовал показать ему слова, которые стояли в приказе. По всему этому делу я могу судить, что император думал, что кража была совершена при подстрекательстве иностранцев. Похитители уже пойманы, как вы, я думаю, знаете, и он был очень удивлен, что ошибся в своих заключениях. Он тут же послал за мной и заставил рассказать, как произошла кража; после этого сказал мне: «Я был уверен, что это дело рук иностранцев». Я не сказал, что иностранцам не нужны пять старых знамен. Так закончилось это дело. Он не сказал мне ни слова о вас, но ясно, что вас оклеветали»44.
Аракчеев не стал оправдываться. Вместо этого он попросил за своего брата, который был уволен со службы одновременно с ним. «Теперь его считают виновным из-за меня, и, как молодой человек, он оказался праздным и отстраненным от службы. Так как караульный и офицер караула оправданы военным судом, я слезно прошу ваше императорское высочество ходатайствовать перед императором о прощении и о возвращении моего брата на службу, ибо он молод и мог бы работать и пожертвовать жизнью за то, чтобы вернуть все милости, оказанные нашей семье»45.
Аракчеев не сразу покинул Санкт-Петербург. Как только он утратил свое влияние, многие попытались свести с ним старые счеты и вспоминали нанесенные обиды; это касалось даже тех, кто почти не имел к нему отношения. Одно из таких обвинений было предъявлено Ревизионным департаментом. Аракчеева обвиняли в халатности, проявленной при покупке негодных лошадей для гвардейского батальона и при ремонте казарм того же батальона. Аракчееву было приказано защищаться, но доказательства, приведенные обвинением, оказались такими неубедительными, что в конце концов обвинение сняли.