Страница:
Возможно, Меццофанти обладал и другими преимуществами. Что это могло быть? Давайте вспомним, как в его время строился процесс обучения. Представьте себе небольшую, заставленную столами комнату, где мальчики сидят, сгорбившись над потрепанными книгами, раз за разом хором повторяя слова и фразы. Затем они с подсказки учителя поочередно переводят на латынь или итальянский. В целях обучения используют повседневные слова и выражения, поэтические или библейские отрывки, классические произведения. Грамматические структуры, формы глаголов и существительных при этом усваиваются, но новые предложения не создаются. Пожалуй, подобные методы обучения никак нельзя назвать передовыми.
Современные подходы к обучению иностранным языкам требуют обязательного наличия уроков общения. Но обучение Меццофанти не сопровождалось ни ролевыми играми, ни любительскими постановками, ни общением с носителями языка по скайпу. Однако, как мне удалось выяснить, появление гиперполиглотов, как правило, не связано с каким-нибудь конкретным методом обучения. Некоторые из них были самоучками, другие учились в школе, третьи получали знания от разных людей. Можно найти некоторые преимущества и в тех формах обучения, с которыми столкнулся Меццофанти. Изучение латыни и древнегреческого обеспечило ему хороший старт для погружения в лексику романских и структуру индоевропейских языков, а также позволяло приобрести опыт работы с двумя алфавитами (что позволяло ему читать, а быть может, и писать в общей сложности на шести языках). И хотя в целом образовательные подходы того времени уступают современным, они вооружили юного Меццофанти двумя важными инструментами для достижения дальнейших успехов в лингвистике: натренированной памятью и уверенностью в своих силах.
Среда, в которой рос Меццофанти, не могла обеспечить ему дополнительные преимущества, способствующие более легкому изучению языков. Если бы он рос в окружении людей, говорящих на разных языках, он мог бы слышать чужую речь дома и на улице. Но детство Джузеппе прошло не в каком-нибудь приграничном городе или столице. Он не родился в семье мигрантов, оба его родителя были родом из Болоньи. Сам Джузеппе до того, как покинул родной город, никогда не выезжал за пределы Северной Италии и, насколько я знаю, никогда не сталкивался с другими итальянскими наречиями в местах их возникновения. Если бы он мог вырваться из тисков бедности и отправиться в путешествие, он, возможно, обнаружил бы, что жители итальянского полуострова используют много разновидностей языка и что Италия, по меткому выражению одного ученого, характеризуется «буйством языковых вариаций». Моноязычное большинство говорит только на местном диалекте. В 1860 году, когда Итальянская республика окончательно приобрела независимость, только 10 процентов населения говорили на престижном флорентийском диалекте, который мы теперь называем итальянским языком.
С другой стороны, судьба все же помогла Меццофанти в изучении языков мира, послав ему еще в довольно молодом возрасте трех учителей. Все они были миссионерами-иезуитами, высланными из Испании в 1767 году. Вполне вероятно, что они могли давать Меццофанти уроки испанского, шведского, немецкого и французского. Они могли быть знакомы с тагальским, а также с некоторыми языками коренных народов Америки. Еще более мощный толчок к изучению языков мог дать юному отроку научный подход иезуитов, признававших язык не только средством обучения аборигенов, но и инструментом для экспорта культурных достижений западной цивилизации. Один из многих примеров связан с именем миссионера-иезуита Маттео Риччи (1552–1610), который перевел сочинения Евклида на китайский.
В возрасте пятнадцати лет Меццофанти при подготовке к экзаменам провел долгую бессонную ночь в библиотеке, после чего серьезно заболел. Он бросил учебу, и несколько последующих лет его жизни выпали из поля зрения историков. Чем он занимался все это время, неизвестно. Возможно, помогал своему отцу, плотничая в мастерской на улице Малконтенти. Восстановив силы, в 1797 году он все же окончил семинарию и в возрасте двадцати трех лет был рукоположен и назначен профессором арабского языка в университете Болоньи. На протяжении почти полугода он ходил по ступеням дворца Арчинназио, пока в его судьбу не вмешалась большая европейская политика. После того как молодой профессор отказался присягнуть недолго просуществовавшей Циспаданской республике, провозглашенной в 1796 году Наполеоном на отрезанной от папского государства части территории на севере Италии, он был жестко отстранен от профессорской должности.
Я упоминаю об этом, чтобы показать, насколько непредсказуемыми могут быть факторы, способствующие превращению человека в гиперполиглота. Если бы молодой Меццофанти продолжал работать в университете, он никогда не оказался бы в многоязычной социальной среде. С 1796 по 1800 г. армии Наполеона и австрийской династии сражались за стратегическое и политическое господство на севере Италии. В результате больницы Болоньи оказались переполнены ранеными, представлявшими все языковое разнообразие Австрийской империи. Это были люди, с которыми Меццофанти приходилось общаться по долгу церковной службы. Перемежая уход за больными с обязанностями священника, он значительно улучшил свой немецкий, а также освоил венгерский, чешский, польский, русский, фламандский. Он утверждал, что для знакомства с иностранным языком ему было достаточно четырнадцати дней. Процесс обучения заключался в том, что он просил своих пациентов повторять известные молитвы, слушая которые, мог запоминать слова и грамматические конструкции.
«В таких случаях, – объяснял Меццофанти Августину Манавиту, автору французской биографии кардинала, – я направлял все свои способности и всю свою энергию на изучение языка пациента, до тех пор пока не начинал понимать его речь. Обладая по милости Божьей определенными навыками и цепкой памятью, я овладевал не только основными языками, на которых говорили раненые, но разнообразными их диалектами».
В архивах Меццофанти я нашел записи, относящиеся к тому периоду его жизни. В 1798 году он получил итальянский диплом, в котором содержалась благодарность за помощь, которую он оказывал «всякий раз, когда больной говорил на неизвестном нам языке». В следующем году он получил еще одно благодарственное письмо за «неутомимое рвение» в качестве переводчика при лечении пациентов-иностранцев. Это подтверждает факт, что знание языков Меццофанти получал не из книг, а от людей, которые могли говорить с ним лишь на своем родном языке. Само по себе это не чудо. Торговцы, путешественники, миссионеры часто вынуждены иметь дело с людьми, которые говорят только на своем языке. В результате они постепенно овладевают чужим языком или создают гибридные языковые конструкции. Правда, пока у меня нет сведений, что кому-то удалось освоить таким образом столько языков, сколько, по-видимому, знал Меццофанти.
Потеряв профессорскую должность, Меццофанти зарабатывал на жизнь, поддерживал родителей, а также сестру и ее семью, преподавая языки иностранцам и детям из богатых семей. Позже он работал на эти же семьи в качестве библиотекаря частных коллекций. Кроме того, много общался с посещавшими Болонью иностранцами. «Владельцы гостиниц обычно извещали меня о прибытии в наш город иностранцев, – рассказывал Меццофанти Манавиту. – Поэтому у меня появлялись прекрасные возможности учиться, разговаривая с приезжими, опрашивая их, делая записи, узнавая от них правила произношения».
Был ли Меццофанти одаренным человеком? Многое указывает, что он обладал природным талантом к освоению языков, и, судя по имеющимся описаниям, при всех различиях в начальной подготовке (если в его случае вообще можно вести речь о какой-либо подготовке) он добился значительно большего успеха, чем другие молодые люди его времени, также обладавшие блестящими способностями. Огромные массивы лингвистической информации ему пришлось обрабатывать в очень раннем возрасте. Кроме того, он, несомненно, обладал невероятной способностью к концентрации внимания и завидным упорством в достижении своих целей.
«Я взял себе за правило изучать все попадавшиеся мне новые грамматические конструкции и неизвестные слова, – рассказывал он. – Я постоянно заполнял голову новыми словами и при любой возможности общался со всеми приезжавшими в Болонью иностранцами, независимо от их ранга. Я старался извлечь из этого общения максимальную выгоду, совершенствуя свое произношение с одним собеседником и перенимая новые слова и выражения от другого».
На протяжении большей части своей жизни ученый священник Меццофанти выглядел худым и бледным. «Весь его вид, – заметил один писатель, – указывал на болезненность». Те, кто был с ним знаком в последние годы его жизни, характеризовали Меццофанти как «веселого старика». Миссис Поликсена Пейджет описала его следующим образом: «Небольшого роста, сухощавый и нездоровый на вид. Его лицо постоянно пребывало в движении, как у обезьяны». Его веки дергались. Некоторые полагают, что именно из-за этого тика его считали слабым и болезненным.
Он мало ел, никогда не пил вина, а спал всего по три часа в сутки. «Ночи он посвящал своим исследованиям, во время чего никогда, даже в самую холодную погоду, не позволял себе разжечь огонь, чтобы согреться», – писал один из его биографов. Никому не удавалось убедить его разжигать хотя бы небольшой переносной мангал – «скальдино» (или «скальден», как называют его в Болонье), которым обычно пользовались итальянские студенты. Из скромности он не позволял людям целовать его кольцо, хотя это обычная церемония приветствия кардинала. Трижды за свою жизнь он заболевал настолько тяжело, что признавался в происходящем в его голове «смешении языков». После одной из болезней на какое-то время даже забыл все изученные языки, кроме болонского. В его биографии нет записей, каким образом он сумел восстановить знания.
Меццофанти выполнял функции confessore dei forestieri – духовника для иностранцев, поскольку только он мог понять их покаяние. Однажды власти города пригласили его в тюремную камеру, где содержались двое заключенных иностранцев, которых должны были казнить на следующее утро. Никто не понимал их языка, и потому им грозило отправиться на небеса без отпущения грехов. Вернувшись домой, Меццофанти за ночь выучил их язык, чтобы уже утром принять покаяния заключенных и отпустить им грехи, прежде чем они отправились на виселицу.
Так гласит история.
В другой раз к Меццофанти обратилась женщина с просьбой помочь: ее горничная, которая говорила только на сардинском языке (которого не знал ни один священник в Болонье), хотела исповедоваться на Пасху. «Дайте мне две недели, – сказал Меццофанти, – и я буду знать сардинский». Женщина со смехом согласилась, и каждый день горничная по часу беседовала с Меццофанти. Через две недели он объявил, что знает сардинский достаточно, чтобы отпустить горничной грехи.
При своем первом погружении в архив Меццофанти я был поражен обилием содержащихся там разноязычных записей. Я не мог представить, как физически слабому человеку удалось расчистить грамматические конюшни. Однако при дальнейшем изучении документов в мою голову все чаще стали закрадываться сомнения. Чего-то не хватало – каких-то следов проведения пусть и чудесного, но все же обучения. Я не мог найти ни описания метода, ни инструкций, ни обрывков записей, относящихся к учебному процессу. Возможно, конечно, они были уничтожены как не представлявшие исторического интереса или просто не сохранились. Или, обладая феноменальной памятью, Меццофанти запоминал все новые слова с первого раза и держал свои методы в голове.
Позже я обнаружил кое-что, что заставило меня задуматься о том, как все происходило на самом деле.
Глава четвертая
Современные подходы к обучению иностранным языкам требуют обязательного наличия уроков общения. Но обучение Меццофанти не сопровождалось ни ролевыми играми, ни любительскими постановками, ни общением с носителями языка по скайпу. Однако, как мне удалось выяснить, появление гиперполиглотов, как правило, не связано с каким-нибудь конкретным методом обучения. Некоторые из них были самоучками, другие учились в школе, третьи получали знания от разных людей. Можно найти некоторые преимущества и в тех формах обучения, с которыми столкнулся Меццофанти. Изучение латыни и древнегреческого обеспечило ему хороший старт для погружения в лексику романских и структуру индоевропейских языков, а также позволяло приобрести опыт работы с двумя алфавитами (что позволяло ему читать, а быть может, и писать в общей сложности на шести языках). И хотя в целом образовательные подходы того времени уступают современным, они вооружили юного Меццофанти двумя важными инструментами для достижения дальнейших успехов в лингвистике: натренированной памятью и уверенностью в своих силах.
Среда, в которой рос Меццофанти, не могла обеспечить ему дополнительные преимущества, способствующие более легкому изучению языков. Если бы он рос в окружении людей, говорящих на разных языках, он мог бы слышать чужую речь дома и на улице. Но детство Джузеппе прошло не в каком-нибудь приграничном городе или столице. Он не родился в семье мигрантов, оба его родителя были родом из Болоньи. Сам Джузеппе до того, как покинул родной город, никогда не выезжал за пределы Северной Италии и, насколько я знаю, никогда не сталкивался с другими итальянскими наречиями в местах их возникновения. Если бы он мог вырваться из тисков бедности и отправиться в путешествие, он, возможно, обнаружил бы, что жители итальянского полуострова используют много разновидностей языка и что Италия, по меткому выражению одного ученого, характеризуется «буйством языковых вариаций». Моноязычное большинство говорит только на местном диалекте. В 1860 году, когда Итальянская республика окончательно приобрела независимость, только 10 процентов населения говорили на престижном флорентийском диалекте, который мы теперь называем итальянским языком.
С другой стороны, судьба все же помогла Меццофанти в изучении языков мира, послав ему еще в довольно молодом возрасте трех учителей. Все они были миссионерами-иезуитами, высланными из Испании в 1767 году. Вполне вероятно, что они могли давать Меццофанти уроки испанского, шведского, немецкого и французского. Они могли быть знакомы с тагальским, а также с некоторыми языками коренных народов Америки. Еще более мощный толчок к изучению языков мог дать юному отроку научный подход иезуитов, признававших язык не только средством обучения аборигенов, но и инструментом для экспорта культурных достижений западной цивилизации. Один из многих примеров связан с именем миссионера-иезуита Маттео Риччи (1552–1610), который перевел сочинения Евклида на китайский.
В возрасте пятнадцати лет Меццофанти при подготовке к экзаменам провел долгую бессонную ночь в библиотеке, после чего серьезно заболел. Он бросил учебу, и несколько последующих лет его жизни выпали из поля зрения историков. Чем он занимался все это время, неизвестно. Возможно, помогал своему отцу, плотничая в мастерской на улице Малконтенти. Восстановив силы, в 1797 году он все же окончил семинарию и в возрасте двадцати трех лет был рукоположен и назначен профессором арабского языка в университете Болоньи. На протяжении почти полугода он ходил по ступеням дворца Арчинназио, пока в его судьбу не вмешалась большая европейская политика. После того как молодой профессор отказался присягнуть недолго просуществовавшей Циспаданской республике, провозглашенной в 1796 году Наполеоном на отрезанной от папского государства части территории на севере Италии, он был жестко отстранен от профессорской должности.
Я упоминаю об этом, чтобы показать, насколько непредсказуемыми могут быть факторы, способствующие превращению человека в гиперполиглота. Если бы молодой Меццофанти продолжал работать в университете, он никогда не оказался бы в многоязычной социальной среде. С 1796 по 1800 г. армии Наполеона и австрийской династии сражались за стратегическое и политическое господство на севере Италии. В результате больницы Болоньи оказались переполнены ранеными, представлявшими все языковое разнообразие Австрийской империи. Это были люди, с которыми Меццофанти приходилось общаться по долгу церковной службы. Перемежая уход за больными с обязанностями священника, он значительно улучшил свой немецкий, а также освоил венгерский, чешский, польский, русский, фламандский. Он утверждал, что для знакомства с иностранным языком ему было достаточно четырнадцати дней. Процесс обучения заключался в том, что он просил своих пациентов повторять известные молитвы, слушая которые, мог запоминать слова и грамматические конструкции.
«В таких случаях, – объяснял Меццофанти Августину Манавиту, автору французской биографии кардинала, – я направлял все свои способности и всю свою энергию на изучение языка пациента, до тех пор пока не начинал понимать его речь. Обладая по милости Божьей определенными навыками и цепкой памятью, я овладевал не только основными языками, на которых говорили раненые, но разнообразными их диалектами».
В архивах Меццофанти я нашел записи, относящиеся к тому периоду его жизни. В 1798 году он получил итальянский диплом, в котором содержалась благодарность за помощь, которую он оказывал «всякий раз, когда больной говорил на неизвестном нам языке». В следующем году он получил еще одно благодарственное письмо за «неутомимое рвение» в качестве переводчика при лечении пациентов-иностранцев. Это подтверждает факт, что знание языков Меццофанти получал не из книг, а от людей, которые могли говорить с ним лишь на своем родном языке. Само по себе это не чудо. Торговцы, путешественники, миссионеры часто вынуждены иметь дело с людьми, которые говорят только на своем языке. В результате они постепенно овладевают чужим языком или создают гибридные языковые конструкции. Правда, пока у меня нет сведений, что кому-то удалось освоить таким образом столько языков, сколько, по-видимому, знал Меццофанти.
Потеряв профессорскую должность, Меццофанти зарабатывал на жизнь, поддерживал родителей, а также сестру и ее семью, преподавая языки иностранцам и детям из богатых семей. Позже он работал на эти же семьи в качестве библиотекаря частных коллекций. Кроме того, много общался с посещавшими Болонью иностранцами. «Владельцы гостиниц обычно извещали меня о прибытии в наш город иностранцев, – рассказывал Меццофанти Манавиту. – Поэтому у меня появлялись прекрасные возможности учиться, разговаривая с приезжими, опрашивая их, делая записи, узнавая от них правила произношения».
Был ли Меццофанти одаренным человеком? Многое указывает, что он обладал природным талантом к освоению языков, и, судя по имеющимся описаниям, при всех различиях в начальной подготовке (если в его случае вообще можно вести речь о какой-либо подготовке) он добился значительно большего успеха, чем другие молодые люди его времени, также обладавшие блестящими способностями. Огромные массивы лингвистической информации ему пришлось обрабатывать в очень раннем возрасте. Кроме того, он, несомненно, обладал невероятной способностью к концентрации внимания и завидным упорством в достижении своих целей.
«Я взял себе за правило изучать все попадавшиеся мне новые грамматические конструкции и неизвестные слова, – рассказывал он. – Я постоянно заполнял голову новыми словами и при любой возможности общался со всеми приезжавшими в Болонью иностранцами, независимо от их ранга. Я старался извлечь из этого общения максимальную выгоду, совершенствуя свое произношение с одним собеседником и перенимая новые слова и выражения от другого».
На протяжении большей части своей жизни ученый священник Меццофанти выглядел худым и бледным. «Весь его вид, – заметил один писатель, – указывал на болезненность». Те, кто был с ним знаком в последние годы его жизни, характеризовали Меццофанти как «веселого старика». Миссис Поликсена Пейджет описала его следующим образом: «Небольшого роста, сухощавый и нездоровый на вид. Его лицо постоянно пребывало в движении, как у обезьяны». Его веки дергались. Некоторые полагают, что именно из-за этого тика его считали слабым и болезненным.
Он мало ел, никогда не пил вина, а спал всего по три часа в сутки. «Ночи он посвящал своим исследованиям, во время чего никогда, даже в самую холодную погоду, не позволял себе разжечь огонь, чтобы согреться», – писал один из его биографов. Никому не удавалось убедить его разжигать хотя бы небольшой переносной мангал – «скальдино» (или «скальден», как называют его в Болонье), которым обычно пользовались итальянские студенты. Из скромности он не позволял людям целовать его кольцо, хотя это обычная церемония приветствия кардинала. Трижды за свою жизнь он заболевал настолько тяжело, что признавался в происходящем в его голове «смешении языков». После одной из болезней на какое-то время даже забыл все изученные языки, кроме болонского. В его биографии нет записей, каким образом он сумел восстановить знания.
Меццофанти выполнял функции confessore dei forestieri – духовника для иностранцев, поскольку только он мог понять их покаяние. Однажды власти города пригласили его в тюремную камеру, где содержались двое заключенных иностранцев, которых должны были казнить на следующее утро. Никто не понимал их языка, и потому им грозило отправиться на небеса без отпущения грехов. Вернувшись домой, Меццофанти за ночь выучил их язык, чтобы уже утром принять покаяния заключенных и отпустить им грехи, прежде чем они отправились на виселицу.
Так гласит история.
В другой раз к Меццофанти обратилась женщина с просьбой помочь: ее горничная, которая говорила только на сардинском языке (которого не знал ни один священник в Болонье), хотела исповедоваться на Пасху. «Дайте мне две недели, – сказал Меццофанти, – и я буду знать сардинский». Женщина со смехом согласилась, и каждый день горничная по часу беседовала с Меццофанти. Через две недели он объявил, что знает сардинский достаточно, чтобы отпустить горничной грехи.
При своем первом погружении в архив Меццофанти я был поражен обилием содержащихся там разноязычных записей. Я не мог представить, как физически слабому человеку удалось расчистить грамматические конюшни. Однако при дальнейшем изучении документов в мою голову все чаще стали закрадываться сомнения. Чего-то не хватало – каких-то следов проведения пусть и чудесного, но все же обучения. Я не мог найти ни описания метода, ни инструкций, ни обрывков записей, относящихся к учебному процессу. Возможно, конечно, они были уничтожены как не представлявшие исторического интереса или просто не сохранились. Или, обладая феноменальной памятью, Меццофанти запоминал все новые слова с первого раза и держал свои методы в голове.
Позже я обнаружил кое-что, что заставило меня задуматься о том, как все происходило на самом деле.
Глава четвертая
Через несколько дней я мог уже более-менее сносно разбирать почерк Меццофанти, несмотря на то что греческие буквы у него сопровождались нервическими загогулинами, а китайские иероглифы распадались на части. Гораздо больше проблем для понимания создавали документы, авторами которых были современники кардинала. Складывалось ощущение, что многие из них писали, сидя на дереве и окунув в чернила куриную лапу.
В этой переписке я нашел свидетельства, которые, как я надеялся, не могут быть опровергнуты. В период с 1820 по 1840 г. Меццофанти получал письма, написанные на латинском, современном греческом, итальянском, английском, немецком, испанском, французском, португальском, русском, польском и арабском. Можно с уверенностью сказать, что каждое из них он прочел в оригинале, поскольку я не нашел переводов на итальянский или латынь. Кроме того, он писал и читал на голландском, турецком, венгерском и каталонском. Таким образом, можно утверждать, что речь идет о человеке, который пользовался по крайней мере пятнадцатью языками, используя четыре различных алфавита!
Тем не менее меня постепенно начали одолевать сомнения. Возможно, для того чтобы читать и писать, он нуждался в соответствующих словарях? У меня не было достаточно оснований, чтобы утверждать наверняка. Изобилие используемых языков, конечно, впечатляло. Получается, что Меццофанти мог читать и писать на любом нужном ему языке. Но как ему это удавалось? Как он сумел достичь столь высокой степени эффективности?
Держа в уме эти вопросы, я обратился к алгонкинской папке. Поскольку сам я американец, содержащиеся в ней документы заставили меня улыбнуться: первая докатившаяся до Европы во времена Меццофанти волна американской массовой культуры была представлена романами Джеймса Фенимора Купера «Кожаный чулок» и «Последний из могикан» – последний даже удостоился похвалы Меццофанти. Я пришел к выводу, что Меццофанти использовал эти произведения при изучении языка. В папке обнаружилось шестьдесят страниц с описанием алгонкинской грамматики, написанных не Меццофанти, наряду с записями алгонкинских слов и выражений, переведенными на итальянский и другие языки и написанными разными людьми – возможно, учителями кардинала.
Я уже упоминал, что при работе с архивом Меццофанти мне пришлось столкнуться с многоязычным винегретом. Должен сказать, что я читаю только на английском и романских языках, но опознать могу и другие. И вот, переключаясь с итальянских записей на португальские, я вдруг наткнулся на грамматику алгонкинского и множество разговорных фраз, написанных на алгонкинском с одной стороны листа и на французском с другой: Je te salue, mon fils. Te portes tu bien? As-tu fait un bon voyage? As-tu fait une bonne traversée?[10] Эта находка весьма меня порадовала: ведь это записи приветственных вопросов, которые Меццофанти учился задавать на алгонкинском. Возможно, они были нужны ему, чтобы разговаривать с новообращенными американцами.
Вместе с тем записи вызывали множество вопросов. Узнавал ли Меццофанти, как они выглядят на других языках? Если да, то, возможно, он использовал их в качестве шаблона при знакомстве с носителями языка. Такие вопросы обычно служат для вежливого поддержания разговора: Намерены ли вы посетить Неаполь? Как называется ваш родной город? Научитесь правильно произносить эти фразы, и мнение собеседника о вас вырастет до небес. Вам даже необязательно понимать ответы, можно просто кивать и переходить к следующему: Сколько вам лет?
Один из биографов Меццофанти утверждал, что тот владел алгонкинским в совершенстве (хотя он и не значился в списке из тридцати языков, которые кардинал вроде как знал лучше всего). Сам Меццофанти говорил, что узнал алгонкинский от миссионера, долгое время жившего в Америке. Однако из тех документов, которые мне удалось отыскать в его архиве, следует, что он мог разве что поверхностно болтать на алгонкинском с говорящими на этом языке гостями. Никаких более серьезных свидетельств. Только шаблон для достижения локальных целей.
Насколько ограниченными должны были быть познания Меццофанти в алгонкинском, чтобы мы могли смело вычеркнуть этот язык из списка? Можно ли признать найденные мной доказательства достаточными? И если да, не следует ли поставить под сомнение и некоторые другие языки, знание которых приписывается Меццофанти?
Прежде чем ответить на эти вопросы, я задумался: на каком языке должен быть написан текст, чтобы я мог читать его с такой же легкостью, как на английском? Ответ: на французском.
Следующей мыслью было: Но ведь я не знаю французского.
Затем: На каких еще языках я могу читать, не зная этих языков?
И наконец: Сколькими «кусочками языка» нужно обладать, чтобы можно было сложить из них что-то осмысленное?
Вопрос о необходимом количестве «кусочков языка» становится насущным, когда вы пытаетесь понять, сколько же все-таки языков знал и использовал Меццофанти. Поскольку он не оставил полного списка, эта тема является предметом давних споров. Пожалуй, первым человеком, который публично поднял этот вопрос, был Томас Уоттс, член Лондонского филологического общества и признанный эксперт во всем, что касается жизнедеятельности Меццофанти. Посредник между периодом романтизма, представителем которого являлся Меццофанти, и периодом развития эмпирической науки, которая занималась в том числе и исследованиями мозга, сам Уоттс, как говорили, читал на пятидесяти языках, включая китайский. Эссе Уоттса «Об экстраординарных лингвистических способностях кардинала Меццофанти», с которым он выступил перед коллегами по Филологическому обществу в 1852 году, содержало тщательно собранный и впервые представленный на английском языке список языков, которыми владел болонский кардинал.
Другим уважаемым экспертом в данной области был Чарльз Уильям Рассел, ирландский священник, ученый и президент Колледжа святого Патрика в городе Мэйнут (также известного как Мэйнутский колледж). Он дважды встречался с Меццофанти в Риме, а затем, в 1858 году, написал подробную биографию «Жизнь кардинала Меццофанти». Он же – автор научного исследования феномена Меццофанти, цель которого – отделить факты от вымысла, реальность от мифов.
Его книга – настоящее сокровище. На страницах мелькают имена членов королевской семьи, интеллектуалы, на каждой – захватывающие комментарии. Первые 120 посвящены известным полиглотам – монархам, миссионерам, исследователям и воинам, знавшим много языков. Большинство из них являлись представителями европейских стран. Среди них царь Митридат и некто сэр Уильям Джонс (1746–1794), служивший в Индии британский судья и филолог, который утверждал, что знает двадцать восемь языков. Отдельно рассматривались вундеркинды и полиглоты-самоучки, например британский путешественник Том Кориат (1577–1617), который, путешествуя по всей Европе и странам Восточного Средиземноморья, выучил итальянский, турецкий, арабский, персидский, хинди и, возможно, десятки других языков.
И над всем этим великолепием Рассел водрузил монументальную фигуру Меццофанти. «Имя кардинала Меццофанти должно стоять несоизмеримо выше даже самых великих из перечисленных людей… способности которых не идут ни в какое сравнение с его талантом», – писал он.
Дабы обезоружить скептиков, Рассел педантично составил список всех языков, которые знал Меццофанти. Что более важно, свои выводы он подкрепил свидетельствами современников. Кроме того, он позаимствовал у Уильяма Джонса классификацию, которую тот использовал для сортировки своих двадцати восьми языков по степени владения каждым[11]. В результате получилось примерно следующее.
Четырнадцать языков из арсенала Меццофанти Рассел поместил на самый нижний уровень. Это означало, что кардинал знал грамматику и лексику, но не был замечен в использовании санскрита, малайского, «тонкинского», кочин-китайского, тибетского, японского, исландского, саамского, «русинского», фризского, латышского, корнуэльского, кечуа и языка бимбарра. На семи он мог говорить и понимать: сингалезский, бирманский, японский, ирландский, гэльский, чиппева, делавэр и «некоторые языки народов Океании». Такой перечень лингвистической экзотики выглядит впечатляюще, однако простой математический расчет показывает, что в трети из всех семидесяти двух языков, владением которых его наградил Рассел, Меццофанти имел лишь фрагментарные знания.
Согласно собранным Расселом свидетельствам, познания Меццофанти в еще двух группах языков находились в зачаточном состоянии. Еще на одиннадцати он мог общаться, однако этот факт подтверждался слишком малым количеством свидетельств очевидцев, действительно способных оценить уровень его знаний (что позволяет нынешним исследователям предполагать, что Меццофанти мог знать еще несколько языков, о которых не имели представления его современники). К этой группе относились: курдский, грузинский, сербский, болгарский, «цыганский», «пегуанский», валлийский, ангольский, «мексиканский», «чилийский» и «перуанский». На девяти языках (сирийском, эфиопском, «амаринском», хиндустани, гуджарати, баскском, валашском, «калифорнийском» и алгонкинском) он «говорил не так хорошо… однако его произношение на каждом из этих языков, по крайней мере, описывалось как весьма совершенное», – писал Рассел.
В отношении еще тридцати языков Рассел и Уоттс сошлись во мнении: да, Меццофанти владел ими в совершенстве. «На этих языках он говорил свободно, без акцента и имел обширный словарный запас, – писал Рассел, – что является редким достижением для иностранца». Он определял «свободное владение» как способность говорить без перерыва (вне зависимости от смысла сказанного) и грамматически правильно. «Следует исходить из того, – пояснял Рассел, – что человек может быть признан по-настоящему хорошо владеющим иностранным языком лишь в случае, если образованные носители языка подтверждают: он говорит образно и без ошибок».
Со своей стороны, Уоттс описывал «совершенное владение» как «возможность говорить [на иностранном языке] бегло и правильно», что соответствует «знанию языка на одном уровне с большинством его носителей». Помимо идеального произношения Уоттс также отмечал, что речь кардинала была «высокодуховной и точной». По его мнению, именно разговорная речь являлась истинным мерилом знания языка.
По классификации Рассела, к числу названных выше тридцати языков относились: иврит, раввинский иврит, арабский, халдейский, коптский, древнеармянский, современный армянский, персидский, турецкий, албанский, мальтийский, греческий, новогреческий, латинский, итальянский, испанский, португальский, французский, немецкий, шведский, датский, голландский, фламандский[12], английский, иллирийский, русский, польский, чешский (богемский, как называл его Рассел), венгерский и китайский.
Интересно, что, согласно имеющимся свидетельствам, все эти тридцать языков он выучил до того, как ему исполнилось тридцать лет. Они представляли одиннадцать обширных языковых групп[13], пять из которых (романская, германская, славянская, греческая и семитская) обеспечили ему бо́льшую часть языковых приобретений. При наличии огромного опыта каждый язык становился вариацией основной темы, что позволяло Меццофанти выходить на все более высокий лингвистический уровень. Если он читал на перечисленных языках, ему приходилось иметь дело с шестью различными алфавитами (я не считаю китайский, поскольку знаю, что в изучении его алфавита Меццофанти постигла неудача).
В отношении общего количества известных кардиналу языков Уоттс и Рассел не смогли достичь консенсуса. Рассел утверждал, что Меццофанти знал семьдесят два языка, и это имело религиозный смысл: согласно легенде, именно столько языков возникло в результате падения Вавилонской башни. Уоттс оспаривал некоторые из источников, на которые ссылался Рассел, указывал на случаи дублирования и избавлялся от религиозного пафоса, снижая свою оценку до шестидесяти или шестидесяти одного языка. Но разногласия были поверхностными. Ни тот, ни другой ученый не подвергали сомнению достижения и славу Меццофанти, и, что интересно, ни один из них не ссылался на божественные силы в своих попытках дать объяснение его таланту. Даже Рассел, для которого личность Меццофанти стала христианским символом. Вот что важно: они оба согласились с тем, что тридцатью языками Меццофанти овладел в совершенстве.
В этой переписке я нашел свидетельства, которые, как я надеялся, не могут быть опровергнуты. В период с 1820 по 1840 г. Меццофанти получал письма, написанные на латинском, современном греческом, итальянском, английском, немецком, испанском, французском, португальском, русском, польском и арабском. Можно с уверенностью сказать, что каждое из них он прочел в оригинале, поскольку я не нашел переводов на итальянский или латынь. Кроме того, он писал и читал на голландском, турецком, венгерском и каталонском. Таким образом, можно утверждать, что речь идет о человеке, который пользовался по крайней мере пятнадцатью языками, используя четыре различных алфавита!
Тем не менее меня постепенно начали одолевать сомнения. Возможно, для того чтобы читать и писать, он нуждался в соответствующих словарях? У меня не было достаточно оснований, чтобы утверждать наверняка. Изобилие используемых языков, конечно, впечатляло. Получается, что Меццофанти мог читать и писать на любом нужном ему языке. Но как ему это удавалось? Как он сумел достичь столь высокой степени эффективности?
Держа в уме эти вопросы, я обратился к алгонкинской папке. Поскольку сам я американец, содержащиеся в ней документы заставили меня улыбнуться: первая докатившаяся до Европы во времена Меццофанти волна американской массовой культуры была представлена романами Джеймса Фенимора Купера «Кожаный чулок» и «Последний из могикан» – последний даже удостоился похвалы Меццофанти. Я пришел к выводу, что Меццофанти использовал эти произведения при изучении языка. В папке обнаружилось шестьдесят страниц с описанием алгонкинской грамматики, написанных не Меццофанти, наряду с записями алгонкинских слов и выражений, переведенными на итальянский и другие языки и написанными разными людьми – возможно, учителями кардинала.
Я уже упоминал, что при работе с архивом Меццофанти мне пришлось столкнуться с многоязычным винегретом. Должен сказать, что я читаю только на английском и романских языках, но опознать могу и другие. И вот, переключаясь с итальянских записей на португальские, я вдруг наткнулся на грамматику алгонкинского и множество разговорных фраз, написанных на алгонкинском с одной стороны листа и на французском с другой: Je te salue, mon fils. Te portes tu bien? As-tu fait un bon voyage? As-tu fait une bonne traversée?[10] Эта находка весьма меня порадовала: ведь это записи приветственных вопросов, которые Меццофанти учился задавать на алгонкинском. Возможно, они были нужны ему, чтобы разговаривать с новообращенными американцами.
Вместе с тем записи вызывали множество вопросов. Узнавал ли Меццофанти, как они выглядят на других языках? Если да, то, возможно, он использовал их в качестве шаблона при знакомстве с носителями языка. Такие вопросы обычно служат для вежливого поддержания разговора: Намерены ли вы посетить Неаполь? Как называется ваш родной город? Научитесь правильно произносить эти фразы, и мнение собеседника о вас вырастет до небес. Вам даже необязательно понимать ответы, можно просто кивать и переходить к следующему: Сколько вам лет?
Один из биографов Меццофанти утверждал, что тот владел алгонкинским в совершенстве (хотя он и не значился в списке из тридцати языков, которые кардинал вроде как знал лучше всего). Сам Меццофанти говорил, что узнал алгонкинский от миссионера, долгое время жившего в Америке. Однако из тех документов, которые мне удалось отыскать в его архиве, следует, что он мог разве что поверхностно болтать на алгонкинском с говорящими на этом языке гостями. Никаких более серьезных свидетельств. Только шаблон для достижения локальных целей.
Насколько ограниченными должны были быть познания Меццофанти в алгонкинском, чтобы мы могли смело вычеркнуть этот язык из списка? Можно ли признать найденные мной доказательства достаточными? И если да, не следует ли поставить под сомнение и некоторые другие языки, знание которых приписывается Меццофанти?
Прежде чем ответить на эти вопросы, я задумался: на каком языке должен быть написан текст, чтобы я мог читать его с такой же легкостью, как на английском? Ответ: на французском.
Следующей мыслью было: Но ведь я не знаю французского.
Затем: На каких еще языках я могу читать, не зная этих языков?
И наконец: Сколькими «кусочками языка» нужно обладать, чтобы можно было сложить из них что-то осмысленное?
Вопрос о необходимом количестве «кусочков языка» становится насущным, когда вы пытаетесь понять, сколько же все-таки языков знал и использовал Меццофанти. Поскольку он не оставил полного списка, эта тема является предметом давних споров. Пожалуй, первым человеком, который публично поднял этот вопрос, был Томас Уоттс, член Лондонского филологического общества и признанный эксперт во всем, что касается жизнедеятельности Меццофанти. Посредник между периодом романтизма, представителем которого являлся Меццофанти, и периодом развития эмпирической науки, которая занималась в том числе и исследованиями мозга, сам Уоттс, как говорили, читал на пятидесяти языках, включая китайский. Эссе Уоттса «Об экстраординарных лингвистических способностях кардинала Меццофанти», с которым он выступил перед коллегами по Филологическому обществу в 1852 году, содержало тщательно собранный и впервые представленный на английском языке список языков, которыми владел болонский кардинал.
Другим уважаемым экспертом в данной области был Чарльз Уильям Рассел, ирландский священник, ученый и президент Колледжа святого Патрика в городе Мэйнут (также известного как Мэйнутский колледж). Он дважды встречался с Меццофанти в Риме, а затем, в 1858 году, написал подробную биографию «Жизнь кардинала Меццофанти». Он же – автор научного исследования феномена Меццофанти, цель которого – отделить факты от вымысла, реальность от мифов.
Его книга – настоящее сокровище. На страницах мелькают имена членов королевской семьи, интеллектуалы, на каждой – захватывающие комментарии. Первые 120 посвящены известным полиглотам – монархам, миссионерам, исследователям и воинам, знавшим много языков. Большинство из них являлись представителями европейских стран. Среди них царь Митридат и некто сэр Уильям Джонс (1746–1794), служивший в Индии британский судья и филолог, который утверждал, что знает двадцать восемь языков. Отдельно рассматривались вундеркинды и полиглоты-самоучки, например британский путешественник Том Кориат (1577–1617), который, путешествуя по всей Европе и странам Восточного Средиземноморья, выучил итальянский, турецкий, арабский, персидский, хинди и, возможно, десятки других языков.
И над всем этим великолепием Рассел водрузил монументальную фигуру Меццофанти. «Имя кардинала Меццофанти должно стоять несоизмеримо выше даже самых великих из перечисленных людей… способности которых не идут ни в какое сравнение с его талантом», – писал он.
Дабы обезоружить скептиков, Рассел педантично составил список всех языков, которые знал Меццофанти. Что более важно, свои выводы он подкрепил свидетельствами современников. Кроме того, он позаимствовал у Уильяма Джонса классификацию, которую тот использовал для сортировки своих двадцати восьми языков по степени владения каждым[11]. В результате получилось примерно следующее.
Четырнадцать языков из арсенала Меццофанти Рассел поместил на самый нижний уровень. Это означало, что кардинал знал грамматику и лексику, но не был замечен в использовании санскрита, малайского, «тонкинского», кочин-китайского, тибетского, японского, исландского, саамского, «русинского», фризского, латышского, корнуэльского, кечуа и языка бимбарра. На семи он мог говорить и понимать: сингалезский, бирманский, японский, ирландский, гэльский, чиппева, делавэр и «некоторые языки народов Океании». Такой перечень лингвистической экзотики выглядит впечатляюще, однако простой математический расчет показывает, что в трети из всех семидесяти двух языков, владением которых его наградил Рассел, Меццофанти имел лишь фрагментарные знания.
Согласно собранным Расселом свидетельствам, познания Меццофанти в еще двух группах языков находились в зачаточном состоянии. Еще на одиннадцати он мог общаться, однако этот факт подтверждался слишком малым количеством свидетельств очевидцев, действительно способных оценить уровень его знаний (что позволяет нынешним исследователям предполагать, что Меццофанти мог знать еще несколько языков, о которых не имели представления его современники). К этой группе относились: курдский, грузинский, сербский, болгарский, «цыганский», «пегуанский», валлийский, ангольский, «мексиканский», «чилийский» и «перуанский». На девяти языках (сирийском, эфиопском, «амаринском», хиндустани, гуджарати, баскском, валашском, «калифорнийском» и алгонкинском) он «говорил не так хорошо… однако его произношение на каждом из этих языков, по крайней мере, описывалось как весьма совершенное», – писал Рассел.
В отношении еще тридцати языков Рассел и Уоттс сошлись во мнении: да, Меццофанти владел ими в совершенстве. «На этих языках он говорил свободно, без акцента и имел обширный словарный запас, – писал Рассел, – что является редким достижением для иностранца». Он определял «свободное владение» как способность говорить без перерыва (вне зависимости от смысла сказанного) и грамматически правильно. «Следует исходить из того, – пояснял Рассел, – что человек может быть признан по-настоящему хорошо владеющим иностранным языком лишь в случае, если образованные носители языка подтверждают: он говорит образно и без ошибок».
Со своей стороны, Уоттс описывал «совершенное владение» как «возможность говорить [на иностранном языке] бегло и правильно», что соответствует «знанию языка на одном уровне с большинством его носителей». Помимо идеального произношения Уоттс также отмечал, что речь кардинала была «высокодуховной и точной». По его мнению, именно разговорная речь являлась истинным мерилом знания языка.
По классификации Рассела, к числу названных выше тридцати языков относились: иврит, раввинский иврит, арабский, халдейский, коптский, древнеармянский, современный армянский, персидский, турецкий, албанский, мальтийский, греческий, новогреческий, латинский, итальянский, испанский, португальский, французский, немецкий, шведский, датский, голландский, фламандский[12], английский, иллирийский, русский, польский, чешский (богемский, как называл его Рассел), венгерский и китайский.
Интересно, что, согласно имеющимся свидетельствам, все эти тридцать языков он выучил до того, как ему исполнилось тридцать лет. Они представляли одиннадцать обширных языковых групп[13], пять из которых (романская, германская, славянская, греческая и семитская) обеспечили ему бо́льшую часть языковых приобретений. При наличии огромного опыта каждый язык становился вариацией основной темы, что позволяло Меццофанти выходить на все более высокий лингвистический уровень. Если он читал на перечисленных языках, ему приходилось иметь дело с шестью различными алфавитами (я не считаю китайский, поскольку знаю, что в изучении его алфавита Меццофанти постигла неудача).
В отношении общего количества известных кардиналу языков Уоттс и Рассел не смогли достичь консенсуса. Рассел утверждал, что Меццофанти знал семьдесят два языка, и это имело религиозный смысл: согласно легенде, именно столько языков возникло в результате падения Вавилонской башни. Уоттс оспаривал некоторые из источников, на которые ссылался Рассел, указывал на случаи дублирования и избавлялся от религиозного пафоса, снижая свою оценку до шестидесяти или шестидесяти одного языка. Но разногласия были поверхностными. Ни тот, ни другой ученый не подвергали сомнению достижения и славу Меццофанти, и, что интересно, ни один из них не ссылался на божественные силы в своих попытках дать объяснение его таланту. Даже Рассел, для которого личность Меццофанти стала христианским символом. Вот что важно: они оба согласились с тем, что тридцатью языками Меццофанти овладел в совершенстве.