Определившись с ответами на некоторые вопросы, я тут же начал задавать себе следующие. Был ли Меццофанти человеком, единственным в своем роде? Или другие, ему подобные, живут и сегодня, где-нибудь среди нас?
Часть вторая
Глава пятая
Глава шестая
Часть вторая
ПРИБЛИЖЕНИЕ: В поисках гиперполиглотов
Глава пятая
Перед выходом на пенсию Дик Хадсон, профессор лингвистики Университетского колледжа в Лондоне, задался вопросом: кто изучил самое большое количество языков? В середине 1990-х он послал этот вопрос на популярный среди ученых-лингвистов форум LINGUIST List. В шквале ответных сообщений упоминались имена известных гиперполиглотов прошлого, в том числе Джузеппе Меццофанти. Многие выражали сомнения, что верхний предел в количестве изученных языков может быть очень высоким. Вопрос оставался открытым во всех отношениях, являясь стихийным экспериментом, результаты которого никогда не анализировались.
Пару лет спустя Дик Хадсон получил электронное письмо, начинавшееся так: «Сэр, для начала позвольте мне извиниться, что побеспокоил вас, но я увидел написанную вами статью и не мог не ответить». Автор письма, N, наткнулся на сообщение Хадсона и решил рассказать о том, что его дед, сицилиец, никогда не учившийся в школе, изучал языки с такой потрясающей легкостью, что к концу жизни разговаривал на семидесяти, а читать и писать мог на пятидесяти шести[20]. Деду N было двадцать, когда он переехал в Нью-Йорк в 1910 году. Он устроился там железнодорожным грузчиком, что позволило ему общаться с путешественниками, разговаривающими на большом количестве разных языков. N говорил, что однажды наблюдал, как его дед переводит газету на три языка с листа.
В 1950 году, когда N было десять, он сопровождал своего деда в шестимесячном кругосветном плавании. В каком бы порту они ни остановились, его дед знал местный язык. Они побывали в Венесуэле, Аргентине, Норвегии, Великобритании, Португалии, Италии, Греции, Турции, Сирии, Египте, Ливии, Марокко, Южной Африке, Пакистане, Индии, Таиланде, Малайзии, Индонезии, Австралии, на Филиппинах, в Гонконге и Японии. Если предположить, что дед разговаривал на местном языке в каждом порту, он должен был знать как минимум семнадцать языков (включая английский); впрочем, в письме не упоминалось, насколько хорошо он мог говорить на каждом из них.
Еще удивительнее утверждение N о том, что в его семье такой дар – не исключение. «Через каждые три или четыре поколения встречается член семьи, обладавший способностью легко выучить множество языков», – писал он. Его дед однажды рассказал N, что отец деда и двоюродный дед могли говорить на более чем ста языках.
Важность этого сообщения не вызывала сомнений. Влияние генетики на владение языками, в особенности унаследование лингвистических способностей, представляет собой широкое поле для исследований. В 1990-х годах была опубликована замечательная работа, в которой рассматривалась семья, у каждого из членов которой был одинаковый мутировавший ген. Могло ли это служить связующим звеном, ведущим к появлению исключительных способностей? Можно ли говорить о существовании гена гиперполиглотства?
С разрешения N Хадсон передал его письмо в LINGUIST. Узрев необходимость в более подходящем наименовании людей, знающих много языков, Хадсон выбрал термин гиперполиглот. Термин «многоязычный» казался не слишком точным, а «полиглот» – чересчур заурядным. Гиперполиглот, по определению Хадсона, – это человек, говорящий на шести и более языках. Хадсон считал многоязычными такие сообщества, где любой человек, а не только отдельные индивиды, знает до пяти языков. Таким образом, Хадсон обосновал, что человек, владеющий шестью языками и более, должен быть незаурядным. Такие люди не просто полиглоты – они гиперполиглоты.
Гиперполиглоты привлекли внимание Хадсона тем, что их способности выходили за рамки лингвистической теории. Никто никогда не обращался к данному вопросу, за исключением одного известного ему случая – исследования человека по имени Кристофер, знающего двадцать языков и имеющего существенные нарушения функций мозга. К сожалению, N перестал выходить на связь вскоре после того, как его письмо было опубликовано.
Если вы полагаете, что язык – это врожденная и сугубо человеческая особенность, то вопрос о том, сколько языков может выучить человек, выглядит тривиальным. Так как изучение одного языка само по себе является чудом эволюции, изучение многих – это уже перебор. Лингвистический гений заслуживает примерно столько же внимания, сколько марафонец: похвалу и уважение за предельное использование человеческих возможностей, но не научный интерес, который вызовет, допустим, человек, умеющий дышать под водой или взлетать при взмахе рук.
Если бы философа, проповедующего врожденные идеи, прижали к стенке и заставили объяснить феномен гиперполиглотства, он, возможно, ответил бы, что мозг любого новорожденного ребенка оснащен изначальной универсальной грамматикой, эдакой периодической таблицей языков, содержащей основные свойства всех существующих языков и их особенности. Контакт с реальным языком (или языками) приводит в движение некоторые элементы этой таблицы, в то время как оставшиеся неиспользованными исчезают. Так как все языки на планете имеют ограниченное количество уникальных отличий, даже взрослый смог бы освоить их, будь у него достаточно времени. Теоретически в количестве изученных языков предела быть не может. Если большинство людей не используют свои языковые возможности, это всего лишь означает, что они предпочитают резать китовый ус, выращивать идеальную орхидею или лежать на пляже.
Находящиеся по другую сторону теоретической баррикады приверженцы эмерджентизма[21] видят изучение языков не как врожденную способность, а как поведение, вытекающее из ряда более простых, наложенных друг на друга когнитивных навыков. В определенные моменты развития ребенка подобные навыки обогащаются знаниями, которые возводят их на новый уровень сложности. По этой причине первичные грамматические навыки не заложены в мозгу ребенка: мозг затем сам по мере необходимости заполняет пробелы. Итак, приверженец эмерджентизма объяснит феномен гиперполиглотства примерно следующим образом: люди с талантом к изучению языков должны очень легко узнавать и выделять грамматические структуры. Конечно, это требует некой доли интуиции. Но вот загвоздка: с какого момента выделение грамматических структур становится знанием языка? И как можно избежать влияния ранее изученных языков на этот процесс или использовать знание для того, чтобы облегчить изучение следующих?
Тем временем лингвистика, которая в ее прикладном аспекте занимается ликбезом и обучением иностранным языкам, разработала понятие «предрасположенности» к изучению языков. Для этого необходимо было измерить, насколько быстро студент сможет обучиться дополнительному языку. Так как эта концепция была впервые разработана в 1950-х годах, предрасположенность определялась в четырех областях: насколько хорошо человек может воспроизводить звуки, различать грамматические структуры, создавать предложения на основе того, что он анализирует, и понимать связи слов из двух языков.
При этом понятие предрасположенности не имело отношения к гиперполиглотству. Огромное количество исследований, посвященных предрасположенности, было проведено в языковых учебных заведениях Вашингтона (и других крупных городов США), где объектом интереса становились люди, изучившие один язык достаточно хорошо для шпионской деятельности и дипломатической службы. Впрочем, столь массовый охват едва ли представляет интерес.
Даже если гиперполиглотов изучали бы сквозь призму предрасположенности, следовало бы учесть тот факт, что у самой этой концепции есть несовершенства. Например, по результатам стандартизированных тестов можно скорее оценить успеваемость студентов по отдельным предметам, чем уровень способности использовать язык в жизненных ситуациях. По ним также невозможно понять, насколько свободно человек, в конечном счете, сможет овладеть языком: высокая предрасположенность вовсе не гарантирует, что способности не иссякнут в самом начале. Еще важнее отсутствие единого мнения о том, из чего состоит предрасположенность, насколько ее можно развивать и какая ее часть является врожденной. К тому же применение подобного подхода сродни закладке в учебных заведениях бомбы замедленного действия: выявление высокой предрасположенности подразумевает существование низкой, что, в свою очередь, означает насаждение неравенства среди обучающихся. Если вдруг выяснится, что поразительная способность к языкам чаще проявляется у людей определенного пола, сословия, конкретной расы, это будет выглядеть так, будто вы упрочиваете стереотипы. Гораздо безопаснее предположить, что студенты имеют одинаковую базу знаний, и учить всех с соответствующим единообразием.
Хадсон оказался в тупике. Поскольку уникальные достижения в изучении языков нельзя объяснить мистически – божественным даром или договором с дьяволом, – приходится озадачиваться поиском другого объяснения способности некоторых людей быстрее других усваивать и использовать языки. Возможно, они умеют лучше различать оттенки смыслов и точнее имитировать звуки. Лидеры по этой части считаются профессионалами. И все же некоторые заходят гораздо дальше. Как это объяснить?
Общаясь со мной по электронной почте и по телефону, Хадсон упомянул, что он усиленно работал над изучением языков перед тем, как отправиться в те места, где эти языки являются основными. Обычно он справлялся с поставленной задачей, однако по возвращении домой обнаруживал, что его способности неизбежно и стремительно ухудшались. Другие учились быстрее и дольше удерживали в голове знания. Каким образом гиперполиглотам удается сохранять свои языковые навыки? Могут ли обычные люди, изучающие языки, добиться такого же результата?
Помимо этого, Хадсон был обеспокоен негативной тенденцией в обучении иностранным языкам в Великобритании. Политики читали британцам лекции по изучению языков, чтобы те могли получить работу в Евросоюзе, в то время как университеты, заметив, что количество абитуриентов сократилось, закрывали языковые кафедры. Более того, правительство постоянно отправляло за границу преподавателей английского языка, учебники и программы курсов, помогая стране зарабатывать 1,3 миллиарда фунтов стерлингов в год. Другими словами, обучение языкам было направлено на жителей других стран, получавших затем возможность конкурировать с британцами за рабочие места. Ирония происходящего была усилена тем фактом, что к 2005 году благодаря иммигрантам Лондон стал городом, жители которого говорили как минимум на 307 языках, превратившись из столицы моноязычной страны (одной из немногих в Евросоюзе) в самый многоязычный город на планете. Новый подход к обучению иностранным языкам был необходим как никогда раньше.
В это время в Соединенных Штатах нехватка экспертов по языкам в разведывательных службах привела к тому, что надвигающаяся угроза в виде террористической атаки, случившейся 11 сентября 2001 года, была раскрыта слишком поздно. Вырабатывая план по борьбе с терроризмом, правительство США оказывалось в затруднительном положении: нежелание допустить к участию в расследовании бывших иммигрантов (в особенности выходцев из тех же стран, где Аль-Каида вербовала своих сторонников) привело к дефициту экспертов-лингвистов, столь необходимых для выполнения ряда поставленных задач по обеспечению государственной безопасности. Вкупе с отсутствием необходимости в мирное время создавать лингвистические команды эти тенденции привели к истощению некоторых важнейших ресурсов страны: стало меньше специалистов, свободно владеющих языками и знающих иностранную культуру. Профессионалы давно предупреждали о такой опасности; в 1980 году сенатор Пол Саймон опубликовал проникнутую болью иеремиаду «Американец, лишившийся дара речи: противостояние кризису иностранных языков». Финансовая поддержка такой нематериальной сферы, как язык, могла быть простимулирована только кризисом.
Однако корни проблемы гораздо глубже. В неспособности подготовить достаточное количество специалистов по иностранным языкам для правительства и сферы бизнеса обвинили систему образования. Успех в изучении языков всегда считался результатом «самоформирования»: как правило, это заслуга отдельного индивида. Подобный взгляд на вещи возводил барьер между преподавателями и учениками, мешая поддерживать эффективность их усилий и гибкость мышления. Он также сводил на нет возможность быть полезными для страны, что являлось основной целью обучения языкам. Результатом стала полная неспособность системы образования подготовить в обществе благоприятную почву для изучения иностранных языков.
По мнению Хадсона, культурная слепота, социальная инертность и политическое бездействие преграждают путь к изучению языков, которое необходимо и британцам, и американцам. Возможно, методы «олимпийских чемпионов» по изучению языков могли бы подсказать дальнейшие действия, считал Хадсон. «Если бы мы поняли, как наиболее успешные ученики добиваются своих успехов, – сказал он мне, – мы, вероятно, лучше бы знали, как научить обычных людей говорить на большем количестве языков».
Было ли это ключом к разгадке? Хадсону нужно было встретиться с некоторыми чемпионами в изучении языков, чтобы это выяснить.
Пару лет спустя Дик Хадсон получил электронное письмо, начинавшееся так: «Сэр, для начала позвольте мне извиниться, что побеспокоил вас, но я увидел написанную вами статью и не мог не ответить». Автор письма, N, наткнулся на сообщение Хадсона и решил рассказать о том, что его дед, сицилиец, никогда не учившийся в школе, изучал языки с такой потрясающей легкостью, что к концу жизни разговаривал на семидесяти, а читать и писать мог на пятидесяти шести[20]. Деду N было двадцать, когда он переехал в Нью-Йорк в 1910 году. Он устроился там железнодорожным грузчиком, что позволило ему общаться с путешественниками, разговаривающими на большом количестве разных языков. N говорил, что однажды наблюдал, как его дед переводит газету на три языка с листа.
В 1950 году, когда N было десять, он сопровождал своего деда в шестимесячном кругосветном плавании. В каком бы порту они ни остановились, его дед знал местный язык. Они побывали в Венесуэле, Аргентине, Норвегии, Великобритании, Португалии, Италии, Греции, Турции, Сирии, Египте, Ливии, Марокко, Южной Африке, Пакистане, Индии, Таиланде, Малайзии, Индонезии, Австралии, на Филиппинах, в Гонконге и Японии. Если предположить, что дед разговаривал на местном языке в каждом порту, он должен был знать как минимум семнадцать языков (включая английский); впрочем, в письме не упоминалось, насколько хорошо он мог говорить на каждом из них.
Еще удивительнее утверждение N о том, что в его семье такой дар – не исключение. «Через каждые три или четыре поколения встречается член семьи, обладавший способностью легко выучить множество языков», – писал он. Его дед однажды рассказал N, что отец деда и двоюродный дед могли говорить на более чем ста языках.
Важность этого сообщения не вызывала сомнений. Влияние генетики на владение языками, в особенности унаследование лингвистических способностей, представляет собой широкое поле для исследований. В 1990-х годах была опубликована замечательная работа, в которой рассматривалась семья, у каждого из членов которой был одинаковый мутировавший ген. Могло ли это служить связующим звеном, ведущим к появлению исключительных способностей? Можно ли говорить о существовании гена гиперполиглотства?
С разрешения N Хадсон передал его письмо в LINGUIST. Узрев необходимость в более подходящем наименовании людей, знающих много языков, Хадсон выбрал термин гиперполиглот. Термин «многоязычный» казался не слишком точным, а «полиглот» – чересчур заурядным. Гиперполиглот, по определению Хадсона, – это человек, говорящий на шести и более языках. Хадсон считал многоязычными такие сообщества, где любой человек, а не только отдельные индивиды, знает до пяти языков. Таким образом, Хадсон обосновал, что человек, владеющий шестью языками и более, должен быть незаурядным. Такие люди не просто полиглоты – они гиперполиглоты.
Гиперполиглоты привлекли внимание Хадсона тем, что их способности выходили за рамки лингвистической теории. Никто никогда не обращался к данному вопросу, за исключением одного известного ему случая – исследования человека по имени Кристофер, знающего двадцать языков и имеющего существенные нарушения функций мозга. К сожалению, N перестал выходить на связь вскоре после того, как его письмо было опубликовано.
Если вы полагаете, что язык – это врожденная и сугубо человеческая особенность, то вопрос о том, сколько языков может выучить человек, выглядит тривиальным. Так как изучение одного языка само по себе является чудом эволюции, изучение многих – это уже перебор. Лингвистический гений заслуживает примерно столько же внимания, сколько марафонец: похвалу и уважение за предельное использование человеческих возможностей, но не научный интерес, который вызовет, допустим, человек, умеющий дышать под водой или взлетать при взмахе рук.
Если бы философа, проповедующего врожденные идеи, прижали к стенке и заставили объяснить феномен гиперполиглотства, он, возможно, ответил бы, что мозг любого новорожденного ребенка оснащен изначальной универсальной грамматикой, эдакой периодической таблицей языков, содержащей основные свойства всех существующих языков и их особенности. Контакт с реальным языком (или языками) приводит в движение некоторые элементы этой таблицы, в то время как оставшиеся неиспользованными исчезают. Так как все языки на планете имеют ограниченное количество уникальных отличий, даже взрослый смог бы освоить их, будь у него достаточно времени. Теоретически в количестве изученных языков предела быть не может. Если большинство людей не используют свои языковые возможности, это всего лишь означает, что они предпочитают резать китовый ус, выращивать идеальную орхидею или лежать на пляже.
Находящиеся по другую сторону теоретической баррикады приверженцы эмерджентизма[21] видят изучение языков не как врожденную способность, а как поведение, вытекающее из ряда более простых, наложенных друг на друга когнитивных навыков. В определенные моменты развития ребенка подобные навыки обогащаются знаниями, которые возводят их на новый уровень сложности. По этой причине первичные грамматические навыки не заложены в мозгу ребенка: мозг затем сам по мере необходимости заполняет пробелы. Итак, приверженец эмерджентизма объяснит феномен гиперполиглотства примерно следующим образом: люди с талантом к изучению языков должны очень легко узнавать и выделять грамматические структуры. Конечно, это требует некой доли интуиции. Но вот загвоздка: с какого момента выделение грамматических структур становится знанием языка? И как можно избежать влияния ранее изученных языков на этот процесс или использовать знание для того, чтобы облегчить изучение следующих?
Тем временем лингвистика, которая в ее прикладном аспекте занимается ликбезом и обучением иностранным языкам, разработала понятие «предрасположенности» к изучению языков. Для этого необходимо было измерить, насколько быстро студент сможет обучиться дополнительному языку. Так как эта концепция была впервые разработана в 1950-х годах, предрасположенность определялась в четырех областях: насколько хорошо человек может воспроизводить звуки, различать грамматические структуры, создавать предложения на основе того, что он анализирует, и понимать связи слов из двух языков.
При этом понятие предрасположенности не имело отношения к гиперполиглотству. Огромное количество исследований, посвященных предрасположенности, было проведено в языковых учебных заведениях Вашингтона (и других крупных городов США), где объектом интереса становились люди, изучившие один язык достаточно хорошо для шпионской деятельности и дипломатической службы. Впрочем, столь массовый охват едва ли представляет интерес.
Даже если гиперполиглотов изучали бы сквозь призму предрасположенности, следовало бы учесть тот факт, что у самой этой концепции есть несовершенства. Например, по результатам стандартизированных тестов можно скорее оценить успеваемость студентов по отдельным предметам, чем уровень способности использовать язык в жизненных ситуациях. По ним также невозможно понять, насколько свободно человек, в конечном счете, сможет овладеть языком: высокая предрасположенность вовсе не гарантирует, что способности не иссякнут в самом начале. Еще важнее отсутствие единого мнения о том, из чего состоит предрасположенность, насколько ее можно развивать и какая ее часть является врожденной. К тому же применение подобного подхода сродни закладке в учебных заведениях бомбы замедленного действия: выявление высокой предрасположенности подразумевает существование низкой, что, в свою очередь, означает насаждение неравенства среди обучающихся. Если вдруг выяснится, что поразительная способность к языкам чаще проявляется у людей определенного пола, сословия, конкретной расы, это будет выглядеть так, будто вы упрочиваете стереотипы. Гораздо безопаснее предположить, что студенты имеют одинаковую базу знаний, и учить всех с соответствующим единообразием.
Хадсон оказался в тупике. Поскольку уникальные достижения в изучении языков нельзя объяснить мистически – божественным даром или договором с дьяволом, – приходится озадачиваться поиском другого объяснения способности некоторых людей быстрее других усваивать и использовать языки. Возможно, они умеют лучше различать оттенки смыслов и точнее имитировать звуки. Лидеры по этой части считаются профессионалами. И все же некоторые заходят гораздо дальше. Как это объяснить?
Общаясь со мной по электронной почте и по телефону, Хадсон упомянул, что он усиленно работал над изучением языков перед тем, как отправиться в те места, где эти языки являются основными. Обычно он справлялся с поставленной задачей, однако по возвращении домой обнаруживал, что его способности неизбежно и стремительно ухудшались. Другие учились быстрее и дольше удерживали в голове знания. Каким образом гиперполиглотам удается сохранять свои языковые навыки? Могут ли обычные люди, изучающие языки, добиться такого же результата?
Помимо этого, Хадсон был обеспокоен негативной тенденцией в обучении иностранным языкам в Великобритании. Политики читали британцам лекции по изучению языков, чтобы те могли получить работу в Евросоюзе, в то время как университеты, заметив, что количество абитуриентов сократилось, закрывали языковые кафедры. Более того, правительство постоянно отправляло за границу преподавателей английского языка, учебники и программы курсов, помогая стране зарабатывать 1,3 миллиарда фунтов стерлингов в год. Другими словами, обучение языкам было направлено на жителей других стран, получавших затем возможность конкурировать с британцами за рабочие места. Ирония происходящего была усилена тем фактом, что к 2005 году благодаря иммигрантам Лондон стал городом, жители которого говорили как минимум на 307 языках, превратившись из столицы моноязычной страны (одной из немногих в Евросоюзе) в самый многоязычный город на планете. Новый подход к обучению иностранным языкам был необходим как никогда раньше.
В это время в Соединенных Штатах нехватка экспертов по языкам в разведывательных службах привела к тому, что надвигающаяся угроза в виде террористической атаки, случившейся 11 сентября 2001 года, была раскрыта слишком поздно. Вырабатывая план по борьбе с терроризмом, правительство США оказывалось в затруднительном положении: нежелание допустить к участию в расследовании бывших иммигрантов (в особенности выходцев из тех же стран, где Аль-Каида вербовала своих сторонников) привело к дефициту экспертов-лингвистов, столь необходимых для выполнения ряда поставленных задач по обеспечению государственной безопасности. Вкупе с отсутствием необходимости в мирное время создавать лингвистические команды эти тенденции привели к истощению некоторых важнейших ресурсов страны: стало меньше специалистов, свободно владеющих языками и знающих иностранную культуру. Профессионалы давно предупреждали о такой опасности; в 1980 году сенатор Пол Саймон опубликовал проникнутую болью иеремиаду «Американец, лишившийся дара речи: противостояние кризису иностранных языков». Финансовая поддержка такой нематериальной сферы, как язык, могла быть простимулирована только кризисом.
Однако корни проблемы гораздо глубже. В неспособности подготовить достаточное количество специалистов по иностранным языкам для правительства и сферы бизнеса обвинили систему образования. Успех в изучении языков всегда считался результатом «самоформирования»: как правило, это заслуга отдельного индивида. Подобный взгляд на вещи возводил барьер между преподавателями и учениками, мешая поддерживать эффективность их усилий и гибкость мышления. Он также сводил на нет возможность быть полезными для страны, что являлось основной целью обучения языкам. Результатом стала полная неспособность системы образования подготовить в обществе благоприятную почву для изучения иностранных языков.
По мнению Хадсона, культурная слепота, социальная инертность и политическое бездействие преграждают путь к изучению языков, которое необходимо и британцам, и американцам. Возможно, методы «олимпийских чемпионов» по изучению языков могли бы подсказать дальнейшие действия, считал Хадсон. «Если бы мы поняли, как наиболее успешные ученики добиваются своих успехов, – сказал он мне, – мы, вероятно, лучше бы знали, как научить обычных людей говорить на большем количестве языков».
Было ли это ключом к разгадке? Хадсону нужно было встретиться с некоторыми чемпионами в изучении языков, чтобы это выяснить.
Глава шестая
На протяжении нескольких последующих лет Хадсон периодически присылал мне по электронной почте имена вновь открытых им гиперполиглотов. «Вы слышали когда-нибудь о Гарольде Уильямсе?» Я отвечал ему, что слышал (Уильямс был журналистом из Новой Зеландии, знающим, по слухам, пятьдесят восемь языков). «А как насчет Джорджа Кэмпбелла?» Да, он был шотландским ученым, который мог «свободно говорить и писать на как минимум сорока четырех языках и практически использовать, пожалуй, еще двадцать», – гласил посвященный ему некролог в Washington Post.
Вскоре выявилась проблема: Хадсон не мог указать мне ни на одного ныне живущего гиперполиглота, поскольку он перестал их находить. В этом плане мы с ним оказались в одинаковом положении. В тот период в сети было очень небольшое количество упоминаний о них. Сейчас на YouTube можно с легкостью найти видео с людьми, выпаливающими сообщения на восьми или десяти языках, но когда я начал свое исследование, я мог только надеяться на появление подобных виртуальных сообществ; да и в Википедии статей об известных полиглотах тогда еще не писали и не обсуждали.
Периодически возникало ощущение бессилия от осознания того, что в современной научной литературе тема гиперполиглотства практически не затрагивается, за исключением исследований десятилетней давности, которые касались мозговых травм или болезней, ухудшающих знание иностранных языков. Наиболее удачный пример был приведен А. Ляйшнером в статье 1948 года, написанной по-немецки: в ней он упоминает Георга Сауэрвайна (1831–1904), немца, который, вероятно, говорил и писал на двадцати шести языках (впрочем, «в остальном он был бездарностью», язвительно добавлял Ляйшнер). Остальных пациентов автор статьи называл «очень талантливыми». Он пытался понять принципы, по которым языки распределялись в мозгу человека, исследуя, знание каких языков ухудшалось вследствие мозговых повреждений. Создавалось впечатление, что гиперполиглоты интересовали исследователей лишь тогда, когда переставали таковыми быть.
Вскоре выявилась проблема: Хадсон не мог указать мне ни на одного ныне живущего гиперполиглота, поскольку он перестал их находить. В этом плане мы с ним оказались в одинаковом положении. В тот период в сети было очень небольшое количество упоминаний о них. Сейчас на YouTube можно с легкостью найти видео с людьми, выпаливающими сообщения на восьми или десяти языках, но когда я начал свое исследование, я мог только надеяться на появление подобных виртуальных сообществ; да и в Википедии статей об известных полиглотах тогда еще не писали и не обсуждали.
Периодически возникало ощущение бессилия от осознания того, что в современной научной литературе тема гиперполиглотства практически не затрагивается, за исключением исследований десятилетней давности, которые касались мозговых травм или болезней, ухудшающих знание иностранных языков. Наиболее удачный пример был приведен А. Ляйшнером в статье 1948 года, написанной по-немецки: в ней он упоминает Георга Сауэрвайна (1831–1904), немца, который, вероятно, говорил и писал на двадцати шести языках (впрочем, «в остальном он был бездарностью», язвительно добавлял Ляйшнер). Остальных пациентов автор статьи называл «очень талантливыми». Он пытался понять принципы, по которым языки распределялись в мозгу человека, исследуя, знание каких языков ухудшалось вследствие мозговых повреждений. Создавалось впечатление, что гиперполиглоты интересовали исследователей лишь тогда, когда переставали таковыми быть.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента