Майкл Маршалл Смит. Из сборника "Как ты там, Энди?"

- Мне теперь лучше. Сейчас я совсем оправлюсь.
Толпа начала расходиться. Инкассатор перешел улицу и забрался в кабину
своей потрепанной машины.
Он немного помедлил, наблюдая за девушкой. Она поблагодарила толстуху и
побрела к трамвайной остановке. Там она стала, прислонившись к кирпичной
стене.
Инкассатор включил мотор я повернул руль. Он подъехал к девушке.
- Не подвезти ли вас домой?
- Пожалуйста, - сказала девушка. - Мне нехорошо.
Он открыл дверцу, и девушка уселась возле него.
- Я стояла на солнцепеке, - объяснила она, - и почувствовала себя
плохо, но не успела дойти до стены.
- Вот так оно и случается, - сказал инкассатор. - Сразу подступит, и не
заметишь. Вы где живете?
- На Веллингтон-стрит.
- За Джонсон-стрит?
- Да.
На Веллингтон-стрит он спросил:
- А теперь куда?
- К тому дому с коричневым забором.
Он подъехал к калитке.
- Большое вам спасибо, - сказала девушка. - Не знаю, что бы я делала...
И надо же, чтобы такое несчастье приключилось... А эти люди... такие
противные... ужасно. Но вы добрый, вы не такой, как они.
- Ну, что там, пустяки, - сказал инкассатор поспешно. Ему стало
неловко.
Он смотрел, как она идет к калитке, и почему-то чувствовал себя
предателем. Она открыла калитку и, обернувшись, помахала ему.
- Послушайте! - крикнул он, высовываясь из кабины. - А я ведь тоже
стоял вместе со всеми!..


^TМОЯ ПТИЦА^U

Перевод М. Михелевич

Тьма была совсем не безмолвной. Над гладью болотных вод далеко
разносились шорохи, всплески, утиное кряканье, торопливое хлопанье крыльев.
Перекликались между собою лебеди, а кулики, проносясь над самой водой, звали
птиц, которые расположились на песчаной косе, отделявшей болото от залива.
Повсюду над болотом и над окружавшими его зарослями стлался запах
водорослей, тростника и ползучих корней.
Миновала полночь, близилось утро - первое утро сезона охоты на уток.
Дэн Люси, инспектор Управления рыболовства и охоты, еще накануне прибыл в
Уирриби на своем служебном грузовичке. Весь день он осматривал болотные
угодья, готовясь к предстоящему приезду охотников.
Болотные угодья были разделены на два участка, из которых один являлся
заповедником местной болотной птицы. Охотникам вход сюда был запрещен, и
водоплавающая птица могла тут жить на покое и выводить птенцов. Остальная
территория, известная под названием Большого болота, на три месяца в году
отдавалась охотникам. Этот период они называли "утиным сезоном".
Большое болото отделялось от заповедника гатью. Во время открытого
сезона охотники могли сколько угодно бродить по Большому болоту, но заходить
за гать уже не имели права. Эта полоска земли была границе двух владений: в
одном царил мир, в другом бушевала война.
Обязанностью Дэна было не допускать вторжения охотников в заповедник и
стрельбы по запретной дичи.
Во время закрытого сезона под запретом находились все утки, но, даже
когда Управление рыболовства и охоты разрешало открыть "утиный сезон",
по-прежнему запрещалось бить птиц редких видов, которые и так постепенно
вымирали. Нарушавших это правило ждали штраф и конфискация оружия.
Стоя у своего грузовичка, Дэн Люси следил за фарами машин,
приближавшихся к площадке в той части болота, где охота была разрешена.
Почти целый год охранял он уток от вооруженного человека. Лунными
ночами он обходил дозором лесные болота, иной раз крадучись пробираясь на
выстрел браконьера; по пояс в воде, вброд, продирался он сквозь густые
заросли к птичьим гнездам, разглядывал оставленные вспугнутыми птицами еще
теплые яйца; смотрел, как по тихим заводям дикие утки ведут за собой целую
флотилию утят, проворно перебирающих лапками; следил за первым, робким
полетом птенцов.
- А хорошо смотреть, как утки летят, - однажды сказал он. - Люблю я,
когда они на закате возвращаются на землю. До чего здорово слушать шум их
крыльев! Подымешь голову, а они шарахаются от тебя в сторону. Славная птица
утка, люблю я их.
Дэн Люси родился на Маррумбиджи, где река медленно течет меж высоких
глинистых берегов, среди склоненных над водой сучковатых красных эвкалиптов,
и там провел свое детство. Он вырос крепким, стройным, со свойственным всем
туземцам изяществом движений, его внешность отлично гармонировала с
окружающей природой. Но когда он был ребенком, босоногим темнокожим
мальчишкой, он не проник еще в тайны мира, в котором жил. Пытливый,
беспокойный, он доискивался каких-то откровений, какого-то ответа,
всеобъемлющих открытий, которые, чудилось ему, поджидали его за каждым изги-
бом реки, за каждым деревом, за каждым холмом.
Он был искателем: заглядывал под куски сухой коры, где укрывались
сороконожки; шарил в дуплистых стволах, где спали опоссумы либо устраивали
себе гнезда попугаи; бродил по топям, продираясь сквозь заросли, или стоял
неподвижно, заглядевшись на небо, где еще трепетал, замирая, свист птичьих
крыльев.
Будь у него дома книги, в которых поэты воспевают истину, будь у него
вдохновенные творения великих писателей, он сидел бы под тенью акаций у себя
во дворе и раскрытая на коленях книга заменила бы ему крылья.
Но книг у него не было. В полете птиц являлась ему Красота; сила и мощь
раскидистых эвкалиптов, уверенно и прочно сидящих в земле, вызывала в нем
тот взлет духа, который вызывают в человеке книжном великие творения
литературы. Драма и Поэзия открывались ему, минуя посредников: он черпал из
самого их родника - чистого и прозрачного, точно звон колокольчика.
Он хорошо знал речную птицу. Подолгу рассматривал он и только что
снесенное яйцо, и раскалывающуюся скорлупу, и едва вылупившихся пушистых
птенцов, и толстых, крикливых, еще не выучившихся летать хлопунцов. Подолгу
наблюдал он и за полетом взрослых гладкоперых уток в косых лучах вечернего
солнца. Они спускались, кружась в вираже, сверкая жемчугом, и в душе у него
все пело.
Это не мешало ему, однако, наравне с другими мальчишками стрелять из
рогаток по отдыхающим птицам. Правда, бил он мимо цели. В стрельбе из
рогатки его восхищало само пенье натянутой резины и парящий полет камня в
вышине. Позже, гордый сознанием, что он уже взрослый, он таскал за собой по
болотам полученный ко дню рождения подарок - ружье и, случалось, мимоходом
бил уток. Привязав окровавленных птиц к поясу, он возвращался домой и
рассказывал о своей изумительной меткости.
Но каждый раз, убивая птицу, он не мог отделаться от чувства стыда. И
когда он возвращался со связкой дичи у пояса, ему казалось, что летящие в
небе птицы спасаются от него бегством, а он остается, прикованный к земле,
одинокий, с тяжким сознанием свершенной измены.
Он забросил свое ружье; брал его теперь в руки лишь для того, чтобы
почистить, полюбоваться украдкой на сверкающий ствол и потом опять повесить
на стену.
Когда поиски работы привели его наконец в город, он направился прямо в
Управление рыболовства и охоты и был принят на должность инспектора. Он был
полон энергии и энтузиазма, вдохновенно мечтал об этой работе.
И вот теперь, стоя в ночной тьме, он перебирал все это в памяти, уже ни
о чем не мечтая...
Словно траурное пение, гудели моторы машин, неровной лентой тянувшихся
к Уирриби от Мельбурна. Каждая из них протягивала щупальца света к той, что
шла впереди. Они переваливались на кочковатой болотистой почве, и лучи фар,
испещренные танцующими пылинками, то опускаясь, то поднимаясь, шарили по
кустикам травы и брызгами искр отскакивали от хромированного бампера
катившей впереди машины.
Они останавливались на круглой площадке, вытоптанной в траве на краю
болота. Тесно сгрудившись у темных зарослей, они оставляли лишь узкие
проходы, в которые с жалобным скрипом пытались протиснуться машины,
прибывавшие следом. Отыскав местечко для стоянки, те тоже останавливались;
их сверкающие глаза-фары угасали, шум мотора смолкал.
А машины все прибывали и прибывали. Из них выскакивали люди с факелами
или фонарями и отходили в сторону, уступая дорогу другим. И всю ночь ни на
мгновение не стихал гул моторов. С тысячу машин прибыло сюда этой ночью,
тысячи три охотников вышли из них и углубились во тьму, и на стволах их
ружей играли отсветы фар новых машин, снующих в поисках стоянки.
В колеблющемся свете фонарей были видны шатающие ноги; ноги торопились,
обгоняя друг друга, и причудливые тени прыгали по траве. Люди на ходу
негромко чертыхались, подзывали товарищей, о чем-то спрашивали, что-то
сообщали друг другу.
- А где Джек?.. Мое ружье у тебя?.. Я в этих краях уже бывал. Свернем
сюда... Где тут местечко получше?
Они пробирались сквозь заросли высокой травы, внимательно смотрели под
ноги, ступая по кочкам; согнувшись, с трудом прокладывали себе дорогу через
кустарник.
- Здесь. Сюда. Я слышу кряканье.
Каждый торопился занять место поудобней. Все болото было оцеплено.
Люди, теснясь, стояли плечом к плечу на длинных отмелях - излюбленном месте
отдыха уток; заняли все холмики; притаились, залегли, как солдаты в засаде.
- В шесть начнем!
- В шесть-то мы за них примемся!
- В шесть мы им покажем!
Встревоженные птицы плыли по темной глади воды к середине болота. Небо
на востоке посветлело.
Вынимают из сумок патроны, щелкают затворами, каждый из охотников то
поднимет ружье к плечу, то опустит, перекинет со спины вперед и снова за
спину - проверяют, прилаживают, ощупывают...
- На мой участок смотри не заходи!
- Да я никогда ни на чей не захожу...
Дэн Люси провел грузовичок краем болота и въехал на территорию
заповедника. Оставив машину у полосы кустарника,, он прошел туда, где под
темным покровом ночи расстилалась, поблескивая, вода. Он беспокойно шагал по
кромке болота, ощущая вокруг напряженную тревогу, глубокое волнение.
Казалось, самый воздух замер, прислушиваясь; застыли в ожидании деревья...
Дэн тоже ждал. А небо между тем бледнело, и ночь отступала под
прикрытие окружавших болото зарослей. Тьма паутиной запуталась в траве и
ложбинах, где росли чайные деревья, но сидевших на воде птиц уже можно было
различить.
Дэн медленно свернул папироску.
Вот тот одноногий чирок... Вторую ножку у него, должно быть, отхватила
треска, когда еще он был птенцом. А возможно, он попал в силки. Находятся
люди, которые по песчаным отмелям расставляют на уток кроличьи ловушки.
Насыплют вокруг зерна и... А этот чирок - он как ручной! Может, он и не
снимется с воды, не улетит, когда все это начнется?.. В заповеднике-то он
будет в безопасности. Нет, шум всех их всполошит. Если он в стае, то,
конечно, улетит. А ведь мог бы укрыться в тростнике... Ну, ясно, увяжется за
остальными. Вспорхнет - и ввысь. Хоть и одноногий, а полетит - полету это не
помеха. Впрочем, кто знает? Вдруг он не сможет так же быстро маневрировать,
как остальные? Тогда он взлетит повыше. Они ведь всегда высоко летают.
Возможно, и проскочит...
Дэн взглянул вверх, и ему представилось, что небо, заповедное небо, уже
истерзано визжащей дробью. Он отвернулся.
Первый выстрел раздался в половине шестого. Миг оцепенения - и со всех
концов болота поднялись протестующие возгласы. Дублет заглушил их. Запрыгали
огоньки над тростниковыми зарослями. Заторопились один за другим одиночные
выстрелы. Они дробно прокатились над болотом, сливаясь, нарастая до
громового грохота, непомерной тяжестью навалившегося на Дэна.
Воздух над болотом, раздираемый выстрелами, бороздил недвижимую воду,
оставляя за собой легкую рябь да запах дыма.
Гул не прекращался ни на миг - яростный, безудержный, непрестанный... И
все же сквозь него можно было различить хлопанье крыльев, звук падающих в
воду тел, отрывистое, испуганное кряканье и шум птичьих стай, стремительно,
точно снаряды, проносившихся мимо. Свист дроби, выплескиваемой дулами ружей,
пронизывал весь этот грохот, и мчавшиеся птицы в ужасе метались из стороны в
сторону.
Прорвав этот гул всплеском более резких звуков, с отдаленного конца
болота донеслись один за другим два раскатистых выстрела.
Дэн поднял голову и прислушался.
Самодельные патроны? Вот опять... Нет, это чоки ствола. Американская
выдумка для увеличения кучности боя. Да, из таких ружей можно бить птиц и на
большой высоте. Еще выстрел... Второй... Третий. Черт подери! Ну, теперь и
наверху достанут. Это заставит птиц снизиться. Выходит, что и высота не
спасает. - Дэн сорвал с головы шляпу и стряхнул несколько застрявших в тулье
дробинок.
Там наверху дробью, верно, как дождем поливает...
Когда над болотом поднялась пальба, птиц в заповеднике охватила паника.
Одни заметались по озеру, другие взвились в воздух, суматошно хлопая
крыльями. Обратившиеся в бегство заразили ужасом и тех, кто еще колебался, и
вскоре все они снялись с воды - одни безмолвно, другие с отрывистыми,
тревожными кликами.
Черные утки первыми взметнулись к небу, громко И часто хлопая крыльями.
Они низко опускали крылья, летели короткими, быстрыми рывками, все набирая и
набирая скорость. Описав круг над границей заповедника, они повернули
обратно и пролетели над головой наблюдавшего за ними человека, оставляя за
собой свистящий звук стремительного полета.
Дэн резко повернул голову, чтобы не потерять их из виду.
Черт возьми, они еще прохлаждаются! Заходят на второй круг, вместо того
чтоб удирать!
После второго круга стая покинула заповедник, и шквал выстрелов
устремился за нею, прорвав однообразный рокот пальбы.
Это конец...
Дэн тяжело вздохнул.
Под градом выстрелов сломался строй летевшей стаи, и утки рассыпались,
точно гонимые ветром листья. Одна из птиц, словно парус, подняв над собой
перебитое крыло, снижалась крутой спиралью и отчаянно колотила здоровым
крылом. С глухим стуком упала она на гать, отделявшую заповедник от открытой
части болота. С дюжину охотников бросилось к ней с воплем:
- Моя птица!
Вслед за черными утками цепочкой снялась с воды и пошла в свой первый
круг над болотом стая серых чирков. Посланный охотниками залп расколол
надвое птичий строй, и те из птиц, которые были посередине, камнем попадали
вниз.
Пеликаны и лебеди поднимались вверх медленными кругами. Размеренно,
неторопливо взмахивали пеликаны своими огромными крыльями - голова откинута
назад, клюв покоится на выгнутой груди. За ними летели журавли, цапли и
шилохвостки.
Утки, взлетая, прорезали этот караван тяжелых птиц, поднимались над ним
и шли кругами на разной высоте, прежде чем устремиться к заливу, где их
ждало спасение.
Выстрелы, нацеленные ввысь, на кружащих в небе уток, подчас поражали
какую-нибудь из тяжелых птиц, служивших уткам заслоном. И тогда медленный,
степенный подъем их прерывался, и они в тревоге перекликались между собой
либо молча устремлялись вниз, к земле.
Находящиеся под запретом широконоски, более медлительные, чем серый
чирок или черная утка, испуганно кружили над заповедником, бессмысленно
шарахаясь в сторону, когда ружейный огонь на болоте внезапно усиливался. Их
голоса, напоминавшие скрип ржавых петель, не смолкали, даже когда
какая-нибудь из них, взмахнув крыльями, падала, сраженная людьми, решившими,
казалось, истребить всех птиц до последней.
Дэн выругался во внезапном приступе ярости. Половина этих кретинов ни
черта не смыслит в птицах! Они не в состоянии отличить широконоски от черной
утки. Ну, погодите, уж я вас подстерегу! Перехвачу на обратном пути...
- Идиоты проклятые! - закричал он.
Дэн провожал взглядом каждую стаю, и, когда видел в предрассветном небе
широкие, лопатой клювы, массивные головы и откинутые назад крылья
широконосок, поворачивавших, виражируя, к открытому болоту, он рупором
прикладывал ко рту ладонь и что было сил кричал через озеро в ту сторону,
где первая цепь охотников палила без разбора во всех пролетавших над ними
птиц.
- Это широконоски!
Некоторые из охотников, услышав его крик, опускали ружья, но остальные
продолжали стрельбу.
Два серых чирка со свистом пронеслись над болотом к заповеднику. Волна
выстрелов погналась за ними, едва не накрыв их своим гребнем. Чирки летели
быстро и на большой высоте, но вдруг раскатистый выстрел откинул в сторону
птицу, летевшую позади, и она стала снижаться. Пять выстрелов настигли ее,
прежде чем она коснулась воды и недвижно распласталась в красном пятне
крови.
Увидев, что спутник его сбит, вожак дрогнул, но затем, собрав все свои
силы, полетел дальше, пока не достиг границы заповедника. Казалось, здесь он
сейчас приземлится, но он неожиданно снова взмыл вверх и возвратился к
своему товарищу.
Дэн в отчаянии размахивал руками. Пропадет чирок... Сгинет следом за
остальными... Нет, не выкрутиться ему...
Когда выстрел настиг птицу, она не опустила крыльев, не упала камнем
вниз, а спустилась скользящим движеньем, словно в обычном полете. Ударившись
о землю, она подскочила и покатилась, точно мяч...
Последними покинули заповедник восемь каролинских уток. Перед этим они
укрывались где-то в тростниках, но страх выгнал их оттуда, и они поднялись в
воздух, сгрудившись нестройной кучей, почти задевая друг друга крыльями.
Когда они набрали высоту, селезень, пробившись вперед, занял место вожака.
Тогда утки привычно выстроились правильным треугольником, и селезень повел
их из заповедника. Они летели ввысь, и от напряжения шеи у них выгибались.
Сделав круг над дальним краем заповедника, они возвратились, с каждым
взмахом крыльев ускоряя полет. Над самой головой Дэна они сделали вираж, их
крапчатые грудки ярко сверкали в лучах утреннего солнца. Затем пошли на
второй круг.
Когда они снова приблизились к границе заповедника, селезень, который
вел их в плавном полете вверх, вдруг сделал вираж и порывисто нырнул, но
затем выровнял строй и вновь привел стаю к тому месту, где стоял Дэн.
Дэн, следивший за этим маневром, был озадачен.
О дьявол! Чего он снизился? Должно быть, сейчас на большой высоте
сильный ветер. Нет, вот он снова набирает высоту. Молодец! Правильно!
Быстрей! Быстрей!
Селезень, словно в поисках бреши в этой стене звуков, все время
осматривался по сторонам.
И неожиданно Дэн увидел в этой птице как бы символ. Бушевавшая вокруг
стихия убийства была невыносима - она разрушала все, во что Дэн верил, все,
что было ему дорого. А эта птица была жива и свободна. Сильное сердце билось
в ее груди, и в жилах текла горячая кровь. И Дэн почувствовал, как важно для
него, чтобы эта птица уцелела, спаслась. Если она будет жить, то в ней как
бы продолжится жизнь тысяч убитых уток; если погибнет, значит, на болоте
воцарится смерть.
- Сюда, сюда! - вслух заклинал Дэн, не сводя глаз с селезня. - Веди их
обратно в заповедник, черт тебя побери!
Но селезень уже принял иное решение: он повел стаю к открытой части
болота. Шелестя крыльями, они пролетели футах в девяноста над головой Дэна.
Ну, теперь им конец. Самоубийцы...
Сжав кулаки, слегка согнувшись, он глядел им вслед. Этот селезень
должен, обязан провести стаю, спасти ее! Обязан. Обязан.
Дэн глубоко вздохнул и замер...
Утки миновали первую линию охотников и безупречно правильным строем
летели сейчас над самым болотом. Оглушительная волна звуков, взметнувшись,
хлынула за ними и настигла их на повороте.
В ярком свете утра эта восьмерка уток была превосходной мишенью.
Ружейные стволы, точно темные стебли тростника, обрамляли открытое водное
пространство, над которым пролетали птицы, но этот тростник извергал огонь,
вздрагивая при отдаче. Дэн, неотступно следивший за полетом птиц, стоял,
пригнувшись, словно перед лицом врага.
Одной не стало!
Утка, летевшая слева, как раз позади селезня, внезапно из крепкого,
плотного, сильного существа превратилась в мягкий, бесформенный комок
перьев, который стал покорно падать в воду.
Дэн был теперь весь там, в небесной выси, с ними. Вместе с ними,
казалось, взмахивал крыльями; вместе с ними броском устремлялся к земле.
Птицы подтянулись, заполнив брешь, и треугольник вновь приобрел
правильную форму. Селезень повел оставшихся шесть уток резкими поворотами и
бросками. И каждый его поворот, каждый рывок в сторону послушно повторялись
его спутницами. Каждое их движение, казалось, было порождено им. Вожак был
их разумом, их волей.
Хлопок выстрела заставил его прибегнуть к еще более отчаянным
поворотам, в точности повторявшимся его свитой. Но над самой серединой озера
одна из уток, летевших позади, вдруг стала терять высоту. Она захлопала
крыльями, начала снижаться, потом, выровнявшись, полетела снова. Несколько
ярдов следовала она за стаей, только на меньшей высоте, но затем крылья ее
обмякли, и она беспомощно опустилась на воду.
- Моя птица! Моя! - закричали охотники и зашлепали по воде с поднятыми
кверху ружьями.
Третья птица была вырвана из стаи прежде, чем утки достигли последней
цепи охотников, за которой уже было спасение. Селезень, ведя четырех своих
спутниц через этот последний рубеж, где охотники стояли сплошной стеной,
вдруг сделал крутой вираж, шарахнувшись от просвистевшей мимо дроби.
Мгновение он продолжал в нерешительности лететь дальше, но, когда еще одна
утка упала, сраженная дробью, он развернулся и повел стаю над болотом назад,
к заповеднику.
Дэн, следивший за ним в бинокль, тихо выругался. Гул поднялся среди
охотников, когда утки повернули обратно. И вновь ринулась вслед птичьей стае
волна выстрелов.
Теперь уж селезень отбросил всякие уловки. Он был ошеломлен шумом.
Летел напрямик, и три уцелевшие утки гуськом следовали за ним. Он повел их в
неглубокий вираж, чтобы набрать скорость, но тут же снова взмыл вверх, так
как две его спутницы разом рухнули вниз, рассыпая в воздухе перья...
Теперь за ним следовала одна-единственная утка. Быстрым взмахом крыльев
она как-то боком придвинулась к нему, так что ее голова оказалась на одном
уровне с ним, но затем стала отставать, и он улетел прочь.
Выстрел, сразивший утку, подбросил ее кверху и перевернул на спину,
прежде чем швырнуть к ногам охотников.
И вот селезень остался совсем один. Подхлестываемый последним шквалом
выстрелов, он ринулся было в сторону заповедника, но потом повернул и
устремился вдаль, к заливу.
Для Дэна эта мчавшаяся, словно некий крылатый корабль, птица несла в
себе жизнь, которая была отнята здесь, над болотом, у тысяч сраженных уток.
Радость победы, вера, восторг охватили его. И когда на фоне ярких облаков
селезень взмыл в поднебесье, промелькнул и исчез, Дэн торжествуя, замахал
руками и вдруг, повернувшись к охотникам, закричал:
- Моя птица! Моя, черт вас побери! Моя!


^TДЕРЕВЬЯ УМЕЮТ ГОВОРИТЬ^U

Перевод О.Кругерской

Я услышал шаги и поднял голову. Человек с лотком старателя в руках
спускался к берегу.
- Он никогда и ни с кем не разговаривает, - рассказывал мне лавочник в
городке за три мили отсюда. - Кое-кому, правда, довелось от него услышать
словечко, вроде "хелло" или что-нибудь в этом духе. А чаще кивнет головой -
и все.
- Что у него, не все в порядке? - спросил я.
- Нет. Если хочет, он может разговаривать. Его прозвали Молчаливый Джо.
Подойдя к месту, где ручей образовал нечто вроде небольшой заводи,
человек присел на корточки и зачерпнул в лоток воды. Потом встал и,
наклонившись, начал промывать породу, вращая лоток и потряхивая.
Я поднял костыли и заковылял по гальке, пока не оказался как раз против
него по другую сторону заводи.
- Здравствуйте, - сказал я. - Чудесный сегодня день.
Он поднял голову и посмотрел на меня. Глаза у него были серые,
зеленовато-серые, цвета зарослей. Взгляд был не враждебный, а скорее
вопрошающий.
Вдруг выражение его глаз изменилось - они ясно, как если бы он произнес
это вслух, ответили "да".
Я сел и принялся наблюдать за ним. Он вылил грязную воду в ручей.
Мутная струя поползла по песчаному дну, извиваясь и закручиваясь спиралью,
пока не превратилась в туманное облачко, уносимое течением.
Раз за разом он промывал остаток.
Я перебрался через ручей выше заводи и подошел к нему.
- Что-нибудь добыли?
Он протянул мне лоток, указывая на три крупинки, золота, лежащие с
самого края на слое песка.
- Так это золото! - сказал я. - Три крупинки, а! Половина всех
несчастий на земле происходит от таких, вот крупинок!
Он улыбнулся. Улыбка долго рождалась на его лице. Она расцветала
медленно, напомнив мне почему-то белую цаплю в полете; широкий взмах крыльев
- и цапля исчезла.
Он ласково посмотрел на меня, и на мгновение мне показалось, что передо
мной заросли, не чужие, далекие, с сожалением глядящие на меня, а
приветливые, кивающие мне, как другу. Он был сродни деревьям, и они говорили
его глазами. "Если бы мне удалось его разгадать, - подумал я, - я понял бы и
заросли".
Но он отвернулся и снова стал далеким, как эвкалипты, замкнутые в своем
молчании - не в немоте, а в красноречивом молчании деревьев.
- Я иду с вами, - произнес я.
Мы зашагали рядом. Он внимательно выбирал дорогу, следя за тем, чтоб
мне было удобнее двигаться. Отводил в сторону сучья, ломал ветки акаций,
низко нависшие над тропинкой, вьющейся вдоль подножия холма.
Лес стал гуще. Солнце проникало сквозь навес ветвей, кладя нам на плечи
узорчатые блики. Дыхание земли, прохладное, полное запахов листьев, шло от
мха, по которому мы ступали. Тропинка круто вела в овраг и обрывалась на
небольшой расчищенной поляне. Тонкие стебли трав, отяжелевшие от бремени
семян, печально покачивались в кругу деревьев.
В центре поляны возвышался холм желтой глины, кольцом окружавший дыру,