Чтоб ей ни дна ни покрышки! Взойдя на престол, она подарила Нонсач графу Арунделу, дабы заручиться верностью этого скользкого старого паписта. Берли говорил, она ненавидела дворец, потому что острые шпили, вздымающиеся к облакам башенки и огромный горделивый фасад представлялись ее запуганной душе самой сущностью нашего отца. Генрих ее черных дней жил в каждом кирпиче и камне, в каждой лепной розетке, в каждой уродливой горгулье, в каждой огромной, великолепной статуе, и прежде всего — в королевском размахе! — еще бы, даже башня над главными воротами вознеслась на целых пять этажей! И Мария его подарила! Однако теперь старый граф умер — смерть нет-нет да и прольется серебряным дождем, — и наследник посчитал разумным предложить дворец мне.
   Лучший дворец в Англии, построенный на века.
   Я вцепилась в него обеими руками. Да! Мое!
   Теперь для полного счастья мне недоставало только моего лорда.
   И он вернулся, в огненном камзоле, из перехваченных золотым шнуром разрезов рукавов выглядывала золотая парча, — и что же я? Я готова была съесть его золотые пуговицы. Да, веселье будет бесподобное, как я и мечтала — как и должно быть…
   Стоял солнечный май, зима давно кончилась, Бесс вернулась ко двору, счастливо исцелившись и от водянки, и от слабости к моему Рели. А поскольку, как я знала точно, он к ней и раньше был равнодушен (я нарочно подсылала к нему Роберта, и Рели высмеял само предположение, поклялся спасением души, что любит меня и никогда не женится), то теперь и он и она не обращали друг на друга ни малейшего внимания.
   Даже несчастная Сидни немного оправилась, сняла вдовий траур, охотно улыбалась моим лордам в присутствии и вместе со всеми дразнила сэра Уолтера его ньюфаундлендом».
   Однако в тот вечер мой лорд был не в духе и, как ребенок, не успокоился, пока не испортил настроение и мне. Опираясь на подлокотник моего трона, наблюдая за танцующими и рассказывая о Франции, о тамошней бойне, о том, как часто видел смерть, почти касался ее, смотрел ей в лицо, он вдруг сказал:
   — Смерть и желание идут рука об руку, леди.
   Мне двадцать четыре, и кто знает, когда позовет смерть? Если я умру на вашей службе, как лорды Лестер и Уорвик, не оставив потомства, мой род прервется. Мужчина обязан жениться, обязан стремиться к браку.
   — Жениться? И не заикайтесь!
   И думать не смейте!
   Он замолк. Однако у меня на душе осталось беспокойство — он пригласил на танец попрыгушку Бесс Трокмортон, потом, правда, танцевал с Радклифф и несколькими другими дамами, но затем снова с Бесс. Мало того, она о чем-то его с жаром расспрашивала и опасливо косилась в мою сторону.
   Может быть, все-таки спокойнее, когда он во Франции…
 
   Но не могла я с ним так скоро расстаться!
   А пока я изводилась сомнениями, привели ее.
   Близилось время обеда, небо наконец прояснилось после дождливого утра, мой лорд прислал с конюшни сказать, что лошади готовы. Мы собирались выезжать, и помеха была исключительно некстати.
   — Черт побери, кто это?
   Стражники втащили в комнату огромную жирную бабищу — шея мощная, что твой дуб, харя поперек себя шире, исполинские груди выбились из-под сальной повязки, соски в грязных потеках. Господи, и это чудовище — мать? — перемазанная, вонючая…
   От нее разило прогорклым выменем и хлевом.
   Меня замутило, я в отчаянии обернулась к своим дамам:
   — Нюхательную соль, скорее! И пошлите за благовониями! Кто эта женщина?
   От группы стражников отделился Роберт:
   — Кормилица, мадам, арестована в Детфорде за пьяную драку. Болтала во хмелю, и я решил, что вам интересно будет это услышать. — Он повернулся к женщине:
   — Говори. Расскажи Ее Величеству, что сказала мне.
   Поблескивая хитрым звериным глазом из-за спутанных косм, словно только что опоросившаяся свинья, она запричитала:
   — А вы, ваша честь, обещаете, что меня не вздернут?
   — Обещаю, что вздернут, — ласково сказал Роберт, — сию же минуту, если не заговоришь.
   И она рассказала, сморкаясь, всхлипывая, божась и постоянно умоляя ее не вешать. Некая придворная дама оказалась в интересном положении, тайно разрешилась на квартире в Ист-Энде, родила мальчика и наняла эту свинью в кормилицы. Сразу после родов в дом приходил джентльмен и был восприемником на крестинах младенца — высокий лорд с курчавыми темно-русыми волосами, слегка сутулится при ходьбе…
   — Довольно. — Роберт кивнул стражникам. — Уведите ее.
   Я на мгновение перестала ломать руки:
   — Не… не вешайте ее за это…
   Роберт улыбнулся.
   — Вполне достанет и хорошей порки. Если бидлы постараются, ты, женщина, возможно, лишишься части кожи с нижней половины твоих телес, — дружелюбно сообщил он женщине, — но, судя по твоим габаритам, потеря невелика. За жизнь свою можешь не бояться, пока держишь язык за зубами.
   Бабу уволокли, но ее крики из-за двери еще долго вторили моим.
   Придворная дама и джентльмен, отец ребенка.
   Я знала, кто они.
   Роберт терпеливо ожидал, что я прикажу.
   Я подняла руку:
   — Прикажите мистрис Трокмортон оставаться в своей комнате. И пусть ко мне немедленно приведут лорда Эссекса — под вооруженной охраной.
   Он пришел бледный, дрожащий, в сопровождении стражников, которые, видя унижение своего героя, выглядели ничуть не лучше того.
   — Мадам, что это значит?
   — Изменник! — завопила я. — Вы женились на ней, на Бесс Трокмортон, у нее от вас ребенок!
   — Изменник? Я? — Он походил на человека, который тонет в трясине и не может спастись. — Нет, Ваше Величество! — Он едва шевелил побелевшими губами. — Я не женился на ней, и детей у меня нет. Между нами ничего не было.
   — И почему же, сэр, почему, — взвыла я, — я обязана вам верить?
   Он запрокинул голову, набрал в грудь воздуха и закрыл глаза.
   — Потому что, дражайшая миледи, изменник, которого вы ищете, — не здесь, это не я… потому что я… я уже женат.

Глава 3

   Он стоял передо мною в моем покое, скалясь, как пес, и думал, что я по-прежнему счастлива его видеть. Из Ирландии он привез стихотворца Спенсера, тщедушного, коротко и некрасиво остриженного на манер проклятых пуритан, в бедном черном наряде с завязками на воротнике, словно у клерка, — впрочем, он, похоже, и был теперь клерком. В другое время я приняла бы его тепло и даже сейчас старалась держаться вежливо.
   — Если не ошибаюсь, мастер Эдмунд, до отъезда в Ирландию секретарем губернатора вы служили у графа Лестера?
   Он поклонился рывком:
   — Вашему Величеству, надеюсь, приятно слышать, что то был мой первый и самый лучший покровитель. — Нервный смешок. — Он благосклонно относился к моим маленьким сонетам, любовным стишкам, которые я назвал Аморетти», и хотел, чтобы я писал пасторали.
   Да, а еще он использовал ваше перо для нападок на мой предполагаемый брак с Франциском Анжуйским, я отлично помню, что вы написали тогда Сказку мамаши Хабберд». Ладно, не будем поминать старое — они оба теперь мертвы.
   — Пасторали, мастер секретарь? Так вы верите, что в тот золотой век мир был лучше, мужчины верны, клятвы нерушимы и честь еще не превратилась в пустой звук?
   Рели воззрился на меня, прощупывая мое настроение. Потом весело вскочил:
   — Раз уж речь зашла о пасторалях, мадам, велите этому человеку открыть вам свое сердце.
   Он пишет поэму, замечательную уже тем, что будет длиннейшей из написанного в вашу честь!
   Эпическую поэму, которая поспорит с Энеидой» — да и с Одиссеей» Гомера — и на веки вечные утвердит ваше неоспоримое место как поэтической музы этих островов, богини, которую все мы любим и чтим.
   Он повернулся к беспомощно хлопающему глазами Спенсеру и потрепал его по плечу:
   — Прочтите Ее Величеству отрывок!
   — Стихотворец без долгих слов начал:
 
   Достойный рыцарь устремился вдаль,
   Навстречу великому приключению,
   Что поручила ему величайшая Глориана…
 
   — И все про меня? Все в мою честь? Что ж, сэр, даю вам свое благословение.
   — В таком случае. Ваше Величество, могу ли я… — Он едва осмеливался просить. — Могу ли я умолять вас о милости… чтобы вы любезно позволили… могу ли я назвать ее в вашу честь — Королева фей»?
   — Называйте!
   — О, мадам! — И он, раскрасневшийся от успеха, убежал договариваться с издателем.
   Мы остались одни.
   Теперь я могла поиграть с Рели, как он играл со мной.
   — Вина, сэр? — ласково улыбнулась я. — Милорд Эссекс сказал мне, что хочет жениться.
   Я ответила, что считаю это изменой, прогнала его от двора и велела сидеть в поместье, пока придумаю наказание. Каково ваше мнение на этот счет? Что вы думаете о женитьбе?
   Уловила ли я тень тревоги в глубине этих по-прежнему чудных синих глаз?
   — Я думаю, — осторожно начал он, нащупывая почву, — что это почетные узы, которые наш Господь назвал священными…
   Он говорит священными»? Колкость напрашивалась сама собой.
   — Однако наш Господь не женился!
   Рели натянуто хохотнул:
   — Однако мы, Его недостойные дети, слабы плотью, и нам трудно следовать Его примеру…
   О да, сэр, извивайтесь своей слабой плотью сколько хотите, вы у меня на крючке!
   — А распространяется ли Его заповедь на деторождение? — спросила я как бы между прочим.
   Теперь он вспотел, верхняя губа под тугими черными завитками усов покрылась тонкой пленочкой страха. Однако годы, проведенные в боях, закалили его нервы. Он не дрогнул.
   — Да, мадам.
   — Разумеется, если мужчина и женщина спят вместе, они рано или поздно приживут младенчика, вы согласны?
   Теперь он понял. И принял мужественно.
   — Ваше Величество совершенно правы — тайное станет явным.
   — Ладно, сэр, убирайтесь прочь.
   Я не любительница отрывать паукам ноги и смотреть, как они корчатся в тщетной попытке уползти. Поэтому я его отпустила. Однако не успел он поклониться, взглянуть на меня и выйти в двери, как я уже кликнула одного из кавалеров.
   — Пусть ко мне немедленно явится капитан гвардии с вооруженным отрядом.
   Чтобы взять под стражу.
   И препроводить изменника в Тауэр.
 
   Шли вы из Святой Земли,
   Уолсингам, Уолсингам,
   Повстречать мою любовь
   Не случалось вам?
 
   Как узнать, о коей речь?
   Многих встретил я тогда
   По пути или навстречь:
   Кто туда, кто сюда…
 
   Не бела и не черна,
   Но яснее, чем рассвет,
   Столь великих совершенств
   На земле и в небе нет.
 
   Доводилось повстречать:
   Ликом — ангел во плоти,
   Нимфе царственной под стать
   Так смотреть, так идти.
 
   Здесь она меня забыла,
   Здесь ни с кем я не знаком,
   А бывало — в бой водила,
   Нарекла своим бойцом.
 
   Верная любовь в душе,
   Словно в пламени, живет.
   Не стареет, не болеет,
   Не изменит, не умрет.
 
   Он посылал из заключения эти и другие любовные мольбы, но я была непреклонна. Вернее, я заболела от ярости, занемогла от расстройства чувств — впрочем, расстроились не только чувства, как всегда, от переживаний у меня скрутило живот. Елена, Уорвик и горничные смущенно смотрели в пол, когда я, воняя нужником, выходила из уборной.
   Одна Елена не растерялась, шагнула вперед и спокойно взяла меня за руку.
   — Послать за доктором Лопесом, мадам, или еще за кем из врачей?
   — Нет, не надо, — плакала я. — Они не вылечили меня от измены лорда Лестера, не вылечат и теперь.
   Подошла Радклифф с серебряным подносом, на котором были бокал миндальной настойки и вишневые вафельки.
   — Ваша милость с утра ничего не кушали, пожалуйста, возьмите хоть чуть-чуть для подкрепления сил…
   Я отмахнулась. Однако любовь и нежная тревога в ее глазах пронзили меня до глубины души, я не могла более сдерживаться.
   — О, Господи, — запричитала я, — неужели все снова, как с Робином? Или это Божья кара за то, что я зажилась на этом свете? Видеть, как события повторяются и вновь переживать прежние муки?
   Уорвик и Радклифф уложили меня в постель, Елена взяла за руку и ровным голосом, из которого так и не изгладился шведский акцент, зашептала на ухо:
   — За тем исключением, мадам, что Ваше Величество никогда не любили, — она замялась, — и не привечали сэра Уолтера, как лорда Лестера.
   А сейчас у вашей милости по-прежнему есть любовь лорда Эссекса.
   Уорвик наклонилась с другой стороны.
   — Госпожа, отхлебните чуточку лекарства, которое приготовила Радклифф, — оно очень сильное, вы сразу уснете…
   Любовь Эссекса… Я начинала дремать. Да! Она, по крайней мере, у меня, есть, истинная правда. Он ежедневно шлет мне нежные и мужественные любовные послания: Я женился не ради себя, но ради нее — из жалости… я вынужден был ее пожалеть…»
   Я сжала руку Уорвик:
   — У мерзавца Рели нет даже такого оправдания. Он спал с ней из похоти! И под самым моим носом.
   И притом несколько лет — по меньшей мере два года…
   — Отвезли его в Тауэр?
   — Как Ваше Величество и приказали. Обоих.
   Они ждут вашего решения.
 
   Загадку раскрыл Роберт — ему не потребовалось много слов. Глаза его горели искренним сочувствием, когда он с поклоном протянул мне пергамент:
   — Сэр Уолтер Рели шлет вам письмо с извинениями и покаяниями. Ваше Величество, а с ним стихи…
   Я взвыла и вышибла из рук Роберта пергамент:
   — Не желаю извинений и стихов, хочу знать правду!
   — Вы ее услышите, миледи. — И Роберт защебетал:
   — Сэр Уолтер и дама приглянулись друг другу, и он лишил ее невинности. Затем она понесла…
   Я знала! Вот чем была ее водянка — а я-то ее пожалела, отправила в деревню на поправку, подышать чистым воздухом.
   — И сэр Уолтер на ней женился. А когда вы отправили ее в деревню, она вместо этого укрылась в доме брата в Мил-Энде, где и родила сына. А сэр Уолтер уговорил графа Эссекса стать крестным отцом ребенка. Сэр Уолтер рассчитывал на сочувствие графа — они хоть и соперники, но граф тоже скомпрометировал себя тайным браком, заключенным без воли Вашего Величества…
   Я вскочила и заходила по комнате.
   — Это не одно и то же! Женитьба графа — совсем другое дело.
   Рядом с постелью лежали письма, в которых мой лорд объяснял все:
 
   Внемлите мне, Ваше Величество, Вашей душой заклинаю, внемлите!
   Я впервые увидел ее в Зютфене, куда она приехала к раненому мужу, сэру Филиппу Сидни, за которым ухаживала до самой его смерти, — и он сам, умирая, поручил ее моим заботам. В моих глазах он был безвременно павшим героем, а его последнее желание — законом. Покойный лорд Лестер, который любил Ваше Величество так же страстно, как я, если такое возможно, обойдись с ним судьба помягче, подтвердил бы мои слова. Жениться на даме было долгом чести, от которого рыцарь уклониться не может. Однако, если честь и связала меня с нею, к вам меня влечет любовь, безмерная любовь…»
 
   Да! Он по-прежнему меня любит! Я схватила последнее письмо и прижала к губам. Да и кто бы не предпочел меня ей, его жене, жалкой вдове Сидни.
   Сказать по правде, я не имела ничего против его брака с Фрэнсис. Я даже жалела ее, когда вспоминала ее худосочное мальчишеское тело, благочестиво опущенные долу коровьи глаза, бледную кожу, излишне темные глаза и волосы — в то время как в моде мои золотисто-рыжие локоны и фарфоровый цвет лица. Конечно, он ее не любит. Он любит меня, хоть и не может этого проявить, слишком велико расстояние между нами. А уж кому-кому, а ему обязательно нужно продолжить род, чтобы его титулы — и красота — сохранились в потомстве.
   Да, этот брак больше походил на суровый долг, даже на кару Господню, чем на потворство греховной плоти.
   Я могла если и не простить его, то по крайней мере сделать вид, что ничего не произошло. А мне его так не хватало! Надо было его вернуть.
   И не только для себя. Это вдруг стало совершенно ясно. Теперь, когда старики поумирали, надо ради блага Англии возвышать новых людей, молодых. Мой лорд силен и отважен, неутомимый боец и верный англичанин до мозга костей. Он может пригодиться — надо ввести его в Тайный совет в качестве одного из первых лордов и советников.
   Однако я по-прежнему колебалась.
   Можно ли совместить интересы Англии и мои собственные? Да? — говорила гордость. И почему бы нет? Мне всегда это удавалось. Я его обуздаю, приструню. Его можно исправить, простить.
 
   В отличие от Рели. Вот без кого прекрасно можно было обойтись. Тем более что вдруг отпала нужда в рубаках.
   Перемена произошла просто, быстро и мощно, как всегда. Мир наступил самым мокрым днем того ужасного лета, когда дождь хлестал не переставая и казалось — Бог открыл небесные шлюзы. Запертые в Нонсаче, мы извелись от тоски и скуки, стали замкнутыми, и тем более изумила нас пришедшая извне весть.
   Война во Франции окончена.
   Нашим войскам не нужно больше поддерживать протестантского короля Генриха против его подданных-католиков.
   Я лихорадочно расхаживала взад-вперед по террасе, куда вышла подышать воздухом, пока снова не начался дождь.
   По крайности мы сбережем деньги, а то — сколько? — двести, триста тысяч крон истрачены безвозвратно… Я пыталась отыскать хоть зернышко утешения в сообщенных Берли вестях — бедняга, он едва встал с носилок, на которых принесли его слуги.
   — Что? Что он сказал? О, сядьте же, милорд, не надо стоять!
   Берли со вздохом опустился на подушки. Рядом стоял помрачневший Роберт.
   — Мадам, король сказал: Париж стоит обедни».
   — И ради этого он отвернулся от истинной веры, от света нашей религии, отказался бороться за торжество протестантизма в своей стране и перешел в католичество? Господи, была бы я мужчиной! — рыдала я в гневе. — Зубами бы вырвала у него сердце и съела на ярмарке! Дайте перо и пергамент и пошлите за моим лордом!
   Мне надо утешиться.
   Слова лились с пера:
 
   Моему кузену королю и повелителю Франции Генриху IV.
   Мне сообщили, что ради достижения мира в своей стране Вы отреклись от нашей веры и бросились в объятия Рима. Ах, как Вы меня огорчили, как стенает моя душа! Неужто вы ожидаете добрых последствий от поступка столь нечестивого? Надеюсь только, что Вы одумаетесь. Вписала Вас на первое место в свой поминальник, молюсь о Вас денно и нощно.
   Ваша по-прежнему любящая сестра, если Вы — прежний, а нет — так между нами все кончено.
   Королева Елизавета».
 
   Берли прочел и улыбнулся:
   — Вижу, упреки Вашего Величества по-прежнему разящи. Однако не бойтесь, миледи. Союзника мы не потеряли, Генрих никогда не решится воевать с нами, его страна слишком истощена.
   И вы увидите, что теперь, когда Франция объединилась, испанский король переключит внимание на нее — его злейший враг там, а мы так, сбоку припека, и этот шаг, безусловно, пойдет нам на пользу.
   Я, немного успокоенная, кивнула в ответ:
   — Будем надеяться, потому что, боюсь, у нас хватит хлопот и здесь!
   Ибо я уже знала, что мир не приносит мира несчастным, тем, кто подобно мне постоянно борется с любовью и с собой. А поскольку мой лорд любит войну, он не даст мне пожить в мире. Казалось бы, отделавшись от главного соперника, Рели, мой лорд, погубивший себя глупой женитьбой, и зная, что повелевает мною и множеством моих даров — сладкими винами, лесами и полями, огромными поместьями и соответствующими доходами, аккуратно выплачиваемыми четыре раза в год, — мог бы угомониться. Но — и это превратилось в мой вечный рефрен — надо было предвидеть…
   Я послала за ним в твердой решимости использовать его дарования на благо Англии.
   Я старалась держать его на расстоянии вытянутой руки, обходиться более сдержанно, когда он возвращался из деревни, где жила его жена. Однако эта пьеса, наша осенняя трагедия, была еще не доиграна. А в трудную минуту мудрый обращается за помощью к философии.
   Чтобы смириться с отступничеством французского короля, я вновь обратилась к школьным занятиям, переводила великое творение Боэция, De Consolation Philosopiae — Об утешении философией», с благородной латыни на не менее благородный английский, до того довел меня гнев на короля, на Рели, на всех вероломных мужчин.
   Однако занятия принесли плоды. Я возобновила переписку с заблудшим королем, выпустила Рели и его шлюшку Бесс Трокмортон из тюрьмы. Я даже обнаружила, что он еще может быть полезен — это выяснилось, когда мои каперы захватили самую богатую добычу, Madre de Dios».
   Madre de Dios. Воистину, Матерь Божья! То был купеческий корабль самого испанского короля, величайший в его флоте, плавучий семипалубный красавец с шестью сотнями матросов. Словно дворец, высился он над водой, нагруженный несметными сокровищами Ост-Индии!
   Драгоценные камни и слоновая кость, сандаловое дерево, шелка и пряности, тигровые зубы и китайские кровати, мускус и амбра, перец и павлиньи хвосты! Я послала Рели в Плимут забрать это все для меня, а потом не пустила ко двору и отправила в Шерборн к Бесси», посмотреть, как ему понравятся хваленые священные узы».
   Захват Madre de Dios» принес мне сто тысяч фунтов от продажи одного только перца. Мы, как и предсказывал Берли, жили в мире с Францией, Испания нас не трогала. Можно было подумать о том, как наполнить казну и наши тощие кошельки, можно было играть, ездить верхом, охотиться и веселиться, приглашать актеров хоть каждый вечер, слушать лютни, танцевать и смеяться до зари. Теперь и двор обновился, на волне радости от победы над Армадой в Лондон повалила молодежь: новые имена, новые лица, Кэри и Пембрук, Коук и Кемберленд, Саутгемптон, Говард и Харингтон, да, и даже братья Бэконы, любимцы моего лорда. Ну и пусть это сыновья и дочери моих первых придворных, пусть я износила целое поколение и затребовала новое! Разве я когда-нибудь жаловалась на юность и красоту?
   У нас было все, о чем можно мечтать, у меня и у моего лорда, однако по-прежнему любовь его и гордость были как трутница — того и гляди, вспыхнут!..
   И по-прежнему шел дождь. Июль и август дорыдались до мокрого сентября, урожай погиб, наступил ноябрь, и турниры в честь очередной годовщины моего восшествия на престол утонули в грязи и в лужах, как ни доблестно сражались мои рыцари. Я по обыкновению раздавала награды и хвалы, однако сердце мое напоминало красное глиняное месиво под конскими копытами. Но как-то с вечера я долго не могла уснуть. а проснулась на заре, чистой и ясной, словно утро нового мира.
   — Быстрее! — Я нетерпеливо ткнула ногой спящую на приставной лежанке горничную. — Буди моих женщин, зови кавалеров, я немедленно еду кататься! Пошли за лордом Эссексом, пусть ждет в конюшне!
   Счастливая, я бежала к нему по закоулкам и дворикам Нонсача, свита едва поспевала следом.
   Он, как всегда, будет в конюшне, выберет мне лошадь, подставит под ступню сцепленные ладони, забросит в седло, поправляя стремя, возьмет за лодыжку сильными загорелыми пальцами, тронет руку на уздечке…
   Потом повернется ко мне: Нравится, Ваше Величество?» — и вскочит на своего скакуна, перебросит великолепную ногу через заднюю луку седла, и мы помчимся во весь опор, в карьер — как пожелает моя душа…
   Я уже чувствовала расходящееся изнутри знакомое тепло, жар, я дрожала, стыла, жила и умирала…
   — Нет, надо ей сказать! Все равно не утаим!
   Внезапно из-под низкой арки впереди высыпала толпа разгоряченно спорящих придворных — кузен Гарри Хансдон, лорд Говард, женоликий новичок граф Саутгемптон и его друг молодой граф Пембрук, с ними слуги… Откуда они тут взялись ни свет ни заря?
   — Милорды?
   Все прятали глаза. Даже кузен Хансдон, одиннадцатью годами меня старше, толстый, лысый, выглядящий на все семьдесят, вел себя словно пойманный с поличным воришка, перед которым маячит виселица.
   — Мы не ждали Ваше Величество так рано!
   Я оскалилась:
   — Говорите, кузен, — почему же?
   — Мадам, я…
   Он запнулся. Остальные смотрели на молочно-белое небо, в пол, только не на меня. Наконец красивое лицо Пембрука, одного из молодых, горячих и неотесанных, вспыхнуло, и он выпалил:
   — Лорд Эссекс и сэр Кристофер Блант повздорили из-за Вашего Величества и решили рассудить спор поединком. Они сошлись на заре, на лугу возле реки…
   — О, Господи, нет!
   Саутгемптон улыбнулся кривой кошачьей усмешкой:
   — Оба живы, Ваше Величество. Но…
   Он выдержал томительную паузу. Я поборола минутный гнев:
   — Что но», сэр? Говорите.
   — Милорд Эссекс ранен…
   — Ранен?! — В ужасе я ударила Хансдона по руке. — Пошлите за моими врачами, сейчас же, немедленно, позовите доктора Лопеса!
   — Не надо, не надо! — успокоил Хансдон. — Рана неглубокая, с ними были цирюльники, они сейчас ей занимаются.
   — Неглубокая?
   Ему неглубокая — мне глубокая…
   Саутгемптон снова вроде бы ухмыльнулся — или просто лицо у него такое? — и провел ладонью по мясистой стороне бедра вверх.
   — Сюда, в пах, — ехидно заметил он. — И, я полагаю, рана мучит его меньше, чем уязвленная гордость, поскольку победа осталась за сэром Китом — тот только отделался царапинами.
   Я почувствовала облегчение и гнев одновременно.
   — Клянусь Богом, он знает, что при нашем дворе строжайше запрещены драки и дуэли! В отцовские времена за такое руки рубили! Как посмел он вызвать Бланта? Давно пора было кому-нибудь сбить с него спесь и поучить хорошим манерам! — Я повернулась к Хансдону:
   — Какая муха его укусила? Почему он полез в драку?