Страница:
Носильщики поднатужились, выпрямились и подняли короля. Медленно и неумолимо огромное кресло проплыло через залу мимо охваченных благоговейным ужасом придворных. Медленно и скованно Екатерина двинулась вслед за ним, чтобы удалиться в покои, где ей предстояло отбывать срок королевской немилости. Зато быстро и радостно Ризли, Норфолк и, увы, мой лорд Серрей взяли в кольцо пятерых худеньких женщин, которые вышли в окружении трех великих лордов и стражников с таким видом, будто вступают в мир не стыда и кары, но гордости, чести и в первую очередь любви.
Глава 10
Глава 11
Что бы ни означала любовь, я любила лорда Серрея. Все чувства, которые переживали великие женщины прошлого, все, что Дидона испытывала к Энею, Крессида к Троилу, Геро к Леандру[19], я испытывала к нему. Я любила моего лорда…
Я любила его за взор, за пугающую pulchritudo virilis, красу мужскую, которая больше, чем красота, и больше, чем мужественность. Я любила его за божественное сложение, за высокую томную фигуру и соразмерный стан; за узкую талию, за длинные ноги со стройными ляжками наездника: я знала, увидь я эти ноги, я бы боготворила округлые медальоны его щиколоток, свод его пяты. Я любила его янтарные глаза, изгиб его губ, его ястребиный взор, и более всего — о. Господи (пне рассказывайте в Гефе, — рыдала я словами библейского царя, — не возвещайте на улицах Аскалона»[20]), я любила его княжескую гордыню, хоть и знала, что он посягает на права истинного принца, моего брата.
На своем одиноком ложе под храп спящих на полу горничных я дрожала от тайного вожделения. Я любила его. А он? Чего ему от меня надо? Жениться, сказала Кэт. Что, если Мария начнет уговаривать короля? А она наверняка начнет. Дабы отвести подозрения Кэт (которая ненавидела Серрея всеми фибрами своей протестантской души, тем более яро, что подозревала: в моей душе такой ненависти нет), я с чувством поклялась, будто не помышляю о замужестве, не помышляю о моем лорде. На самом деле я не думала ни о ком другом. Из-за мыслей о нем я не могла ни есть, ни пить, ни лежать в кровати. И чаще всего я вспоминала его последние слова ко мне: «Мужчина мечтал бы жить в вашем сердце и умереть у вас на коленях, если бы только смел надеяться…»
Видит Бог, я мало знала мужчин, еще меньше — деяния тьмы и замашки сильного пола, но я слышала перешептывания хэтфильдских девушек о том, откуда берутся дети, знала, что мужчина и женщина вместе образуют чудище с двумя спинами[21], что философы называют соитие la petite mort, маленькой смертью, и понимала: когда мужчина обещает девушке умереть у нее на коленях, он вовсе не думает расставаться с жизнью.
Как смеет мой лорд дразнить меня всей той чепухой, предназначенной для ушей деревенской пастушки? Я дрожала от омерзительного стыда. Однако моя любовная лихорадка лишь отчасти была вызвана обидой — она жгла меня, жгла насквозь, до самых сокровенных недр: жар, сияние, подобных которому я прежде не испытывала… блаженство, которого прежде не ведала… и которого прежде не просила… от которого не стремилась прежде бежать…
Поздно…
Как всякая девственница на медленном костре любви, я была уже неисцелима — я вступила в ту тайную область, где блаженство расцветает на пепелище мук.
Теперь мои книги, мои любимые занятия, латынь, греческий, итальянский утратили для меня всякую прелесть, словно прискучившие детские игрушки. Дни стали светлее и душистее, по полям масляно-желтая кукушкина трава уступила место луговому сердечнику, апрель плавно перетек в май, но ни май, ни апрель не принесли мне былой радости. И королева по-прежнему оставалась в немилости, к ней никого не пускали, хоть я и посылала справляться о ней каждый день.
Надо встряхнуться! Что, если покататься с Робином? Быть может, я развеюсь от невеселых мыслей, вырвусь из порочного круга своих тревог?
Робин. Даже подумать о нем было некоторым утешением, увидеть же его наяву — тем паче. Когда мы с Чертей и другими кавалерами прибыли в королевские конюшни, он был уже там и требовал лошадей с властностью, какой я за ним прежде не замечала.
— Кобылу для миледи, не эту ломовую клячу, пентюх, а серую в яблоках. Гнедого мерина сэру Джону, мастеру Вернону — чалого…
Как же умело он подобрал лошадь к седоку, и как охотно повинуются ему конюхи. Сколько помню Робина, он умел совладать с любым скакуном, теперь, похоже, это его умение перекинулось и на людей.
Во дворе били копытами застоявшиеся кони, мы все были в отличном расположении духа. Я вскочила в седло, сердце у меня радостно екнуло.
Улыбаясь во весь рот, словно простой конюх, Робин коротко объяснил:
— Молодая кобыла, мадам, резвая, я нарочно для вас посылал за ней в отцовские конюшни. Прекрасно слушается удил и не нуждается в шпорах! Клянусь, вы не разочаруетесь!
И мы тронулись.
Как пело мое сердце, когда кавалькада неслась по мощеному двору к парку! Вырвавшись на свободу в свежее, но ласковое утро, какое бывает только в Англии и только в мае, я пришпорила молодую кобылку, чтобы галопом помчаться в манящую зеленую даль.
И-и-и-и-го-го!
Робин был прав — никаких шпор! Сердито заржав, кобылица встала на дыбы, забила в воздухе копытами, а потом, словно Пегас, стрелой полетела по упругой траве. Мы неслись по парку, мои спутники отставали один за другим. Только не Робин — мы со смехом скакали бок о бок и не успели оглянуться, как оказались в пяти милях от дворцовых ворот.
Наконец кобыла, успокоившись, что показала наезднице свою прыть, перешла с яростного грохочущего галопа на легкую рысь, потом на шаг. Перед нами виднелась рощица, этакое случайное скопление дубов, кленов и терновника. Робин, кивнув, поворотил к ней гнедого. У рощицы он спешился, взял кобылу под уздцы и стреножил обоих скакунов, чтобы они отдохнули и попаслись.
— Мадам? — Он обхватил меня за талию (лицо его раскраснелось от ветра, дыхание еще не восстановилось после дикой скачки) и бережно опустил на траву. — Как вам кобыла?
Я рассмеялась от счастья. «Как же хорошо он меня знает», — мелькнула радостная мысль.
— Будет неплоха, — поддразнила я, — когда вы немного подучите ее резвости… Он со смехом запротестовал:
— Мадам, вы несправедливы к моей кобыле и моему скромному подарку в придачу.
— Нет, Робин, нет! — оборвала я его, сжавшись от внезапной боли. — Видит Бог, в мире и без того довольно несправедливости!
— Несправедливости?
Он как-то странно, искоса взглянул на меня. Словно что-то меня кольнуло — вспомнились слова Гриндала: «Я опасался, как бы вас не уловили через мое посредство».
Не уловили?
Кто?
Я помнила Робина с восьми лет, когда он впервые вместе с отцом прибыл ко двору и поступил в свиту моего брата. С первого взгляда нас неудержимо потянуло навстречу, и он сразу предложил мне свою дружбу. Когда бы я ни появилась при дворе, он всегда был рядом, всегда к моим услугам…
Я считала его своим, своим без оглядки, как Гриндала, как Кэт, в числе тех немногих близких людей, без которых не могла обойтись в этом мире наушничества и лицемерия.
Но теперь стоит ли ему доверять?
И зачем?
— Пора возвращаться, — сказала я сухо. К нам, растянувшись по лугу, приближались наши далеко отставшие спутники. Я была одна с Робином, без присмотра своих дам, — недоброжелатель истолковал бы это превратно. Я холодно отстранилась.
Он сразу подметил перемену, лицо его гневно вспыхнуло.
— Я вас оскорбил, мадам? Полноте, вам нечего меня опасаться!
Я смотрела прямо на него, но он смело выдержал мой взгляд. Теперь лицо его побелело от странной решимости.
— Робин… что вы хотите сказать? Он колебался.
— Мадам, вам страшно… из-за недавних событий?
Я кивнула. Тоска окутывала меня, словно липкий туман.
Робин продолжал выпытывать, с неожиданной для его лет деликатностью:
— Вам страшно за королеву… поскольку гнев короля еще не остыл…
— Да! Да! — Я лихорадочно силилась унять дрожь в коленях. — Говорят, они строят козни против нее… против нас!..
— Верно! — Робин горько рассмеялся. — А король слушает Ризли и его присных. Однако верит он Сеймурам. Они — дядья принца, а значит — будут стоять за него до последнего, и король это знает. Вот почему отец примкнул к их партии! Он хочет взойти со встающим солнцем! А это солнце — граф Гертфорд!
Глава 10
Анна Эскью умерла в тот же день на медленном костре из непросушенных дров, но в таком просветленном духе, что казалась не страдалицей, а счастливицей. И все, видевшие, как ее великая душа лучится из истерзанного тела, чувствовали, что присутствуют при казни не еретички, а святой мученицы. Так она умерла, а с нею — ее последовательницы. А я осталась жить с растущей душевной болью, осаждаемая мыслями, терзавшими меня почти нестерпимо.
Мой отец послал эту женщину на костер.
Его гнев, неутолимый, как голод.
Кто будет следующей жертвой?
Огромная парадная кровать обратилась для меня в дыбу, на которой мучили Анну Эскью, — я металась и ворочалась с боку на бок, не находя покоя. Наконец, когда заря окрасила оконные переплеты золотым и розовым, легкий стук, шуршание юбок и рука, отодвигающая полог балдахина, возвестили о приходе избавительницы Кэт.
— Вам надо покушать, мадам.
Поставив передо мной тарелку с белым хлебом и кружку легкого зля, Кэт пинками разбудила спавших на лежанке горничных и отправила спотыкающихся со сна девушек завтракать на кухню. От запаха пива у меня все внутри перевернулось. Я отодвинула пищу.
— Кэт… не сейчас.
Она мигом очутилась рядом, пощупала мне лоб.
— Вам худо, мадам?
— Не то чтобы худо, но…
— Худо, — твердо возразила Кэт. — От вчерашнего.
Конечно, она была права. С самого детства любые огорчения, любые переживания отражались у меня на желудке. Иногда в довершение разыгрывался целый букет мигреней, застилающих глаза головных болей. Однако живот всегда был моим слабым местом, а тошнота — спутницей с колыбели. Кэт взяла меня за руку.
— В силах ли вы говорить об этом, миледи? Говорить…
О, Господи, с чего же начать? Мое молчание было достаточно красноречиво. Кэт кивнула.
— Хуже, чем мы думали, миледи, хуже, чем мы боялись. Я слышала от здешней кастелянши — ее младший брат прислуживает в королевской опочивальне, — что язва проела ему ногу до кости. Он гниет изнутри…
Истинная правда… гниет изнутри, телом и душой…
— Из-за своих страданий король, чуть что, свирепеет, — продолжала Кэт, — вроде как вчера, когда он прогнал мадам королеву. Кастелянша говорит, мол, раньше при дворе о таком и не слыхивали. И теперь все в страхе, все королевины домочадцы…
Понятно, чего они страшатся — того, что уже дважды случалось с опостылевшими королю женами.
Меня снова замутило.
— Однако королеву нельзя обвинить в… неверности, как других! Кэт покачала головой.
— Однако королю можно изменить не только на путях плоти — особенно такому королю, как ваш отец, который требует, чтоб ему служили телом и душой.
— Кэт, ты думаешь, королева в опасности? — Едва начав говорить, я поняла: вот он, ползучий страх, который не давал мне сегодня спать.
— Каждому опасен гнев короля, особенно… Она осеклась. Я мысленно докончила за нее — «особенно такого короля, как ваш отец».
Вот уж не думала, что буду его стыдиться. Генрих, мой обожаемый отец, которого я боготворила издалека, кумир моих детских дней. Я вспомнила вчерашний день и раздутое чудище на троне. Скорее олицетворение алчности и обжорства из пантомимы, чем живой человек. Как он до этого дошел?
— Кэт… как?
— Говорят, он ест и ест, без остановки. Голод мучает его не меньше боли в ноге, и он обжирается до полусмерти, — просто объяснила она.
— А я помню его… совсем другим…
— Он и был другим. — Кэт сильно сжала мне руку, подкрепляя мои детские воспоминания, детское обожание. — Он был первый красавец Англии, да что Англии — вся Европа не могла на него налюбоваться! Высокий, белолицый, пригожий, ценитель изящных художеств и женской прелести, первый с копьем и с луком, танцор, бегун, наездник — вся страна гордилась, весь мир изумлялся.
А теперь — вместилище гноя и сосуд злобы, кровожадный изверг, ненасытный левиафан.
Довольно! — одернула я себя. Он мой отец по-прежнему, и по-прежнему мой король! Он знает больше о королевстве, народе и нашей вере, чем я когда-либо узнаю. Многое скрыто от глаз тех, кто стоит на нижних ступенях. Не мне осуждать моего государя, моего властелина и родителя. Я буду смотреть и молчать. Мне приличнее сочувствовать ему, нежели Анне Эскью, которая, слава Богу, свое отстрадала.
Я взглянула на Кэт:
— Ты говоришь, он много натерпелся? Она кивнула:
— Очень много, мадам, и не столько от своего недуга, сколько от врачей. Они каждый Божий день вскрывают язву, чтобы выпустить гной и дурные соки.
Передо мной блеснула надежда.
— Что ж, возможно, он простит ее раньше, нежели мы полагаем! Ведь ей одной он дозволяет накладывать повязки, она его единственная целительница.
Кэт согласно улыбнулась.
— Тогда все будет по-старому! И мы еще увидим долгожданные увеселения и потехи, ведь на носу Пасха!
Мы рассмеялись, как две школьницы, я немного приободрилась.
— Тогда вперед, Кэт! Сперва к обедне, потом пошли за Гриндалом — королева сказала мне, что он при дворе. И пусть твой добрый Эшли или кто другой передаст наши утренние приветствия королеве, ладно? Не терпится узнать, как она сегодня.
— Будет исполнено, мадам. Кэт встала и при раннем утреннем свете начала прибираться и раскладывать вещи по местам.
— Парри сказала, сегодня зеленое бархатное, мадам? Или, если вы останетесь заниматься, может быть, просторный серый шлафор?
Я зевнула, потянулась, задумалась.
— Для начала серый шлафор и маленькие жемчуга в волосы. Потом, может быть, зеленое.
Кэт отбросила одеяло и помогла мне встать. Я осталась нагишом, и холодный воздух сразу пробрал до костей. Я задрожала.
— Мадам, — неожиданно важно произнесла Кэт, накидывая мне на плечи шлафор, — кто говорил с вами вчера в полдень, в присутственном покое, до того как вошли принц и король, ваш отец?
Она отлично знает, кто со мной говорил, — она все время держалась от меня в двух шагах.
— Лорд Ризли — канцлер королевства, — произнесла я медленно, — и лорд Серрей, сын маршала, графа Норфолка.
Ты все отлично знаешь, Кэт.
Итак?
Молчание. Потом, небрежно:
— И что вы думаете о лорде Серрее, мадам? Вот оно что! Кэт не хуже меня в первый же вечер разглядела, что сестра Мария норовит заарканить моего лорда. Моего лорда Ничего подобного, вовсе он не мой! — сердито одернула я себя. Как и я, Кэт разглядела, что и сам лорд не прочь набросить аркан на охотницу. Я знала, что и когда подмечает моя Кэт. Она всегда на страже моих интересов. Если Мария собралась замуж, Кэт добьется, чтобы меня выбрали главной подружкой невесты, чтобы не обошли, особенно теперь, когда надо мной нависла тень королевской немилости.
Я шаловливо улыбнулась. Однако Кэт смотрела зорко, будто орлица; щеки мои покраснели без всяких ухищрений Парри.
— Как он вам понравился? — спросила Кэт испытующе.
Я рассмеялась, потом со всей искренностью ответила:
— Как мужчина — неплох, а как муж сестры — не очень!
— Как муж сестры, мадам? Сестры? — Кэт расхохоталась. — Нет, нет, силки расставлены совсем на другую птичку! Он вознамерился жениться, ручаюсь вам, и мистрис Мария выбрала его в мужья, это верно, да только женить его она хочет не на себе, а на вас!
Мой лорд Серрей хочет жениться на мне?
Я ухватилась за живот и вытаращилась на нее, как дурочка.
Кэт рассмеялась.
— Да разумеется, мадам. Что вашей сестре простой лорд! Берите выше! Думаю, она нацелилась на женишка из Испании, откуда ее мать, из тамошнего королевского рода. А вот вас, свою младшую сестру, она бы выдала за человека старой веры, чтобы привязать к своей партии, к своей религии, — разве это не ясно как Божий день?
Выйти замуж?
— Не хочу замуж! — в голос завопила я. Кэт улыбнулась с видом многоопытной старушки.
— Даже за него?
За него? За его белое лицо и высокий рост, за его изящество и жестокую красу, за холодный взгляд, который горячит мою кровь, за ехидное острословие и сильную, горделивую волю…
Замуж? За него?
— О, Кэт!
С торопливым стуком в комнату вбежала горничная.
— Госпожа, явился мастер Гриндал. Если вы желаете заниматься, он к вашим услугам.
Заниматься? Немыслимо. Скорее бежать из ставших вдруг тесными и душными покоев. Рядом с молчащим Гриндалом я прошла через Уайтхолл в королевский Сент-Джеймский парк, позади нас мои фрейлины и кавалеры щебетали, словно выпущенные из клетки птицы. В безоблачном апрельском небе круглым масляным шаром висело солнце, от росистых трав поднималась дымка, весь утренний мир принадлежал нам безраздельно.
— Итак, учитель, — спросила я с вызовом, — что навело вас на столь иносказательный лад в Хэтфилде в то утро, когда явился Паджет?
— Письма, мадам, — просто отвечал он, его некрасивое лицо лучилось искренностью. — Вы знаете, что я состою в переписке с королевой и двумя моими кембриджскими наставниками — сэром Джоном Чиком и мастером Эскамом. Оба они преданы новой вере и сильны в новом учении. Сэр Джон получает вести из Европы, от тамошних протестантов, а как наставник вашего брата, он близок к средоточию государевых дел. Все шлют мне одни и те же дурные вести — мол, «старая гвардия» перетягивает короля на свою сторону, наша вера под угрозой и король повернул часы вспять, а ревнители старого в борьбе за искоренение ереси готовы, дабы укрепить свои позиции, ударить по первым людям страны и даже по той, кто ближе всего к трону. И тут является Паджет. — Он печально кивнул. — И приказывает отправляться в немыслимой спешке. Я знал, что молодой Паджет — орудие своего дяди, человека старой веры, который заодно с гонителем еретиков Ризли. Я боялся, что он послан завлечь вас в ловушку, — быть может, через мое посредство. И страхи мои были вовсе не мнимые, мадам! Недавно я посетил королеву. У нее и впрямь были тогда веские причины опасаться этой клики. Теперь эти причины умножились!
— Эти люди строят против нее козни? Как?
— Нынче король страшится еретиков, как страшился папистов, когда ему за всем мерещились происки римского епископа[16]. Если лорд Ризли нашептал королю, что королева покровительствует еретикам… — он замолк, взгляд его сделался тоскливым, — ..то жизнь ее лежит на весах, где на другой чаше — его страхи.
— Ее жизнь?! — Я перепугалась не на шутку. — Нет, учитель! Король не лишит ее жизни! Любимую женщину, свою жену, свою королеву…
Я сама услышала, как жалко прозвучали мои слова.
Может.
Способен.
Он уже поступил так. С двумя прежними королевами.
Мы шли в молчании, не замечая окружавшей нас красоты, погруженные в собственные беспросветные мысли. Наконец я громко всхлипнула и повернулась к Гриндалу.
— Учитель, вы позволите мне разгадать ваши загадки?
Он с тревогой обратил ко мне свое длинное, худощавое лицо, по-монашески спрятал руки в рукава черной кембриджской мантии, мрачно кивнул.
Я начала:
— Король, мой отец, я увидела, насколько он болен…
Гриндал застыл.
— Простите, мадам, но я по приезде узнал, что через парламент прошел новый закон касательно королевской особы.
— Новый закон?
— Дескать, говорить о короле — в определенном смысле — безусловная измена, влекущая за собой смерть.
— Что за определенный смысл? Гриндал посмотрел в землю, потом возвел очи к небу.
— Например, — произнес он своим риторским тоном, — если вы скажете мистрис Кэт:
«Гриндал болен, он скоро умрет» — это изменой не будет.
Я подхватила на лету:
— Но никто не волен говорить о болезни короля, ни о его дальнейшей судьбе, особенно о том, что и он, как прочие смертные, подвластен течению времени…
— Истинная правда, мадам! Из страха, что говорящий пожелает ускорить… приблизить…
Я печально кивнула. Вчера я прочла подозрительность в глазах короля.
— Что ж, вернемся к нашим басням — к Эзопу и старому льву, — теперь я увидела ясно, каково здоровье старого льва. Но видела я и львенка, о котором Эзоп умалчивает…
Моего брата Эдуарда.
…и который не может править один, значит — должен будет вручить бразды правления старшим горделивым князьям.
Гриндал кивнул.
— А до тех пор есть и иная претендентка на власть…
Моя сестра Мария.
…отсюда две партии…
Я сама их видела, выстроившихся в подобном боевому порядке.
…за львенка стоят его смелые дядья Сеймуры, которые будут «смотреть больше» и «смотреть больше»[17], пока не захватят сам трон.
Он улыбнулся.
— Ваш грамматический разбор точен, мадам.
— И у старшего из братьев, лорда Гертфорда, в сердце достанет храбрости перейти вброд любую реку[18], лишь бы достичь цели.
Гриндал кивнул.
— И чтобы убрать с дороги любые препятствия.
— То есть партию старшей дочери?
— Истинная правда.
— Старую веру, что противостоит новой?
— Мракобесов, стоящих на пути у ревнителей нового порядка.
Все встало на свои места.
— Старую знать, — продолжила я, — стоящую на пути у новой?
— Партию войны, которая ратует за Испанию и Габсбургов против Франции и противостоит миротворцам, которые за союз со всеми и свободную торговлю с Европой.
— Еще один вопрос, учитель, чтобы покончить с вашими иносказаниями. Катилина, кто он? Гриндал ответил устало:
— Вы сами видели, госпожа, при дворе не один гордый Люцифер, но Катилина тот, кто грозит превратить Англию в дымящиеся развалины, это милорд Серрей.
Милорд… мой лорд… мой Серрей.
— Как? И почему?
— В его жилах течет кровь Плантагенетов. Из-за этого он считает себя принцем и клянется, что трона достоин лишь равный ему по происхождению. Он презирает Сеймуров, считает их выскочками и недоволен, что им поручили воспитывать принца — мол, это был должен делать он и его отец Норфолк. Вместе с Ризли они готовятся ударить по Гертфорду и новой вере, даже по женщинам. И все говорят, на пути к своей цели он не остановится перед кровавым переворотом.
Я не сразу обрела голос:
— И что мы можем сделать?» Выпростав руку из рукава, Гриндал растопырил два длинных пальца.
— Подумайте об этом, мадам. Две партии, две клики, две веры. — Он выжидательно смолк. Католики и протестанты. Мария и Эдуард.
— Да?
— Две политики, две любви, две ненависти.
Мои нервы были натянуты до предела.
— Да?
Впервые за весь день он взглянул мне прямо в лицо.
— И три львенка… три отпрыска старого… умирающего льва.
Над головой, далеко в листве, послышался слабый, отдаленный зов никем не любимой птицы, чей крик, однако, непривычно ласкал слух.
«Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!»
Кукушка…
Я — третья из львиных отпрысков, и потому у меня нет собственной партии. У Сеймуров, которые поддерживают мою веру, есть Эдуард — зачем им я, если есть принц, наследник трона. А католикам, у которых есть Мария — единственная законная в их глазах, — протестантская претендентка нужна как поцелуй чертовой бабушки.
И только третьего дня Мария назвала меня незаконнорожденной и потаскушкиным отродьем. Верно, только вчера король прилюдно хвалился своим отцовством. Но Мария в это не верит! И сколько других втихомолку перешептываются об изменах моей матери — дескать, я дочь ее лютниста… или ее брата…
«Ку-ку! — издевалась птица в далекой кроне. — Ку-ку!»
Кукушка…
Я — кукушонок в гнезде.
Я шагала по холодному весеннему саду и холодно подводила итог. Мне недоставало знаний и совета. Я не знала ничего о своих правах, своем положении, своих притязаниях, законных или нет. Но я знала, что мне нужно.
Мне нужны знания и мне нужен совет.
И я знала, где их получить.
Мой отец послал эту женщину на костер.
Его гнев, неутолимый, как голод.
Кто будет следующей жертвой?
Огромная парадная кровать обратилась для меня в дыбу, на которой мучили Анну Эскью, — я металась и ворочалась с боку на бок, не находя покоя. Наконец, когда заря окрасила оконные переплеты золотым и розовым, легкий стук, шуршание юбок и рука, отодвигающая полог балдахина, возвестили о приходе избавительницы Кэт.
— Вам надо покушать, мадам.
Поставив передо мной тарелку с белым хлебом и кружку легкого зля, Кэт пинками разбудила спавших на лежанке горничных и отправила спотыкающихся со сна девушек завтракать на кухню. От запаха пива у меня все внутри перевернулось. Я отодвинула пищу.
— Кэт… не сейчас.
Она мигом очутилась рядом, пощупала мне лоб.
— Вам худо, мадам?
— Не то чтобы худо, но…
— Худо, — твердо возразила Кэт. — От вчерашнего.
Конечно, она была права. С самого детства любые огорчения, любые переживания отражались у меня на желудке. Иногда в довершение разыгрывался целый букет мигреней, застилающих глаза головных болей. Однако живот всегда был моим слабым местом, а тошнота — спутницей с колыбели. Кэт взяла меня за руку.
— В силах ли вы говорить об этом, миледи? Говорить…
О, Господи, с чего же начать? Мое молчание было достаточно красноречиво. Кэт кивнула.
— Хуже, чем мы думали, миледи, хуже, чем мы боялись. Я слышала от здешней кастелянши — ее младший брат прислуживает в королевской опочивальне, — что язва проела ему ногу до кости. Он гниет изнутри…
Истинная правда… гниет изнутри, телом и душой…
— Из-за своих страданий король, чуть что, свирепеет, — продолжала Кэт, — вроде как вчера, когда он прогнал мадам королеву. Кастелянша говорит, мол, раньше при дворе о таком и не слыхивали. И теперь все в страхе, все королевины домочадцы…
Понятно, чего они страшатся — того, что уже дважды случалось с опостылевшими королю женами.
Меня снова замутило.
— Однако королеву нельзя обвинить в… неверности, как других! Кэт покачала головой.
— Однако королю можно изменить не только на путях плоти — особенно такому королю, как ваш отец, который требует, чтоб ему служили телом и душой.
— Кэт, ты думаешь, королева в опасности? — Едва начав говорить, я поняла: вот он, ползучий страх, который не давал мне сегодня спать.
— Каждому опасен гнев короля, особенно… Она осеклась. Я мысленно докончила за нее — «особенно такого короля, как ваш отец».
Вот уж не думала, что буду его стыдиться. Генрих, мой обожаемый отец, которого я боготворила издалека, кумир моих детских дней. Я вспомнила вчерашний день и раздутое чудище на троне. Скорее олицетворение алчности и обжорства из пантомимы, чем живой человек. Как он до этого дошел?
— Кэт… как?
— Говорят, он ест и ест, без остановки. Голод мучает его не меньше боли в ноге, и он обжирается до полусмерти, — просто объяснила она.
— А я помню его… совсем другим…
— Он и был другим. — Кэт сильно сжала мне руку, подкрепляя мои детские воспоминания, детское обожание. — Он был первый красавец Англии, да что Англии — вся Европа не могла на него налюбоваться! Высокий, белолицый, пригожий, ценитель изящных художеств и женской прелести, первый с копьем и с луком, танцор, бегун, наездник — вся страна гордилась, весь мир изумлялся.
А теперь — вместилище гноя и сосуд злобы, кровожадный изверг, ненасытный левиафан.
Довольно! — одернула я себя. Он мой отец по-прежнему, и по-прежнему мой король! Он знает больше о королевстве, народе и нашей вере, чем я когда-либо узнаю. Многое скрыто от глаз тех, кто стоит на нижних ступенях. Не мне осуждать моего государя, моего властелина и родителя. Я буду смотреть и молчать. Мне приличнее сочувствовать ему, нежели Анне Эскью, которая, слава Богу, свое отстрадала.
Я взглянула на Кэт:
— Ты говоришь, он много натерпелся? Она кивнула:
— Очень много, мадам, и не столько от своего недуга, сколько от врачей. Они каждый Божий день вскрывают язву, чтобы выпустить гной и дурные соки.
Передо мной блеснула надежда.
— Что ж, возможно, он простит ее раньше, нежели мы полагаем! Ведь ей одной он дозволяет накладывать повязки, она его единственная целительница.
Кэт согласно улыбнулась.
— Тогда все будет по-старому! И мы еще увидим долгожданные увеселения и потехи, ведь на носу Пасха!
Мы рассмеялись, как две школьницы, я немного приободрилась.
— Тогда вперед, Кэт! Сперва к обедне, потом пошли за Гриндалом — королева сказала мне, что он при дворе. И пусть твой добрый Эшли или кто другой передаст наши утренние приветствия королеве, ладно? Не терпится узнать, как она сегодня.
— Будет исполнено, мадам. Кэт встала и при раннем утреннем свете начала прибираться и раскладывать вещи по местам.
— Парри сказала, сегодня зеленое бархатное, мадам? Или, если вы останетесь заниматься, может быть, просторный серый шлафор?
Я зевнула, потянулась, задумалась.
— Для начала серый шлафор и маленькие жемчуга в волосы. Потом, может быть, зеленое.
Кэт отбросила одеяло и помогла мне встать. Я осталась нагишом, и холодный воздух сразу пробрал до костей. Я задрожала.
— Мадам, — неожиданно важно произнесла Кэт, накидывая мне на плечи шлафор, — кто говорил с вами вчера в полдень, в присутственном покое, до того как вошли принц и король, ваш отец?
Она отлично знает, кто со мной говорил, — она все время держалась от меня в двух шагах.
— Лорд Ризли — канцлер королевства, — произнесла я медленно, — и лорд Серрей, сын маршала, графа Норфолка.
Ты все отлично знаешь, Кэт.
Итак?
Молчание. Потом, небрежно:
— И что вы думаете о лорде Серрее, мадам? Вот оно что! Кэт не хуже меня в первый же вечер разглядела, что сестра Мария норовит заарканить моего лорда. Моего лорда Ничего подобного, вовсе он не мой! — сердито одернула я себя. Как и я, Кэт разглядела, что и сам лорд не прочь набросить аркан на охотницу. Я знала, что и когда подмечает моя Кэт. Она всегда на страже моих интересов. Если Мария собралась замуж, Кэт добьется, чтобы меня выбрали главной подружкой невесты, чтобы не обошли, особенно теперь, когда надо мной нависла тень королевской немилости.
Я шаловливо улыбнулась. Однако Кэт смотрела зорко, будто орлица; щеки мои покраснели без всяких ухищрений Парри.
— Как он вам понравился? — спросила Кэт испытующе.
Я рассмеялась, потом со всей искренностью ответила:
— Как мужчина — неплох, а как муж сестры — не очень!
— Как муж сестры, мадам? Сестры? — Кэт расхохоталась. — Нет, нет, силки расставлены совсем на другую птичку! Он вознамерился жениться, ручаюсь вам, и мистрис Мария выбрала его в мужья, это верно, да только женить его она хочет не на себе, а на вас!
Мой лорд Серрей хочет жениться на мне?
Я ухватилась за живот и вытаращилась на нее, как дурочка.
Кэт рассмеялась.
— Да разумеется, мадам. Что вашей сестре простой лорд! Берите выше! Думаю, она нацелилась на женишка из Испании, откуда ее мать, из тамошнего королевского рода. А вот вас, свою младшую сестру, она бы выдала за человека старой веры, чтобы привязать к своей партии, к своей религии, — разве это не ясно как Божий день?
Выйти замуж?
— Не хочу замуж! — в голос завопила я. Кэт улыбнулась с видом многоопытной старушки.
— Даже за него?
За него? За его белое лицо и высокий рост, за его изящество и жестокую красу, за холодный взгляд, который горячит мою кровь, за ехидное острословие и сильную, горделивую волю…
Замуж? За него?
— О, Кэт!
С торопливым стуком в комнату вбежала горничная.
— Госпожа, явился мастер Гриндал. Если вы желаете заниматься, он к вашим услугам.
Заниматься? Немыслимо. Скорее бежать из ставших вдруг тесными и душными покоев. Рядом с молчащим Гриндалом я прошла через Уайтхолл в королевский Сент-Джеймский парк, позади нас мои фрейлины и кавалеры щебетали, словно выпущенные из клетки птицы. В безоблачном апрельском небе круглым масляным шаром висело солнце, от росистых трав поднималась дымка, весь утренний мир принадлежал нам безраздельно.
— Итак, учитель, — спросила я с вызовом, — что навело вас на столь иносказательный лад в Хэтфилде в то утро, когда явился Паджет?
— Письма, мадам, — просто отвечал он, его некрасивое лицо лучилось искренностью. — Вы знаете, что я состою в переписке с королевой и двумя моими кембриджскими наставниками — сэром Джоном Чиком и мастером Эскамом. Оба они преданы новой вере и сильны в новом учении. Сэр Джон получает вести из Европы, от тамошних протестантов, а как наставник вашего брата, он близок к средоточию государевых дел. Все шлют мне одни и те же дурные вести — мол, «старая гвардия» перетягивает короля на свою сторону, наша вера под угрозой и король повернул часы вспять, а ревнители старого в борьбе за искоренение ереси готовы, дабы укрепить свои позиции, ударить по первым людям страны и даже по той, кто ближе всего к трону. И тут является Паджет. — Он печально кивнул. — И приказывает отправляться в немыслимой спешке. Я знал, что молодой Паджет — орудие своего дяди, человека старой веры, который заодно с гонителем еретиков Ризли. Я боялся, что он послан завлечь вас в ловушку, — быть может, через мое посредство. И страхи мои были вовсе не мнимые, мадам! Недавно я посетил королеву. У нее и впрямь были тогда веские причины опасаться этой клики. Теперь эти причины умножились!
— Эти люди строят против нее козни? Как?
— Нынче король страшится еретиков, как страшился папистов, когда ему за всем мерещились происки римского епископа[16]. Если лорд Ризли нашептал королю, что королева покровительствует еретикам… — он замолк, взгляд его сделался тоскливым, — ..то жизнь ее лежит на весах, где на другой чаше — его страхи.
— Ее жизнь?! — Я перепугалась не на шутку. — Нет, учитель! Король не лишит ее жизни! Любимую женщину, свою жену, свою королеву…
Я сама услышала, как жалко прозвучали мои слова.
Может.
Способен.
Он уже поступил так. С двумя прежними королевами.
Мы шли в молчании, не замечая окружавшей нас красоты, погруженные в собственные беспросветные мысли. Наконец я громко всхлипнула и повернулась к Гриндалу.
— Учитель, вы позволите мне разгадать ваши загадки?
Он с тревогой обратил ко мне свое длинное, худощавое лицо, по-монашески спрятал руки в рукава черной кембриджской мантии, мрачно кивнул.
Я начала:
— Король, мой отец, я увидела, насколько он болен…
Гриндал застыл.
— Простите, мадам, но я по приезде узнал, что через парламент прошел новый закон касательно королевской особы.
— Новый закон?
— Дескать, говорить о короле — в определенном смысле — безусловная измена, влекущая за собой смерть.
— Что за определенный смысл? Гриндал посмотрел в землю, потом возвел очи к небу.
— Например, — произнес он своим риторским тоном, — если вы скажете мистрис Кэт:
«Гриндал болен, он скоро умрет» — это изменой не будет.
Я подхватила на лету:
— Но никто не волен говорить о болезни короля, ни о его дальнейшей судьбе, особенно о том, что и он, как прочие смертные, подвластен течению времени…
— Истинная правда, мадам! Из страха, что говорящий пожелает ускорить… приблизить…
Я печально кивнула. Вчера я прочла подозрительность в глазах короля.
— Что ж, вернемся к нашим басням — к Эзопу и старому льву, — теперь я увидела ясно, каково здоровье старого льва. Но видела я и львенка, о котором Эзоп умалчивает…
Моего брата Эдуарда.
…и который не может править один, значит — должен будет вручить бразды правления старшим горделивым князьям.
Гриндал кивнул.
— А до тех пор есть и иная претендентка на власть…
Моя сестра Мария.
…отсюда две партии…
Я сама их видела, выстроившихся в подобном боевому порядке.
…за львенка стоят его смелые дядья Сеймуры, которые будут «смотреть больше» и «смотреть больше»[17], пока не захватят сам трон.
Он улыбнулся.
— Ваш грамматический разбор точен, мадам.
— И у старшего из братьев, лорда Гертфорда, в сердце достанет храбрости перейти вброд любую реку[18], лишь бы достичь цели.
Гриндал кивнул.
— И чтобы убрать с дороги любые препятствия.
— То есть партию старшей дочери?
— Истинная правда.
— Старую веру, что противостоит новой?
— Мракобесов, стоящих на пути у ревнителей нового порядка.
Все встало на свои места.
— Старую знать, — продолжила я, — стоящую на пути у новой?
— Партию войны, которая ратует за Испанию и Габсбургов против Франции и противостоит миротворцам, которые за союз со всеми и свободную торговлю с Европой.
— Еще один вопрос, учитель, чтобы покончить с вашими иносказаниями. Катилина, кто он? Гриндал ответил устало:
— Вы сами видели, госпожа, при дворе не один гордый Люцифер, но Катилина тот, кто грозит превратить Англию в дымящиеся развалины, это милорд Серрей.
Милорд… мой лорд… мой Серрей.
— Как? И почему?
— В его жилах течет кровь Плантагенетов. Из-за этого он считает себя принцем и клянется, что трона достоин лишь равный ему по происхождению. Он презирает Сеймуров, считает их выскочками и недоволен, что им поручили воспитывать принца — мол, это был должен делать он и его отец Норфолк. Вместе с Ризли они готовятся ударить по Гертфорду и новой вере, даже по женщинам. И все говорят, на пути к своей цели он не остановится перед кровавым переворотом.
Я не сразу обрела голос:
— И что мы можем сделать?» Выпростав руку из рукава, Гриндал растопырил два длинных пальца.
— Подумайте об этом, мадам. Две партии, две клики, две веры. — Он выжидательно смолк. Католики и протестанты. Мария и Эдуард.
— Да?
— Две политики, две любви, две ненависти.
Мои нервы были натянуты до предела.
— Да?
Впервые за весь день он взглянул мне прямо в лицо.
— И три львенка… три отпрыска старого… умирающего льва.
Над головой, далеко в листве, послышался слабый, отдаленный зов никем не любимой птицы, чей крик, однако, непривычно ласкал слух.
«Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!»
Кукушка…
Я — третья из львиных отпрысков, и потому у меня нет собственной партии. У Сеймуров, которые поддерживают мою веру, есть Эдуард — зачем им я, если есть принц, наследник трона. А католикам, у которых есть Мария — единственная законная в их глазах, — протестантская претендентка нужна как поцелуй чертовой бабушки.
И только третьего дня Мария назвала меня незаконнорожденной и потаскушкиным отродьем. Верно, только вчера король прилюдно хвалился своим отцовством. Но Мария в это не верит! И сколько других втихомолку перешептываются об изменах моей матери — дескать, я дочь ее лютниста… или ее брата…
«Ку-ку! — издевалась птица в далекой кроне. — Ку-ку!»
Кукушка…
Я — кукушонок в гнезде.
Я шагала по холодному весеннему саду и холодно подводила итог. Мне недоставало знаний и совета. Я не знала ничего о своих правах, своем положении, своих притязаниях, законных или нет. Но я знала, что мне нужно.
Мне нужны знания и мне нужен совет.
И я знала, где их получить.
Глава 11
Я могла быть суровой с Гриндалом и решительной с Кэт — все ее попытки завести речь о лорде Серрее я пресекала с твердостью, достойной моей наставницы. Но чего я не могла, так это заглушить голос своего сердца, особенно теперь, когда пелена неведения спала с моих глаз и мне открылась истинная картина происходящего.
Что такое любовь?
Любовь — это сон,
Любовь — это гон,
Любовь — это стон…
Что бы ни означала любовь, я любила лорда Серрея. Все чувства, которые переживали великие женщины прошлого, все, что Дидона испытывала к Энею, Крессида к Троилу, Геро к Леандру[19], я испытывала к нему. Я любила моего лорда…
Я любила его за взор, за пугающую pulchritudo virilis, красу мужскую, которая больше, чем красота, и больше, чем мужественность. Я любила его за божественное сложение, за высокую томную фигуру и соразмерный стан; за узкую талию, за длинные ноги со стройными ляжками наездника: я знала, увидь я эти ноги, я бы боготворила округлые медальоны его щиколоток, свод его пяты. Я любила его янтарные глаза, изгиб его губ, его ястребиный взор, и более всего — о. Господи (пне рассказывайте в Гефе, — рыдала я словами библейского царя, — не возвещайте на улицах Аскалона»[20]), я любила его княжескую гордыню, хоть и знала, что он посягает на права истинного принца, моего брата.
На своем одиноком ложе под храп спящих на полу горничных я дрожала от тайного вожделения. Я любила его. А он? Чего ему от меня надо? Жениться, сказала Кэт. Что, если Мария начнет уговаривать короля? А она наверняка начнет. Дабы отвести подозрения Кэт (которая ненавидела Серрея всеми фибрами своей протестантской души, тем более яро, что подозревала: в моей душе такой ненависти нет), я с чувством поклялась, будто не помышляю о замужестве, не помышляю о моем лорде. На самом деле я не думала ни о ком другом. Из-за мыслей о нем я не могла ни есть, ни пить, ни лежать в кровати. И чаще всего я вспоминала его последние слова ко мне: «Мужчина мечтал бы жить в вашем сердце и умереть у вас на коленях, если бы только смел надеяться…»
Видит Бог, я мало знала мужчин, еще меньше — деяния тьмы и замашки сильного пола, но я слышала перешептывания хэтфильдских девушек о том, откуда берутся дети, знала, что мужчина и женщина вместе образуют чудище с двумя спинами[21], что философы называют соитие la petite mort, маленькой смертью, и понимала: когда мужчина обещает девушке умереть у нее на коленях, он вовсе не думает расставаться с жизнью.
Как смеет мой лорд дразнить меня всей той чепухой, предназначенной для ушей деревенской пастушки? Я дрожала от омерзительного стыда. Однако моя любовная лихорадка лишь отчасти была вызвана обидой — она жгла меня, жгла насквозь, до самых сокровенных недр: жар, сияние, подобных которому я прежде не испытывала… блаженство, которого прежде не ведала… и которого прежде не просила… от которого не стремилась прежде бежать…
Поздно…
Как всякая девственница на медленном костре любви, я была уже неисцелима — я вступила в ту тайную область, где блаженство расцветает на пепелище мук.
Теперь мои книги, мои любимые занятия, латынь, греческий, итальянский утратили для меня всякую прелесть, словно прискучившие детские игрушки. Дни стали светлее и душистее, по полям масляно-желтая кукушкина трава уступила место луговому сердечнику, апрель плавно перетек в май, но ни май, ни апрель не принесли мне былой радости. И королева по-прежнему оставалась в немилости, к ней никого не пускали, хоть я и посылала справляться о ней каждый день.
Надо встряхнуться! Что, если покататься с Робином? Быть может, я развеюсь от невеселых мыслей, вырвусь из порочного круга своих тревог?
Робин. Даже подумать о нем было некоторым утешением, увидеть же его наяву — тем паче. Когда мы с Чертей и другими кавалерами прибыли в королевские конюшни, он был уже там и требовал лошадей с властностью, какой я за ним прежде не замечала.
— Кобылу для миледи, не эту ломовую клячу, пентюх, а серую в яблоках. Гнедого мерина сэру Джону, мастеру Вернону — чалого…
Как же умело он подобрал лошадь к седоку, и как охотно повинуются ему конюхи. Сколько помню Робина, он умел совладать с любым скакуном, теперь, похоже, это его умение перекинулось и на людей.
Во дворе били копытами застоявшиеся кони, мы все были в отличном расположении духа. Я вскочила в седло, сердце у меня радостно екнуло.
Улыбаясь во весь рот, словно простой конюх, Робин коротко объяснил:
— Молодая кобыла, мадам, резвая, я нарочно для вас посылал за ней в отцовские конюшни. Прекрасно слушается удил и не нуждается в шпорах! Клянусь, вы не разочаруетесь!
И мы тронулись.
Как пело мое сердце, когда кавалькада неслась по мощеному двору к парку! Вырвавшись на свободу в свежее, но ласковое утро, какое бывает только в Англии и только в мае, я пришпорила молодую кобылку, чтобы галопом помчаться в манящую зеленую даль.
И-и-и-и-го-го!
Робин был прав — никаких шпор! Сердито заржав, кобылица встала на дыбы, забила в воздухе копытами, а потом, словно Пегас, стрелой полетела по упругой траве. Мы неслись по парку, мои спутники отставали один за другим. Только не Робин — мы со смехом скакали бок о бок и не успели оглянуться, как оказались в пяти милях от дворцовых ворот.
Наконец кобыла, успокоившись, что показала наезднице свою прыть, перешла с яростного грохочущего галопа на легкую рысь, потом на шаг. Перед нами виднелась рощица, этакое случайное скопление дубов, кленов и терновника. Робин, кивнув, поворотил к ней гнедого. У рощицы он спешился, взял кобылу под уздцы и стреножил обоих скакунов, чтобы они отдохнули и попаслись.
— Мадам? — Он обхватил меня за талию (лицо его раскраснелось от ветра, дыхание еще не восстановилось после дикой скачки) и бережно опустил на траву. — Как вам кобыла?
Я рассмеялась от счастья. «Как же хорошо он меня знает», — мелькнула радостная мысль.
— Будет неплоха, — поддразнила я, — когда вы немного подучите ее резвости… Он со смехом запротестовал:
— Мадам, вы несправедливы к моей кобыле и моему скромному подарку в придачу.
— Нет, Робин, нет! — оборвала я его, сжавшись от внезапной боли. — Видит Бог, в мире и без того довольно несправедливости!
— Несправедливости?
Он как-то странно, искоса взглянул на меня. Словно что-то меня кольнуло — вспомнились слова Гриндала: «Я опасался, как бы вас не уловили через мое посредство».
Не уловили?
Кто?
Я помнила Робина с восьми лет, когда он впервые вместе с отцом прибыл ко двору и поступил в свиту моего брата. С первого взгляда нас неудержимо потянуло навстречу, и он сразу предложил мне свою дружбу. Когда бы я ни появилась при дворе, он всегда был рядом, всегда к моим услугам…
Я считала его своим, своим без оглядки, как Гриндала, как Кэт, в числе тех немногих близких людей, без которых не могла обойтись в этом мире наушничества и лицемерия.
Но теперь стоит ли ему доверять?
И зачем?
— Пора возвращаться, — сказала я сухо. К нам, растянувшись по лугу, приближались наши далеко отставшие спутники. Я была одна с Робином, без присмотра своих дам, — недоброжелатель истолковал бы это превратно. Я холодно отстранилась.
Он сразу подметил перемену, лицо его гневно вспыхнуло.
— Я вас оскорбил, мадам? Полноте, вам нечего меня опасаться!
Я смотрела прямо на него, но он смело выдержал мой взгляд. Теперь лицо его побелело от странной решимости.
— Робин… что вы хотите сказать? Он колебался.
— Мадам, вам страшно… из-за недавних событий?
Я кивнула. Тоска окутывала меня, словно липкий туман.
Робин продолжал выпытывать, с неожиданной для его лет деликатностью:
— Вам страшно за королеву… поскольку гнев короля еще не остыл…
— Да! Да! — Я лихорадочно силилась унять дрожь в коленях. — Говорят, они строят козни против нее… против нас!..
— Верно! — Робин горько рассмеялся. — А король слушает Ризли и его присных. Однако верит он Сеймурам. Они — дядья принца, а значит — будут стоять за него до последнего, и король это знает. Вот почему отец примкнул к их партии! Он хочет взойти со встающим солнцем! А это солнце — граф Гертфорд!